CC BY
70
Худенко Е. А.
(Барнаул)
ПОВЕДЕНЧЕСКИЙ ТЕКСТ ПЕРСОНАЖА-ПИСАТЕЛЯ И АВТОРСКИЙ "ВЫБОР" В
СИСТЕМЕ ЗАЦАННОСТЕЙ ("Кащеева цепь" М.Пришвина, "Жизнь Арсеньева" И.Бунина)
Русская литература с середины XIX века направила свои интересы к бытию творческого человека, психологии творческого труда в целом. Эти обращения писателей и поэтов к "самим себе" и их стремление видеть в индивидуальном общие тенденции времени и культуры постепенно подготовили переход к новому канону, ставшему смыслообразующим для литературы Серебряного века, - канону частной жизни. Связь пришвинской поэтики с традициями этого времени не подлежит сомнению. Мотив преемственности органичен для творчества писателя, генезис образной системы которого связан с хтоническими, или, скорее, телургическими мотивами. Текстуальные позиции Пришвина-художника часто лиричны, подтекст его произведений философичен, контексты укреплены в общекультурной (культурологической) среде с масштабами энциклопедического толка. Поведенческий текст (далее - ПТ) автора в системе органической преемственности представляет собой конгломерат подтекстовых и сверхтекстовых знаков, организующих локус индивидуально-авторского пространства на "оси эстетической эволюции" [1]. В данном аспекте позволим, себе проследить поведенческие "пристрастия" и выбор (путь) Пришвина на основе жанра художественной автобиографии, где объектом изображения становится образ 'персонажа-писателя'. Истоки формирования образа, как показывают тексты известных художественных автобиографий, позволяют говорить в той или иной степени об идентичности их героев и, следовательно, о типологических чертах образа-персонажа-писателя. Типология героев неизбежно приводит к типологии авторских поведенческих форм при сохранении их внутреннего разнообразия.
В связи с этим, автобиографический роман Пришвина "Кащеева цепь", а в целом и вся трилогия об Алпатове ("Мирская чаша" - "Кащеева цепь" - "Журавлиная родина"), представляется нам одним из звеньев традиции литературного самосознания, или "автопсихических произведений" (Л.Я. Гинзбург), построенных в определенном аутентичном пространстве на приемах художественного самонаблюдения и автокомментария. Типология героя пришвинского романа основана на оценке образа Алпатова как будущего писателя.
В пришвиноведении вопрос о связи "Кащеевой цепи" с традициями художественного автобиографизма рассмотрен довольно подробно. Так, на основании типологического сходства такого толка, когда писатели используют материал собственной биографии, но рассказывают не о себе, а о человеке своего поколения, о понимании им себя, жизни, людей, проводятся параллели между пришвинским текстом и "Детством" и "Отрочеством" Л. Толстого, "Историей моего современника" В. Г. Короленко, автобиографической трилогией М. Горького и даже Ф.И. Гладкова, тетралогией Н.Г.Гарина-Михайловского, повестью С.Т.Аксакова.
Исследователи отмечают существование традиций, в основном, в первой книге романа, где преобладают эпические начала повествования. Кроме того, указывается, что творчество Пришвина принадлежит к "толстовской” линии биографизма, а не "горьковской", что связано с интериоризированным процессом формирования героя: герой показан по преимуществу в
отношениях к самому себе, а не к внешнему миру. Вторая книга романа по манере повествования не имеет аналогов в русской и мировой литературе. Однако нам представляется возможным указать на такой аналог - это роман И.А. Бунина "Жизнь Арсеньева", стоящий также "особняком" в истории развития русской художественной автобиографии. "Художническое самопознание, ставшее темой романа и определившее своеобразие его жанра, отличает "Жизнь Арсеньева" от автобиографических произведений Аксакова, Горького, Короленко, Толстого. Это делает его принципиально новым и действительно первым в русской литературе романом о художнике и творчестве" [2]. Вопрос о биографических и творческих перекличках Бунина и Пришвина практически не обсуждался в обширном литературоведении, исследующем творчество обоих художников. Процесс религиозного пробуждения последних лет позволил поставить их имена вместе в контексте христианской культуры. "Более того, бунинское и пришвинское творчество позволяет говорить о существовании в русской литературе того типа реализма, который может быть назван экологическим. Дом, понимаемый как Вселенная, существовал еще в народном творчестве. Но в литературе XX века единство и многообразие дома-Вселенной впервые так целостно и художественно совершенно показали Бунин и Пришвин. Такое понимание жизни органично связано со взглядом на мир как на Божье творенье..." [3].
Сопоставление этих романов в плане типологической общности персонажей представляется тем более интересным, что эти произведения располагаются не на линии традиции, но на вертикальной оси литературных текстов. Речь идет не о прямой преемственности, заимствованиях или реминисцентных перекличках, но о сверхтекстовых совпадениях особого рода. Это связь "эстетической синхронизации", вызванная внутренними процессами, постичь которые до конца невозможно. Необходимо выяснить существование текстовых аналогий и причины типологических совпадений при условии незнания или незнакомства авторов с произведениями друг друга и нахождения их в разных культурных пространствах. Это позволит обратиться к содержательному составу ПТ персонажа-писателя и, как следствие, - к "поведению" автора в системе одновременного востребования одних и тех же идей.
Первоначально необходимо установить факт непреемственности двух произведений. Первая редакция "Кащеевой цепи" была окончательно закончена в 1927 году. К этому тексту Пришвин не обращался вплоть до 1942 года, когда в качестве третьей части цикла мыслилась книга "Мы с тобой". Все изменения и дополнения, вошедшие в окончательную вторую редакцию романа, помечены 1953-54 гг. Замысел романа "Жизнь Арсеньева" родился у Бунина в начале 20-х гг., но к оформлению его писатель приступил в 1927 году, находясь уже в эмиграции. Работа над романом продолжалась вплоть до 1952 года. Несмотря на то, что "Жизнь Арсеньева" сразу же была переведена на многие языки (чему способствовало вручение писателю Нобелевской премии), к русскому читателю бунинского роман в первоначал ном полном варианте дошел не через берлинское издание "Петрополис" в 30-е гг., а 1966 году, когда было осуществлено издание собрания сочинений писателя со вступительной статьей А.Т. Твардовского. К этому времени Пришвина уже не было в живых. Факт раннего знакомства с текстом бунинского романа не зафиксирован в "Дневнике" Пришвин, хотя туда периодически заносились сведения о том, что читается в данный момент. Очевидно, о существовании романа "Жизнь Арсеньева" Пришвин знал (от Горького или других эмигрантов-возвращенцев или через нью-йоркское издание начала 50-х гг.), но текстовое знакомство не подтверждено документально никоим образом. Говорить о существовании традиции преемственности между пришвинским и бунинским романами в подобных обстоятельствах нельзя. Перед нами факт последовательного, друг за другом осуществленного востребования одной темы - становления творческой личности, совершенного в одном духе и похожих формах.
В плане содержательно-формальной стороны миры художественных произведений Бунина и Пришвина организованы по одним законам. Выделим основные их них:
- особый лиризм повествования, характеризующийся сокращением эпической дистанции между автором и героем и приводящий к уничтожению ее. При этом авторская интерпретация преобладает над констатацией. В композиционном плане превалирует принцип поэтического сцепления глав (мере ассоциации, портреты, запахи, звуки цвета и т. д.);
- движение авторской мысли происходит от быта - к бытию, от микромира -макромиру: "вневременности" (Бунин) природному Космосу (Пришвин);
- взаимопроникновенность "я" и "мы" дарующая чувство радости от связи предками и со всей Вселенной, отсюда;
- авторские кредо, заявленные мера героев: "жизнь должна быть восхищением" (Бунин), "жизнь должна быть сорадованием" (Пришвин).
Образы персонажей-писателей занимают одно и то же место в структуре мира литературных произведений Бунина и Пришвина: они являются организующим центром, из которого исходит вся остальная типология произведения: внешняя природная среда, вещный мир и т.п. ПТ персонажа-писателя из-за его близости к ПТ автора становится генераторов подтекстовых и сверхтекстовых смыслов. Диалог с читателем ведется в том и другом произведении на одном уровне, потому как в 'тексте героя' присутствуют одни и те же "прецедентные тексты": Библия, мифы античности и сказки русского фольклора, роман Сервантеса (проявление интереса к образу Дон-Кихота Связано с осмыслением собственной судьбы), "ландшафтные" тексты (созданные на одном материале - природных картин Орловщины и, в частности Елецкого края). В романе Бунина литературный список ПТ героя значительно расширен за счет произведений и имен периода первой детской любви к Пушкину, Лермонтову, Гоголю, затем - Чехову, Толстому. Тексты некоторых из перечисленных авторов цитатно вводятся в роман, сопровождаемые комментарием на уровне эмоционального воздействия их на Арсеньева. Этап "детского чтения" прямо не фиксируется в романе Пришвина, но факты детских литературных пристрастий вводятся через подтекст (например, через переделку Курымушкой строчки из стихотворения Лермонтова, через сравнение одного из мужиков с Балдой, через восприятие себя гадким утенком или лебедем Андерсена и т.д.). Сверхтекстовые и предтекстовые диалоги культурологического характера формируют ПТ героев как творческих личностей, реализуя авторские мысли о поиске всякого талантливого писателя в талантливом читателе. У Пришвина за счет иного уровня литературно-ассоциативных включений мысль о книжности собственной жизни и жизни героя) завуалирована, в отличие от Бунина, что связано, очевидно, с установкой на творчество жизни.
Помимо удивительных фабульно-биографических совпадений Б ПТ героев (факт прерывания учебы в Елецкой гимназии, встреча с "социалистами" и оценка их пути как неверного, разорение родительского гнезда), пути формирования Арсеньева и Алпатова позволяют выделить типологические черты, создающие общий для них ПТ персонажа-писателя.
Структура общего ПТ персонажа-писателя показывает, что базисным элементом является прежде всего эмоциональное постижение мира, а затем уже его рациональное истолкование. Сила rasio всегда подвергалась сомнению у того и другого художника. Не случайно в исследованиях о творчестве этих писателей встречаются такие определения, как "сердечная мысль" Пришвина [4], "страстное сознание" Бунина [5], свидетельствующие о синтезе конкретно-чувственного и абстрактно-разумного познаний мира. На фоне тождественности интерпретаций авторами собственной художнической судьбы тем более парадоксальным выглядит факт постоянного стремления Пришвина придать своему герою другую профессию: "По правде говоря, эпопея моя была не закончена, потому что ... третья книга "Кащеевой цепи" должна быть о творчестве Алпатова, и он сделан у меня инженером-торфмейстером" [6]. Эти попытки создать героя с не писательской профессией объясняются усиленными жизнестроительными интенциями автора, когда Пришвину для их реализации нужен герой, "работающий" с первичным жизненным материалом, - герой-жизнетворец. Утрирование писателем неэстетических наклонностей героя связано с невозможностью преодолеть комплекс эстетизма, пришедший с символистской укорененностью творческого пути. Понимание первоистоков подобных интенций заставляет писателя вести спор об избранничестве творческой личности и искусства в целом, часто превращающийся в спор с самим собой. По этим же причинам в ПТ героя превалирует категория, которая не выявлена у бунинского героя, - категория талантливого поведения, сформировать которое можно в любом роде деятельности, а не только в писательстве.
В то же время вся органика жизнетворчества Пришвина делает попытки направить героя по другому пути формально не содержательными. В последней редакции 50-х гг. "Кащеева цепь" еще более приближается к роману Бунина, т.к. переработки Пришвина связаны с усилением философско-лирического пласта повествования и незаметным подключением ПТ героя к рассказу о собственной писательской судьбе. При этом текст Бунина совершает ''встречное движение": его переработки уменьшают автобиографические моменты и расширяют философские отступления романа. Ведение повествования Пришвиным от первого лица в последних звеньях романа совпадает с бунинской манерой повествования.
Идентичность ПТ персонажей-писателей, не находящихся на линии преемственности, приводит к вопросу о причинах, обусловивших "одинаковое" поведение авторов; к вопросу о наличии возможности "выбора" поведенческих позиций автором или отсутствии такового. В аспекте первого вопроса происходит органичное внутреннее переживание Пришвиным и Буниным традиции русского художественного автобиографизма толстовского толка, когда внешний мир служит средством познания самого себя. Подобная традиция востребована почти одновременно в силу как внешних причин - обратиться к вечно продолжающемуся человеку в вечно меняющемся хаосе бытия, так и внутренних - органика жизни и судьбы самих художников. Внутренние причины обращения к «названной традиции способствовали рождению на оси литературных текстов двух романов одного типа - лирико-философского, базирующегося на тесной "завязи" поэзии и прозы. События жизни героев отбираются не по принципу хронологической последовательности, но по степени их скрытой лирической и философской насыщенности. Кроме того, монтажность композиций и принципиальная эстетическая незавершенность финалов обоих текстов реализуют авторские концепции искусства как образа жизни. Способы обобщения материала - фольклорно-сказочный (Пришвин) и житийный (Бунин).
Существование подобных текстовых единств объясняется наличием "одинаковых корней" у художников (литературных, мировоззренческих, географических), подобием их мирочувствий ("радость бытия") и совпадением художнических доминант (Природа, Любовь, Творчество + Бог, Бессмертие). Факт независимого существования таких единств ведет к вопросу о релятивности социумно-пространственных пребываний художников: текст романа через "сон золотой" возвращает Бунина в Россию, во времена формирования его как будущего писателя, превращая его пребывание за границей в не-текст его жизни, в не-эмиграцию. "Одиночество" и невостребованность текста Пришвина 20-х гг. создает ему феномен внутренней эмиграции, что означало для писателя прежде всего отсутствие своего читателя и не-превращенние 'текста жизни' в 'текст искусства'. С надеждами на обретение читателя связаны и его переделки текста 50-хгг. ("это роман не в прошлом, а скорее в будущем, и новой своей собственной редакцией я могу обратить на него внимание"; "... далеко я забежал в своем романе и... признание его настоящее еще впереди" [7]). Идея роста, заложенная в тексте обоих романов, становится структурирующим элементом, воздействующим в потенциале на обращающихся к ним читателей.
Если расценивать всякое произведение как поступок или событие в жизни художника, то в данном случае совпадение тональности текстов закономерно: при идентичности намерений и исходных данных создаются похожие результаты. Кроме того, это объясняется некой лимитированностъю автора в пространстве (в пути) собственной судьбы, творчества и культуры в целом. В данном аспекте можно говорить о существовании надавторских единств и редуцировании автора как ведущей фигуры художественного мира произведения (что отразилось в фактах отказа Бунина признать свой роман автобиографическим и "своеволии" героя пришвинской трилогии). Таким образом, поведение (путь) автора оказывается заданным определенными текстовыми и метатекстовыми закономерностями, подчас им самим над собой не признанными, нарушить которые он не в силах. Его "выбор" осуществляется между системой намерений (возможностей) и системой результатов, характер же промежутке между ними зависит от особенностей той или иной культуры, в пространстве которой воспитывается автор. Его не-свобода компенсируется правом на вымысел, востребованным как в том, так и в друга тексте: Бунин производит "ротацию", приписывая Арсеньеву-
юноше свои более поздние убеждения; Пришвин обращает свею жизнь в сказку.
Примечания
1. Смирнов И.П. Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б.Л. Пастернака). СПб., 1995.
2. Бердникова О.А. Концепция творческой личности в прозе И.А. Бунина. Автореферат... к.ф.н. Воронеж. 1992. С. 14.
3. Климова Г.П. Творчество И. А. Бунина и М. М. Пришвина в контексте христианской культуры. Автореферат... д.ф.н. М., 1992. С.5.
4. Семенова С. "Сердечная мысль" М. Пришвина // Семенова С. Преодоление трагедии. М.. 1989.
5. Карпов И.П. Авторское сознание в русской литературе XX века. И. Бунин. М. Булгаков, С. Есенин. В. Маяковский. Йошкар-Ола, 1994.
6. Пришвин М.М. Собр. соч.: В 6 Т. Т.1. М. 1957. Примечания. С.523.
7. Пришвин М.М. Из дневников последних лет // Пришвин М. М. Указ. соч. Т.6. С.735. 747.
