CC BY-NC-ND
60
С.С. Бойко
ПОВТОР СЮЖЕТА В РУССКОЙ ПРОЗЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ ВЕКА: Ю. ТРИФОНОВ, А. ПРИСТАВКИН, Б. ОКУДЖАВА
В статье анализируются случаи повторного использования сюжета в прозе, относящейся к разным этапам творческого развития одного автора. Материалом служат произведения Ю. Трифонова, Б. Окуджавы и др. Данное явление было не частым, но, вопреки мнению критики, не единичным. Оно оказалось закономерным, поскольку для писателя оно открывало возможность художественно осмыслить эволюцию своей поэтики и социокультурных ориентиров.
Ключевые слова: Ю. Трифонов, А. Приставкин, В. Астафьев, Б. Окуджава, сюжет, соцреализм, экзистенциальная парадигма.
В литературном контексте ХХ в. прозаический сюжет воспринимается как нечто индивидуальное, присущее данному произведению и только ему. Этому не противоречат случаи, когда один сюжет используется тем же автором в его произведениях разных жанров. Так, «В "Золотой розе" К. Паустовский рассказывает случай, который за десять лет до этого - в 1946 г. - послужил материалом для знаменитого рассказа "Телеграмма" <...> Перед нами не просто два произведения на один сюжет, а два различных способа повествования, рассчитанных на различное читательское восприя-тие»1, и в этом случае повтор сюжета воспринимается естественно.
Однако этот повтор в произведениях, связанных с одним и тем же способом повествования, иначе прочитывается литературоведением, критикой, а в первую очередь - самим писателем. В конце 1970-х гг. в литературном мире заметное впечатление произвела статья В. Кожинова2, в которой, в частности, анализировалось сюжетное сходство двух произведений Юрия Трифонова: «Студенты» (19503) и «Дом на набережной» (1976) (последнее к тому
© Бойко С.С., 2010
моменту не получило еще адекватной критической рецепции - отчасти «потому, что где-то, кто-то, как в ту пору говорили, "наверху" был недоволен публикацией в журнале этой повести»4). Напряженная смысловая связь между двумя этими произведениями не вызывает сомнений. Авторитетная критика полагает даже, что «наиболее важная роль "Студентов" в творчестве Трифонова состояла в том, что от этого произведения он всю жизнь избавлялся. Можно сказать, что для "позднего" Трифонова характерен "комплекс" "Студентов" <...>»5. В сравнительно недавнее время появились новые мемуарные свидетельства о том, как сам автор оценивал эту взаимосвязь: «Написал "Антистудентов", ты не поверишь. Но название другое, еще не решил. Возможно, "Дом на набережной" <...> Было трудно»6, - признавался писатель.
Примечательно, что данный факт сюжетного повтора в критике чаще всего трактуется как явление нетипичное, например: «Случай в литературе редкостный, если не уникальный: по прошествии четверти века писатель возвращается к старой теме, переосмысливая ее и как бы поправляя себя самого»7. Между тем, читая прозу литературных современников Ю. Трифонова, мы без труда обнаружим ряд подобных же прецедентов. Как бы «заявку» на них делал В. Астафьев в своей ранней повести «Звездопад» (1960), в которой герой-рассказчик говорит: «Эта пересылка была не хуже и не лучше других, по которым мне приходилось кочевать. Казарма не казарма, тюрьма не тюрьма. От того и другого помаленьку. Я думаю, что о запасных военных полках и о таких вот пересылках еще напишут люди8. Иначе наши дети не будут знать о том, сколько мы перенесли, сколько могли перенести и при этом победить»9. Сам того не зная точно, писатель обещает нам и себе роман «Прокляты и убиты» (немыслимый в контексте подцензурной оттепельной прозы), лишь отчасти касаясь предметных деталей, на которых он будет построен.
Примеры сюжетного повтора находим и в прозе Анатолия Приставкина. В цикле рассказов «Люди - до востребования» (1960) он пересказывает автобиографические по происхождению эпизоды детдомовского детства и полусиротской юности10. Обстоятельства и детали этого ряда будут положены в основу таких его зрелых произведений, как «Ночевала тучка золотая» (1987), «Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца» (1989). Наиболее показателен роман «Рязанка: Человек из предместья» (1991), построенный по той же сюжетной схеме поэтапного жизнеописания ребенка сиротской судьбы, что и «Люди -до востребования», повторяющий даже ряд конкретных коллизий и черты персонажей.
«Переписывание» сюжета в вышеназванных случаях связано с типологически схожими историко-литературными обстоятельствами. Уже в ранний период художник осознает потенциальную значимость сюжета, который он почерпнул из собственной судьбы. Попытку воплотить сюжет в романе он предпринимает в эпоху господства социалистического реализма в подцензурной литературе. При этом произведение может быть связано собственно с поэтикой социалистического реализма («Студенты» Трифонова, частично -«Люди - до востребования» Приставкина) либо отдаляться от ее русла (таковы первые главы «Люди - до востребования»; так, «Звездопад» относят к так называемой фронтовой лирической повестии, которая на деле противостояла эстетике соцреализма, хотя в критике и в научных трудах 1960-х этот вывод не мог быть прямо обозначен).
В дальнейшем достигший большей глубины миропонимания, духовно и эстетически выросший писатель возвращается к прежнему сюжету. Это связано, в частности, с потребностью переосмыслить прошлое, что и было зафиксировано исследователями творчества Ю. Трифонова: «Потом Трифонов сам очень жестко написал о том, как принял премию его - Сталина - имени12: "Дети целуют руки, обагренные кровью своих родителей". Но в дальнейшем Трифонов никогда не жил по "двойным стандартам". Он писал и печатал то, что думал, что хотел рассказать другим»13.
Более того, собственная тесная связь с идеологией тоталитаризма, характерная для раннего периода в творчестве, становится для писателя предметом художественного исследования, а тем самым - как бы условием создания прозы, осмысливающей мировоззренческую эволюцию автора: «<...> "Дом на набережной" мог быть создан только в Москве, и только в средине семидесятых, и только человеком, написавшим некогда "Студентов" <...>»14, -небезосновательно заявляет критик.
Итак, в оттепельные годы под влиянием социально-политических процессов накапливаются изменения в сфере, которую мемуаристы обозначают как «идеология», «мировоззрение», «понятия» (в печати этот процесс находит лишь косвенное отражение). Нам же удобнее будет описать его как смену экзистенциальной пара-дигмы15, при которой революционный культурный код вытесняется гуманистическим, где человек - со своим сложным духовным миром, связанный культурным укладом того или иного типа -предстает мерою вещей.
Рассмотрим повтор сюжета с переходом к новой стилистике на примере малой прозы Булата Окуджавы. Подобно вышеназванным произведениям, она создавалась на автобиографической основе.
Так, сюжет детской повести, написанной к концу 1950-х16, «Фронт приходит к нам» (1965) - о попытках мальчиков, не достигших призывного возраста, получить в самом начале войны вызов в военкомат - был повторен впоследствии в рассказе «Утро красит нежным светом...» (1975). Здесь сохраняются также повествование от первого лица, авторская ирония, присутствие героического пафоса.
В ранней повести, с нашей точки зрения, имелся лишь один признак, соотносящий ее с литературой соцреализма, - образ врага, характерный для ее системы персонажей. Корольков надевает новый костюм и готовит хлеб-соль по поводу ожидаемого вступления фашистов в город; не пускает на постой жену советского офицера с малыми детьми; зажиточный и жадный, он скупится на еду для мальчиков - словом, антигерой-мещанин написан черной краской. Дети мечтают «вывести его на чистую воду» - мотив, закономерно связанный с темой антигероя. В зрелом рассказе «Утро красит нежным светом... » для образа врага нет места. Ситуация заботы о личном в ущерб общественному нарисована с другой точки зрения: приносят повестку отцу троих маленьких детей, и его беременная жена «крикнула ... оглядываясь на соседей», что он на заводе, но те советуют бумагу взять17. Герой констатирует: «Одной повесткой стало меньше».
Важную роль в повести «Фронт приходит к нам» играет разоблачение штампов советской пропаганды. Юный рассказчик «Фронта» страдает от несоответствия между реальностью и образом войны, который сложился в умах под влиянием казенной военно-патриотической риторики. «Пушки гремят, фашисты бегут, красноармейцы наступают. Я же видел это в кино. Очень была хорошая картина. Называлась "Неустрашимые"...»18, - таково довоенное представление детей... и не только детей. Но по опыту первых дней бедствия Генка говорит другу: «Мне что-то не очень война нравится ... мама плачет, молоко десять рублей стоит, папа писем не шлет»19. Расхождение между предвоенной бравадой и черной правдой блицкрига оставалось актуальной информационной проблемой еще на протяжении десятилетий, и любая возможность пролить на нее свет представляла ценность в глазах читателя. Скорее всего, именно по этой причине автор дорожил маленькой повестью десятилетие спустя после ее создания.
Детский возраст персонажей «Фронта» не давал возможности поставить проблему личности на войне - он располагал только к остранению довоенных «героических» и «патриотических» пропагандистских клише. В зрелом рассказе «Утро красит...», напротив, в центре внимания оказывается личность героя-рассказчика,
семнадцатилетнего юноши, который запрограммирован на мобилизацию и героику, глух к голосам окружающих, слеп к чужому горю. С другой стороны, его искренность и пафос вызывают сочувствие. Сочетанием этих двух сторон и обусловлена ирония, которая, в свою очередь, отрефлектирована в рассказе в словах воображаемого читателя: «Наверное, вы не выдумали... Но ведь время какое было - суровое, тревожное, а у вас все какие-то шуточки, смешочки. Вы лучше как-нибудь об этом иначе рассказывайте... » [С. 144]. Возражения вызваны, в частности, тем, что ирония направлена на солдата, который настроен героически.
Дважды разрабатывал Окуджава также сюжет о распределении молодого специалиста в калужскую глубинку. Первая попытка -повесть «Новенький как с иголочки», создание которой автор датирует 1962 г. и связывает со своим пребыванием в Ленинграде [С. 136]. Произведение антитоталитарного звучания было, тем не менее, опубликовано в 1969 г. в журнале «Кодры» (Кишинев). А в книжные издания оно было включено лишь в годы перестройки (1988), когда и получило печатную рецепцию. Так, видный критик, мемуарист и друг поэта Л. И. Лазарев писал об отношении автора ранней повести к своему герою-рассказчику: «...он не видит в нем ни образец добродетелей, ни героическую личность, посмеивается над его слабостями ... и учитель, спотыкающийся на каждом шагу, и к деревенской жизни неприспособлен, но во времена духовного оцепенения и насаждаемого силой единомыслия он сохранил душу живу и способность думать не по шаблону, сохранил человеческое достоинство, и именно этим расположил к себе и учеников, и многих местных жителей»20.
В более зрелом рассказе «Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова» (1976) пересмотру подвергнут уже этот пафос. Преимущественная интонация его - ирония по отношению к претензиям самонадеянного героя: «Теперь наконец пришло время вспомнить себя самого, оценить, покрыться холодным потом и воскликнуть: "Да я ли это был?! Я ли совершал все это?!"» [С. 145].
Оба произведения начинаются с эпизода распределения учителей по школам области. Рассказчик хочет остаться в городе, а отправляют его в дальнюю деревню. В ранней повести ему, сыну репрессированных родителей, за строптивые речи грозят политическими обвинениями: «Значит, деревня - это грязь? - спрашивает он шепотом. - Колхоз - это грязь?.. Мы двадцать лет создавали грязь?..» [С. 68-69]. Реакция молодого человека мгновенна: «Я не то хотел, - шепчу я». Возможные последствия для него очевидны, хотя и не названы: «Я знаю, как это бывает, знаю. Теперь не будет
ни деревни, ни города...» [С. 69]. В рассказе «Частная жизнь...» оптика изменилась: герой не рассматривает собеседников (в ранней повести это было чиновник с именем, речевой характеристикой, портретом, костюмом), чиновники фигурируют как безликие «они», а в центре внимания он сам со своей амбицией: «Да я ведь фи-ло-лог, а не учителишка какой-нибудь!» [С. 147].
Сравнение повторных трактовок сюжета в малой прозе Окуджавы показывает, что в более ранних его произведениях присутствовал пафос разоблачения, обвинения. Связанная с этим горькая ирония относилась ко лживой пропаганде, к несправедливым порядкам, недобросовестным людям и т. п. В этом отношении, например, повесть «Новенький, как с иголочки» предвосхищает, на наш взгляд, тенденции перестроечной прозы.
Для зрелого Окуджавы художественной задачей стало уже не «срывание всех и всяческих масок» с лицемерного советского официоза. В центре внимания оказываются не те проблемы, что стоят перед обществом либо перед людьми другого склада, но те, которые порождены духовным миром героя, связаны с внутренним укладом человека, - проблемы нравственные. Ирония более поздних рассказов нацелена исключительно на персонажа-рассказчика с его зашорен-ностью и гордыней. Поэт, если определять в советских категориях, переносит центр тяжести с общественного на личное - это менталитет интеллигенции 1970-х, характерный, например, и для Юрия Трифонова периода «городских повестей» и «Дома на набережной».
Как видим, обширный вопрос о том, какие именно результаты пересмотра экзистенцальной парадигмы отражены в новом воплощении старого сюжета, заслуживает самого подробного рассмотрения. Так, например, мы имеем основания полагать, что автор «Дома на набережной», хотя и заклеймивший в своей поздней прозе палачей и доносчиков, запечатлевший губительность революционного фанатизма21, сохранил в то же время - в отличие от Булата Окуджавы - приверженность к некоторым ценностям революционной экзистенциальной парадигмы. Герой «Старика» в современности говорит о революции так: «Я объясняю: то истинное, что создавалось в те дни, во что мы так яростно верили, неминуемо дотянулось до дня сегодняшнего, отразилось, преломилось, стало светом и воздухом, чего люди не замечают, о чем не догадывают-ся»22. К сожалению, прямое высказывание автора, если бы на этот же вопрос он смотрел по-иному, в подцензурном тексте было невыполнимо. С этим связаны непримиримые идеологические споры о Трифонове, идущие поныне.
Таким образом, «переписывание» сюжета собственных более ранних произведений художниками второй половины ХХ в., якобы
«редкостное, если не уникальное», было хотя и не частым, но и отнюдь не единичным явлением. Оно было закономерно, поскольку позволяло художественно осмыслить процесс смены экзистенциальной парадигмы, характерный для упомянутых писателей и для многих их современников. Повторное использование сюжета позволяло по-иному реализовать его возможности в контексте другой поэтики, с другой точки зрения рассмотреть мир и человека.
Примечания
1 Шайтанов И. Как было и как вспомнилось: Современная автобиографическая и мемуарная проза. М., 1981. С. 26-27.
2 Кожинов В. Проблема автора и путь писателя: на материале двух повестей Юрия Трифонова // Контекст - 1977. М., 1978. С. 23-47.
3 Здесь и далее в тексте в скобках мы приводим даты первых журнальных либо газетных публикаций.
4 Баруздин С. Неоднозначный Трифонов: К выходу собрания сочинений Юрия Трифонова в четырех томах // Дружба народов. 1987. № 10. С. 256.
5 Иванова Н. Проза Юрия Трифонова. М., 1984. С. 13.
6 Злобин А. Прыжки в высоту без разбега... // Русское богатство. 1993. № 1. С. 266-307.
7 Там же. С. 305.
8 Курсив в цитатах мой. - С. Б.
9 Астафьев В. Звездопад: Повести и рассказы. М., 1962. С. 260.
10 Цит. по: Приставкин А. Записки моего современника: Сибирские повести. М., 1964. С. 17-112.
11 Лейдерман Н.Л. Современная художественная проза о Великой Отечественной войне: тенденции развития. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1967. С. 7. См. также позднейшие труды этого автора.
12 За повесть «Студенты».
13 Шитов А.П. Юрий Трифонов: Хроника жизни и творчества (1925-1981). Екатеринбург, 1997. С. 16.
14 Щеглов Ю. Другая жизнь: В августе Юрию Трифонову было бы семьдесят... // Литературная газета. 1995. 6 сент. С. 6.
15 См. разработку этого понятия: Белая Г. Смена кода в русской культуре ХХ века как экзистенциальная ситуация // Литературное обозрение. 1996. № 5/6. С. 114.
16 Ср.: «И он (Окуджава. - С. Б.) попытался предложить в "Тарусские страницы" (1961. - С. Б.) вместо "Школяра" другую повесть, которая у него, оказывается, тоже была почти готова, он ее писал еще в Калужской области. Судя по тому, как вспоминает ее сюжет Николай Панченко, это была повесть для детей "Фронт приходит к нам", вышедшая впоследствии в печать значительно
позже» (Гизатулин М. «Гордых гимнов, видит Бог, я не пел окопной каше...»: Из истории «Школяра» // Голос надежды: Новое о Булате Окуджаве. Вып. 2. М., 2005. С. 226).
17 Окуджава Б. Заезжий музыкант. М., 1993. С. 139. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера страницы.
18 Окуджава Б. Фронт приходит к нам. М., 1967. С. 4.
19 Там же.
20 Лазарев Л. Нас время учило // Знамя. 1989. № 6. С. 214.
21 См. об этом подробно: Магд-Соэп К. де. Юрий Трифонов и драма русской интеллигенции / Пер. с англ.; под ред. М.А. Литовской. Екатеринбург, 1997. С. 188-189.
22 Трифонов Ю. Старик: Роман. Повести. Рассказы. М., 2003. С. 141.
