CC BY
11
У КНИЖНОЙ ПОЛКИ Book and Journal Reviews
К.С. Ингерфлом
Приближаясь к «истине» будто к горизонту:
Благодарный ответ на критику историка Виктора Мауля
C.S. Ingerflom
Reaching the "Truth" is Like Nearing the Horizon:
A Grateful Response to the Criticism of Historian Viktor Maul
"Geschichte zu denken bleibt ein Wagnis, sie zu begreifen nötigt immer zum Umdenken"1
Прежде всего хочу поблагодарить Виктора Яковлевича Мауля за то, что он прочитал мою книгу1, и за то, что он написал для журнала «Новый исторический вестник» такую богатую размышлениями рецензию, продукт внимательного чтения2.
Его соображения основаны на прочной эрудиции и особой чуткости к методологическим аспектам и теоретическим предпосылкам исторических исследований. В частности, Виктор Мауль обозначил неявную, но существенную особенность моей работы: присутствие русского прошлого в настоящем, присутствие, которое есть не преемственность, а историчность геологических «отложении» (Zeitschichten) прошлого, согласно метафоре Рейнхарта Козеллека, то есть пласты разной продолжительности, некоторые из которых по-прежнему влияют на настоящее. Пусть Виктор Мауь прочтет здесь мою благодарность за такое наблюдение. Благодарность эта распространяется как на похвальные комментарии, так и, даже прежде всего, на критические, ибо именно эти последние заставляют меня задуматься о «слишком сложной», по словам Михаила Яковлевича Гефтера, российской истории. Эти слова выдающегося человека и ученого ориентировали мои научные поиски со студенческой скамьи.
Также представляется необходимым одобрительно отозваться об этике, представленной в рецензии Виктора Мауля, написанной с явным желанием диалога, углубления знаний и развития интерпретации. Естественно, благодарю также редакцию журнала «Новый
исторический вестник» за публикацию рецензии и возможность отозваться на нее.
Не в моем духе «защищать» свой текст: книга подобна дочери или сыну: как только она или он покинули семейный дом - они должны защищаться сами. Это обмен общими интеллектуальными проблемами. Я буду краток, так как у читателя есть русская версия книги, и он может читать ее, руководствуясь собственными критериями.
Отвечу только на те два критических комментария Виктора Ма-уля, которые представляют собой дискуссию одновременно методологическую и теоретическую, выходящую за рамки конкретной темы. А потом проясню три момента, которые, возможно, породили недопонимание.
Темпоральность исторического значения восстания Разина
По поводу моей интерпретации исторического значения восстания Разина Виктор Мауль пишет: «Если для насельников минувших столетий "слово" обладая магической силой, было "делом", формировавшим окружающую реальность, не требующую доказательств, сие не означает, что от обузы доказывания своих гипотез освобождается исследователь этого прошлого. Поэтому не стоит удивляться, что предложенные К. Ингерфломом интерпретации Разинского восстания, незамедлительно вызвали историографическую критику со стороны специалистов как раз с точки зрения их внутренней противоречивости и неверифицируемости»3.
Эти строки примечательны тем, что ставят одну из важнейших проблем нашего ремесла: как при отсутствии достаточных источников написать о явлении так, чтобы получилось наиболее правильное представление об объекте исследования? Виктор Мауль прав: из-за скудости и небольшого количества источников моя гипотеза не подтверждается в них полностью, и тем не менее я осмелился выдвинуть интерпретирующие гипотезы. Бывают историографические моменты, когда состояние источников ограничивает наши возможности интерпретации и останавливает нас перед выводами. Должен был бы я довольствоваться так называемыми традиционными «объяснениями», чей нищенский логический арсенал исчерпан в словах «народная наивность» или «народный монархизм», которые полностью доминировали как в российской/советской, так и в западной историографии, когда я писал свои первые статьи о Разине в 1995 году?4
А что, четверть века спустя господствующая интерпретация восстания Разина сделала качественный скачок по сравнению с историографической традицией?
В отсутствие других источников и ввиду несоответствия указанной традиции не пора ли изменить прочтение источников, чтобы по-
лучить интерпретацию, соответствующую языку и мышлению современников Разина? Или следует отказаться от выдвижения других гипотез, основанных на нескольких существующих источниках, но подходящих с антиэволюционистской, антителеологической и анти-эссенциалистской теоретической точки зрения?
Напротив, я считаю, что в этом случае историк должен изложить свои гипотезы, указав на прискорбное положение источников, что явно означает, что проверяемость гипотез - неизбежно неполная. Я выбрал этот последний путь и, далекий от того, чтобы игнорировать трудности, вызванные нехваткой источников, или, если быть точным, почти полным отсутствием источников, созданных мятежниками, ясно обозначил подчинение моих гипотез ситуации с источниками. Заголовок (он отсутствует в русском издании из-за необходимости сократить исходный текст) параграфа X главы о Разине во французском издании звучит так: «Возможный результат народных действий: политический модерн»5.
«Возможный» означает осознание мною невозможности полной проверки. Ближе к концу главы я неоднократно настаиваю на условности своих гипотез. Так, на стр. 146 русского издания я повторяю: «Не забываю о скудости источников, и поэтому необходимо быть вдвойне осторожным в выводах»6. Моя гипотеза состоит в том, что во время восстания Разина миф и магия, которые его характеризовали, трансформировались социальной борьбой в средство, позволяющее начать думать о власти в имманентном плане, то есть думать о ней как о результате представительства. В истории, когда такая трансформация обретает зрелость, она проявляется как радикальное изменение, которое автономизирует политическую сферу, отделяя ее от религиозной7.
Эта гипотеза является ответом на внимание, справедливо уделенное Виктором Маулем вопросу об историчности, то есть о новом, которое может появиться в каждый момент прерывности и которое не является разрывом8. Поэтому на стр. 150 я еще раз указываю, что мои выводы относятся к потенциальной политической возможности, которая может быть реализована только в более позднее время. Я добавил, что при отсутствии достаточных источников я обращаюсь к тому месту, которое конкретное событие - физическое отсутствие ложного Алексея - занимало в коллективной памяти и в фольклоре. Это - альтернативный методологический ресурс, обход по отношению к прямым, но отсутствующим источникам, возвращает нас к событиям, потому что их значение в значительной степени определяется их воздействием, то есть тем, что последующая история сохранила из них или, наоборот, проигнорировала в них.
Моя книга показывает, что мифологический момент теряется в коллективной памяти - в фольклоре, как и в речи Екатерины II о Разине, - оставляя на переднем плане другой компонент: социальный и политический конфликт. Действительно, конфликт между Разиным,
не избранником Бога, а представителем казачества, и царем на престоле более устойчив во времени и остается в народной памяти через фольклор. В бунте Стеньки Разина был зародыш, потенциальная возможность политики, основанной на народной легитимности, а не на божественной, бутон розы модерн, которая не расцвела. В терминах Рейнхарта Козеллека мы можем утверждать, что если «полем опыта» тех, которыми командует Разин, является самозванство начала века, то повстанческое движение с его социальными требованиями рисует «горизонт ожиданий», который больше не совпадает с предыдущим опытом, но обещает оторваться от него.
Виктор Мауль совершенно прав, когда указывает, что один из моих тезисов заключается в том, что ни политический модерн, ни путь, ведущий к нему, не являются уникальными и универсальными. Другими словами, наше концептуальное мышление интеллектуалов XXI века находится в отношениях гомогенности с мыслителями западной современности, такими как Макиавелли или Гоббс, но во взаимосвязи инаковости с мифом и магией русской народной борьбы ХУП-ХУШ веков. Это ситуация, которая подталкивает нас к герменевтике, исключающей проверку мифа через наши современные категории мышления. В этом отношении, думаю, мы с Виктором Маулем согласны.
Семантика означающего «самозванец»
Второй критический комментарий касается моего «широкого» употребления термина «самозванец».
Опять перед нами - методологический вопрос. Очень синтетически назову критерии, которыми руководствовался.
Первый. Когда я использую термин «самозванец» для случаев, которые сегодня мы бы назвали обычным преступлением, я следую за лексикой действующих лиц и полагаюсь на нее: во всех или почти во всех случаях органы власти и печать использовали термины «са-моз/ванец/ванство».
Второй. Я серьезно относился к языку современников и пытался разгадать значение, которое они вкладывали в это означающее. С одной стороны, как справедливо подчеркивает Виктор Мауль, анализ позволил выявить историчность, то есть изменение значения одного и того же означающего в XVIII веке и в конце XIX века.
Третий. С другой стороны, современники событий, будь то неизвестный журналист или широко известный писатель Владимир Короленко, часто связывают главного героя события (например, лжелюбовника лжепринцессы) с Хлестаковым и, следовательно, с «великими» самозванцами. Они мыслят так, потому что находят элементы общие для этого набора фактов, элементы, которые выделены в моей книге. Речь идет о смутном различии между ложным и подлинным, которое было стратегией самодержавия, о насилии,
практикуемом и мелкими мистификаторами, такими как фальшивые полицейские, судьи и прочие ревизоры, насилие, которое было воспринято населением как доказательство его легитимности. Но прежде всего речь идет о структурно крайнем социальном неравенстве до и после 1861 года, связанном с деспотической вертикалью власти до и после 1917 года, и о слабом административно-правовом устройстве Российской империи.
Четвертый. Оставляя в стороне то что этически и морально авантюрист Отрепьев, осужденный за общеуголовные преступления Пугачев или пират Разин, не были ни Сен Жюстом, ни Чернышевским, ни Желябовым, отметим, что самозванство, то есть основная форма, которую принимает сопротивление власти, определяется теми же автократическими чертами, которые в немалой степени объясняют то, что Владимир Короленко называл эпидемией самозваншины в конце XIX - начале XX веков.
Пятый. В этом смысле важно отметить, что самозванцы, не претворяющиеся царями, возникают очень рано, как некий лжеБасманов, который в 1627 году, вероятно, только хотел, чтобы его отправили в Сибирь, чтобы не стать крепостным.
Короче, я не вижу смысла разбивать то, что русский язык объединял под единым понятием.
Но есть еще кое-что: хотя в этих строках я не могу останавливаться на функции метафоры, даже когда речь идет о пьяных или ссорах между соседями, выражение «Я - царь», которое историк Павел Лукин встречал с большой регулярностью в XVII веке, не может быть исключено, потому что это означало бы, что для субъекта, который хотел чувствовать себя свободным, единственная возможность стать таковым была - отождествить себя с царем. Это было проявлением потенциального самозванства, массивность которого более значительна, чем возможный переход к действию.
Подвожу итог: мне кажется, что в России, как показал британский историк Эрик Хобсбаум для других стран, различие между политическими или социальными преступлениями и обычным мошенничеством не всегда легко проследить. Иногда политические и социальные мотивы могут отсутствовать, но более чем достаточно случаев, когда мошенничество и мистификация, которые современники приравнивали к самозванству, прямо отражали рабское или покорное состояние лиц их совершавших.
* * *
А теперь - три уточнения.
Виктор Мауль пишет: «Размышляя о мелких лжечиновниках, появлявшихся уже в XVШ-XIX вв. [Ингерфлом] порицает современников событий, употребляющих по отношению к ним "все то же слово самозванство"». Это недоразумение. Никого не порицаю.
Наоборот, указываю на это, чтобы объяснить свое собственное решение уважать язык современников.
Я полностью согласен с Виктором Маулем, когда он указывает, что население не принимало всех, кто утверждал, что он является настоящим монархом, а требовало доказательств - например, отметок на теле. По этой причине я остановился, среди прочего, на случае с самозванцем Тружеником, который использовал присутствие колдунов и обряд с Сырой Матерью-Землей для признания его царевичем. Поиски доказательств были народным ответом на официальное утверждение о прямых отношениях между самодержцами и Богом без какого-либо посредника.
Наконец, хотел бы прокомментировать следующие строки рецензии: «Одно из центральных мест в книге занимает мысль о том, что где-то со времен первого русского царя происходит умозрительное отделение физического тела самодержца от его политической ипостаси».
Мой тезис заключается в следующем.
В традиции западной политической теологии мы находим фикцию двойного тела монарха, разработанную Агапитом в Византии: мистическое тело, то есть достоинство монарха, и физическое его тело. В таких странах, как Англия, где эта доктрина работала в определенное время, противодействие королю не означало его «дисквалификацию» из-за недостоверности его физического тела. В Лондоне король мог быть в глазах народа плохим королем и в то же время истинным. Таким образом, противостояние тому или иному королю открывало путь для политической борьбы, потому что явно подвергалась сомнению именно политика короля или, по крайней мере, логически могла быть подвергнута сомнению без необходимости объявлять его ложным.
В России сопротивление власти делает акцент на подлинности физического тела царя. Как уже объяснили Борис Успенский и Виктор Живов, поскольку сакральность монархической функции распространялась на физическое тело царя, сомнение в подлинности его физического тела означало аннулирование его святости. Алексей Михайлович мог утверждать, что он «тленный» монарх, но уже при его правлении к царю стал применяться термин «святой»: физическое тело и монархическое достоинство не были разделены (дьяк Иван Тимофеев уже дал понять это в своем «Временнике»). В то же время, поскольку народная оппозиция ставит под сомнение подлинность царя и часто исчерпывает себя этим, эта оппозиция сохраняет самодержавную концепцию правления и невозможность возникновения автономной политической сферы. Другими словами, мне кажется, что вымышленная концепция двух тел монарха, которая была решающим моментом в процессе абстракции и обезличивания западной политики и решающим образом способствовала от Гоббса до Французской революции осмыслению государственности как
формы власти, не сработала в России.
* * *
Завершая этот несколько затянувшийся ответ своему рецензенту, я еще раз искренне благодарю Виктора Мауля и редакцию «Нового исторического вестника». Исторические исследования не могут обойтись без критического обмена мнениями. Достижения, которые выдерживают испытание временем, всегда являются результатом проверок. В нашей дисциплине сложение 2 + 2 редко дает результат 4. Мы приближаемся к «истине» будто к горизонту.
Примечания Notes
1 «Осмысление историй остается риском, ее понимание всегда требует переосмысления» -
Koselleck R. Begriffsgeschichten: Studien zur Semantik und Pragmatik der politischen und sozialen Sprache. Frankfurt am Main, 2006. S. 339.
2 Ингерфлом К. Аз есмь царь: История самозванства в России. Москва, 2021.
3 Мауль В.Я. «Иже ся богу ровняли»: Размышления по поводу книги Клаудио Ингерфлома «Аз есмь царь. История самозванства в России» // Новый исторический вестник. 2021. № 4 (70). С. 152-174.
4 В.Я. Мауль имеет в виду статью Дмитрия Владимировича Сеня:
Сень Д.В. Народное движение под предводительством С.Т. Разина в
историографии середины 1990-х - 2000-х гг. (новый этап изучения или «тема закрыта»?) // Историческая экспертиза. 2021. № 3. С. 236-238.
5 Ингерфлом К. Русская политическая история: этнологическое измерение // Политическая история на пороге XXI века: традиции и новации. Москва, 1995. С. 141-150; Ingerflom C.S. Entre le mythe et la parole: l'action. Naissance de la conception politique du pouvoir en Russie // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 1996. Vol. 51. № 4. P. 733-757.
6 Ingerflom C.S. Le Tsar c'est moi: L'Imposture permanente d'Ivan le Terrible à Vladimir Poutine. Paris, 2015. P. 204.
7 Кажется, что эти предосторожности, которые я высказал перед своими выводами, ускользнули от внимания уважаемого коллеги Д.В. Сеня в его очень интересном и наводящем на размышления историографическом обзоре.
8 В обзоре, который я только что процитировал, Д.В. Сень пишет: «Ингерфлом противоречиво отвечает на вопрос об отношении разинцев к реальности/фантомности лжецаревича. С одной стороны, бунтовщики якобы придумали царю наследника, не имевшего воплощения; с другой стороны - они же якобы отложили явление царевича... на случай взятия Москвы». Это недоразумение. Противоречие возникает, если мы думаем, что миф не является реальностью, а, наоборот, взятие Москвы - это ре-
альность. Но это рассуждение модерна, внешнее по отношению к системе мышления, называемой мифом. Для человека, погруженного в логику мифа - а именно эту логику я пытаюсь анализировать, - нет противоречия. Конструирование мифа вовсе не означает, что те, кто строит его, не верят в его реальность. Добавлю, что трудно представить, что в разгар восстания перспектива взятия Москвы - или, по некоторым данным, установления местного царства - и, как следствие, вопрос о троне отсутствовали. Добавим также, что коллективная народная борьба динамична, объективно требует новых ответов, как правило, непредвиденных, на незапланированные ситуации и иногда изменений в системе мышления. Точка прибытия вполне может не совпадать с исходной позицией.
9 Об этом различии написано в моей статье:
Ингерфлом К.С. Как осмыслить перемены, не пользуясь категориями разрыва и преемственности: Герменевтический взгляд на революцию 1917 г. в свете истории понятии // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2018. Т. 2. № 3. С. 171-204.
Автор, аннотация, ключевые слова
Ингерфлом Клаудио Сержио - докт. ист. наук, профессор, бывший старший научный сотрудник Национального Центра Научных Исследовании Франции; ныне директор Центра по изучению славянского и китайского миров и Центра по исследованию концептуальной истории, Государственный университет имени генерала Сан-Мартина (Буэнос-Айрес, Аргентинская Республика)
ORCID ГО: 0000-0003-4162-2853
В статье известного франко-аргентинского историка Клаудио Ингерф-лома дается лаконичный, но емкий ответ на некоторые критические замечания, которые содержатся в рецензии российского историка В.Я. Мауля на его монографию «Аз есмь царь. История самозванства в России». К. Ингерфлом обосновывает и уточняет свою интерпретацию исторического значения восстания Степана Разина, свое понимание русского термина «самозванец», свое видение взаимосвязи между физическим телом монарха и его «мистическим телом», то есть его монаршим достоинством, что играло особую роль в исторической судьбе России. По его мнению, политические и социальные мотивы в самозванстве иногда могут отсутствовать, но в прошлом России более чем достаточно случаев, когда мошенничество и мистификация, которые современники приравнивали к самозванству, прямо отражали рабское или покорное состояние тех, кто вставал на путь мошенничества и мистификации. В статье выражено твердое убеждение К. Ингерфлома в том, что исторические исследования не могут обойтись без критического, но при этом неизменно доброжелательного, обмена мнениями между коллегами. Достижения исторической науки, которые выдерживают испытание временем, всегда являются результатом
критической оценки и многократных проверок, историки приближаются к «истине» будто к горизонту.
Российское самодержавие, монарх, самозванец, самозванство, наивный монархизм, легитимность, божественная легитимация, исторический миф, историография, интерпретация, дискуссия.
Author, Abstract, Key words
Claudio S. Ingerflom - Doctor of History, Professor, Former Directeur de Recherches, CNRS (France); Director of the Center for Studies on the Slavic and Chinese Worlds and the Center for Research in Conceptual History, National University of General San Martín (Buenos Aires, Argentic)
ORCID ID: 0000-0003-4162-2853
In his article Claudio Ingerflom, a prominent Franco-Argentine historian, gives a succinct and pithy response to some criticisms of his monograph "I am the Tsar. The History of Imposture in Russia" made by Russian historian Viktor Maul in his review. C. Ingerflom elaborates on his interpretation of the historical significance of Stepan Razin's uprising, his understanding of the Russian term "samozvanets" (a self appointed), and his vision of the interconnection between the physical body of the monarch and his "mystical body", i.e. the monarch's dignity, which played a particular role in Russia's historical path. He argues that imposture may be devoid of political or social motives, whereas the Russia in the past witnessed quite a few instances when fraud and mystification equaled to selfappointment at that time were directly connected with the slavish and humble position of those who chose the road of fraud and mystification. Obviously, historical research cannot do without critical and, at the same time, benevolent exchange of opinions among colleagues, concludes the author. The achievements of historical science which have stood the test of time are always the result of plentiful critical evaluation and verification. For historians approaching "the truth" is like approaching the horizon.
Russian autocracy, monarch, self-appointed, selfappointment, naive monarchism, legitimacy, divine legitimation, historical myth, historiography, interpretation, discussion.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Ingerflom, C.S. Entre le mythe et la parole: l'action. Naissance de la conception politique du pouvoir en Russie. Annales. Histoire, Sciences Sociales, 1996, vol. 51, no. 4, pp. 733-757. (In French).
2. Ingerflom, C.S. Kak osmyslit peremeny, ne polzuyas kategoriyami
razryva i preyemstvennosti: Germenevticheskiï vzglyad na revolyutsiyu 1917 g. v svete istorii ponyatii [How to Comprehend Change without Employing the Categories of Rupture and Continuity: A Hermeneutic View of the Russian Revolution of 1917 in Light of the History of the Concept.]. Filosofiya. Zhurnal Vyssheïshkoly ekonomiki [Digital Journal], 2018, vol. 2, no. 3, pp. 171-204. (In Russian).
3. Maul, V.Ya. "Izhe sya bogu rovnyali": Razmyshleniya po povodu knigi Klaudio Ingerfloma "Az esm tsar. Istoriya samozvanstva v Rossii" ["Those Who Likened Themselves unto God": Reflections on the Book "I Am the Tsar. The History of Imposture in Russia" by Claudio Ingerflom.]. Novyy istoricheskiy vestnik, 2021, no. 4 (70), pp. 152-174. (In Russian).
4. Sen, D.V. Narodnoye dvizheniye pod predvoditelstvom S.T. Razina v istoriografii serediny 1990-kh - 2000-kh gg. (novyy etap izucheniya ili "tema zakryta"?) [The People's Movement under the Leadership of S.T. Razin in the Russian Historiography of the mid-1990s - 2000s (A New Stage of Study or "The Matter Is Closed"?).]. Istoricheskaya ekspertiza, 2021, no. 3, pp. 223254. (In Russian).
(Essays, Articles, and Papers from Books, Proceedings, and Research Collections)
5. Ingerflom, C.S. Russkaya politicheskaya istoriya: etnologicheskoye izmereniye [Russian Political History: The Ethnological Dimension.]. Politicheskaya istoriya naporoge XXI veka: traditsii i novatsii [Political History on the Threshold of the 21st Century: Traditions and Innovations.]. Moscow, 1995, pp. 141-150. (In Russian).
(Monographs)
6. Ingerflom, C.S. Az esm tsar: Istoriya samozvanstva v Rossii [I Am the Tsar: The History of Imposture in Russia.]. Moscow, 2021, 448 p. (In Russian). = Ingerflom, C.S. Le Tsar c'est moi: L'Imposture permanente d'Ivan le Terrible à Vladimir Poutine. Paris: Presses universitaires de France, 2015, 520 p. (In French).
7. Ingerflom, C.S. Le Tsar c'est moi: L'Imposture permanente d'Ivan le Terrible à Vladimir Poutine. Paris: Presses universitaires de France, 2015, 520 p. (In French).
8. Koselleck, R. Begriffsgeschichten: Studien zur Semantik und Pragmatik der politischen und sozialen Sprache. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 2006, 569 p. (In German).
