CC BY
111
УДК 821.161.1.09”17”
«ПРИТЧИ» А. П. СУМАРОКОВА (1762): ПРОДОЛЖЕНИЕ РУССКОГО «СПОРА ОБ АНАКРЕОНТЕ»
© С. А. Салова
Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450074 г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32.
Тел./факс: +7 (347) 273 68 74.
E-mail: ruslit408@yandex.ru
Предметом настоящей статьи является один эпизод скрытой полемики А. П. Сумарокова с М. В. Ломоносовым о морализаторской ценности жанра анакреонтической оды. Собственной экспериментальной художественной практикой, использовав тактику русификации традиционных анакреонтических фабул, осуществив ряд параллельных разножанровых перекодировок одного фабульного (или мотивного) инварианта в анакреонтическую оду и анакреонтическую притчу, Сумароков обосновал нравственно-дидактическую состоятельность анакреонтической поэзии.
Ключевые слова: жанр, анакреонтическая тика русификации, жанровая перекодировка.
Как известно, в период работы над «Риторикой» 1747 г. М. В. Ломоносов весьма сдержанно оценивал поэтическую традицию, индексированную именем легендарного древнегреческого песнопевца Анакреонта. Он относил произведения данного жанра к разряду «басен», преследующих, в отличие от морализаторской притчи эзоповского типа, сугубо развлекательные цели и предназначенных на потребу низкой читательской публики с неразвитым эстетическим вкусом. Собственные теоретические выкладки Ломоносов проиллюстрировал стихотворением «Ночною темнотой...»,
представлявшим собою тенденциозный парафраз всемирно известной фабулы о вымокшем под дождем Амуре. Благодаря своему прозрачному полемическому подтексту оно фактически инициировало русский «спор об Анакреонте», с определенными оговорками соотносимый с легендарным французским культурно-историческим конфликтом,
именуемым обычно спором «древних» и «новых».
В контекстуальном пространстве «Риторики» Ломоносова вольное авторское переложение популярной анакреонтеи обрело статус своеобычного метатекста с нулевой морально-аллегорической значимостью, недвусмысленно свидетельствуя о намерении поэта-кодификатора решительно воспрепятствовать институционализации жанра анакреонтической оды на русской почве и вывести его за пределы строго очерченной сферы литературно-
эстетического нормирования.
Однако предрешить судьбу анакреонтики в отечественной поэтической традиции Ломоносову все же не удалось. Практически одновременно с его «Риторикой» увидела свет «Эпистола о стихотворстве» А. П. Сумарокова. Ее автор не только поместил Анакреонта в один ряд с великими писателями, достойными славы и заслуживающими подражания, но спустя несколько лет после выхода обоих трактатов, в июле 1755 г., дебютировал в жанре анакреонтической оды на страницах академического журнала «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие». Претензия Сумарокова на
ода, притча, литературная полемика, так-
титул «русского Анакреонта» с логической закономерностью предполагала вступление в принципиальную полемику с уничижительными трактовками анакреонтики (как, впрочем, и древнего баснословия в целом), с которыми выступали его литературные противники из числа русских «новых».
Не знавший древних языков Сумароков не преминул заручиться при этом деятельной поддержкой блестящего знатока античности Г. В. Козицкого. Не секрет, что тот выполнил подстрочные прозаические переводы стихотворений из сборника «Les poesies d’ Anacreon et de Sapho» в издании Анны Дасье (Амстердам, 1716), на которые впоследствии Сумароков ориентировался в своих переложениях и стилизациях как на безупречный первоисточник. Весьма красноречивым представляется в этой связи и тот факт, что именно статьей Козицкого «О пользе мифологии» открывалась январская книжка журнала Сумарокова «Трудолюбивая пчела». Существенным подспорьем в его скрытой полемике с Ломоносовым стал жанровый опыт Пьера Ронсара как переводчика и перелагателя Анакреонта, стоявшего у истоков соответствующей новоевропейской традиции. Наиболее востребованной и «поучительной» оказалась при этом поэтическая стратегия ученого француза, смело актуализировавшего первоисточники и безбоязненно подвергавшего их национально-культурной перекодировке. Не приходится сомневаться, что Сумароков довольно основательно теоретически отрефлексиро-вал тактические приемы «галлофикации» Анакреонта лидером Плеяды, после чего успешно апробировал аналогичную, но уже русификаторскую технику в двух своих «последебютных» анакреонтических одах - «Дай Г омерову мне лиру» и «Ежели бы можно было...».
Первая из них представляет собой свободную авторскую обработку программной для всей анакреонтической традиции оды «К лире». Ее содержание, как известно, составляет контрастное противопоставление двух видов поэтического творчества: отвергая осененный именем Гомера дискурс воспе-
вания Героев, жизнерадостный старик Анакреонт утверждал приоритетное для поэта право воспевать Любовь. Этот контраст, основополагающий для общелитературной платформы всех последователей прославленного песнопевца, многократно становился предметом их поэтологических размышлений. Не были исключением и многие из современных Сумарокову немецких анакреонтиков, с творчеством которых русский поэт, избранный летом 1756 г. почетным членом Немецкого общества в Лейпциге, был, безусловно, знаком. Единственное оружие, которое соглашалась воспевать сопротивляющаяся воинственному звону лира И. В. Л. Глей-ма, - это лук и стрелы Амура («К героям»). О том, что «песок, полный трупов», не заставит трепетать струны его лиры, в стихотворении «Лирической музе» категорично заявлял И. П. Уц. Лавровый венок, предложенный Фебом, решительно отверг И. Н. Гетц, отдав предпочтение миртовым венкам, переплетенным розами. На фоне подобных подчеркнуто субъективных и личностных авторефлексий национально-этническая характерность эстетической позиции Сумарокова выглядела особенно рельефно. Он предпринял попытку осложнить тривиальную оппозицию, русифицировав первый из составляющих ее компонентов:
Дай Гомерову мне лиру,
Воспою и возыграю Покорителя Казани Иль победу над Мамаем [1, с. 223].
С учетом вышесказанного логично предположить, что манифестированная здесь национальноисторическая перекодировка традиционной антитезы была инспирирована творческим опытом Ронса-ра, задолго до Сумарокова использовавшего такую идентифицирующую тактику в своем обращении «К лире»:
Вчера сказал я: дай спою,
Как Франк могучий рать свою На галльский берег вывел смело!
Но лира, мне наперекор,
Презрев воинственный задор,
Лишь о любви к Кассандре пела [2, с. 150].
О принципиальности и полемической заостренности русификаторских экспериментов Сумарокова в жанре анакреонтической оды свидетельствует и его знаменательная попытка придать национальную характерность той самой фабуле о проказнике Эроте, подшутившем над гостеприимным хозяином, семантической деформацией которой Ломоносов еще совсем недавно намеревался «дезавуировать» соответствующую поэтическую традицию. Показательно, что в отличие от автора стихотворения «Ночною темнотою...» Сумароков не следовал за первоисточником буквально, точно воспроизводя временные (ночь) и погодные (дождь) условия, в которых разворачивались «басенные» события. Напротив, с помощью «метеоро-
логической» лексики он легко и без нажима русифицировал традиционную фабулу:
Во мразныя минуты Сын дочери Сатурна Озяб он и чудь дышет. [1, с. 225]. Напрашивается вывод, что использованием русификаторской тактики Сумароков пытался оспорить огульный скептицизм Ломоносова относительно эстетического и нравоучительного потенциала анакреонтических «басен». Более того, наработанный при этом первичный опыт национальной перекодировки «чужого» исходного материала «русский Анакреонт» Сумароков поспешил экстраполировать на другие жанры того же иерархического уровня, включая жанр притчей, безусловная «полезность» которых не вызывала малейшего сомнения. На данное обстоятельство он обратил особое внимание в авторском посвящении наследнику престола цесаревичу Павлу Петровичу первых двух книг своих «Притчей», изданных в 1762 г. Содержание этой дедикации недвусмысленно свидетельствовало о подчеркнуто серьезном отношении Сумарокова к «полезному» жанру притчи: «Сколько Притчи полезны, о том уже всему свету известно. А я только того хочу, чтобы мои Притчи заслужили себе достоинство имени своего.».
В состав названного выше поэтического сборника Сумароков включил несколько стихотворений, в которых осуществил жанровую перекодировку анакреонтических фабул. Выразительным примером такого рода является притча «Сторож богатства своего» (I, Ь), структура которой носит отчетливо экспериментальный характер, поскольку построена на контаминации разнородных по происхождению мотивов. Источниками для нее послужили широко известная анакреонтическая ода о невозможности откупиться от Смерти, притча Фед-ра о лисе, которая обнаружила клад, охраняемый драконом, и, наконец, комедия Ж.-Б. Мольера «Скупой». Благодаря своей синтетической мотив-но-образной структуре это стихотворение представляет безусловный интерес нетривиальной трактовкой общечеловеческой темы скупости, одним из предикатов которой стал широко известный анакреонтический мотив о неотвратимости Смерти, от которой невозможно откупиться никакими сокровищами:
Скупой не господин, но только страж богатства. Скупой, скажи ты мне свой сон:
Не грезится ль тебе нейти из света вон?
Не зришь ли смерти ты имением препятства? Сказал певец Анакреон,
Что тщетно тот богатство собирает,
Который так равно, как бедный умирает [3, с. 60]. Сумароковская притча о скупом, уповающем на силу своего богатства, репрезентативна прежде всего тем, что коррелирует с переводом соответствующей анакреонтеи, выполненным автором стихотворного цикла «Разговор с Анакреоном». Пре-
следуя цель продемонстрировать свое неприятие нравственной позиции легендарного песнопевца, Ломоносов преднамеренно сгустил здесь лексику с витальной семантикой и акцентировал гедонистические смыслы древнегреческого оригинала. Мы не располагаем сведениями о знакомстве Сумарокова с этим вскоре ставшим хрестоматийным произведением своего непреклонного оппонента. Тем более существенно, что в собственной притчевой перекодировке известной анакреонтической фабулы он упрямо педалировал мотив равенства всех перед смертью и, как следствие, фактически сводил «на нет» гедонистический пафос первоисточника. При этом ссылка на мнение Анакреонта как авторитетного дидакта не только не утратила своего знакового смысла, но дополнительно аргументировалась и верифицировалась параллелями из притчи Федра и упоминанием мольеровского Гарпагона. Рассмотренная в столь глубокой культурно-исторической ретроспективе тема скупости в стихотворении Сумарокова не только заметно нарастила свой семантический объем, но и наполнилась злободневным остросатирическим смыслом.
Самое прямое и непосредственное отношение к необъявленному спору с Ломоносовым о морализаторском потенциале анакреонтической «басни» имела, на наш взгляд, притча Сумарокова «Филли-да», впервые опубликованная в первой книге «Притчей» под номером ЬУ. На откровенно полемическую установку ее автора указывают, прежде всего, особенности метрической организации: небольшое по объему стихотворение написано четырехстопным хореем - размером, канонизированным самим Сумароковым для русской анакреонтической оды. Как уже давно установлено комментаторами, в сюжетном плане притча «Филлида» построена на позитивном осмыслении фабульного источника, в качестве которого выступила поэтически обработанная Овидием в «Героиде» древнегреческая легенда о любви фракийской царицы Фил-лиды к афинскому царевичу Демофонту. Согласно преданию, не выдержав долгой разлуки с любимым, девушка повесилась, после чего боги превратили ее в миндальное дерево. Когда же Демофонт наконец вернулся и обнял сухое дерево, бывшее некогда Филлидой, оно покрылось листьями. Вместе с тем предложенная Сумароковым притчевая обработка печальной истории о разуверившейся в любимом Филлиде, включала прозрачный полемический подтекст и противостояла той семантической деформации, которой подверг исходную легендарную фабулу Ломоносов в своей трагедии «Демофонт» (1752). Напомним, там Демофонт изменил Филлиде ради троянской царевны Илионы, но ему не удалось уехать из Фракии и он погиб так же, как и его бывшая возлюбленная.
В отличие от Ломоносова, поставившего в центр любовной интриги мужчину, Сумароков сосредоточил внимание на эмоциональных пережи-
ваниях женщины. Беглыми мазками очертив психологическое состояние своей героини, тоскующей о любимом, автор притчи уравновесил и гармонизировал воссозданную лирическую ситуацию развернутым, восьмистишным моралите, где предостерегал всех «прекрасных», всех представительниц женского пола не поддаваться пагубным треволнениям неразделенной любви:
Много из любви забавы,
И веселия течет;
Но любовь, лишая славы,
Часто бедствие влечет,
Не вверяйте вы, прекрасны,
Не подумая сердец:
Берегитесь на конец,
Как Филлида, быть нещастны [3, с. 69]. Заметим попутно, что назидательный смысл процитированного только что поучения отозвался (и, разумеется, не случайно) в двух анакреонтических стихотворениях Сумарокова («Люблю тебя, Филлида» и «Дай Гомерову мне лиру»), лирическую героиню которых, в полном соответствии со сложившейся европейской практикой жанра, поэт наделил условным именем Филлида, аллюзионно соотнесенным с его одноименной притчей. В условиях межжанровой переклички данная номинация выступала в качестве антропонимического указателя на принадлежность всех трех стихотворений к произведениям с дидактической установкой.
Но, пожалуй, наиболее репрезентативным в аспекте полемики Сумарокова с Ломоносовым по вопросу о морализаторской ценности анакреонтической басни является притча «Молодой Сатир», помещенная во второй книге его «Притчей» под номером XVIII. Она представляет собой вольную обработку той самой анакреонтеи, переложением которой создатель «Риторики» проиллюстрировал свои рассуждения о жанре «басни», якобы не имеющей в отличие от притчи эзоповского типа нравственно-эстетической ценности. Для характеристики полемической позиции Сумарокова первостепенное значение имеет тот факт, что его парафрастическая обработка этой фабульной схемы, как и в предыдущих случаях, была осуществлена в двух параллельных вариантах - в жанрах анакреонтической оды и притчи. Какой из них был первым по времени создания, остается только догадываться, но хронология в данном случае не имеет принципиального значения. Для нас принципиально важно констатировать сам факт использования русификаторских приемов в разножанровых стихотворениях Сумароков, восходящих к одному фабульному инварианту.
И оде «Во мразныя минуты.», и притче «Молодой Сатир» Сумароков придал сочный национальный колорит, поместив своих персонажей в как нельзя более русскую обстановку морозной и студеной зимы. Весьма симптоматично при этом, что, если в небольшой по объему анакреонтической оде
сезонные координаты действия лишь едва намечены, то в притче словесный мотив мороза не только семантизирован в детальных подробностях, но, можно сказать, визуально «натурализован» в пульсирующих, сбивчивых перепадах ритмического рисунка:
Иззяб младой Сатир,
И мнит оставить мир;
Нельзя с морозом издеваться.
Куда от стужи той деваться?
Дрожит,
Бежит,
И как безумной рыщет,
Согреться места ищет. [3, с. 31-32].
Играя с традиционной фабулой, Сумароков внес изменения в состав ее персонажной сферы, сделав участниками действия пастуха и, в одном случае (в оде), проказника Эрота, в другом (в притче) - пугливого Сатира. Подобно субъекту речи в ломоносовской «басне», простодушный и сердобольный сумароковский пастух трепетно позаботился о попавшем в беду незваном госте. Он тщательно обогрел Эрота («Спасти Ерота хочет: // Еро-та согревает. ») [1, с. 225] и молодого Сатира («. и стал пастух Сатира грети, // Стал руки отдувать») [3, с. 32], а последнего к тому же еще и накормил горячей кашей:
Тот подчивал ево,
Дал корму своево,
И каши положил Сатиру он на блюдо.
Что делать? каша горяча,
И сжется как свеча.
Пастух на блюдо дует,
И кашу ложкою в уста Сатиру сует [3, с. 32]. Как и в ломоносовской «басне», оба стихотворения Сумарокова имеют неожиданную, «нечаянную» (по выражению Ломоносова) концовку. Идейно-тематическое содержание его анакреонтической оды оформила заложенная в первоисточнике и репродуцированная в свое время автором стихотворения «Ночною темнотою .» мысль о роковой незащищенности человека перед неодолимой силой Любви. В финале же притчи Сумароков не
ограничился концептуализацией восходящего к анакреонтейе и потому не нуждающегося в заключительной сентенции мотива неблагодарности, но -главное - декларировал парадоксальный по глубине и афористичный по форме выражения тезис о противоречивости человеческой натуры:
Сказал Сатир мича:
Прошел мой голод;
Пора теперь домой.
Прости, хозяин мой.
Я смышлю, хоть и молод,
Что страшны те уста, в которых жар и холод [3, с. 32-33].
Так, своей игровой парафразой традиционной фабулы о неблагодарном проказнике Эроте, Сумароков не просто придал притче отчетливый нравоучительный пафос, но наделил ее острым нравственнопсихологическим смыслом, предвосхитившим художественные открытия сентименталистов.
Выявленный нами полемический подтекст анакреонтических притч Сумарокова диктует необходимость подвергнуть ревизии расхожее представление о нем как о поэте, для которого «основным в басне являлся не моральный урок, а художественная форма» [4, с. 175]. Параллельным переложением легендарных фабул в жанре анакреонтической оды и притчи полемизирующий с Ломоносо -вым Сумароков на собственной художественной практике продемонстрировал возможность нравоучительных «применений» так называемой анакреонтической «басни», утвердив тем самым легитимность ее вхождения в отечественный фонд фабули-стики с серьезным моралистическим потенциалом.
ЛИТЕРАТУРА
1. Сумароков А. П. Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе. Ч. II. М.: В типографии Н. И. Новикова, 1781. 252 с.
2. Ронсар П. де. О вечном. М.: Летопись-М, 1999. 288 с.
3. Сумароков А. П. Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе. Ч. VII. М.: В типографии Н. И. Новикова, 1781. 270 с.
4. Клейн И. Русская литература в XVIII в. М.: Индрик, 2010. 440 с.
Поступила в редакцию 14.11.2012 г.
