CC BY
248
УДК 82.015
Е. М. Криволапова
Признаки «дневниковости» в произведениях В. Розанова «Опавшие листья» и «Уединенное»
В статье рассматривается проблема жанровой идентификации произведений В. Розанова «Уединенное» и «Опавшие листья». На материале современных исследований анализируются различные точки зрения на жанровую природу этих произведений. Обосновывается положение о том, что в «Уединенном» и «Опавших листьях» присутствуют явные признаки дневникового жанра: документальность, интимность, синхронность, литературная необработанность.
The article is devoted to the problem of the genre identification of the V. Rozanov's works "The Lonely" and "Fallen leaves". On the material of the modern researchers the various points of view on the genre nature of these works are analyzed. The article substantiates the state that in "Lonely" and "Fallen leaves" there are obvious features of the diary genre: documentation, intimacy, synchronism, literary rawness of the material.
Ключевые слова: жанр, дневник, признаки жанра, документальность, интимность, синхронность, литературная необработанность.
Key words: genre, diary, features of the genre, documentation, intimacy, synchronism, literary rawness of the material.
Вопрос о жанре произведений В. Розанова «Уединенное» и «Опавшие листья» на сегодняшний день остается одним из дискуссионных. «Разночтение» проявляется на всех уровнях: от общих справочных изданий (энциклопедий и литературоведческих словарей) до исследовательских работ. Так, например, в БСЭ «Опавшие листья» В. В. Розанова отнесены к писательским дневникам, которые занимают «среднее место между Дневником как документом и Дневником как литературным жанром» [4, VIII, с. 361]. Сходная позиция просматривается и в БРЭ: это тоже писательский дневник, так же, впрочем, как и «Дневник писателя» Ф. М. Достоевского [3, IX, с. 141]. В КЛЭ сообщается, что «Опавшие листья» - «подвид» дневника, поскольку это «“записки” реального лица, самого писателя, но заранее предназначенные для постороннего чтения, для опубликования, а потому литературно отделанные» [10, II, с. 707].
Приведем высказывание современного литературоведа о жанровой принадлежности розановских произведений, которая «в исследовательской литературе определяется по-разному: жанр дневниковых записей; мемуарная литература; исповедальный жанр; жанр черновика как литературной формы; жанр “мыслей-импрессий”; поток сознания» [7, с. 117]. Затруднения исследователей отнюдь не случайны, хотя бы потому, что «видение»
© Криволапова Е. М., 2012
самого Розанова в отношении им созданного вообще исключало какую-либо жанровую соотнесенность, автор претендовал на абсолютную «единичность» написанного: «Больше этого вообще не сможет никто, если не появится такой же. Но, я думаю, не появится, потому что люди вообще индивидуальны (единичные в лице и “почерках”)» [14, с. 349]. Действительно, не появился, но зато возникла потребность разгадать тайну розановского письма и подвести его «способ писания» к уже существующим жанровым моделям.
Все исследователи сходятся в том, что Розанов создал или открыл совершенно новый жанр (знаменательно и название статьи С. Федякина «Жанр, открытый В. В. Розановым» [18]), но доминирующее начало этого жанра у каждого «выговаривается» по-разному. Для С. М. Климовой Розанов - создатель «специфического типа текста», «знака-текста»: «Такого рода тексты - это попытка транслировать не только значения, но и невер-бализуемое “переживание”, “опыт”» [9, с. 86]. Исследовательница считает, что попытка Розанова «зафиксировать непрерывный поток сознания-переживания», «остановить мгновение» - задача новаторского подхода, предвосхитившего искания литературы и философии XX века» [9, с. 90].
По мнению В. Т. Захаровой, в творческом методе В. В. Розанова преобладает импрессионистское начало, и в этом видится закономерность, так как «импрессионистичность художественного сознания» была свойственна многим писателям начала XX века - А. Чехову, И. Бунину, Б. Зайцеву» - и «проявилась в особой поэтике, давшей новую жизнь традиционным прозаическим жанрам» [6, с. 142].
На документальности розановской трилогии акцентирует свое внимание А. Синявский, считая, что именно этот признак является одним из основных в художественном методе В. Розанова, поскольку является имманентным его творческому сознанию. То, что «Опавшие листья» - документ, не вызывает никаких сомнений, считает писатель: «Даже когда мы, вслед за Розановым, даем “Опавшим Листьям” негативные определения:, дескать, это не мемуары, не дневник и не исповедь, - мы прибегаем к документальным сравнениям и определениям жанра. <...> Нам остается выяснить, что же это за документ?» [17, с. 130]. Определяющее значение для Синявского имеет и тот факт, что Розанов был журналистом и проработал в газете много лет, поэтому «Опавшие листья» - «это не только интимные записи, не только рукопись, но еще и - газета. Газета стимулировала крен Розанова в сторону информации, демонстрации факта» [17, с. 137]. В «Опавших листьях» отразилась не только психология «старого газетчика», но и тот «инструментарий», которым он пользовался и без которого не могла состояться ни одна газета: «вкус к документальности», «оперативный отклик», «вкус к репортажу, к монтажу материала». Но в то же время писатель отмечает еще одно, не менее важное свойство «Опавших листьев»: интимность, лирическую тональность Розанова. Ис-
ходя из всего этого, Синявский делает вывод о литературной форме прозы Розанова: «Как жанр, как вид литературы, “Опавшие листья” можно назвать газетой души Розанова», или «лирической газетой» [17, с. 138, 139].
Исследуя структуру розановских произведений, В. Г. Полюшина выделяет основную, по ее мнению, особенность, им присущую, - синтетическую природу нового жанра, созданного Розановым. «В трилогии лирическое сочетается с документальностью, точностью изложения факта и служит прямой формой выражения позиции автора, его мыслей, чувств и размышлений. Лирическое начало имеет здесь обобщенно конкретную форму, но не персонифицировано» [12, с. 20-21]. Автор отмечает «монтажную композицию трилогии, элементы эссеистической формы, включение в структуру трилогии небольших рассказов и очерков, черновиков газетных статей, критических заметок, притч, афоризмов. Все это дает основания «условно определить жанр “Уединенного” и “Опавших листьев” как жанр записей дневникового типа» [12, с. 23].
В этой связи уместным будет возвращение к проблеме, обозначенной в самом начале: насколько состоятельно отнесение розановских произведений к «особому типу» дневников, зафиксированное в справочной литературе, и какие основания для такой классификации имеются. Прежде всего, на это указывает сама авторская помета «Почти на праве рукописи», а также комментарии самого Розанова по поводу «Уединенного» и «Опав-тттих листьев», в которых он излагает «метод составления» своих книг. «Нужно заметить, что самый метод составления этих книг и заключался в намеренном устранении “выбора”, “избирания”, откладывания одного “добра” или одного “умного”, “интересного”... и проч.: а в занесении на бумагу (и затем без перемены “йоты” в печать) суммы всего (и на языке) за год. <...> Очень многие места мне было самому очень трудно отдать в печать, -и именно места самые интимные, нежные, а с другой стороны, места очень грубые (о деньгах), единичные. Но я себя принудил. Конечно, я “выбрать” слишком сумел бы. Но это была бы не “душа”, а “литература”» [16, с. 8].
В этом высказывании обращает на себя внимание стремление Розанова к «первообразности», то есть к сохранению написанного в том виде, в каком оно «написалось» с первой попытки (а11а рпта), что соответствует одному из обязательных критериев дневникового жанра. Намеренное «устранение выбора» (а выбрать Розанов «слишком сумел бы»!), «принуждение» себя выставить не в самом выгодном свете - это претензия автора на форму «рефлексивного» дневника, в котором присутствуют самонаблюдение и самоанализ. Не будь этого - исчезнет «душа», которую легче всего «проявить» именно в дневниковой форме, и останется «литература», которую Розанов стремится «преодолеть». «Собственно, Розанов воюет даже не с Гуттенбергом и печатным станком, - отмечает С. Р. Федякин, - а с той неизбежной “обработкой” текста (и, соответственно, - мысли), которая неизбежно сопровождает любую публикацию. Писатель, работая “на
публику” (а печать неизбежно заставляет так работать), становится поневоле неискренним, вот что не дает покоя Розанову» [18, с. 597].
Помимо уже отмеченной у Розанова документальности, стоит обратить внимание и на характер интимности, во многом схожий с «дневниковым». Степень «заголенности» здесь не имеет значения, поскольку «интимность», «откровенность» - категория достаточно условная для любого дневника и зависит в первую очередь от авторской интенции, от внутренней способности автора к «самораскрытию».
Рассуждая о дневниковой манере письма, Р. Барт отмечает такие признаки, как излишество безглагольных предложений или «небрежно бессубъектных»: «.И тщетно я восстанавливаю благоприлично-полную форму (“Я встретил.”, “У меня была бессонная ночь”), все равно <...> упорно остается базовая конструкция всякого дневника - редукция глагола» [1, с. 247]. «Базовая конструкция» дневника с избытком встречается и у Розанова, поскольку к этому обязывает сама форма: «Сажусь до редакции. Был в хорошем настроении. <...> Везет и смеется, покачивая головой»; «Читал о страдальческой, ужасной жизни Гл. Успенского.» [13, с. 202, 226]
Но для Розанова такая «конструкция» выступает не столько формальным показателем жанра, сколько демонстрирует процесс рождения мысли «на лету» и мгновенной ее фиксации. Поэтому «главное устремление писателя» - «ухватить мелькнувшую мысль, не обыгрывая ее “для публики”, поймав ее в тот самый миг, когда она возникла, “в чем мать родила”.» [18, с. 597]. Такая форма записи, когда «нужно выйти за рамки литературы, дать нечто совершенно иное, нечто подобное письму, записной книжке или наброску», по мнению С. Р. Федякина, есть «главная новизна жанра» Розанова, и заключается она «именно в узаконенности черновика как особой литературной формы, не похожей на уже привычную литературу» [18, с. 597]. Но содержание понятия «черновик» обычно подразумевает оппозицию «чистовик», что, в свою очередь, означает последующий процесс переработки «чернового» материала, что для Розанова, декларирующего «рукописность» своей души, было неприемлемо. Его «черновое сознание» в то же время и сознание вполне «чистовое», поскольку именно «рукопис-ность» души Розанова, по его собственным словам, «врожденная и неодолимая, отнюдь не своевольная и не приобретенная», позволила ему создать «Уединенное» («дала мне тон “Уединенного”») [14, с. 349].
Для дневниковой манеры оформления записей важны и графические средства, так называемые невербальные способы выражения авторской позиции. Отметим лишь те, которые тождественны общепринятым, типичным для дневников, пометам: неизбежные сокращения, курсив, кавычки, скобки, «шрифтовые выделения» - все это можно обнаружить в любом дневнике. Особо надо отметить роль ремарки как «подсобного» средства в организации дневникового теста. Но если в дневнике ремарки используют-
ся в своем основном значении - как структурообразующий элемент (датировка) и в качестве уточняющих деталей, главным образом, с обстоятельственной семантикой, - то у Розанова функции ремарок, в отличие от дневника, многообразны.
Если говорить о традиционных признаках дневниковости у Розанова, то нельзя не отметить стремления писателя к хронологическому изложению своих «фрагментов», которое проявилось в предисловии ко второму коробу «Опавших листьев». Розанов сетует на то, что «Опавшие листья» издания 1913 года «печатались в таком состоянии духа», что он «их почти не приводил в порядок хронологически», зато «во 2-м коробе листы лежат в строгом хронологическом порядке, насколько его можно было восстановить по пометкам и по памяти» [14, с. 421]. «В “Мимолетном” 14 года все фрагменты датированы. “Уединенное” приобретает черты дневника», - делает вывод исследователь. Таким образом, «’’Мимолетное” 1914 года» -«это не просто “уединенное”, но “дневник-уединенное”» [18, с. 602].
М. Михеев придерживается сходной точки зрения, правда, с некоторой оговоркой: «Классиком дневникового жанра <...>, очевидно, следует признать В. В. Розанова, с его отождествлением вороха опавших листьев и - записей, сделанных в любом месте и на любом из подвернувшихся под руку предметов с “писчебумажными свойствами”.» [11, с. 112]. К «условно дневниковому жанру» произведения Розанова («Уединенное», «Опавшие листья») относит и В. А. Келдыш, имея в виду стилизацию, исключающую жанровую «чистоту» [8, с. 75].
В этом контексте правомерно обращение И. Волгина к двум произведениям, на первый взгляд, сходным по своим авторским установкам и имеющим сходные видовые признаки. Сравнивая жанровую природу произведений В. В. Розанова и «Дневника писателя» Ф. М. Достоевского, он замечает: «”Дневник писателя”, как и “Опавшие листья” (под этим именем мы числим всю группу родственных между собой розановских текстов), не представляет собой дневника в настоящем смысле этого слова - то есть того, что пишется исключительно “для себя” и не предполагает немедленного обнародования. В обоих случаях это искусные жанровые имитации» [5, с. 61-62]. К такому выводу исследователь приходит, анализируя способ автокоммуникации в произведениях Розанова и Достоевского: «Оба автора имеют в виду Другого - значительную по размеру аудиторию, которая, желает она этого или нет, воспринимает их “дневниковые усилия” именно как литературу» [5, с. 62]. Но все же исследователь признает, что «малая проза» Розанова, «более тяготеет к поденным дневниковым записям, нежели “Дневник Достоевского”», хотя в последнем случае писатель «указывает на дневниковость самим названием», а у Розанова «нигде нет подобных определений» [5, с. 62]. И. Л. Волгин приводит некоторые весьма существенные черты «дневниковости», присущие прозе Розанова: «обрывочный», «случайный», «фрагментарный» характер записей, «текст дан в динамике -
часто с указанием места и времени его возникновения» - все, как в «настоящем» дневнике.
Произведения Розанова неправомерно относить к дневниковому жанру еще и по другой причине: они не представляют собой «хроники “действительной жизни”». И. Волгин склонен идентифицировать их как «поток сознания», причем «с демонстративным отсутствием каких-либо признаков его “публицистического” оформления». «Дневник писателя» Достоевского же оформлен как типичный «толстый журнал» XIX века. Сближает эти два произведения, по мнению И. Волгина, то, что и у Достоевского, и у Розанова это «личный жанр»: «“Дневник писателя”, с одной стороны, периодическое издание (ежемесячник), с другой - “книга, написанная одним пером”. “Опавшие листья” - тоже скорее книга, хотя одновременно и “хроника души”... <...> Их дневниковая форма - не более чем литературная условность, позволяющая авторам решать сугубо художественные задачи» [5, с. 63].
На неправомерность отнесения произведений В. Розанова к дневниковому жанру указывает и то обстоятельство, что построены они в соответствии с принципами художественного произведения. Приемы дневниковости, которые использует писатель, пытаясь придать своим произведениям исповедальный, «интимный» характер, говорят об общем процессе трансформации традиционных жанров в литературе начала XX века. Один из показателей этого процесса - повышенный интерес ко всевозможным формам фрагментарного письма в конце XIX - начале XX века, связанный с кризисом крупных, «эпохальных» жанров.
Хотя Розанов нигде не говорит о возможности ведения дневника (в сфере автобиографического для него первостепенный интерес представляли письма), все же в отдельных своих высказываниях он выступает апологетом именно дневникового жанра. Подобная позиция проявляется уже в «Опавших листьях», когда Розанов замечает: «Собственно мы хорошо знаем - единственно себя. О всем прочем - догадываемся, спрашиваем. Но если единственная “открывшаяся действительность” есть “я”, то очевидно и рассказывай об “я” (если сумеешь и сможешь). Очень просто произошло “Уед”». И тут же следующая запись: «Самое существенное - просто действительность» - с ремаркой: «за уборкою книг и в мысли, почему я издал “Уед”» [14, с. 378].
Та же мысль, но уже в более продуманном и развернутом варианте представлена Розановым и в цикле «Сахарна» («Перед Сахарной»), где он пишет: «Собственно, есть одна книга, которую человек обязан внимательно прочитать, - это книга его собственной жизни. И, собственно, есть одна книга, которая для него по-настоящему поучительна, - это книга его личной жизни» [16, с. 25].
Все это говорит о сознательной позиции писателя выражать себя именно через автодокументальный жанр. То, что такой способ самовыра-
жения и общения с читателем был Розанову более всего близок, подтверждают и его высказывания. Так, например, в «Уединенном», размышляя о «глубочайшей субъективности» как коренном свойстве своей натуры, он записывает: «Мой афоризм в 35 лет: “Я пишу не на гербовой бумаге” (т.е. всегда можете разорвать)» [13, с. 248]. Здесь налицо позиция «дневни-коведа», вольного продолжить свои записи или прекратить, а при желании и уничтожить. Розанов считал, что именно такая форма личных записей явится впоследствии залогом его писательского бессмертия. «Буду ли я читаем?» - спрашивает у себя Розанов в «Мимолётном». И тут же отвечает: «Я думаю, - вечно. Какая причина забыть? Никакой. ”Добрый малый, который с нами беседует обо всем”. Который есть “мы”, который есть “один из нас”» [15, с. 63].
Неподдельный интерес Розанова к «человеческим документам» был хорошо известен в литературной среде. Не случайно А. Блок, описывая в дневнике визит к нему О. К. Соколовой (Мартыно), которая принесла «толстую кипу грязных тетрадей в черной клеенке», счел нужным отметить ее слова: «Меня направил к вам один студент. Он сказал, что такой дневник, как мой, можно показать Розанову и Блоку. Но Розанов пишет в “Новом Времени”, потому я пришла к вам» [2, с. 32]. В данном случает политическая «репутация» Розанова явилась определяющим моментом в том, что дневник О. К. Соколовой попал именно к А. Блоку, которому, несмотря на прилагаемые усилия, в конечном итоге не удалось его опубликовать. Неизвестно, как бы сложилась судьба «тетрадей в черной клеенке», попади они к В. Розанову. Возможно, они послужили бы материалом для очередных «Листьев» и стали бы достоянием широких кругов читателей.
«Рукописная душа» Розанова проявилась в интуитивном прозрении новой литературной традиции, когда, при изменении жанровых приоритетов документальная литература, потеснив художественную, выдвинулась на передний фланг. Среди всех жанров «частной», «обыденной» литературы дневник занял особое место, так как именно в нем в большей степени проявлялась «рукотворность человеческих дел».
Несмотря на то, что в произведениях В. В. Розанова присутствуют явные признаки «дневниковости»: «рукописность» (первообразность), интимность, спонтанность, дискретность, стремление к хронологичности, «базовые дневниковые конструкции», - «Уединенное», «Опавшие листья», «Мимолетное» вряд ли правомерно относить к дневниковому жанру - будь то «условно дневниковый» или «жанр записей дневникового типа». Днев-никовость», декларируемая Розановым в его литературных произведениях, - это ответ на вызов времени, одной из тенденций которого было стремление «излагать самого себя». В итоге его «демонстративный «отказ от литературы» (или «преодоление литературы») приводит к «созданию нового литературно-философского жанра в русской литературе рубежа XIX - XX вв.» [7, с. 117].
Список литературы
1. Барт Р. Ролан Барт о Ролане Барте. - М.: Аd Ма^тет; Сталкер, 2002.
2. Блок А. А. Дневник женщины, которую никто не любил // Блок А. А. Собр. соч.: в 8 т. - М.-Л., 1960-1963. - Т. 6. - С. 29-37.
3. Большая Российская энциклопедия: в 30 т. - М.: Российская энциклопедия,
2007.
4. Большая Советская энциклопедия: в 30 т. - М.: Советская энциклопедия, 19691978.
5. Волгин И. Л. Метаморфозы личного жанра // Наследие В. В. Розанова и современность. Материалы Международной научной конференции. Москва. 29-31 мая 2006 г. - М., 2009. - С. 61-72.
6. Захарова В. Т. «Дневник писателя» Б. К. Зайцева: феномен «импрессионизма мысли» // Синтез документального и художественного в литературе и искусстве: сб. статей и материалов второй международной научной конференции (5-9 мая 2008 г.). -Казань: Школа, 2009. - С. 141-148.
7. Карташова Е. П. Языковая игра как стилистическая доминанта орнаментальной прозы Розанова // Наследие В. В. Розанова и современность. Материалы Международной научной конференции. Москва. 29-31 мая 2006 г. - М., 2009. - С. 117-122.
8. Келдыш В. А. Розанов и русская литература Серебряного века // Наследие В.В. Розанова и современность. Материалы Международной научной конференции. Москва. 29-31 мая 2006 г. - М., 2009. - С. 73-80.
9. Климова С. М. К проблеме понимания, или Опыт прочтения «Уединенного» В. В. Розанова // Человек. - № 6. - 2003. - С. 86-99.
10. Краткая литературная энциклопедия: в 9 т. - М.: Советская энциклопедия, 1962-1978.
11. Михеев М. Ю. Дневник как эго-текст (Россия, XIX - XX). - М.: Водолей, 2007.
12. Полюшина В. Г. Художественно-философская трилогия В. В. Розанова («Уединенное», «Опавшие листья»): образ автора и жанр: автореф. дис. ... канд. филол. наук. - Волгоград, 2005.
13. Розанов В. В. Уединенное // Розанов В. В. Уединенное: в 2 т. - М.: Правда, 1990. - Т. II. - С. 193-274.
14. Розанов В. В. Опавшие листья. Короб первый. Короб второй // Розанов В. В. Уединенное: в 2 т. - М.: Правда, 1990. - Т. II. - С. 274-629.
15. Розанов В. В. Мимолётное // В. В. Розанов. Собр. соч. в 11 т. / сост., подгот. текста и коммент. А. Н. Николюкина. - М.: Республика, 1994. - Т. 2.
16. Розанов В. В. Сахарна / сост. игумена Андроника (А. С. Трубачева) и А. Н. Николюкина; подгот. текста А. Н. Николюкина и С. Р. Федякина // Розанов В. В. Собр. соч. в 11 т. / под общ. ред. А. Н. Николюкина. - М.: Республика, 1998. - Т. 9.
17. Синявский А. Д. «Опавшие листья» В. В. Розанова. - М.: Захаров, 1999.
18. Федякин С. Р. Жанр, открытый В. В. Розановым // В. В. Розанов. Собр. соч. в 11 т. / под общ. ред. А. Н. Николюкина. - М.: Республика, 1998. - Т. 8. - С. 597-602.
