CC BY
39
РАЗДЕЛ 1 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
PART 1 PHILOLOGICAL SCIENCES
УДК 821
М. А. Васильева,
Дом русского зарубежья им. Александра Солженицына, г. Москва
ПРОБЛЕМА ЧЕЛОВЕКА В ТРУДАХ ПЕТРА БИЦИЛЛИ О ГОГОЛЕ
Статья посвящена этико-антропологическим воззрениям выдающегося литературоведа русского зарубежья П. М. Бицилли. Большой вклад в изучение проблемы человека внесли работы учёного, посвящённые творчеству Н. В. Гоголя. Мотивы подобия, вещности, пустоты, механического повтора, разложения человека на составные части были исследованы филологом на уровне предметного анализа гоголевских текстов («микроскопического анализа») и одновременно на уровне философской рецепции. Оригинальный метод Бицилли значительно обогатил современную философскую антропологию и литературоведение.
Ключевые слова: филология русского зарубежья, литература о Гоголе, философская антропология, «микроскопический анализ» текста.
Пётр Михайлович Бицилли (1879-1953) - выдающийся представитель гуманитарной мысли русского зарубежья, автор многочисленных исследований по медиевистике, теории истории, культо-рологии, лингвистике и литературе. В 1920 году он, как и многие изгнанники, покинул Россию, сначала эмигрировал в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, а в1924-м по приглашению Софийского университета переехал в Болгарию, где и обосновался окончательно. Именно в изгнании учёный-энциклопедист обратил пристальное внимание на классическую и современную русскую литературу, а его библиография пополнилась значительным числом статей и фундаментальных трудов, по-свящённых творчеству русских писателей. На фоне его обширного литературоведения, поражающего разнообразием и оригинальностью тем, работ о Гоголе у Бицилли немного. В основном статьи приходятся на 1934 год - две в эмигрантской и две в болгарской периодической печати, чуть раньше - в 1932-м - вышла статья «Зощенко и Гоголь», и только в 1948-м издаётся «Проблема человека у Гоголя»1, - итоговый труд. Между тем вклад Бицилли в науку о Гоголе трудно назвать скромным. К русскому классику филолог обращается в исследованиях о Пушкине, Толстом, Достоевском, Чехове, Бунине, Набокове и др. Гоголем «проверяется» мастерство многих писателей. Основная же тема в гого-леведении Бицилли остаётся неизменной. Она заявлена ещё в статье «Зощенко и Гоголь», где, анализируя рассказ Зощенко «Мудрость», отслеживая в нём гоголевские истоки, филолог заключает, что во взаимоотношениях зощенковских героев «всё сплошь механизировано, обессмыслено, обездушено...» [1, с. 467]. Проблема «механистичности» и «вещности» человека и человеческих отношений - сквозная тема в литературоведении Бицилли. Подступы к ней учёный делал на протяжении многих лет. Насколько волновала его этико-антропологическая проблема «вещь и человек» в творчестве Гоголя,
можно судить по частотности её возникновения в таких не «гоголевских» работах, как «Пушкин и Вяземский: К вопросу об источниках пушкинского творчества» (1939), «Творчество Чехова: Опыт стилистического анализа» (1942), «К вопросу о внутренней форме романа Достоевского» (1946).
Мотиву «мёртвенности», «вещности» в гоголевских произведениях было посвящено немало работ в отечественном литературоведении, в том числе задолго до обращения к этой проблематике Бицилли. Однако, проследив генезис этой темы, мы сможем уяснить не только укоренённость учёного в определённой традиции, но и очевидное новаторство его прочтения Гоголя. Родоначальником традиции можно было бы назвать В. В. Розанова. В известной статье «Пушкин и Гоголь» (1891) он писал: «Не в нашей только, но во всемирной литературе он (Гоголь - прим. автора) стоит одиноким гением, и мир его не похож ни на какой мир. Он один жил в нём; но и нам входить в этот мир, связывать его со своей жизнью и даже судить о ней по громадной восковой картине, выкованной чудным мастером, - это значило бы убийственно поднимать на себя руку. На этой картине совершенно нет живых лиц: это крошечные восковые фигурки...» [2, с. 140]. И далее, в «Опавших листьях»: «Везде покойник у него живёт удвоенною жизнью, покойник - нигде не "мёртв", тогда как живые люди удивительно мертвы. Это - куклы, схемы, аллегории пороков» [3, с. 417-418]. Тема отсутствия жизни в гоголевских героях будет продолжена Розановым в статье «Как произошёл тип Акакия Акакиевича» (1894). Гоголь уходил от действительности и жизни, - считает Розанов, - как «уходили от холода его чиновники» в свой странный мир «болезненного воображения», где «жили оскопленные <...> образы Акакиев Акакиевичей и подобных, но <...> без жизни, без естественного на себе света, без движений, без способности в себе продолжающейся мысли, развивающегося чувства» [2, с. 148].
Примечательно, что антигоголевский выпад Розанова будет иметь в литературе о Гоголе плодотворное продолжение. Выведенный Розановым мотив «вещности» в дальнейшем условно распадается на два направления. Первое - внешнее, «актёрское», «театральное» (мотив маски) активно интересует литературоведов, исследующих форму гоголевского текста (идеальный пример - статья Б. М. Эйхенбаума «Как сделана "Шинель" Гоголя» (1918). Второе направление задано также во многом Розановым, который, говоря о «вещном», безжизненном образе титулярного советника, выходит на философский уровень восприятия текста. Примером такого направления в гоголеведении может послужить книга К. В. Мочульского «Духовный путь Гоголя» (1934). Философская рецепция должна была стать прерогативой религиозно-философской критики, однако получила оригинальнейшее развитие в том направлении филологии, которое самоопределилось строго между философией литературы и формальным методом (А. Л. Бем, Д. И. Чижевский, Л. В. Пумпянский и др.). Именно к этому направлению примыкал и П. М. Бицилли.
В «Проблеме человека у Гоголя» Бицилли стремится максимально уйти от априорных установок. С одной стороны, «будь Гоголь только сатириком-реалистом, продукты его творчества отошли бы в прошлое вместе с изображённой в них действительностью, сохранили бы лишь значение исторического документа» [4, с. 567], с другой - «абстрактный антропологизм Гоголя, его стремление понять "человека вообще", не исключает его реалистичности - иначе не был бы он великим художником слова» [4, с. 561]. Концепция Бицилли чутко балансирует между двумя устойчивыми дефинициями «Гоголь-реалист» и «Гоголь-религиозный мистик» и одновременно обозначает новые задачи изучения творчества писателя. Используя терминологию самого учёного, можно сказать, что для Би-цилли «проблема человека» у Гоголя - идея не «построяемая», а «вскрываемая» [5, с. 263] из недр художественного произведения, с опорой на «микроскопический анализ» (термин Бицилли) текста. Именно на этом пути открытия «изнутри», позиции идейного невмешательства, учёный убедительно демонстрирует целесообразность художественных средств «общей направленности гоголевской "антропологии"» [4, с. 552].
Бицилли показывает, что в произведениях Гоголя аналитический метод описания человека соответствует идейному замыслу. Подробное описательное разложение человеческого лица на составные части (носы, усы, подбородки, бакенбарды и т. д.), способность носа отделиться от человека и стать самостоятельным персонажем, любовь Чичикова к своему животу или попытка Агафьи Тихоновны «составить» из носа и губ своих женихов идеального «синтетического» жениха, неожиданные парадоксальные сравнительные «вещные» характеристики героев («Иван Иванович несколько боязливого характера. У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках...»), и, наконец, бесконечное «отожествление "живого" и "мёртвого" у Гоголя», «замещения живого существа его "принадлежностями", "мёртвыми вещами"» [4, с. 559] продиктованы глубинным онтологическим пониманием катастрофических метаморфоз сущности человека: «Всё это, конечно, не
случайность, не проявление авторского автоматизма, а, напротив, находится в тесном соответствии с замыслом повести, выражающей символично концепцию человеческой безличности, а потому и разложимости» [4, с. 559].
Прослеживая эволюцию «проблемы человека» у Гоголя, Бицилли широко использует черновые тексты, ранние редакции произведений. Тем же путем шёл В. В. Розанов в статье «Как произошёл тип Акакия Акакиевича», обратившись не к последней редакции «Шинели», а к черновику. Как и Розанов, Бицилли наблюдает в ранних редакциях и черновиках у Гоголя элементы большей «вещности» и большего аналитического, «предметного» разложения в описании лиц - те стилевые особенности, которые в поздних редакциях «микшировались» или исчезали. Розанов был одним из первых, кто отметил «анатомическую последовательность движущегося описания» [2, с. 148] живых людей в гоголевской прозе, усматривая в этом «принижающее, извращающее действительность творческое воображение» [2, с. 144]. Бицилли, обращаясь к гоголевской антропологии, движется тем же путем, что и Розанов, однако в итоге приходит к альтернативной концепции: «Хорошо известно, что наряду с мнением о "бездушности" и "бездуховности" Гоголя, было и другое, ему противоположное, выраженное формулою Достоевского, что "вся русская литература" "вышла" из его "Шинели". Странно, что утверждая это, Достоевский как будто забыл о "Медном всаднике", о "Станционном смотрителе"» [4, с. 567]. Здесь Бицилли, обращаясь к знаменитой фразе, приписываемой Достоевскому, не столько полемизирует с гипотетическим автором высказывания, сколько подчёркивает решающую роль Гоголя в становлении сюжета о «маленьком человеке» и шире - гуманистической идеи в русской литературе.
Подробность стилистического анализа приводит филолога к множеству новых открытий, откликается на целый ряд исследовательских траекторий и задаёт новые (большой интерес представляет сопоставление идей Бицилли с различными положениями в гоголеведении В. В. Гиппиуса, В. В. Зеньковского, А. Л. Бема, Д. И. Чижевского, В. В. Набокова и др., которое не входит в задачу данного исследования). Так, Бицилли изучает мотив «привычки» (механической, бессмысленной бесконечности действий и поступков), видя в ней результат отсутствия духовного стержня у гоголевских героев. «Пустота» или «ничто» героев Гоголя - отдельная тема в литературоведении русского зарубежья, которую Бицилли значительно развил. В его интерпретации человек Гоголя - пустое место, до поры не заполненное ничем - никакой идеей, никаким содержанием - и только по мановению воли случая, фатума, эта пустота заполняется «идеей» - будь то идея женитьбы, идея приобретения ружья или шинели. Именно на этом «оживлении» от сторонней идеи построен «Ревизор», где все «действие» начинается извне и прерывается, словно по мановению сторонней воли. «Показывая, как сборище безликих лиц, после того как на них надели маски, начинает лицедействовать, Гоголь раскрывает то свое видение жизни, которое его самого приводило в ужас» [4, с. 565]. По Бицилли, «в отвлечении от своего "комплекса" гоголевский человек не тётёииш, неделимое», и это «полное отсутствие "чистого я"», «разложимость» человека есть неотъемлемая часть гоголевского описания. В «аналитическом» описательном разложении человеческого облика кроется глубокая связь с глобальной гоголевской идеей, т. к. в гоголевском тексте «все элементы повествования подчинены общему замыслу, так что требования лаконизма соблюдены строжайшим образом» [4, с. 568].
Какова же эта центральная идея творчества Гоголя? Вывод Бицилли строго подчинён постулированному им в литературоведении принципу адекватности формы и содержания как основной меры совершенства художественного произведения и диаметрально противоположен розановскому: «Необходимо было обладать в высшей мере духовностью, чтобы ощущать ужасающий гнет "бездуховного" и "бездушного" начала, начала "вещности", с такою силою, с какою ощущал её Гоголь в самом себе, без чего он не мог бы увидеть с такою зоркостью это начало "человека вообще". Необходимо было пережить эту трагику человеческой личности, чтобы создать несравнимую ни с чем по своему совершенству комедию, чем являются все гоголевские вещи» [4, с. 572].
Выдвинутое требование адекватности формы и содержания как залога совершенства художественного текста приводит П. М. Бицилли к оригинальной, хотя и не бесспорной интерпретации «незавершённости» гоголевских произведений. Бицилли выстраивает любопытные параллели между «незавершением» коллизии в «Женитьбе», «незавершением» вечной ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем и «незавершением» комедии «Ревизор», которая, по сути, не имеет в своей структуре классической «развязки». «Идея» гоголевского героя «не развивается подобно гегелевской, не доводится до истинного конца, до завершения, до выявления полностью её цели и её смысла» [4, с. 562].
Если двигаться дальше по той траектории, которую наметил Бицилли, то логично можно придти к решению одного из наиболее проблематичных вопросов в гоголеведении о незавершённости «Мёртвых душ». Применяя оригинальную эстетическую концепцию незавершённости гоголевских произведений, предложенную Бицилли, можно значительно расширить понимание «незавершённости» великой поэмы, выйти за рамки традиционных парадигм, сводящих проблему к «духовному кризису» или «творческому кризису» гения. «Трагедия Гоголя коренным образом отличается от трагедии, как её понимали моралисты и драматурги классического века. Борьба начал духовности и бездушия, "бесчувственности" - не то что борьба "страстей" и "долга". <...> "Победа" над страстью состоит не в искоренении её..., но в отказе подчиниться ей. В том и развязка классической трагедии. Постигши это, "герой" обретает свой катарсис. Для того же, кто осознал в себе наличие начала вещности, катарсис этого рода невозможен. Единственный выход из этого тупика - примирение с жизнью...» [4, с. 572]. Таким образом, бесконечность развязки (бесконечное незавершаемое продолжение произведения) оказывается органичной составляющей его внутренней формы, служит, как ни парадоксально, «примером строжайшего выполнения требования адекватности "формы" и "содержания"», постулированного Бицилли в программной статье «Пушкин и проблема чистой поэзии» [1, с. 116], и по-своему разрешает с эстетико-философской точки зрения одну из центральных проблем гоголевского творчества. Проблематика завершённости незавершённого - отдельное направление в литературоведении [1, 6, 7, 8]. У Бицилли она занимает существенное место. Как исследователь творчества Гоголя он по-своему решает эту проблему и логически замыкает круг, делая поэтику незавершённости неотъемлемой частью всеединства гоголевского текста.
В итоге поставленная в работе о Гоголе проблема единства индивидуальности получает несколько уровней прочтения: антропологический (индивидуальность человека как однократное, неповторимое единое целое) - «недостижимый» идеал Гоголя-мыслителя; эстетический (литературное произведение как уникальный, неповторимый акт творчества и как неделимое, неразложимое целое) - то, что и было достигнуто в совершенном гоголевском тексте (в том числе даже на уровне его «незавершённости»), и методологический - подробный стилистический анализ, постижение целого («индивидуальности Всеединства») путём не отвлечённых логических конструкций, а «индивидуализирующего» подхода к каждому конкретному произведению. Предпринимая исследование о Гоголе, Бицилли обмолвится: «...Есть у Гоголя ... ему одному принадлежащие средства комической экспрессии, на функцию которых, если я не ошибаюсь, ещё не было обращено должного внимания» [4, с. 530]. В случае с Бицилли можно говорить о новизне разработки проблемы на основе избранного им метода стилистического анализа текста («микроскопического анализа»), который логически приводит к глобальному осмыслению творческого наследия писателя.
Безусловно, гоголевская антропология и её стилистическое воплощение привлекали многих исследователей. Так, например, Л. В. Пумпянский в черновых набросках труда «Гоголь» кратко наметит раздел, посвящённый «Мёртвым душам», где, в частности, напишет:
«Пока я установил для анализа "Мёртвых душ" следующие гранки:
механизация человеческих движений, лиц и пр.;
превращение движений человека в заводную игрушку - мех. игр.
Imagination, qui invente des poses, des
situations (не механические и не злобные) - im. pos.
Механизация слов (через повторение и т. д.) - мех. сл.
Я уже предвижу некоторые выводы» [9, с. 707].
Набросок сделан в 1923 году, но работа над книгой не была завершена. «Некоторые выводы» двумя десятилетиями позже сделает Бицилли, значительно расширив диапазон означенной темы и метода её разработки. Труд 1948-го года - идеальный образец переплетения идейных и эстетических воззрений в литературоведении самого Бицилли. Его опыт стилистического анализа - вскрывающий в мире Гоголя трагедию распада личности на «составляющие», возможности её замены (подмены), механического повтора («дубликата», «двойника»), разрушения неделимости индивидуальности -внёс существенный вклад в современную «аналитическую антропологию литературы» [10].
Примечание
1 Опубликовано впервые: Бицилли, П. М. Зощенко и Гоголь / П. М. Бицилли // Числа. - 1932. - № 6. -С. 211-215; Бицилли, П. М. Гоголь и классическая комедия / П. М. Бицилли // Числа. - 1934. - № 10. - С. 198199; Бицилли, П. М. Гоголь и Чехов. (Проблема классического искусства) / П. М. Бицилли // Современные записки. - 1934. - Кн. 56. - С. 298-308; Бицилли, П. М. Гоголь като человек / П. Бицилли // Българската мисъл. -1934. - Кн. 10. - С. 618-622; Бицилли, П. М. Изкуството на Гоголь / П. Бицилли // Литературен глас. - 1934. -22. IV. - № 231. - С. 1; Бицилли, П. М. Проблема человека у Гоголя / П. Бицилли // Годишник на Софийския ун-т. Историко-филологигически факултет. - 1947/1948. - № 44. (Ч. 4 : Езикознание и литература.). - С. 1-32.
Библиографический список
1. Бицилли, П. М. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, рецензии [Текст] / П. М. Бицилли ; сост., вступ. ст., подгот. текста и коммент. М. Васильевой. - М., 2000. - 606 с.
2. Розанов, В. В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского... [Текст] / В. В. Розанов - М., 1996. - 702 с.
3. Розанов, В. В. О себе и жизни своей [Текст] / В. В. Розанов. - М., 1990. - 876 с.
4. Бицилли, П. М. Избранные труды по филологии [Текст] / П. М. Бицилли; сост., подгот. текста и коммент. В. П. Вомперского и И. В. Анненковой; вступ. ст. В. П. Вомперского. - М., 1996. - 710 с.
5. Бицилли, П. М. Очерки теории исторической науки [Текст] / П.М. Бицилли. - Прага, 1925. - 339 с.
6. Шкловский, В. Б. Тетива: О несходстве сходного [Текст] / В. Б. Шкловский. - М., 1970. - 376 с.
7. Тынянов, Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино [Текст] / Ю. Н. Тынянов; подгот. изд. и коммент. Е. А. Тоддеса, А. П. Чудакова, М. О. Чудаковой. - М., 1977. - 576 с.
8. Медведев, П. Н. [М. М. Бахтин]. Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику [Текст] / Бахтин под маской. - М., 2003. - 640 с.
9. Пумпянский, Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы [Текст] / Л. В. Пумпянский ; отв. ред. А. П. Чудаков ; сост. Е. М. Иссерлин, Н. И. Николаев ; вступ. ст., подгот. текста и примеч. Н. И. Николаева. - М., 2000. - 864 с.
10. Подорога, В. А. Мимесис. Материалы по аналитической антропологии литературы [Текст] / Валерий Подорога. - М., 2006. - Т. 1 : Н. Гоголь, Ф. Достоевский. - 688 c.
M. A. Vasilieva,
Alexander Solzhenitsyn Center for studies of the Russian emigrees, Moscow PROBLEM OF THE PERSON IN PYOTR BITSILLI'S RESEARCH ON GOGOL
Petr Bitsilli is one of the most famous philologists of the Russian abroad. Article is devoted to his ethic and anthropological views. The scientist's works devoted to N. Gogol's creativity made the big contribution in studying of a problem of the person. Motives of look-alike, thingness, emptiness, mechanical repetition, decomposition of the person on components were investigated by Bitsilli at the level of the detailed analysis of Gogol's texts («the microscopic analysis») and at the same time at the level of philosophical reception. The original method considerably enriched modern philosophical anthropology and literary criticism.
Keywords: philology of the Russian abroad, literature on Gogol, philosophical anthropology, «the microscopic analysis» of the text.
References
1. Bitsilli P.M. Tragediya russkoy kul'tury: Issledovaniya, stat'i, retsenzii [Tragedy of the Russian culture: Researches, articles, reviews].Moscow, 2000, 606 p.
2. Rozanov V.V. Sobr. soch. Legenda o Velikom inkvizitore F.M. Dostoevskogo... [Collected works. Legend of the Grand Inquisitor of F.M. Dostoyevsky...]. Moscow, 1996, 702 p.
3. Rozanov V.V. O sebe i zhizni svoey [About itself and the life]. Moscow, 1990, 876 p.
4. Bitsilli P.M. Izbrannye trudypo filologii [Selected works on philology]. Moscow, 1996, 710 p.
5. Bitsilli P.M. Ocherki teorii istoricheskoy nauki [Outline of the theory of historical science]. Prague, 1925, 339 p.
6. Shklovskiy V.B. Tetiva: Oneskhodstve skhodnogo [Bow-string: About a dissimilarity of the similar]. Moscow, 1970, 376 p.
7. Tynyanov Yu. N. Poetika. Istoriya literatury. Kino [Poetics. History of literature. Cinema]. Moscow, 1977, 576 p.
8. P.N. Medvedev [M.M. Bakhtin]. Formal'nyy metod v literaturovedenii. Kriticheskoe vvedenie v sotsiologicheskuyu poetiku [The Formal Method in Literary Criticism. A critical introduction to sociological poetics]. Moscow, 2003, 640 p.
9. Pumpyanskiy L.V. Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudov po istorii russkoy literatury [Classical tradition: Collected papers on stories of the Russian literature]. Moscow, 2000, 864 p.
10. Podoroga V.A. Mimesis. Materialypo analiticheskoy antropologii literatury [Mimesis. Materials on analytical anthropology of literature]. Moscow, 2006, 688 p.
© М. А. Васильева, 2015
Автор статьи - Мария Анатольевна Васильева, кандидат филологических наук, Дом русского зарубежья им. А. Солженицына, г. Москва, e-mail: marijavasil@mail.ru
Рецензенты:
С. А. Кибальник, доктор филологических наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет, член Международного общества Ф. М. Достоевского, ведущий научный сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН.
Е. Н. Проскурина, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института филологии Сибирского отделения РАН.
УДК 82:801; 398:801
М. А. Галиева,
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
ФОЛЬКЛОРИЗМ ПРОЗЫ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА: ПОСТАНОВКА ВОПРОСА.
ПОВЕСТЬ «ТАМАНЬ»
Статья посвящена изучению функционирования фольклорной традиции в поэтике М. Ю. Лермонтова. Объектом исследования является повесть «Тамань» из романа «Герой нашего времени». Проводятся параллели с русской загадкой: песня девушки и диалог с Печориным вписаны в ритуальный контекст, генетически возводимый к паремиологическому материалу. Рассматривается функция загадок, небылиц в тюркском и русском фольклоре. Диалог, состоявшийся между Печориным и девушкой, по своей архитектонике напоминает загадку. Сопоставление этого фрагмента с древнерусской повестью о Петре и Февронии Муромских типологически важно: «тёмная речь» Февронии также генетически возводима к загадкам, нацеленным на спасение жизни героя.
Большое внимание уделяется метафизическому плану повести. Фольклорная традиция проявилась главным образом латентно: в споре, словесной борьбе Печорина и контрабандистки и в песне «про лодочку».
Ключевые слова: фольклор, литература, поэтика, Лермонтов, поэтика загадки, сказка.
Вопрос о лермонтовском фольклоризме начал волновать исследователей еще в 20-40-е гг. XX в. Доказательством этому служат статьи П. Владимирова [3], Н. Мендельсона [9], П. Давидовско-го [6], С. Советова [14]. В этих статьях уделено внимание главным образом отношению самого поэта к народной поэзии; производится анализ всевозможных источников фольклоризма творчества. Однако здесь важны в теоретическом аспекте два момента: во-первых, изучается фольклоризм лирики, поэм, прозе почти не уделено внимание; во-вторых, анализируются главным образом вторичные формы фольклоризма. Конечно, вопрос о фольклоризме прозы Лермонтова - вопрос сложный, особый, так как фольклорное начало его лирики и поэм не вызывает сомнения (во многих статьях происходит лишь расширение круга возможных фольклорных источников) и, вероятно, этот материал более продуктивен для исследователя. Но в фольклористике и в теории литературы давно поставлен вопрос о внутренних формах фольклоризма в поэтике, о латентном существовании фольклорной традиции [5, с. 35-36]. В таком теоретическом ключе проанализировал роман «Герой нашего времени» В. А. Смирнов. В его монографии «Литература и фольклорная традиция: вопросы поэтики (архетипы «женского начала» в русской литературе XIX - начала XX века)» представлен тщательный анализ романа Лермонтова в свете мифопоэтических констант и архетипических построений. В своей отдельной статье, посвященной фольклорному началу в романе, Смирнов обращается к «мотиву небесного ограждения» в повести «Бэла», связывая песнь девушки с приоткрытием Печорину ритуального пространства; песня воспринимается через семиотику сада, звездного неба [13, с. 7-11]. В свете ар-хетипических построений этот роман анализируется и в учебном пособии Я. В. Погребной [11].
