CC BY
54
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
63
УДК 882 Л.А. Сабирова
ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ В РАССКАЗАХ Л. ЛУНЦА
Описаны библейская и классическая повествовательные традиции, которые использует в ряде рассказов Л. Лунц для выражения гуманистического мироотношения.
Ключевые слова: рассказы Л. Лунца, повествователь, герои, стиль.
В произведениях Л. Лунца, организованных повествователем, читатель обращен прежде всего к тем, «кто изображен, о ком рассказывается, и порой вовсе не замечает того, кто повествует» [2. С. 47]. Повествователь здесь биографически или личностно не представлен. Он наделен преимущественно описательной функцией. Его речь чаще всего нормативна, воссоздает архаичную, либо классическую стилистическую традиции. В результате характерной чертой лунцевского повествователя является культурогенность.
В рассказах «Родина», «В пустыне» речь повествователя ориентирована на библейскую и древнерусскую традиции. Претендуя на роль человека пишущего, субъект речи, подобно древнему летописцу, ограничивается простой констатацией событий. Отсюда - сухость, безэмоциональность повествования. Например, в рассказе «В пустыне» страшные натуралистические сцены войны он изображает как сторонний наблюдатель: «...И никого не оставляли в живых. И добро, и скот, и женщин брали себе и, насладившись женщиной ночью, наутро убивали ее. У беременной распарывали чрево и убивали плод, а женщину брали себе до утра, - утром же убивали» (С. 31)1. Описание душевной привязанности, возникшей между друзьями, в рассказе «Родина» повествователь заключает в краткую, свойственную библейским текстам словесную формулу: «И возлюбил Иегуда Беньомина, и возлюбил Беньомин Иегуду» [3. С. 45]. Подобных примеров в рассказах достаточно. За безоценочным повествованием скрыта мысль о трагичности социально-исторической жизни людей, о совпадении их древнего и современного катастрофического опыта.
Повествователь в «библейских» рассказах ориентируется на книжную речь, на сакральное слово, которое не предполагает индивидуального стиля. Кроме того, он обращается к религиозному опыту, отраженному в литературных текстах - ориентируется на устоявшийся общекультурный биб-лейско-книжный стиль, за которым стоит национально-религиозная философия, мироотношение и строй души верующего человека. Это позволяет субъекту речи «создать <...> определенное настроение» [2. С. 46], установить метаисторический и метафизический угол зрения на мир и человека.
Проиллюстрируем это на примере рассказа «В пустыне». В речи повествователя здесь проявлены слова-сигналы, позволяющие ему выразить свою мысль о мире на языке библейской суггестивной образности: «Скиния Собрания», «палатка из крученого виссона и разноцветной шерсти», «первосвященник в драгоценном ефоде», «родичи его в пурпуре и червле», «кожи тахашевые», «дерево ситим», «ароматы для елея и помазания и благовонных курений» и т.д. Перечисленные священные предметы определяют духовно-ритуальную составляющую религиозной еврейской жизни. Поэтому словесные формулы, их именующие, вносят в речь повествователя возвышенный, сакральный смысл. Однако герои произведения этот смысл еще не освоили, им только предстоит это сделать. Повествователь показывает, что для Израиля Скиния Собрания не столько храм, сколько место для высказывания жалоб, свершения суда и расправы: «каждый шестой день вечером трубили рога, и Израиль шел к Скинии Собрания и толпился перед большой палаткой из крученого виссона и разноцветной шерсти» (С. 29). Повествователь описывает бессмысленное поведение людей. Он противопоставляет собравшихся у Скинии Собрания: «...у жертвенника стоял Аарон, первосвященник, черный и бородатый, в драгоценном ефоде... », «вкруг него сыны его, и внуки его, и родичи его из колена Леви, - черные и бородатые, в пурпуре и червле... »; «Израиль же, - черный и бородатый, в козьих шкурах, голодный и трусливый» (С. 29). Дополнительной семантикой повествователь наполняет «драгоценный ефод» первосвя-
1 Лунц Л. «Обезьяны идут!»: собр. произведений / сост., подготовка текстов, коммент., указ., послесл. Е. Лемминга; вступ. ст. В. Шубинского. СПб.: ООО «ИНАПРЕСС», 2003. Здесь и далее страницы указаны по этому изданию.
щенника и цветовую гамму одежд его «родичей из колена Леви». Жадность, жестокость Аарона и левитов подчеркивается их дорогими одеждами кровавых расцветок. Итак, одни в богатых одеждах, ждали подношений; другие - бедные и голодные - либо несли богатым и сильным «кожи тахаше-вые», «дерево ситим», «ароматы для елея и помазания и благовонных курений», либо шли вымаливать прощения, ибо у кого нечего было нести к жертвеннику, «того убивали». Повествователь отмечает, что все они, богатые и жестокие, бедные и трусливые, шли к Скинии не для того, чтобы обратиться к Богу, а по необходимости социального ритуала или мелким бытовым нуждам. Образ Скинии Собрания упоминается повествователем неоднократно на важных поворотах сюжета, наполняясь все новым и новым содержанием. Например, в начале кульминационной сцены повествователь Скинию противопоставляет шатру Финееса, месту разврата и чуждой веры: «А на шестой день вечером не затрубили рога, и Израиль не пошел к Скинии Собрания, но толпился вокруг шатра Финееса... » (С. 32). По ходу развития событий повествователь показывает, как Скиния Собрания постепенно превращается для Израиля в священное место. Субъект речи изображает раскаявшегося Финееса, лежащего у входа в Скинию, считающего себя недостойным войти в храм: «Финеес же лежал у входа в Скинию Собрания... » (С. 32). Он не просто кается, но и оберегает храм своего Бога, своей веры: «И пошла женщина к Скинии Собрания, но у входа в Скинию лежал Финеес, сын Елеазара. И не решилась женщина войти в Скинию... » (С. 32). Так постепенно образ Скинии обретает в тексте повествователя священный смысл.
Библейские образы выполняют различные функции: служат для повествователя способом раскрытия взаимоотношений власти и народа, демонстрируют становление национально-религиозного сознания, раскрывают философско-религиозное мироотношение. Вектор сюжетного движения рассказа отражает динамизацию смыслов библейских образов, постепенное наделение их сакральным смыслом.
Теперь рассмотрим лексику и синтаксис, определяющие стиль речи повествователя в «библейских» рассказах. Одной из основных особенностей древних религиозных текстов была опора на выработанные традиции. Поэтому значимым для повествователя в рассказах «Родина» и «В пустыне» становится обращение к принципу двойственности, характерному для ветхозаветной речи. Данный принцип предполагает следующие способы оперирования словом, которые активно использует повествователь. Прежде всего, это повтор словесной конструкции и отдельного слова: «И годы ползли, как полз Израиль, и Израиль полз, как ползли годы» (С. 30).; «И возлюбил Иегуда Беньомина, и возлюбил Беньомин Иегуду» (С. 45). повторение корня слова: «...мстили за убийства и убивали убивших» [3. С. 29]; «Иегуда полз. Зашло солнце и снова взошло, и еще раз взошло, вдали поднималась пыль, шли иудеи на родину свою. Иегуда полз. За Иегудой полз по дороге кровавый след, ветер же дул с запада по-прежнему»; «рос Иегуда, и росла борода на лице его, и выросла в сердце его любовь к Ре-мат» (С. 46). Следующий стилистический прием, заимствованный из библейских текстов - противопоставление двух понятий при описании одного предмета, события, состояния: «Было одно тело, черное, сухое и сильное» (С. 29); «Было страшно и скучно» (С. 33). Эта стилистическая бинарность позволяет сформировать у читателя целостное онтологическое мировосприятие: повествователь противопоставляет и объединяет в слове разные состояния мира - вечное и тленное, обыденное и возвышенное. При помощи подобного типа слова создается универсальная картина мира.
Синтаксический строй речи повествователя приближен к ветхозаветному, что проявляется в обилии простых безличных предложений, начинающихся с глагола связки: «Было жарко и страшно» (С. 29); «Было страшно и скучно» (С. 33); «Была Ремат мала... » (С. 45). Особую музыкальную интонацию придает речи повествователя традиционный книжно-библейский зачин предложений, открывающихся сочинительными союзами «и», «а». Их обилие в тексте позволяет уподобить речь повествователя речитативу древнего исполнителя: «И было раз. И вот встретил Израиль медианитян. И был великий бой <... >И победил Израиль и, победив, неистовствовал<... >Илучшее стадо, и лучшую женщину взял себе Финеес, внук первосвященника» (С. 31); Особую музыкальную тональность и ритмичность речи повествователя придают фразы с повтором: «И годы ползли, как полз Израиль, и Израиль полз, как ползли годы» (С. 31). Речь повествователя в рассказе «Родина» часто строится на приеме синтаксического параллелизма, характерного для библейского повествования: «Первое, что запомнил Беньомин: темный и странный зуд на левой руке ниже плеча... - Первое, что полюбил Беньомин: ненависть жаркую и всесильную»; «Первое, что помнил Иегуда: Прямая, как царская дорога, улица... - Первое, что полюбил Иегуда - Великий город... » (С. 47).
В другой группе произведений Л. Лунца, где изображается катастрофическая, неупорядоченная, неоформленная современность, в стиле речи повествователя ощущается «присутствие» великих классиков. Так, описывая, место действия в рассказе «Ненормальное явление» повествователь актуализирует литературную традицию. Гротескно-метафорический образ города вписан здесь в контекст Петербургского текста. Повествователь наращивает семантику Петербурга - гиблого места за счет ощутимых в тексте отсылок к произведениям А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Н.А. Некрасова, Ф.М. Достоевского.
В «Медном всаднике», «Пиковой даме» А.С. Пушкин описывает город, в котором власть и деньги составляют угрозу «маленькому человеку»: «.человек оказывается в некоем «странном» пространстве, в котором можно встретить всё, что угодно, - от страха-ужаса до мелких каверз и простых подножек» [3. С. 22]. Петербургский текст ученые рассматривают в качестве постоянно обновляющейся эстетической парадигмы (см. работы Л. Долгополова, Ю.М. Лотмана, Д.Е. Максимова, З.Г. Минц, В.М. Паперного, Р.Д. Тименчика, В.Н. Топорова). Поэтому неудивительно, что в рассказе Л. Лунца «Ненормальное явление» отчуждение героя от города показано противоположно пушкинскому. В «Медном всаднике» Евгений бежит, преследуемый Петром и разыгравшейся в городе стихией. У Лунца в качестве беглеца изображается город: «Петербург убегал. Человек без шубы бежал за ним, бежал по кричащему снегу, кричал вместе со снегом, но Петербург не отзывался, исчезал, выплывал, дразнил, тонул... » (С. 16). Напомним попутно, что В.Н. Топоров считает предикаты «исчезать», «утонуть» восходящими к Петербургскому тексту, словами-понятиями, обладающими значительной «импликационной» силой [5. С. 20-30].
В характеристиках Петербурга, содержащихся в произведениях Н.В. Гоголя и Н.А. Некрасова (цикл «О погоде») преобладает серый цвет и ощущение холода (Там же. С. 259-367). В рассказе Л. Лунца повествователь не раз подчеркивает, как холодно чиновнику Ерозалимскому: «Он встал и трясется, ему холодно» (С. 16). Традиционно климатические черты Петербурга получают символический смысл, выражая жестокосердие города (холод), его фальшь (снег): «Остались только человек без шубы, милиционер и фальшивящий под ногами снег» (С. 16).
В Петербурге Ф.М. Достоевского гибнут люди и зарождаются преступные теории; происходит, по мнению В.Н. Топорова, «оформление петербургской темы в её «низком» варианте — бедность, страдание, горе.» [5. С. 24]. Повествователь в рассказе Лунца тоже изображает, как чиновник становится преступником: он «... не человек в собственной шубе, потому что он украл эту шубу» (С. 20).
Мистический характер Петербурга по-настоящему был понят Н.В. Гоголем [4]. Повествователь в рассказе Лунца - наследник этой литературной традиции, он создает мистический образ города, который возвращается и исчезает неожиданно, как мираж: «Трамвайный путь повернул и - по обеим сторонам зажглись огни. Огни появлялись и исчезали, бежали, убегали. Огни в домах убегали. Дома убегали. Трамвайные столбы свернули в сторону... » (С. 16). Повествователь, продолжая традицию Н.В. Гоголя, описывает город как действующее лицо «общественной трагикомедии», показывает, как организм города действует на подсознание человека и заставляет его находиться на стыке двух миров: реального и фантастического. Одна реальность переходит в другую: «Петербург убегал, но теперь вернулся. Глаза человека без шубы тоже убегали и теперь тоже вернулись» (С. 20). Здесь «Глаза человека» в рассказе «Ненормальное явление» ведут себя подобно носу из одноименной повести Н.В. Гоголя: «.тот самый нос, который разъезжал в чине статского советника и наделал столько шуму в городе, очутился, как ни в чем не бывало на своем месте.» [2. С. 244]. Повествователь описывает атмосферу страха, рожденную городом-призраком, его речь обретает трагическую окраску, описывая гибель «маленького» человека: «Под ногами кричал снег... <...> ... Человек без шубы смотрел по сторонам. Не было видно огней, не было видно домов»; «Человек без шубы ежился и трясся: куда убежали дома? Куда убежал Петербург?» (С. 16). Благодаря метафоричной речи повествователя читатель переживает сочувствие к человеку, от которого «убежал» родной город: «... Человек без шубы бежал за ним, бежал по кричащему снегу, кричал вместе со снегом ... <...> .Брызги снега щипали его глаза и смеялись в ушах» (Там же).
Подобные примеры традиционного описания художественного пространства отмечаем и в других рассказах. Например, в рассказе «В пустыне» вслед за Л.Н. Толстым и А.П. Чеховым повествователь определяет локус пустыня/степь как пространство скуки, смерти и духовных исканий. Повествователь описывает влияние однообразного пространства пустыни на состояние человека: «.днем было светло тем золотым и гладким светом, который в неизменности своей темней ночного мрака»
(С. 29). Субъект речи изображает пустыню как враждебный человеку топос: «Нечего было делать -только идти и идти... » (Там же); «Убежать было некуда. Отставшие умирали... » (Там же). Повествователь показывает, что пустыня, отрезанная от мира, ожесточает человека: «От палящей скуки, от голода, от пустынной тоски, <...>- крали друг у друга утварь, шкуры, скот, женщин, и укравших убивали. А потом мстили за убийства и убивали убивших» (Там же). Подобным образом воздействует степь на героев в одноименной повести Чехова: «... чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что она одинока...» [6. С. 149]. Так же «дичают» и становятся жестокими герои других рассказов Чехова, живущие в степи («Печенег», «В родном углу»). Повествователь в рассказах Л. Лунца описывает, как пустота проникает в человеческие сердца: «Души не было: ее сожгло солнце» (С. 29). Образ «духовной» пустыни традиционен для русской литературы. В пустыне человек либо теряет себя и погибает, либо обретает себя, пройдя через все испытания.
Повествователь следует литературной традиции не только в описании художественного пространства. Отметим и сюжетное, и стилистическое влияние русской классики на повествовательную манеру Л. Лунца. Событийная канва рассказа «Ненормальное явление» построена на явной параллели с трагической историей Акакия Акакиевича: «на углу спал милиционер. В десяти шагах от него два черных человека снимали шубу с третьего» (С. 15). В речи повествователя у Лунца ощутимы стилистические формулы гоголевского героя. В рассказе «Ненормальное явление чиновник, примеряя шубу, говорит грабителям: «Шубка-то мне как раз по росту». В этом утверждении слышится одна из ключевых фраз гоголевского чиновника: «А ведь шинель-то моя!». В описании исчезающего города у Лунца обнаруживается влияние Достоевского. «Петербургубежал бесповоротно. Он слишком далек теперь, его не поймать, да и черт с ним, с Петербургом» (С. 17), - многозначительно рассуждает повествователь; «.чёрт и залез во все поколение.», - говорит Алеша Карамазов у Достоевского.
В рассказах «Ненормальное явление», «В пустыне», следуя литературной традиции, повествователь создает несколько стержневых образов: Небо, Тьма, Время, Путь («В пустыне»), Тьма, Снег, Шуба, Смех («Ненормальное явление»). Остановимся на них подробнее.
Духовный путь отдельного человека и России в целом - основная тема русской классики. Еще в литературе ХУШ в. мотив пути был разработан в жанре путешествий, где параллельно с освоением европейского пространства герой переживал духовную эволюцию (Н.М. Карамзин «Письма русского путешественника»), где автор представлял широкую панораму русской жизни с ее внутренними трагическими коллизиями (А. Радищев «Путешествие из Петербурга в Москву»). А. Пушкин, М. Лермонтов, Н. Гоголь, Н. Некрасов задали мотиву пути философско-символическую перспективу. В их творчестве теме духовного и исторического бездорожья сопутствуют природные катаклизмы. Например, Н.В. Гоголь («Мертвые души») писал: «Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины...» [1. С. 217-218]. Данная традиция продолжена А. Блоком. В его произведениях природные стихии тождественны социальным («Россия», «Распутья», «Двенадцать»).
В рассказе Л. Лунца «В пустыне» путь народа изображен с опорой на существующую в отечественной литературе традицию. Путь народа показан как длинный и тяжелый, пролегающий в безжизненной пустыне: «... голодные и злые, - шли дальше», «Нечего было делать - только идти и идти... », «ИИзраиль полз дальше, сзади ползли звери пустыни... » (С. 29). Движение народа по пустыне знаменует переживаемые испытания, которые необходимо преодолеть на пути духовной эволюции и постижения Бога. С образом пути в данном рассказе тесно связан образ Времени: «И Израиль полз дальше, сзади ползли звери пустыни, а впереди ползло время» (С. 29). «Ползущее впереди время» символизирует длительность тяжкого пути, его процессуальность как необходимое условие приближения к намеченной цели - «земле молока и меда». Описывая «великое безумие и блуд» в лагере, повествователь изображает утрату человеком адекватного восприятия времени. Оно не ощутимо как процесс, продвигающий человека вперед по пути духовного совершенствования. Потому в период «великого безумия и блуда» не день сменяется ночью как естественным временем суток, а тьмой как антонимом света. Образ Тьмы знаменует противоестественное течение времени: «Так проходил день, и за днем тьма, и за тьмой снова день, и за днем снова тьма» (С. 32). В античной и славянской мифологии тьма трактуется как метафора смерти. В Библии (Быт. 1) Бог-отец, как известно, отделяет свет от тьмы, создавая бинарность мира. Тьма в рассказе «В пустыне» ведет себя как живое существо, враждебное людям. Повествователь подчеркивает, что время останавливается, ибо народ, охваченный тьмой безумия, не осознает течения времени: «И стан Израиля не полз дальше в страну, текущую молоком и медом,
но стал. И стали звери пустыни, ползущие за ним, и стало время» (С. 32). Когда же люди преодолевают душевную пустоту, начинают двигаться вперед, меняется местоположение и состояние времени - оно становится динамичным и возглавляет людской поток: «И было вечером. И вот встал Израиль и пополз в землю, текущую молоко и медом, впереди ползло время, и сзади ползли звери пустыни, и ползла тьма» (С. 33). Тьма при этом не отстает от Израиля, она потеряла приоритетную власть над народом, но не исчезла.
В рассказе «Ненормальное явление» повествователь уточняет, что действие в убежавшем от героя городе разворачивается во время снегопада. Субъект речи описывает Снегопад как фон, на котором происходят события, и как действующее лицо: «под ногами кричал снег», «фальшивящий под ногами снег», «бежал по кричащему снегу». Снег «кричит» вместе с отчаявшимся чиновником, щиплет его глаза, но «боится» только грабителей, которые стали хозяевами ночного города. Метель - традиционный символ революции, воплощенный в произведениях русской литературы конца 1910-х гг. Революция «сродни природе. Революция как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное», - писал А. Блок в статье «Интеллигенция и революция». В поэме «Двенадцать» революция изображается как ветер, при котором «на ногах не стоит человек». Образ метели организует произведения Б. Пильняка «Голый год» и А. Ремизова «Взвихренная Русь». В рассказе Лунца Снегопад в содружестве с Тьмой угрожают «маленькому» человеку, скрывают от него окружающий мир: «Тьма, пятнистая, снежная тьма. Огней нет, ничего не видно» (С. 17). Снегопад и Тьма в рассказе Л. Лунца - символы Хаоса и Опасности. В рассказе они статичны.
А вот образы Шубы и Смеха изображены повествователем в динамике. По ходу развития событий меняется их смысловая наполненность. В начале рассказа чиновник с гордостью описывает свою шубу: «Шуба.Хорошая шуба...Второй пуговицы сверху недостает» (С. 15). Повествователь рассказывает, как воспринимают шубу участники действия: «Хорошая шуба, важная: пахучая. Так знакомо пахнет! И как раз по росту, точно вылитая!» (С. 17). Постепенно шуба становится героем произведения: «Черная шуба снялась с дрожащих от смеха Кирилюковых плеч и одела дрожащие от холода плечи человека без шубы» (Там же). Чиновник готов ради неё на преступление: «Шубка-то мне как раз по росту» (С. 32). Затем шуба вырастает до размеров города и становится для Ерозалим-ского воплощением Петербурга: «.Петербург возвратился, Петербург, он, он и есть, никто другой!»; «- Она, она и есть! Украденная! Черная, с каракулевым воротником и драным карманом... » (С. 20). На тождество города и шубы указывает единство синтаксических и лексических конструкций, используемых для их описания. Смех также постепенно превращается в героя произведения. Сначала смех - эмоциональная реакция героев на мир, которые «пугают снег своим смехом» (С. 16). Затем смех овеществляется, становится равнозначен снегу: «давятся смехом и снегом» (С. 17). Постепенно смех вырастает до размеров действующего лица: «Рвется, задыхается сдерживаемый смех» (Там же); «Задохся смех» (С. 19).
Образ Неба создается повествователем в традициях Л.Н. Толстого и А.П. Чехова. С небом связано все лучшее в жизни героев Л.Н. Толстого. Образ неба в романе «Война и мир» символизирует справедливость и вечность. В рассказе «В пустыне» небо для повествователя располагается «между Богом и Израилем... » (С. 29). Как в повести А.П. Чехова «Степь», где «Оно страшно, красиво и ласково... » [6. С. 122], в рассказе «В пустыне» небо одновременно «синее, гладкое, безбородое и страшное... » (С. 29). Воспроизводя традиции Л. Толстого, повествователь в рассказе Л. Лунца олицетворяет небо, делает его антропоморфным, характеризует его как «безбородое небо». В рассказе «Ненормальное явление» он говорит о небе, как о человеке: «небо спряталось». Для повествователя небо чуждо «черному», «бородатому» Израилю и даже Богу (рассказ «В пустыне»). Он считает, что Израиль, глядя на небо, должен стыдиться своей жизни. Размышляя о небе, повествователь в рассказе «В пустыне» воспроизводит по сути дела мысль А.П. Чехова: «.когда долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то ... <...> приходит на мысль то одиночество, которое ждет каждого из нас в могиле, и сущность жизни представляется отчаянной, ужасной...» [6. С. 122].
Выявляя многозначный характер образов, повествователь обнажает их универсальность и все-охватность. Повествователь так организует текст, что каждый образ много раз повторяется, входя в различные смысловые контексты. Это придает им амбивалентность, а тексту произведения задается определенный ритм. Стремясь к созданию многозначности образов, повествователь использует в своей речи эпитеты, метафоры, олицетворения, оксюмороны, которые насыщают его слово экспрессией, динамизируют, наслаивают на основной смысл дополнительные. Оксюмороны придают речи повест-
вователя неожиданный и зловещий характер, например, «синее, гладкое, безбородое и страшное небо» (С. 29). Сравнения с повтором указывают на однообразие и продолжительность действия во времени: «годы ползли, как полз Израиль» (С. 31). Эпитеты вносят в бесстрастную речь повествователя нравственную оценку: «волосатые руки с тупыми пальцами» (С. 29); «голодный и трусливый » (С. 32). Некоторые фразы звучат патетично: «А над Израилем, и над временем, и над страной, текущей молоком и медом, - черный и бородатый, как Израиль, мститель и убийца, - Бог - многомилостивый, благосклонный и истинный» (С. 33). В рассказе «Родина» с помощью сравнений повествователь изображает неторопливый ход времени: «А годы текли, подобно водам Ефрата, что впадают в Ерифрейское море. Новые дни катились за старыми» (С. 44), передает свое отношение к героям: «... дух его был слаб, как дух птицы неразумной, но хитрой. » (С. 41); «Звериная душа была у него, мудрая молчаливая и ненавидящая» (С. 44). Субъект речи воспроизводит свойственную библейским текстам ритмику, образуемую перечислениями: «мехи с хиосским вином, мальтийские ткани, кипрскую медь и изделия из халкедонской бронзы. ». Повествователь акцентирует внимание на важнейших темах ветхозаветных книг - неприкаянности и скитании еврейского племени, одиночестве человека в мире. Так «тоска в душе» Иегуды резко чередуется с периодами возбуждения: он бесцельно бегает по городу, когда дует ветер из пустыни. Иегуда ощущает сиротство и одиночество: «я пришелец», «имени отца своего не знаю», - говорит он о себе. А повествователь разъясняет: «У него не было ни отца, ни матери, ни деда, ни друга, и никто не знал рода его и племени, но был он иудеем» (С. 44). Все эти особенности поэтической образности придают тексту возвышенный, сакральный характер.
В приведенных примерах отражено тревожное душевное состояние повествователя, прямо выражено его отношение к происходящему. Изобразительная функция дополняется в его речи аксиологической. Однако он выражает не индивидуально-личностную оценку мира человека. Она извлечена повествователем из религиозно-книжного и литературного опыта предшественников, из сформированной культурной традиции. Так в эпоху крушения ценностей и формирования новой классовой морали Л. Лунц, «заговорив» на языке традиции, пророчествовал о непреходящем значении того гуманистического опыта, который человечество обрело в ходе своей драматической истории и запечатлело в культуре.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гоголь Н.В. Мертвые души: поэма. М.: ТЕРРА, 1994.
2. Корман Б.О. Лирика Некрасова. 2-е изд., перераб. и доп. Ижевск: Удмуртия, 1978.
3. Лейтес И.С. Роман как художественная система / Пермский государственный университет. Пермь, 1985.
4. Степанов Н.Л. Н.В. Гоголь. М.: Гослитиздат, 1959.
5. Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы: избр. тр. СПб.: Искусство, 2003.
6. Чехов А.П. Собр. соч. и писем: в 30 т. М.: Наука, 1985. Т. 7.
Поступила в редакцию 24.09.13
L.A. Sabirova
A narrator in L. Lunts's shot stories
The following article describes both Biblical and classical narrative traditions, the ones that L. Lunts applies in order to reveal humanist perception of the world.
Keywords: L. Lunts's shot stories, narrator, characters, style.
Сабирова Лариса Альбертовна, преподаватель ГБОУ Гимназия №540
197374, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Оптиков, 46 E-mail: [email protected]
Sabirova L.A., lecturer Gymnasium N 540
197374, Russia, Saint-Petersburg, Optikov st., 46 E-mail: [email protected]
