CC BY
104литературы -
С. Р. ФЕДЯКИН
ПОСЛЕСЛОВИЕ К 1917-му: ЕЩЕ РАЗ О ПОЭМЕ БЛОКА «ДВЕНАДЦАТЬ»
Бой часов, - 12 ударов, - который можно было услышать в ночь с 31 декабря 1917-го на 1 января 1918-го, говорил о смене эпох: закончился год революции, начался год великой Смуты, из которого, как ранее из Смуты начала XVII в., произойдет новая жизнь, новое государство, новые отношения между людьми. Оценивать то, что придет на смену, можно было как угодно (у Блока есть предчувствие: «... явится, может быть, в удесятеренном ужасе, так что жить станет нестерпимо» [9, с. 59]), но прошлое ушло без возврата («Художнику надлежит знать, что той России, которая была, - нет и никогда уже не будет. Европы, которая была, нет и не будет» [там же]).
О «Двенадцати» - этом необыкновенном послесловии к 1917 г. - написана библиотека. О поэме говорили современники, уже тогда, в первые годы новой исторической эпохи, путаясь в образах этого произведения и то так, то эдак (и с неизбежностью односторонне) их перетолковывая. Писали и после, с не меньшей горячностью убеждая, что Блок одно изобразил замечательно, другое «недопонял».
Но когда начинается исследование поэмы «Двенадцать», толкователи то и дело сбиваются на вопрос: «Что хотел сказать Блок?» - и самой поэмой, и тем более завершающим ее образом. И здесь можно лишь повторить слова Толстого, некогда сказанные о «главном смысле» его «Анны Карениной»: «Если же бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала» [37, с. 784]. Блок и сам мог после недоумевать, почему сказалось именно так, а не иначе. Но и ответ мог быть только блоковский:
«Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда же я записал у себя: к сожалению, Христос» [цит. по: 41, с. 50]. Или - если обо всей поэме:
519
«В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией...» [4, с. 5].
Произведение и по сию пору остается, быть может, самым загадочным в русской литературе. Что значит «Двенадцать»? Почему в конце поэмы появляется Христос? Осеняет ли он эти смутные времена, а заодно и совершенное убийство (одно из многих убийств того времени)? Примерно так вспоминал поэму Георгий Иванов: Блок поставил Христа «во главе красногвардейцев, идущих приканчивать штыками Россию» [22, с. 174]. Или все-таки верен противоположный взгляд, как увидел этот финал Максимилиан Волошин? - «Христос вовсе не идет во главе двенадцати красногвардейцев, а, напротив, преследуется ими» [14, с. 32-33].
Ответа на «странности» поэмы и современники, и будущие толкователи - в огромном своем большинстве - ждали политического. По чуткому признанию самого Блока, в «Двенадцати» была «капля политики» [4, с. 6], но - после всего, что о поэме позже написали, - было бы точнее акцент сделать на слове «капля», а не «политика».
«Двенадцать» Блока рождались в непростом жанровом окружении. Сначала будет закончена статья «Интеллигенция и революция». Сразу после поэмы придут чеканные строки «Скифов». И в статье, и в стихотворении - звук «лирической формулы», своего рода - итог размышлений о России, о мире, об истории. Это - язык выводов. «Двенадцать» явили собой язык чувств и предчувствий. Потому и образы поэмы ускользают от жестких и непреложных толкований.
Ощущение той истории, которая свершается на глазах, и мысль о ней у Блока в это время идут рука об руку. Еще 13 июля 1917 г. он занесет в записную книжку: «Буржуем называется всякий, кто накопил какие бы то ни было ценности, хотя бы и духовные. Накопление духовных ценностей предполагает предшествующее ему накопление матерьяльных» [5, с. 377]. И когда в «Двенадцати» появится этот образ: «Стоит буржуй на перекрестке, и в воротник упрятал нос...» - в нем различим и «писатель-вития», интеллигент, всю жизнь копивший «духовные ценности».
12 августа 1917 г. явятся первые «звуки», едва-едва различимые, -еще не поэмы, но того «мирового оркестра», в который вслушивался поэт. В дневнике Блок запишет: «Ночью - какие-то странные вспышки на небе прямо перед моим окном, далеко. Гроза? Зарницы? Но воздух холодный. Может быть, ракеты? Или - прожектор?
Ночь (на воскресенье) производит впечатление рабочей, городской шум еще не улегся, гудки, горят фонари над заводами. А мерцающие вспышки, желтые, а иногда бледные, охватывающие иногда большую полосу неба, продолжаются, и мне начинает казаться, что за городским гулом я слышу еще какой-то гул» [11, с. 299].
520
К концу революционного года Блок начинает этот гул ощущать более отчетливо, и - после долгого поэтического молчания1 - в черновиках возникают первые пробудившиеся ритмы и образы:
И шел, и шел
Затерян в безднах
Души скудельной
Тоски смертельной... [8, с. 99].
Рядом - еще одна «повисшая» строка: Бросаясь в вихорь вихревой... [там же].
Пусть едва-едва, но в этих записях можно уловить прообразы будущей поэмы («скука смертная»; «ветер, ветер, на ногах не стоит человек.») [24, с. 122].
Появляются еще строки: Всадник мне навстречу Смерть (4 раза). [8, с. 99].
Различим образ из «Апокалипсиса»: четыре всадника, четверка разномастных коней, последний - «конь блед», «и на нем всадник, которому имя "смерть"» (Откр 6: 7-8).
Другой набросок 1917 г. ритмом своим напоминает поэму «Возмездие»:
Сребристый месяц, лед хрустящий, Окно в вечерней вышине, И верь душе, и верь звенящей И верь натянутой струне [8, с. 99].
Здесь ничто не напоминает будущую поэму «Двенадцать». Зато четко обозначено главное дело поэта: верь душе и тому звуку, который ты способен различить. И потому знаменитый призыв (он появится очень скоро): «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию» [10, с. 20], - окутан у Блока ссылками на «мировой оркестр» и закреплен беспрекословностью им явленного «императива»: «Дело худож-
1 В записной книжке 25 марта 1916 г. он напишет: «На днях я подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться (или - чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать матерьял» [5, с. 293]. Последние стихотворения 1916 г. «Демон» и «Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух.» написаны 9 июня, после чего Блок надолго замолчал как поэт.
521
ника, обязанность художника - видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит "разорванный ветром воздух"» [10, с. 12].
Статья с этими лирическими воззваниями - «Интеллигенция и революция» - будет писаться с 30 декабря 1917 г. по 9 января 1918 г. В день завершения в дневнике появится запись: «На днях, лежа в темноте с открытыми глазами, слушал гул, гул: думал, что началось землетрясение» [5, с. 383]. Поэма «Двенадцать» рождается из этого тревожного звука.
Январские записи в дневниках и записных книжках - это разные грани одного и того же времени: житейское, литературное, историческое, символическое - все это сосуществует, сплетаясь воедино, как разные голоса в музыкальном произведении. Каждый день - политические страсти: то митинг «Народ и интеллигенция», то призывы в защиту Учредительного собрания, то его разгон. Из примет времени - военные суда на Неве, аэроплан над городом, часто - выстрелы на улице. На хаос событий - и мелких, и серьезных - наложилась «литературная жизнь». Она тоже сплетена и с историей, и с политикой, и - с жизнью личной.
Новый год он встречает с женой, сочиняет ответы на анкету («отмена литературного наследства» [5, с. 381]). То есть в ночь с 31 декабря на 1 января Блок отказывался от прав на свои сочинения, отрекаясь тем самым от «буржуазного» прошлого («у человека, который действительно живет, т.е. двигается вперед, а не назад, с годами естественно должно слабеть чувство всякой собственности» [10, с. 7]). Рядом с этим - голос предчувствия: «Страшный мороз, молодой месяц справа над Казанским собором. К вечеру тревога (что-то готовится)» [5, с. 381].
Для газеты «Знамя труда» он готовит цикл своих давних статей1. 2-го он переделывает статью «Пламень». И значит, слова из 1913 г. - «были в России "кровь, топор и красный петух", а теперь стала "книга"; а потом опять будет кровь, топор и красный петух» [9, с. 486] - реют в воздухе.
3-го - среди разноголосицы политических событий - запись о том, что в газете «Знамя труда» напечатана его «Комета». «Апокалиптический обертон» стихотворения звучит в том же регистре:
Ты нам грозишь последним часом,
Из синей вечности звезда! [7, с. 95].
Вечером того же дня у Блока Есенин. Разговор (темы, фразы, жесты) подробнейшим образом запечатлен в дневнике 4-го. За этой встречей - то, что давно волнует и мучает: народ, интеллигенция, революция, церковь. Есенина Блок воспринял как старообрядца. Отсюда - характерная окраска в записи одной из тем: «Ненависть к православию» [11, с. 313]. Богобор-
1 Позже статьи войдут в книгу Блока «Россия и интеллигенция» [13].
522
чество Есенина обретает неожиданный поворот (Блок воссоздает канву его объяснений к «Инонии»): «Я выплевываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия)» [11, с. 313]. Богоборческие мотивы и нелюбовь к попам, - за что будут костерить «Двенадцать» многие современники, - вошли в поэму с «есенинским» тембром. Оттуда, из беседы, возможно, родился и еще один образ.
Есенин чувствует в себе голос новой пугачевщины: время смирения для мужика прошло. Блок давно ожидает «возмездия». Но крестьянский поэт иначе чувствует историческую ситуацию. Интеллигент мается «как птица в клетке». И вот: «К нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. А его возьмут... и выпустят...» [там же]. Есенин взмахнул рукой, будто выпустил птицу. Не этот ли жест, увиденный сквозь зарево «мирового пожара», скоро отзовется зловещей приговоркой в поэме: «Ты лети, буржуй, воробышком... »
Есенинские реплики оказались созвучными давно вызревшему ощущению нынешнего катастрофического времени, и 4 января Блок снова занят статьей «Интеллигенция и революция». 5-го - еще никакого намека на стихи: «Весь день и вечер тоскую, злюсь, таюсь» [5, с. 382]. Внешние приметы времени - то, что раньше его тревожило, - теперь безразличны: «Где-то, кажется, стреляли, а я не знаю и не интересно» [там же]. 6-го -работа над статьей. И - запечатленное мгновение из современной истории: «Слухи о том, что Учредительное собрание разогнали в 5 часов утра» [там же]. Что-то вызревает в душе необычайное: «Легкость, поток идей - весь день» [там же], но это, по-видимому, о статье.
7 января - день особенный. В записной книжке - отсылка к «Жизни Иисуса» Эрнеста Ренана. В дневнике - наброски образов к пьесе о Христе, которую они замыслили с женой: «Жара (синее и желтое). Кактусы жирные. Дурак Симон с отвисшей губой удит» [11, с. 259]. Заметки эти - после их публикации - поразят тем, что древние образы приближены к современности: «У Иуды - лоб, нос и перья бороды, как у Троцкого. Жулик (т.е. великая нежность в душе, великая требовательность)» [11, с. 260]. Отдельные записи могут показаться кощунством: «Входит Иисус (не мужчина, не женщина). Грешный Иисус». Или: «Апостолы воровали для Иисуса (вишни, пшеницу). Их стыдили»[11, с. 259]. Но вместе с тем характеристика Христа выдает и своеобразное к нему отношение: «Иисус -художник. Он все получает от народа (женственная восприимчивость). "Апостол" брякнет, а Иисус разовьет». И - не менее важное: «Около Иисуса оказывается уже несколько других (тоже с кем-то поругались и не поладили; бубнят что-то, разговоры недовольных). Между ними Иисус -задумчивый и рассеянный, пропускает их разговоры сквозь уши: что надо, то в художнике застрянет» [там же, с. 260]. При всей двусмысленности
523
образа Иисуса он тем не менее предстает как столь ценимый Блоком «человек-артист».
То, что тема возникла 7-го, - случайностью не назовешь. Праздник Богоявления (Крещения Господня) должен был навеять свои образы, тем более после недавней беседы с Есениным. Символ креста мог замерцать в этот день, родив и неясный замысел поэмы. 8-го - поэма уже «явилась»1. И в этот же день - жестокая новость: «Убиты (в больнице) Шингарев и Кокошкин» [5, с. 382]. Кровавое событие ложится на слухи о других убийствах. Последняя запись этого дня: «Внутри дрожит» [там же]. Вовсе не случайно он после скажет о «капле политики» в своей поэме, хотя изобразит совсем иное убийство.
Эта маленькая предыстория поэмы не раскрывает того смысла, который несет в себе образ Христа, но она все-таки дает возможность лучше увидеть, что образ этот не был случайным, что «Другой», - который позже мог Блоку показаться более уместным в поэме, - появиться в ней мог только вопреки воле самого произведения. Образ Христа явно предощущался в дни от Рождества до Богоявления и как раз в день Крещения Господня - пусть и в неожиданном виде - он именно явился поэту.
Январские записи говорят и о другом: внешняя «разрозненность» жизни (будни, житейские передряги, литературная жизнь, революционная действительность - и все это вперемешку с разнообразными «знаками времени») ощущалась как «многоголосое» свидетельство присутствия «мирового оркестра» в современной жизни. О рубеже 1917-1918 гг. Блок мог бы повторить то же, что ранее сказал в 1910-м: «Революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах», прибавив к этому: «Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России» [9, с. 431].
Тревога за судьбу отечества - постоянный лейтмотив блоковских дневников и записных книжек за 1917 г. Не ощутить того, что империя зашаталась, было невозможно. 22 апреля он словно уговаривает себя: «Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться» [5, с. 318]. 12 июля настроение иное: «"Отделение" Финляндии и Украины сегодня вдруг испугало меня. Я начинаю бояться за "Великую Россию"» [11, с. 279]. Приходит не историософское, но политическое видение этой судьбы: «Если распылится Россия? Распылится ли и весь "ста-
1 В записной книжке: «Весь день - "Двенадцать"» [5, с. 382]. Сомнения, что фраза запечатлела начало, а не продолжение работы над поэмой, уже высказывались [36, с. 7071]. Но сомнение может возникнуть не только потому, что до нас не дошла предыдущая записная книжка с возможной отсылкой к такому началу, но и потому, что идея могла «витать» в сознании поэта раньше, не оставив следа в его ежедневных записях. И все же, несомненно, праздник Богоявления в контексте наступившего времени не мог не вызвать в Блоке мыслей об эпохе раннего христианства, которые стали той идейной атмосферой, в которой рождалась поэма.
524
рый мир" и замкнется исторический процесс, уступая место новому (или -иному); или Россия будет "служанкой" сильных государственных организмов?» [11, с. 280]. К началу 1918 г. приходит ответ, вполне «музыкальный», в духе всей статьи «Интеллигенция и революция»: «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и - по-новому - великой» [10, с. 9].
Фраза поневоле заставляет вспомнить «Эллинскую религию страдающего бога» Вяч. Иванова, а заодно и многочисленные его статьи. В момент дионисийской оргии менады, впадая в состояние экстаза, становятся частью вселенской силы и разрывают жертву на части. Божество гибнет, чтобы в свой срок воскреснуть вновь. И хотя культ Диониса ушел в даль истории, его отголоски живут и в христианстве, и в театре, и в творчестве каждого художника. Сам он - как сказали бы в более поздние годы - одна из сторон человеческого подсознания или «коллективного бессознательного».
Не эту ли «оргию» и неизбежную «жертву» Блок ощутил в революции и в судьбе России? И если подправить это слишком «эстетическое» понимание истории письмом Розанова к Блоку от 19 февраля 1909 г., ощущение «жертвы» станет еще более отчетливым. Розанова коробит поведение интеллигенции, готовой многое простить бомбометателям, он приоткрывает тайный двигатель христианской цивилизации, в том числе и сопровождающих ее пыток, казней, смут, революций: это - «древний Каин», что живет в человеке. Голос Розанова звучит как предвестие: «Это древнее - "дай полизать крови", от которого (по-моему) люди только и отделывались древними жертвоприношениями» [2, с. 402-403]. Мысль подобная ясновидению не могла пройти мимо Блока. В его ответе - хоть и неявное, но - согласие: «Страшно глубоко то, что Вы пишете о древнем "дай полизать крови"» [12, с. 276].
Конец 1917 г. настраивал на принятие трагедии и очищение через жертву. Революция - это своего рода религиозное действо. Жертва - Россия. Она должна пройти через расчленение, через смерть, чтобы позже воскреснуть. И если вспомнить все превращения и преображения «Вечной Женственности» в лирике Блока, - от ранних стихов до «Поля Куликова», до «Русь моя, жена моя» (с очевидным указанием на это женственное начало), - то гибель героини в поэме «Двенадцать» - это лишь знак иной гибели.
В январе 1918 г. Блок явственно слышит разгул стихии. В исторических событиях ощущает «дух музыки». Он и воплотится в поэме.
Уже писалось, что в «самоощущении эпохи», в том числе в творчестве Блока, заметна «исключительная роль музыки и музыкального сознания в широком смысле» [16, с. 128], что в поэме отразилось «многоголосие эпохи» [18, с. 176], что «в ней переплетаются и развиваются
525
различные темы по законам строения симфонической музыкальной формы» [24, с. 151], что «художественная сила поэмы Блока» - это было замечено еще в 1921 г., - «заключается в создании впечатления грандиозного неразрешенного диссонанса, как в современной музыке» [21, с. 236]. Из более детальных, но и более частных наблюдений - разноголосица песенных жанров, свойственная той эпохе, которая была впитана поэмой Блока [29, с. 20-23]. И все-таки прочтение «Двенадцати» ни у одного исследователя не определялось тем музыкальным началом, которое ощутимо в соотношении стихов, образов, тем.
Рефрены и полурефрены - их в поэме множество. Здесь и повторы строк: «Эх, эх, без креста.», «Вперед, вперед, рабочий народ.» и, как назвали бы музыканты, «ракоходы», вроде: «Революцьонный держите шаг.» - «Шаг держи ревлюцьонный...». Всё это - прямое указание на то, что поэма «Двенадцать», как и музыкальное произведение, не только использует лейтмотивы, но и состоит из разных по характеру тем и сложного их контрапункта. Что, например, реплики: «Пальнем-ка пулей в Святую Русь», как и «Революцьонный держите шаг!» - это не голос Блока, но голоса, пришедшие из январской метели и сцепленные в единое полифоническое целое. Так в главке пятой - несомненное двухголосие, столкновение разных разговорных интонаций.
Строфы, высветившие судьбу героини [8, с. 7-20]:
У тебя на шее, Катя,
Шрам не зажил от ножа.
Или:
Гетры серые носила,
Шоколад Миньон жрала...
В ответ - строфы-возгласы, строфы-вздохи:
Эх, эх, попляши! Больно ножки хороши!
Или:
Эх, эх, поблуди! Сердце екнуло в груди!
Иной раз и в строфы «рассказа» врываются возгласы из второго голоса, усложняя контрапункт:
В кружевном белье ходила -
Походи-ка, походи!
С офицерами блудила -
Поблуди-ка, поблуди!
526
И как музыкальное произведение нельзя свести к одной теме и даже к их «набору», так и в поэме Блока главное - не отдельные образы, но все их «созвучие». Тем более что можно различить здесь и образы сокровенные, незримые...
Черный вечер.
Белый снег.
Обычно в первых строках видят только противостояние цвета: черный - белый. Но поэт одновременно с цветовой гаммой (она в поэме скупа: черный, белый, изредка - серый и - сквозь них - кроваво-красный1) создает и весьма своеобычное пространство.
Сколько восхищения за долгую свою жизнь выслушали строчки Пушкина из «Сказки о царе Салтане»!
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут... [цит. по: 34, с. 316].
Мир здесь явлен в гармонии: верхняя строчка - о том, что вверху (звездное небо), нижняя - о том, что внизу (море с волнами).
Блок создает мир, где гармония нарушена. Но произведение не может быть дисгармоничным. Поэма как бы составлена из клочков (образов, реплик, ритмов). Но мир в ней просвечен началом, все объединяющим.
«Черное, черное небо...» - фраза эта появится у Блока в конце первой главки. Он не выписывает пространство поэмы столь отчетливо, как Пушкин в своей сказке (да и какая отчетливость изображения в метельной ночи?). Но «черное, черное небо» лишь подтверждает: «черный вечер» в первой строке высвечивает верх, а «белый снег» во второй - низ. И первые две строки - от
«черного неба» до «земли в снегу»2 - это незримая линия, прочерченная вертикаль.
Следом, сразу, - горизонталь:
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
1 См. это наблюдение, - с пропущенной строкой: «Гетры серые носила», - в статье Г.М. Гаспарова и Ю.М. Лотмана [15, с. 60]. «Серый» в цветовом контексте поэмы может как раз означать смешение белого и черного, т.е. двойственность образа героини. В скрытом виде, - «на спину б надо бубновый туз!», - присутствует и желтый, поскольку ромбы на арестантской одежде были желтого цвета [24, с. 147]. Но здесь действует и образ карт и потому «бубновый» вписывается в оттенки красного.
2 Название сборника Блока 1908 г.
527
Позже не раз мелькнет крест неподлинный, «плотский» («.и крестом сияло брюхо на народ...» - или, если дать - как говорят математики -образ «от противного»: «эх, эх, без креста!»). В первых строках поэмы крест вычерчивается истинный, незримый (видны лишь «вечер», «снег», «ветер»). Такой же незримый, как Христос в последних, «вьюжных» строках. И так ли странно появление Христа в конце поэмы, если уже в самом начале про- звучит «Божий свет», - слова, которыми обозначено это художественное пространство1:
Ветер, ветер -
На всем Божьем свете!
Связь первой и последней строфы. Так главная тема в музыке: вначале она звучит как обещание, потом проходит многообразные превращения, вплоть до образов, противоположных начальному («эх, эх, без креста!»), чтобы в конце - явиться вновь, преображенной.
Незримый крест в начале, незримый («и за вьюгой невидим») Христос в конце. Но есть и еще одно Его явление, самое сокровенное.
Юрий Анненков, иллюстрируя «Двенадцать», от себя прибавил новый штрих к центральному образу. Место действия появится на одном из рисунков как адресная вывеска на стене дома: «Рыбацкая, 12» [3, с. 17]. Блок не возразил, принимая и эту черточку в главный символ поэмы.
То, что замысел пьесы о Христе, - возможно, первый толчок к созданию поэмы, - пришелся на праздник Крещения Господня, случайностью не назовешь. И все же то, что это двенадцатый день после Рождества Христова, - скорее историческая или символическая данность, с которой Блок мог лишь согласиться.
Но есть и запись в черновиках: «"Двенадцать" (человек и стихотворений)» [19, с. 12]. И это уже первое по времени собственное толкование символа.
Петроградский священик, автор пронзительного слова о «Двенадцати» [30], увидел в поэме «бесовидение в метель» [1, с. 437]. Посчитал, что имена красногвардейцев пародируют имена апостолов в Евангелии и что сам образ Христа - подмена Христа подлинного.
1 Эту же вертикаль - 12 лет спустя - уловил Георгий Иванов [17, с. 272]: Это черная музыка Блока На сияющий падает снег. Горизонталь в его стихотворении - вольное переложение слов знаменитого романса на слова Александра Кусикова - прочерчена в первых строках: Это звон бубенцов издалека, Это тройки широкий разбег...
528
«Ванька», «Петруха», «Андрюха» действительно вторят апостольским именам. Отсылки к евангельскому сюжету очевидны, разбойники («на спину надо б бубновый туз») и апостолы словно сливаются в поэме. И все же священник прочитал поэму так, как читают трактат, потому и не смог разглядеть иных ее горизонтов.
«И был с разбойником. Жило двенадцать разбойников» [19, с. 16]. Эти реплики в черновике Блока тоже давно прочитаны. Первая запись указывает на сюжет о Христе, распятом между двумя разбойниками. Тот из них, кто уверовал, услышал из уст Спасителя:
«Будешь со Мною в раю» (Лука 23:43). Значит, и преступивший через «не убий!» может войти в Царствие Небесное1. Вторая запись отсылает к поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»2, к знаменитой легенде:
Было двенадцать разбойников,
Был Кудеяр-атаман,
Много разбойники пролили
Крови честных христиан... [цит. по: 27, с. 207].
У Некрасова сюжет легенды словно оглядывается на кресты Голгофы. Его «великий грешник» раскаялся. Он годами пытается замолить грехи. Но прощение приходит лишь в то мгновение, когда он в праведном гневе лишает жизни злодея.
Святость и грешность соприсутствуют в легенде. Соприсутствуют и в поэме Блока. Потому и возможны здесь такие строки:
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди...
Черная злоба, святая злоба...
С еще большим нажимом тот же мотив звучит в знаменитой строфе:
Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови -Господи, благослови!
1 Об этой связи образов Петрухи и евангельского разбойника писал еще Иванов-Разумник [4, с. 5].
2 К этой отсылке Блока обращались многие исследователи. В данной статье акцент сделан лишь на степени тематической близости некрасовской легенды к некоторым лейтмотивам поэмы Блока.
529
Это уже чуть ли не желание получить благословение на убийство. И «двенадцать», эти грешники Блока - в отличие от некрасовского Кудея-ра, - еще не ведают раскаяния. Даже тот, кто погубил бывшую возлюбленную, кто поначалу «голову повесил», быстро поддается на уговоры товарищей:
И Петруха замедляет
Торопливые шаги...
Он головку вскидавает,
Он опять повеселел...
Чутье художника не подводит Блока. «Шаги» - «повеселел». Это единственные строки в 7-й главке, лишенные рифмы, т.е. гармонической «уровновешенности». Здесь проявился своего рода «задержанный диссонанс». Розановский закон - «полизать крови» - во время революций неумолим. Но он не отменяет ни заповеди «не убий!», ни раскаяния. Герой лишен всякой уравновешенности. Да и как он повеселел? В контексте следующих строк - от «нынче будут грабежи» до «выпью кровушку» - веселье это обретает оттенок жуткого куража, уголовного «озорства».
«Было двенадцать разбойников.», двенадцать апостолов, «"Двенадцать" (человек и стихотворений)». Заявленное Блоком заглавие поэмы -только так и может быть у живого символа - сразу стало обрастать разноречивыми смыслами. Не осталась в стороне и собственно числовая символика. 336 стихов поэмы могут показаться «символистским фокусом»: 3 + 3 + 6 = 121. Но маркированный стих - не случайный! - делает это число значимым. Количество стихов «задано». Именно это заставляет вчитываться в «немую» строку.
Главка шестая. Она вся состоит из двустиший. И только центральная строфа рассечена еще одной строкой из точек:
1 В свое время, желая подчеркнуть образную и смысловую наполненность произведения Блока, Л. Долгополов заметил: «В "Двенадцати" всего 335 стихотворных строк» [18, с. 176]. При этом он почему-то пропустил маркированный стих, вероятно, полагая, что строка из одних точек особой «информации» не несет. Своим числом он настолько «заворожил» будущих исследователей, что в научном издании поэмы строки пронумеровали словно бы забыв об этом стихе, т.е. от 1 до 335 [8, с. 7-20]. Впервые о точном количестве стихов автор этой статьи услышал в 1990 г. от д. ф.н., профессора Одесского университета, Степана Петровича Ильева (1937-1994), которого поразило «несимволистское» число 335 в работе Долгополова и заставило правильно пересчитать строки [38, с. 3].
530
Трах-тарарах! Ты будешь знать,
Как с девочкой чужой гулять!..
Площадная брань с той неизбежной рифмой, которая звучит кощунством по отношению к женскому началу, а значит - и к «Вечной Женственности»?
Любовные треугольники в творчестве Блока. В «Стихах о Прекрасной Даме» царствует «Она» (или «Ты» с заглавной буквы). Он - при ней, он - ее паж, ее рыцарь. Но иногда ему противостоит двойник:
«Навстречу мне из темноты Поднялся человек» [цит. по: 6, с. 115].
Впрочем, и Ее лик иной раз двоится, потому столь явственна тревога в этих уже хрестоматийных строках:
«Весь горизонт в огне, и близко появленье, Но страшно мне: изменишь облик Ты...» [цит. по: 6, с. 60].
В драме «Балаганчик» лица героев-двойников скрыты масками: Пьеро и Арлекин. Облик героини меняется, и вместо Коломбины перед зрителем вдруг предстает «картонная невеста».
Двойники будут вставать из его строк и позже. И «Ее» лицо зачастую будет столь же двойственно, как в знаменитой «Незнакомке» (незримая, но ощутимая «Вечная Женственность» - и падшая женщина).
Любовный треугольник в поэме наследует прошлому блоковскому творчеству1. Петруха даже имя будто перенимает от Пьеро. Ванька от Арлекина - подчеркнуто бутафорскую сущность, это - «переодетый» Арлекин:
Он в шинелишке солдатской
С физиономией дурацкой
Крутит, крутит черный ус,
Да покручивает,
Да пошучивает...
И Катька - не только «с офицерами блудила», не только «падшая». В ней есть «вечноженственное» начало. Потому Блок и наставляет Юрия Анненкова, иллюстратора: «"Толстомордость" очень важна (здоровая и чистая, даже до детскости)» [12, с. 514].
Главка 6-я - не просто сцена убийства. Она - о жертве, где пуля, предназначенная «ему», сопернику и «буржую», губит «ее», бывшую воз-
1 То, что в любовном треугольнике «Двенадцати» своеобразно отразился любовный треугольник из «Балаганчика», исследователи разглядели уже давно [15, с. 53]. Корректировка этой аналогии дана в книге О.П. Смолы [35, с. 52-53].
531
любленную. «Трах-тарарах! Ты будешь знать.» - в это мгновение она еще жива. Далее - строка из точек. После - продолжение ругани: «Как с девочкой чужой гулять!.. » Петруха в пылу ярости ничего не чувствует. Но ее уже нет. И Блок внушает художнику, как сцену изобразить: «Если бы из левого верхнего угла "убийства Катьки" дохнуло густым снегом и сквозь него - Христом, - это была бы исчерпывающая обложка» [12, с. 514].
Вертикальный столбец «значимых» строк пересекает горизонтальное многоточие, «невыразимое». Еще один «незримый крест» в поэме, еще одно «подспудное» проведение главной темы. За «немой» строкой - не только непристойная брань. За ней - и гибель, заклание, и незримый Лик, который всегда есть там, где есть жертва.
«Ужо тебе!..» - это бунт маленького человека в «Медном всаднике». «Ужь я ножичком.» - это разгул «демократии» в «Двенадцати». И далее:
Выпью кровушку
За зазнобушку...
Эта вакханалия - не только «отражение» действительности, которую вобрал в себя творческий январь 1918 г. В этом «ужь», как и во всей поэме, сошлись, сплелись, скрестились два мифа, порожденные русской литературой. Будто тревожный ритм «Бесов» Пушкина ворвался в четко очерченный и «неколебимый» - лишь временами нарушаемый водной стихией - «град Петров», мир «Медного всадника». «Двенадцать» Блока -петербургская поэма, хотя город к этому времени и носил другое имя: «Петроград»1.
В «Медном всаднике» есть отдельная тема: рождение города «из ничего». Чеканный стих - это не только пушкинская точность, это и выраженная словом действенная воля Петра. Рваный ритм первой главки «Двенадцати» - это разъятие образа некогда величественного города, это распыление творения рук человеческих. Первая строка поэмы Пушкина имела варианты: «На берегу Варяжских волн.», «Однажды близ Балтийских волн.» - и найдено было: «На берегу пустынных волн.» [32, с. 2728]. Самое точное слово. Не только потому, что «пустынный» для уха того времени - это одинокий: волны - и более ничего. Не только потому, что перед глазами возникает водная пустыня. Но и потому, что в слове эхом отозвалось давнее пророчество: «Месту сему быть пусту!»
В основе петербургского мифа - мотив богоборчества. Город возник не по Божьему промыслу, но по воле сильного мира сего. Он - воплоще-
1 Первым сопоставлять «Двенадцать» с «Медным всадником» попытался Иванов-Разумник [4, с. 10-11,14].
532
ние царского «упрямства». И потому стихия, - будь то наводнение, будь то бунт, - городу неподвластна, она ему «мстит».
В «Медном всаднике» стихия сгубила тихое счастье маленького человека, это его и сподвигло на бунт обреченного. И русская литература должна была пройти через фантасмагорический Петербург Гоголя, через город-призрак и город немыслимых страстей Достоевского, через город провокаторов и бомбистов Андрея Белого, а также через лирику Пушкина, Тютчева, современников поэта (Анненского, Гиппиус, самого Блока)1, чтобы в поэме «Двенадцать» дойти до крайней своей точки.
С первой же главки «прожектор истории выхватывает портреты, возгласы, отдельные штрихи новой эпохи: старушка, плакат, буржуй, писатель, поп, барыня в каракуле и другая барыня, проститутки, бродяга. Это не облик города, но его смысловые обломки. И рваный ритм усиливает это ощущение. Прежнего города нет. Имя его не названо, да и зачем оно, если пророчество - «месту сему пусту быть» - сбывается, воплощается через нашествие стихий.
Ночь, метель. Город почти невидим. Различимы лишь отдельные его контуры: «От здания к зданию протянут канат»... «буржуй на перекрестке». «пустеет улица»... - Не панорама города, но лишь две стены и пересечение линий. Далее - из того, что может схватить глаз: «Огни, огни, огни». И еще: «Запирайте етажи». «отмыкайте погреба». - каменные «верхи» и «низы» Петербурга. Лишь в 9-й главке - узнаваемый облик, да и тот пришел из прошлого, из знаменитых строк Федора Глинки, слегка «потревоженных» Блоком:
Не слышно шуму городского,
Над невской башней тишина...
После же - снова то, что характерно для любого города, а вовсе не только Петербурга: «перекресток», «переулочки глухие», «дома» и - примета времени - эхо от выстрелов.
И все же углы домов, улицы, заметенные снегом, - ощутимы. Контуры их проглядывают даже в людских движениях:
Снег крутит, лихач кричит,
Ванька с Катькою летит...
Или позже:
Стой, стой! Андрюха, помогай
Петруха, сзаду забегай!..
1 Называются наиболее значимые именно для поэмы Блока имена.
2 Выражение Георгия Иванова из статьи «Без читателя» [23, с. 539].
533
Город есть, но он - призрачен («быть пусту»). Буржуй, писатель, поп, барыня, проститутки, бродяга - это лишь тени прошлого мира. Петербургская слаженность, его «геометрическая четкость» если и проступает, то лишь в поступи «ночного дозора» нового времени, в этих красногвардейцах с «винтовочками стальными»1. Когда-то герою Достоевского приходила на ум беспокойная и дикая фантазия: «А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы бронзовый всадник на жаркодышащем загнанном коне?» [20, с. 113]. У Блока нет ни Медного всадника, ни других примет: соборов, шпилей, островов, берегов, мостов. Лишь раз мелькнул опознавательный знак из «литературного прошлого» Петербурга: невские башни. Остальной город - скрыт в ночи, утонув в мировой метели.
«В этом ветре, который крутится на дорогах, завивая снежные столбы, водится нечистая сила» [9, с. 38], - писал Блок в 1906 г. в статье «Поэзия заговоров и заклинаний», постигая народную мифологию. Снежная стихия на него самого налетит в начале 1907 г., когда - одно за другим -будут рождаться стихотворения «Снежной маски». Извивы вьюги и вихри любовной страсти для Блока - это разные воплощения одной стихии. В «Двенадцати» с ними сольется и стихия смуты, революции.
Снежные миры в поэме разнообразны. То мир этот - линейный:
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
То - круговой:
Завивает ветер Белый снежок.
То - порывистый:
Ветер хлесткий!
Не отстает и мороз!
То - слегка успокоенный:
Гуляет ветер, порхает снег.
В драматические мгновения снежная стихия пробуждается снова:
Трах-тарарах-тах-тах-тах-тах!
Вскрутился к небу снежный прах!..
1 Разные интерпретации этого «державного шага» даны С.А. Небольсиным [26, с. 55], М. Петровским [29, с. 24], В. Орловым [28, с. 113], О.П. Смолой [35, с. 51].
534
Блок давно уже прочувствовал образы народной демонологии: «Человек, застигнутый вихрем в дороге, садится, крестясь, на землю. В вихревых столбах ведьмы и черти устраивают поганые пляски и свадьбы...» [9, с. 38]. Знал он это и по пушкинским «Бесам»1: Хоть убей, следа не видно; Сбились мы. Что делать нам! В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам [цит. по: 33, с. 163].
И когда Ванька с Катькой проносятся мимо «двенадцати», - на людское столкновение страстей налетает их подобие из мира «инфернального»: здесь же, рядом, в вихревом столбе, в «снежном прахе» справляются «поганые свадьбы». Сцена убийства - разработка той же темы, что прозвучала много раньше: «Пальнем-ка пулей в Святую Русь!»2. Только сейчас снежная пелена застит глаза. И не бес ли толкнул под руку, чтобы герой пальнул в метель:
«Трах-тарарах, ты будешь знать...»
Пушкинские бесы мучают тревогою, они взвиваются и воют:
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают? [33, с. 168].
Бесы Блока - смеются над людскими усилиями и человеческим бессилием:
Трах-тах-тах! - И только эхо Откликается в домах... Только вьюга долгим смехом Заливается в снегах...
Когда в 1940 г. Рахманинов, - с мукой вглядываясь в охваченную войной Европу, предчувствуя, через какие испытания скоро придется пройти России, - пишет «Симфонические танцы», он в 3-й части изобразит свой вариант «плясок смерти»3. В музыке - разгул нечистой силы, пе-
1 О близости ритмов и образов поэмы «Двенадцать» стихотворению Пушкина «Бесы» в ином контексте рассматривали Б.М. Гаспаров [16, с. 122-123], М. Петровский [29], Д.М. Магомедова [25].
2 В несколько ином ключе эта параллель проводится в статье Б. М. Гаспарова [16]. 3
В музыке до «Симфонических танцев» к этому образу, если называть самых известных композиторов, обращались Ф. Лист, К. Сен-Санс, М.П. Мусоргский.
535
ребиваемый то позывными «Дня Гнева», то песнопением из «Всенощной». Но прежде, нежели полетят эти бесовские пляски, оркестр изобразит бой часов: ровно 12 раз, полночь [39, с. 425-434; 40, с. 411-436].
В поэме Блока различимы знакомые мотивы «Песен и плясок смерти» Мусоргского на слова Арсения Голенищева-Кутузова:
«А метель-то, ведьма, поднялась, взыграла» [31, с. 325]. Точно так же - вверх - всплясывает метель у Блока: Снег воронкой завился, Снег столбушкой поднялся...
Полночь - начало разгула нечистых. И «Двенадцать» - не только название поэмы, но и бой часов. Именно после заглавия, после этих двенадцати ударов, и вскипают вьюжные вихри. «Бесовидение в метель» - формула верная, если речь идет о «двенадцати», о красногвардейцах. Им не дано разглядеть ту даль, в которую они готовы шагать даже через кровь: И вьюга пылит им в очи Дни и ночи Напролет...
Если же речь идет о самом поэте - формула «бесовидения» слепа до упрямства. Не Блок хочет увидеть Христа, его произведение требует этого.
Финальная строфа вычерчивает еще один незримый крест. «.Так идут державным шагом.» - середина, «поперечина». «Позади - голодный пес...» - не только образ «старого мира», но и - как давно было замечено - одно из воплощений беса [16, с. 126; 29, с. 24; 35, с. 67]. И (естественно выстроенный космос поэмы) - от «пса» через «двенадцать» вперед и вверх, т.е. выше метели («Нежной поступью надвьюжной»), - к Тому, кто «псу» противоположен: «Впереди - Иисус Христос». При этом и «краски» поэмы из темной, «ночной» части спектра переходят - через красный - в белый цвет. Как в музыкальном произведении трагические столкновения музыкальных образов в смене тональностей переходят к «разрешению» неустойчивых интервалов в тонику. И пространство поэмы проходит свой «композиционный» путь: первые строки - резкое движение вниз, где и происходят «земные потрясения»; последние - восхождение.
«Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию». «Сознание» из этого воззвания Блок оставил для статьи. Для поэмы, которая в ту минуту рождалась, нужны были «тело» и «сердце». Тревожный «гул», - если вчитаться в его ежедневные записи, он чувствует
536
даже телесно. И, набрасывая и перемарывая написанные строки1, Блок не рассуждал, но вбирал живую историю.
В «Двенадцати» - музыка слышимая и музыка видимая. Явлен только миг эпохи «после 1917-го». Пробил двенадцатый час русской истории. Это - конец прежней России и начало России другой. Сотрясения катятся уже и по Европе, весь мир меняется.
Блок ждет всеобщего преображения. Потому и скрестились в одном художественном пространстве, в одном историческом мгновении два мифа русской культуры - и «бесы» промчались сквозь «Петербург». Потому соединились воедино все три стихии: вьюга, любовная страсть, смута. Потому слились 12 разбойников и 12 апостолов, 12 ударов, 12 глав и 336 строк. Потому изначальный незримый крест явился еще раз в сцене убийства и в третий раз преобразился в недоступного земному взору Христа.
Когда-то его лирика поражала необыкновенным зрением:
Непостижного света
Задрожали струи.
Верю в Солнце Завета,
Вижу очи Твои [6, с. 95].
Теперь ему нужно вглядываться в снежную пелену, чтобы различить главный образ. И все же. «чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа». Помогла увидеть «музыка», где темы, сплетаясь и скрещиваясь, не только рождают единое целое, но и подразумевают необходимость каждой из них. Христос так же необходим в финале, как и все персонажи, населяющие поэму, как ее контрастные краски и переменчивый ритм.
То, что звуковая волна, подхватившая Блока, закончилась быстро, ощутимо уже в «Скифах». Здесь есть напор ритма и звука, но нет глубинной музыки. Потому нет и загадки. Блок возвращается к четким, лирическим формулам, которые раньше находили свое место в статье. Стихотворение могло поразить современников своей выразительностью. И все же в нем запечатлелась уже позиция самого Блока, отчасти, быть может, позиция будущих евразийцев, но не «дыхание эпохи», не «дух музыки».
Когда поэма «Двенадцать» отойдет от него, Блок и сам будет иной раз поражаться написанному. 20 февраля 1918 г. он запишет в дневнике: «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красноармейцы "не достойны" Иисуса, Который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой» [12, с. 326]. Но это - уже рассуждение, а не музыка. Оно так же ограниченно, как и другие толкования поэмы.
[19].
1 Факсимильное издание чернового варианта поэмы см. в издании «Алконоста»
537
Трактовок январское произведение Блока породит неисчислимое множество, породит и желание еще и еще раз вглядеться, вслушаться в этот рубеж: год 1917-год 1918. Всякое прочтение поэмы - хоть немножко -имеет «право на существование». И каждое - не способно охватить всей ее образной многомерности. Поскольку «Двенадцать» можно осмыслять, но нельзя осмыслить. Можно только пережить.
Список литературы
1. Александр Блок: Pro et contra. - СПб.: Издательство РХГИ, 2004. - 535 с.
2. Беляев С.А., Флейшман Л.С. Из блоковской переписки // Блоковский сборник. II. - Тарту, 1972. - С. 398-406.
3. Блок А. Двенадцать. - Пг.: Алконост, 1918. - 88 с.
4. Блок А.А. Двенадцать. Скифы / Предисловие Р.В. Иванова-Разумника. - М.: Прогресс-плеяда, 1998. - 65 с.
5. Блок А.А. Записные книжки. - М.: Худож. лит., 1965. - 663 с.
6. Блок А.А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. - М.: Наука, 1997. - Т. 1. - 638 с.
7. Блок А.А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. - М.: Наука, 1997. - Т. 3. - 989 с.
8. Блок А.А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. - М.: Наука, 1999. - Т. 5. - 563 с.
9. Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 т. - М.; Л.: Худож. лит., 1960. - Т. 5. - 799 с.
10. Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 т. - М.; Л.: Худож. лит., 1962. - Т. 6. - 556 с.
11. Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 т. - М.; Л.: Худож. лит., 1963. - Т. 7. - 544 с.
12. Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 т. - М.; Л.: Худож. лит., 1963. - Т. 8. - 772 с.
13. Блок А.А. Россия и интеллигенция. (1907-1918). - Пг.: Алконост, 1919. - 72 с.
14. Волошин М.А. Собрание сочинений. - М.: Эллис Лак, 2008. - Т. 6, кн. 2. - 1086 с.
15. Гаспаров Б.М., Лотман Ю.М. Игровые моменты в поэме «Двенадцать» // Тезисы I Всесоюзной (III) конференции «Творчество А.А. Блока и русская культура XX века». -Тарту, 1975. - С. 53-63.
16. Гаспаров Б.М. Поэма А. Блока «Двенадцать» и некоторые проблемы карнавализации в искусстве начала XX века // Slavica Hierosolymitana. -Иерусалим, 1977. - № 1. - С. 109131.
17. Иванов Г.В. Стихотворения. - СПб.; М.: Издательство ДНК: Прогресс-Плеяда, 2010. -767 с.
18. Долгополов Л. Многоголосие эпохи и позиция автора («Двенадцать» А. Блока) // Вопросы литературы. - М., 1978. - № 9. - С. 170-193.
19. «Двенадцать» А. Блока в издании «Алконоста». Черновик поэмы. - М.: Книга, 1980. -88 с.
20. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. - Л.: Наука, 1975. - Т. 13: Подросток. - 454 с.
21. Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. - Л.: Наука, 1977. - 407 с.
22. Иванов Г.В. Китайские тени: Мемуарная проза. - М.: АСТ, 2013. - 778 с.
23. Иванов Г.В. Собрание сочинений: В 3 т. - М.: Согласие, 1994. - Т. 3. - 539 с.
24. Иванова Евг. Александр Блок: Последние годы жизни. - СПб.: Росток, 2012. - 640 с.
25. Магомедова Д.М. Блок и Волошин (Две интерпретации мифа о бесовстве) // Блоковский сборник. XI. - Тарту, 1990. - С. 38-45.
26. Небольсин С.А. Черный вечер - белый снег: О стиле поэмы А. Блока «Двенадцать» // Русская речь. - М., 1978. - № 6. - С. 54-60.
27. Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем: В 15 т. - Л.: Наука, 1981-2000. -Т. 5. - 1982. - 207 с.
538
28. Орлов В. Поэма Александра Блока «Двенадцать»: Страница из истории советской литературы. - М.: Худож. лит., 1967. - 216 с.
29. Петровский М. У истоков «Двенадцати» // Литературное обозрение. - М.: 1980. - № 11. -С. 20-27.
30. Петроградский священник. О Блоке // Путь. - Париж, 1931. - № 26. - С. 86-109.
31. Поэты 1880-1890-х годов. - Л.: Советский писатель, 1972. - 728 с.
32. Пушкин А.С. Медный всадник. - Л.: Наука, 1978. - 288 с.
33. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. - 4 изд. - Л.: Наука, 1977-1979. -Т. 3. - 1977. - 495 с.
34. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. - 4 изд. - Л.: Наука, 1977-1979. -Т. 4. - 1977. - 447 с.
35. Смола О.П. «Черный вечер, белый снег...»: Творческая история и судьба поэмы Александра Блока «Двенадцать». - М.: Наследие, 1993. - 269 с.
36. Тимофеев Л. Наследие поэта // Вопросы литературы. - М., 1980. - № 10. - С. 51-75.
37. Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. - М.: Худож. лит., 1978-1985. - Т. 17/18. -1984. - 910 с.
38. Федякин С.Р. «Ничего, кроме музыки, не спасет» // Литература. Приложение к газ. «Первое сентября». - М., 1993. - № 4 (9). - С. 3.
39. Федякин С.Р. Рахманинов. - М.: Молодая гвардия, 2014. - 477 с.
40. Федякин С.Р. «Симфонические танцы» С.В. Рахманинова в контексте истории русской эмиграции // Ежегодник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына, 2013. - М., 2014. - С. 411-436.
41. Чуковский К.И. Александр Блок как человек и поэт: Введение в поэзию Блока. - М.: Русский путь, 2010. - 181 с.
539
