CC BY
49
художественный текст: ■ изучение и преподавание!
УДК 82.09+821.161.1
ББК 83.3(2=411.2)52-8Пушкин А.С.
«ПОВЕСТЬ ИЗ РИМСКОЙ ЖИЗНИ» А. С. ПУШКИНА
М. И. Никола
Аннотация. В статье рассматривается «.Повесть из римской жизни» А. С. Пушкина, над которой он работал в последние годы жизни (1833-1836). Произведение осталось незаконченным, но сохранился план автора ко всей повести. Автор статьи, опираясь на имеющийся фрагмент повести и ее общий план, показывает глубину и .значимость авторского .замысла, экспериментальный характер поэтики текста. В статье уделено особое внимание многообразию традиций, творчески использованных автором, в первую очередь, античной традиции. Так, автор делает главным героем повести римского писателя Петрония, ставшего жертвой деспотии императора Нерона. Пушкин при создании этого характера опирается на свидетельства римского историка Тацита, однако развивает и обогащает интерпретацию этого исторического персонажа, жившего в I в. н. э. В статье показано также творческое использование Пушкиным мениппеи Петрония, его романа «Сатирикон». Автор статьи видит как в выборе героя, так и в характере поэтики повести отражение растущего драматизма в мироощущении Пушкина последних лет его жизни.
Ключевые слова: Пушкин, «Повесть из римской жизни», античная традиция, Тацит, Петроний, «Сатирикон».
"A TALE OF ROMAN LIFE" BY A. S. PUSHKIN M. I. Nikola
Abstract. The article considers Alexander Pushkin's prose piece 'A Tale of Roman Life' which he had been writing in the last years of his life (1833-1836). Though the work remained unfinished, the outline of the whole text, drafted by the author himself was kept. The author of the article, based on the available fragment of the story and its General plan, shows the depth and significance of the author's idea, the experimental nature of the poetics of the text. The article pays special attention to the variety of traditions creatively used by the author, first of all, the ancient tradition. Thus, the author makes the main character of the novel Roman writer Petronius, who became a victim of the despotism of Emperor Nero. Pushkin in creating this character is based on the evidence of the Roman historian Tacitus but develops and enriches the interpretation of this historical character who lived in the first century ad. The article also shows Pushkin's creative use of Petronius's menippea, his
novel „Satyricon". The author of the article sees both the choice of the hero and the character of the poetics of the story as a reflection of the growing drama in Pushkin's attitude of the last years of his life.
Keywords: Pushkin, "A Tale of Roman Life", classical tradition, Tacitus, Petronius, "Satyricon".
Пушкинское освоение античной культуры отличается впечатляющей основательностью. Пушкинские тексты, поэтические, прозаические, публицистические, обнаруживают причастность поэта бесчисленному ряду античных образов, мотивов, исторических фактов, деталей. Осведомленность Пушкина простирается не только на пространство художественных текстов, но и на материалы исторического, биографического характера, при этом касающиеся как авторов и событий общеизвестных, так и малоизвестных. Пушкинское отношение к античности настолько пристальное, что нашло также отражение в целом ряде переводов из греческих и латинских авторов: Анакреона, Ге-дила, Горация, Катулла, Ювенала и др.
В оценке Пушкиным античных авторов и их текстов особенно поражает нестандартность и глубина подхода, иногда более чем на столетие опережающая взгляд критиков и литературоведов. Такого рода опережающую, проницательную оценку содержат, к примеру, суждения Пушкина о поэзии Овидия периода ссылки. В начале XIX в., в пору общих упреков римскому поэту за его малодушные мольбы к императору и однообразные, повторяющиеся мотивы «Три-стий», Пушкин оценил эту книгу ссыльного поэта «выше всех сочинений Овидиевых (кроме "Превращений")»: «В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности, и менее холодного остроумия» [1, с. 281]. Пушкинские замечания, оценки поражают не только глубиной и независимостью суждений, но и способностью к широкому, гуманному постижению чужой судьбы, чужого положения и состояния. К примеру, только у Пушкина мы встречаем приемлемый, убеди-
тельный комментарий на следующие строки Горация из оды «К Помпею Вару»:
Ты помнишь час ужасной битвы, Когда я, трепетный квирит, Бежал, нечестно брося щит, Творя обеты и молитвы? Как я боялся! Как бежал! Но Эрмий сам внезапной тучей Меня покрыл и вдаль умчал И спас от смерти неминучей...
(Пер. А. С. Пушкина [2, с. 394])
Появление этих «самоуничижительных» строк Пушкин объясняет тем, что «хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтобы не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута». Входя в положение поэта, приближенного к трону, Пушкин вместе с тем по-своему «реабилитирует» Горация, замечая, что «находит более искренности в его восклицании: "Красно и сладостно паденье за отчизну"» [2, с. 394].
Заслуживает особой оценки и характер эволюции Пушкина в отборе, освоении, использовании античной образности. На протяжении развития творчества поэта все более явственно обнаруживается связь с движением его духовной биографии. Так, Гораций, для молодого Пушкина интересный своими эпикурейскими мотивами, в зрелые годы становится близок поэту своими одами-размышлениями о всесилии времени, особой судьбе поэта и сущности посмертной славы. Искусное вплетение «чужой образности» в собственный текст (примером может послужить пушкинское послание «К Овидию», включающее признание самого поэта: «Я повторил твои, Овидий, песнопе-нья») сменяется более смелым экспериментированием с элементами первоисточника,
сопряжением в одном тексте целого ряда традиций, установлением между ними более опосредованных, глубинных соответствий, служащих выражению оригинального авторского замысла.
Несмотря на то, что тема «Пушкин и античность» продолжительное время привлекала авторитетных исследователей (М. П. Алексеев, С. М. Бонди, Ю. М. Лотман, Б. С. Мейлах, Н. В. Вулих, Т. Г. Мальчукова и др.) и ее освещение отмечено определенными достижениями, в раскрытии этой темы продолжает оставаться немало пробелов и загадок. Так, к примеру, в своей книге «Русская античность» известный современный исследователь Г. С. Кнабе замечает: «Мы не можем сказать, например, как Пушкин, практически не зная греческого языка и переводя эпитафию Гедила с французского прозаического переложения, тем не менее точно восстанавливает метрическую структуру греческого подлинника; где проходит граница между чисто лирическим самовыражением Пушкина и воссозданием мыслей и образов Горация в стихотворении "Из Пиндемонти"; чем объясняется почти полное совпадение стиха 9 в стихотворении "Я памятник себе воздвиг" со строкой Овидия из "Тристий" (IV/ IX, 19) - случайностью или инерцией постоянно подспудно живущих латинских ассоциаций?» [3, с. 151]. Что касается последнего вопроса, то по его поводу у нас есть своя версия, изложенная в одной из более ранних публикаций [4, с. 11]. Однако вопросы в области указанной темы есть, и они продолжают оставаться.
С целью приблизиться к одной из загадок и избрана тема данной статьи. Она касается рассмотрения малоизученного позднего прозаического фрагмента Пушкина, знаменательно озаглавленного поэтом как «Повесть из римской жизни».
Работа над этим прозаическим текстом приходится на последние годы жизни поэта (1833-1836). Следует при этом заметить, что этот период творчества поэта связан с особенно интенсивным обращением к античности, и в то же время интерес поэта из-
бирателен. Очевидно его преимущественное внимание к античному материалу, связанному с кризисными, предсмертными и посмертными явлениями. Это проявляется, к примеру, в интересе к концу династии Птолемеев, нашедшему отражение в судьбе Клеопатры, особом внимании к эпохам Тиберия и Нерона, отмеченным кровавыми преступлениями, в числе которых поэта особенно занимала трагическая гибель художников слова: Сенеки, Петрония и др. Указанный ракурс пушкинского тяготения (кстати сказать, преимущественно к лицам и эпизодам римской истории, в которой Пушкин усматривал соответствия с процессами современной ему действительности) проявился как в выборе текстов для перевода и вольной интерпретации, так и в сфере прозаических художественных опытов и очерковых заметок.
Что касается рассматриваемого пушкинского текста - «Повести из римской жизни», то ее принято сближать с такими прозаическими фрагментами последних лет, как «Египетские ночи» и «Гости съезжались на дачу». Близость названных фрагментов мотивируется прежде всего присутствующей в данных текстах темой Клеопатры, хотя следует заметить, что, в отличие от двух других отрывков, в «Повести из римской жизни» эта тема осталась заявленной в сохранившемся плане повести, а не в дошедшем до нас тексте.
На близость этих фрагментов одной из первых обратила внимание А. Ахматова, высказав при этом также ряд других интересных суждений. Так, в ее восприятии, это «совершенно законченные и глубоко продуманные произведения, внутренне очень близкие друг другу, в жанровом отношении аналогичные "маленьким трагедиям" в форме прозаического повествования» [5, с. 206]. Ахматовское суждение о законченном характере рассматриваемых фрагментов в настоящее время такие авторитетные исследователи пушкинской прозы, как Л. А. Степанов, Л. С. Сидяков, Н. Н. Петрунина и др., не без основания оспаривают, считая, что подобное мнение допустимо лишь в от-
ношении «Египетских ночей» и «Гости съезжались на дачу».
Что же касается третьего отрывка, представляющего для нас главный интерес, то само наличие оставленного поэтом плана версию о законченности этого текста опровергает. В то же время заметим, что для нас в ахматовском суждении особенно важна мысль о связи этих текстов с «Маленькими трагедиями», обычно оставляемая критикой без внимания. Между тем эта мысль направляет к пониманию специфики философских и эстетических исканий Пушкина в прозе последних лет.
«Повесть из римской жизни» близка «Маленьким трагедиям» своим интересом к экзистенциальным темам, в частности к изображению трагического характера в неотвратимых обстоятельствах. Как и в «Маленьких трагедиях», в прозе последних лет звучит тема трагической судьбы поэта перед лицом надвигающейся смерти. Заслуживает внимания также тот факт, что уже в «Маленьких трагедиях», в части «Пир во время чумы», проявился опыт введения поэтического текста в прозу, затем, в прозаических фрагментах последних лет, заметно активизирующийся. Поздние опыты пушкинской прозы близки «Маленьким трагедиям» также опорой на другой, «чужой» текст с его последующим свободным использованием в сторону собственного замысла. Что касается «Повести из римской жизни», то для ее сюжетной основы первостепенное значение имеют «Анналы» Тацита.
Римский историк привлекал внимание Пушкина неоднократно и в течение продолжительного времени, о чем свидетельствуют высказывания о Таците в письмах Пушкина, а также в ряде заметок, прежде всего в «Замечаниях на "Анналы" Тацита» 1825 г. Высказывания Пушкина свидетельствуют о том, что он ценил художественную сторону прозы Тацита. Так, в «Записке о народном воспитании» 1827 г. Тацит характеризуется Пушкиным как «великий сатирический писатель», чьи сочинения, обладающие «силой выражения», заслуживают изучения и распространения. Как мыслитель, Тацит при-
влекает Пушкина антитираническим пафосом: «бич тиранов» - так оценивает Пушкин остроту разящего пера древнего автора. В воссозданных силой этого пера лицах и политических ситуациях Пушкин усматривает немало аналогий с современными политическими деятелями и событиями, о чем свидетельствуют его замечания в письмах Вяземскому, Дельвигу и др.
Примечательна и проекция Пушкиным отдельных эпизодов истории римской империи (приход к власти Тиберия) на события в российской истории, нашедшая отражение в художественных сочинениях, в частности в драме «Борис Годунов». Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить первые четыре сцены «Бориса Годунова» с событиями 11-13 кн. тацитовских «Анналов». Следует заметить, что, наряду с обликом правителей, Пушкина интересуют также фигуры жертв тиранов, их поведение перед лицом преследования, в свете перспективы насильственной смерти. Среди этих жертв особое внимание Пушкина привлекает творец, писатель, его стоический выбор добровольной смерти как последнего проявления свободы и способность к хладнокровному поведению перед смертью. Именно у Тацита в кн. 16 «Анналов» находит Пушкин рассказ о смерти Петрония, вызванной угрозой расправы с ним императора Нерона.
Повествование Тацита соответствует традиционным принципам пушкинской прозы: оно лаконично, ясно, выразительно. Тацит рассказывает о зависти приближенных Нерона, и в частности одного из его фаворитов, Тигеллина, к Петронию, имеющему при дворе императора титул «арбитра изящного» (eleganciae arbiter) и репутацию человека с безупречным вкусом. Тацит сообщает, что завистники устроили донос на Петрония, челядь его была брошена в темницу, а он тем самым был лишен возможности защищаться.
Для Петрония наступил час последнего испытания, о котором Тацит повествует следующим образом: «Случилось, что в эти самые дни Нерон отбыл в Кампанию; отпра-
вился туда и Петроний, но был остановлен в Кумах. И он не стал длить часы страха или надежды. Вместе с тем, расставаясь с жизнью, он не торопился ее оборвать и, вскрыв себе вены, то сообразно своему желанию, перевязывал их, то снимал повязки; разговаривая с друзьями, он не касался важных предметов и избегал всего, чем мог бы способствовать прославлению непоколебимости своего духа. И от друзей он также не слышал рассуждений о бессмертии души и мнений философов, но они пели ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи... Затем он пообедал и погрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобился естественной смерти. Даже в завещании в отличие от большинства осужденных он не льстил ни Нерону, ни Тигеллину, ни кому другому из власть имущих, но описал безобразные оргии принцепса... и, приложив печать, отправил его Нерону. Свой перстень с печатью он сломал, чтобы ее нельзя было использовать в злонамеренных целях...» [6, с. 415-416].
Приведенный фрагмент позволяетуви-деть, какие факты привлекли внимание Пушкина и были использованы и развиты в его повести: пушкинский Петроний, как и у Тацита, застигнут обвинением во время путешествия в Кумах, обладает обостренным чувством изящного, волей и желанием последние дни провести с друзьями, сохраняя приятность и естественность обхождения (что проявляется, в частности, и в чтении стихов). Знаменательно также, что в дошедшем до нас плане повести Пушкин намеревался изобразить Петрония, диктующего перед смертью страницы «Сатирикона», при этом периодически перевязывающего раны, чтобы продлить общение с друзьями и придать смерти более естественный вид.
Сравнение с источником позволяет увидеть, как, опираясь на него, Пушкин вместе с тем вводит новые, дополнительные темы, обогащает главный характер, придает событиям эпохальную значимость, о чем свидетельствует также и заглавие текста. Отмеченные особенности под-
тверждают и многозначительные детали оставленного поэтом проспекта-плана неосуществленной части. Так, в нем примечательна задуманная Пушкиным фигура раба-христианина, которая возникает на фоне предсмертных речей Петрония о падении человека, о падении бога, об общем безверии. Это свидетельствует об авторском намерении ввести в повесть тему христианства. Что касается пушкинского образа Петрония, то в нем Пушкин усиливает проявления творца, художника, философа, и такое звучание образа в совокупности с темой прощальных бесед с учениками (которые, кстати, в пушкинском замысле уже не носят столь легкий характер) заставляет вспомнить фигуру Сократа и воспоминания о его конце, оставленные учениками философа, прежде всего Платоном.
Показательно и то, что повествователь в пушкинской повести напоминает фигуру Платона, представляя себя его поклонником.
Наметим также, что в представлении Тацита Петроний лишь предполагаемый автор «Сатирикона». Пушкин же этих сомнений не сохраняет; более того, намеревается предложить читателю сцену создания отдельного фрагмента романа. Если бы эта сцена была осуществлена, поэтика вставных текстов вмещала бы не только поэзию, но и прозу.
Художественные средства, к которым обратился Пушкин с целью реализации выбранного исторического сюжета, представляют особенный интерес. Они свидетельствуют о поисковом, экспериментальном характере прозы позднего Пушкина, его стремлении отойти от принципов «нагой простоты» в прозе. В дошедшем до нас отрывке налицо усложнение образности, возрастание роли подтекста, расчет на ассоциативное мышление читателя. Достигается этот эффект в значительной мере за счет взаимодействия в тексте поэзии и прозы, усиливающего как лиризм, так и трагическое напряжение повествования.
Повесть открывается двумя контрастными фрагментами. Первый описывает
эпикурейское, спокойное путешествие и времяпрепровождение героев, во втором - на главного из путешественников, Петрония, обрушивается повеление вернуться в Рим и ожидать там своей участи как обвиненного в заговоре. В третьей, центральной и вершинной части пушкинского текста герой, вопреки повелению цезаря, делает собственный выбор как в маршруте, так и в поведении, стремясь, однако, при этом на свой лад и за счет скрытого усилия воли восстановить атмосферу красоты и гармонии.
Примечательна система персонажей в повести. Кроме Петрония, это повествователь, не названный по имени, а также другие спутники Петрония: некий Флавий Аврелий, лекарь по имени Септимий... Эта группа путешествующих друзей без всякой видимой цели, кроме приятного времяпрепровождения, напоминает группу путешествующих героев романа Петрония. В своей повести Пушкин строит повествование о Петронии по образцу его романа: со сходной системой персонажей, сходными сюжетными ситуациями, сохранением взаимодействия поэзии и прозы и т. д. В то же время наличествуют и принципиальные различия.
У пушкинских персонажей нет нравственной индифферентности героев Пе-трония. Они не связаны узами чувственных отношений, нередко принимающими уродливые, циничные формы, как это было, к примеру, у повествователя романа Петро-ния, Энколпия, и его юного друга Гитона. В пушкинской повести отношения главных героев основаны на духовном обожании и душевном участии. Повествователь, юный друг Петрония, в пушкинском тексте относится к старшему наставнику с восхищением: «Я уважал его обширный ум; я любил его прекрасную душу. В разговорах с ним почерпал я знание света и людей, известных мне более по умозрениям божественного Платона, нежели по собственному опыту. <...> Ум его хранил удивительную свежесть. Он любил игру мыслей, как и гармонию слов» [2, с. 393].
Выбор Пушкиным «неискушенного повествователя» скорее придает фигуре главного героя большую значительность, зримость, создает вокруг него атмосферу «таинственности», поскольку повествователю не всегда ведомы внутренние пружины поведения героя и он нередко ограничивается описанием их внешних проявлений. В то же время повествователь близок главному герою, он поэт, он читает Петронию свои стихи и переводы, дорожит мнением старшего друга и талантливого поэта. И все же это «частное лицо», масштаб которого не сопоставим с фигурой главного персонажа, лица исторического, не случайно Пушкин не дает своему повествователю имени.
Что же касается пушкинского Петрония, то он, со своей стороны, внимателен и чуток к друзьям, о чем свидетельствует его боязнь навлечь на них опасность своей опалой. Прежде чем друзья изъявили согласие остаться с ним до конца, Петроний искрение пытался удержать их от этого намерения: «Но вам, друзья мои, советую возвратиться. Путник в ясный день отдыхает под тенью дуба, но во время грозы от него благоразумно удаляется, страшась ударов молнии» [2, с. 392].
Благородству пушкинских героев соответствует и воссозданный в повести хронотоп. В противоположность притонам и прочим низким местам «Сатирикона», в пушкинской повести перед нами прекрасная архитектура на фоне прекрасной природы: расположенный в саду старинный дом с библиотекой, украшенный снаружи и изнутри скульптурой, в том числе «кумирами девяти муз». Учитывая зафиксированное Пушкиным в плане намерение заставить героев обмениваться рассказами, эта обстановка заставляет вспомнить внешнюю раму «Декамерона» Боккаччо в той ее части, где герои, соответственно отстранившись от смерти, обретают радости во взаимном общении в мире красоты и словесного творчества. Однако близко расположенная к дому кипарисовая роща (кипарис - дерево печали), посвященная эвменидам, служит тревожным напоминанием хрупкости избранного героями укрытия.
Следует также заметить, что если в «Сатириконе» введение стихотворного текста чаще всего создает иронический, снижающий эффект, то у Пушкина его звучание, как правило, серьезно и многозначно. Чаще всего поэтический текст служит философским и характерологическим целям. Видимая красота и внешнее спокойствие не могут избавить героев от мыслей о смерти. Не случайно взгляд повествователя выхватывает в саду именно статую молодого сатира, прорезывающего тростник: образ заставляет вспомнить печальную участь Марсия. Против воли, желая развеять печальные мысли, повествователь берется за перевод из Анакреонта, но своим выбором поэтического отрывка лишь усиливает интонацию печали, ибо это будет знаменитая ода «Поседели, поредели кудри... » с финальным образом неотвратимой смерти:
Страшен хлад подземна свода, Вход в него для всех открыт, Из него же нет исхода...
[2, с. 393]
Второй стихотворный отрывок вложен в уста самого Петрония. Это опять текст из Анакреонта, но иной по тональности, шутливый и иронический, свидетельствующий как о самообладании Петрония, так и о его желании приободрить окружающих:
Узнают коней ретивых По их выжженным таврам, Узнают парфян кичливых По высоким каблукам. Я любовников счастливых Узнаю по их глазам.
[2, с. 394]
И все же круг стихотворных отрывков неминуемо возвращается к пугающему образу смерти. Знаменитая ода Горация «К Помпею Вару», в целом бодрая и радостная по своему настроению, посвященная радости встречи с другом боевой юности, в пушкинском тексте исполняется Петронием, но текст не доводится до конца, обрывается на самом драматичном месте:
Как я боялся! как бежал! Но Эрмий сам внезапной тучей Меня покрыл и вдаль умчал И спас от смерти неминучей.
[2, с. 394]
Показательны и размышления, которые вызывает у главного героя этот и некоторые другие поэтические тексты. Они опять же вращаются вокруг темы смерти: «Когда читаю подобные стихотворения, сказал он, -мне всегда любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о смерти. Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему, так же как не верю трусости Горация» [2, с. 394].
Неоконченная пушкинская повесть заканчивается строкой опять же из Горация:
Красно и сладостно паденье за отчизну.
[2, с. 394]
Петроний цитирует ее как текст, к которому испытывает большее доверие и усматривает в ней проявление искренности Горация. На этой строке повесть обрывается. Но эта финальная строка несомненно продолжает и даже усиливает высокое, трагическое звучание образа главного героя, чей выбор (отказ от послушания и предпочтение смерти) начинает звучать как акт мужественного сопротивления насилию, имеющий больше, чем индивидуальное значение. Пушкин, как читатель Тацита, хорошо знал, что Петроний не был одинокой жертвой Нерона. Почти одновременно погибли Сенека, Лукан и др., вскоре начались первые массовые расправы с христианами.
Можно предположить, что развитие замысла повести должно было еще очевиднее связать трагедию художника с общей трагедией современной ему эпохи, откуда и заглавие текста как «Повести из римской жизни». К сожалению, оставшийся фрагментом, этот опыт поздней прозы Пушкина в то же время по богатству используемых традиций, художественному мастерству реализации глубокого и оригинального замысла заслуживает признания его «маленьким шедевром».
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Пушкин А. С. Фракийские элегии. Стихотворения Виктора Теплякова. 1836 // Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. т. VI. - М., 1981. - С. 279-288.
2. Пушкин А. С. Повесть из римской жизни // Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. Т. V. -М., 1981. - С. 392-394.
3. Кнабе Г. С. Пушкин и античность // Кнабе Г. С. Русская античность. - М., 1999. -С. 145-153.
4. Никола М. И. Мотивы «Тристий» Овидия в поэзии А. С. Пушкина и В. Г. Теплякова // XI Пуришевские чтения. Всемирная литература в контексте культуры. Ч. 1. - М., 1999. - С. 5-13.
5. Ахматова А. А. Две новые повести Пушкина // Ахматова А. А. О Пушкине. - М., 1989. - С. 204-368.
6. Тацит Публий Корнелий. Анналы // Публий Корнелий Тацит. Анналы. Малые произведения. История. - М., 2003. - С. 5-423.
REFERENCES
1. Pushkin A. S. Frakiyskie elegii. Stikhotvoreniya Viktora Teplyakova. 1836. In: Pushkin A. S. Coll. works: in 10 vols. Vol. VI. Moscow, 1981. Pp. 279-288.
2. Pushkin A. S. Povest iz rimskoy zhizni. In: Pushkin A. S. Coll. works: in 10 vols. Vol. V. Moscow, 1981. Pp. 392-394.
3. Knabe G. S. Pushkin i antichnost. In: Knabe G. S. Russkaya antichnost. Moscow, 1999. Pp. 145-153.
4. Nikola M. I. Motivy "Tristiy" Ovidiya v poezii A. S. Pushkina i V. G. Teplyakova. In: XI Purishevskie chteniya. Vsemirnaya literatura v kontekste kultury. Part 1. Moscow, 1999. Pp. 5-13.
5. Akhmatova A. A. Dve novye povesti Pushkina. In: Akhmatova A. A. O Pushkine. Moscow, 1989. Pp. 204-368.
6. Tacitus Publius Cornelius. Annaly. In: Publius Cornelius Tacitus. Annaly. Malye proizve-deniya. Istoriya. Moscow, 2003. Pp. 5-423. (In Russian)
Никола Марина Ивановна, доктор филологических наук, профессор Кафедры Всемирной литературы Института филологии Московского педагогического государственного университета e-mail: [email protected]
Nikola Marina I., ScD in Philology, Professor, World Literature Department, Institute of Philology, Moscow Pedagogical State University
e-mail: [email protected]
Статья поступила в редакцию 04.06.2019 The article was received on 04.06.2019
