CC BY
99
Д. В. Тимофеев
ПОНЯТИЕ «ЗАКОН» В ПОЛИТИЧЕСКОМ ЛЕКСИКОНЕ ЕВРОПЕИЗИРОВАННОГО РОССИЙСКОГО ДВОРЯНСТВА ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX ВЕКА
В рамках исследования проблемы «переводимости» политических идей в процессе заимствования из одной социокультурной среды в другую, анализируется значение понятия «закон». На основе текстологического анализа различных проектов, записок, научно-популярных работ, материалов периодической печати определены негативные и позитивные коннотации понятия «закон», выявлена концепция заимствований европейского опыта, соотношение либеральных и патерналистских ценностей в России первой четверти XIX века.
Понятие «закон» — одно из системообразующих понятий европейской либеральной теории, используя которое, европейские мыслители эпохи Просвещения описывали идеальную модель общественного устройства. Содержательно оно отражало представления об основных регуляторах общественных отношений, приемлемых и оптимальных ограничителях действий личности в социуме, обозначало место и роль индивида в процессах функционирования системы внутри- и межсословной коммуникаций1. В данной связи исследование привычных контекстов употребления понятия «закон» может способствовать определению культурных механизмов адаптации, европейских либеральных идей. В конечном итоге, выявление всего спектра смысловых акцентов слова «закон»« позволит более четко структурировать представления российских подданных первой четверти XIX в. об идеальных моделях и практике взаимоотношений личности и государства, а также понять, посредством изучения дополнительных значений слов, приемлемые для представителей образованного российского общества алгоритмы заимствования европейского политического опыта.
В большинстве случаев исследователи, в той или иной степени интересующиеся историей понятий, как правило, констатируют сложность выявления семантического значения слова для современников изучаемой эпохи, т. к. в процессе своего функционирования в социальном, территориальном и временном пространстве значения понятий могли изменяться, утрачивая или приобретая новые, не существовавшие ранее, смысловые акценты2. Решение такой сложной задачи, на мой взгляд, возможно при комплексном исследовании всего спектра значений слова, складывавшегося из целого ряда дополнительных элементов. В первую очередь к таким элементам относятся представления о функциональном назначении обозначаемого понятием явления или объекта, часто употребляемые синонимы и устойчивые выражения. При этом важно отслеживать все позитивные и негативные коннотации изучаемого понятия, а также использование прилагательных, с помощью которых современники расставляли дополнительные смысловые акценты при употреблении слова в письменной форме.
Понятие «закон» имело в России глубокие исторические корни. Еще в Древней Руси данное слово употреблялось для обозначения границ допустимого поведения человека в обществе и этимологически стояло в одном ряду с такими понятиями,
как «завет», «заповедь», «обычай». При этом основное значение слова «закон» раскрывалось в словосочетании «Закон Божий», обозначавшем неизменные и обязательные для каждого человека правила поведения3. Такая трактовка продолжала оставаться доминирующей вплоть до конца XVII — нач. XVIII в., когда наряду с существовавшим ранее религиозным содержанием, доминирующим становится светское значение этого слова, связанное с обозначением волеизъявления государства в отношении подданных.
На рубеже XVIII-XIX вв. в «Словаре Академии Российской» понятие закон одновременно имело два значения: «Закон — предписание, правило поведения, учащее, что делать и чего не делать», и «закон — определенный образ богопочитания, содержимый известным народом, вера»4. В этом же издании появляется четкое разделение двух вариантов словоупотребления: «законы гражданские — государями и властьми светскими уложенные уставы» и «законы естественные — суть чувствия и врожденныя понятия о справедливости влияния создателем во всех человеков»5. При сопоставлении этих определений становится очевидным, что вне зависимости от источников волеизъявления, указанных в определениях, общий смысл понятия «закон» выражался в словах «предписание», «неотложное правило», «установление». Именно такое значение в начале XIX в. становится общепринятым и встречается как в научных работах российских ученых, так и в периодической печати. Например, профессор Императорского лицея А. П. Куницин в сочинении «Право естественное», объясняя своим читателям значение слова закон, писал: «Слово закон по своему производству означает природу, далее которой что-либо простираться не должно или не может. В переносном смысле закон есть положение, выражающее необходимость, по которой что-либо случается или случится должно»6. В переводном варианте произведения профессора Берлинского университета Ф. Шмальца, которое, согласно вступительному слову переводчика и прилагаемому им списку подписчиков, было достаточно популярно в кругах читающей российской публики, закон был представлен как «...всеобъемлющий, неизменный образец, сообразно с которым что-либо может или должно быть производимо»7.
В значении «правило», общепризнанный «образец поведения» понятие «закон» могло употребляться и в отношении каких-либо внутрисословных или групповых норм. Яркой иллюстрацией такого словоупотребления может служить заметка, опубликованная в одном из номеров журнала «Отечественные записки» за 1821 г. под заголовком «Годичное собрание в Английском клобе с краткою историею сего последняго». В ней было размещено достаточно подробное описание так называемых «законов клоба», которые представляли собой правила, регламентирующие порядок сбора взносов и вступления новых членов в Английский клуб Санкт-Пе-тербурга8. Наличие такого контекста употребления позволяет предположить, что в первой четверти XIX в. семантическое значение слова «закон» включало в себя не только указание на волю государства или содержание религиозных норм, но и корпоративные правила поведения или принципы организации каких-либо общественных объединений. На мой взгляд, такое расширительное толкование отражает формировавшуюся в то время тенденцию к росту индивидуализма, постепенному признанию самоценности не только государственных, но личных интересов. Однако более важное изменение было связано не с расширением сферы применимости понятия, а с корректировкой представлений о функциональном назначении закона
и содержании принципов, которые должны были составлять основу любого законодательного акта.
В начале XIX в. под влиянием идей философии европейского Просвещения закон воспринимался в России как универсальный регулятор общественных отношений. Проведенный анализ ряда проектов государственных деятелей, научных и учебных изданий, а также публикаций в периодической печати, позволяет предположить существование как минимум трех взаимосвязанных друг с другом функций закона, которые были признаны наиболее значимыми. Прежде всего, любой закон воспринимался как «источник добрых нравов» и средство «ограничения человеческих страстей»9. Не случайно в многочисленных наставлениях современников законодателям, регулярно появлявшихся на страницах столичных журналов, особенно после учреждения в 1803 г. «Комиссии составления законов», звучали призывы обратить пристальное внимание не только на лучшие образцы европейского законодательства, но и на традиционные для российского народа нравы и обычаи. В одной из таких публикаций автор, размышляя над работой «мудрого законодателя», писал: «Он почувствует, что законы имеют целью исправлять, сколько возможно, несовершенства человеческие и что потому безрассудно было бы основывать их на идеальном совершенстве»10. В данном контексте закон одновременно должен был основываться и формировать нравственные ценности, что позволило бы сохранить самобытность российской культуры и воспитать новое поколение российских подданных.
В одном ряду с указанной выше воспитательной функцией закона неоднократно подчеркивалась его важность для организации управления и обеспечения целостности государства. Так, например, член Государственного Совета, председатель «Комиссии для пересмотра законоположения о евреях» В. С. Попов писал о сущности законодательства: «Единообразное правление, единыя права, единые законы составляют крепость государства11. Аналогичное понимание закона как инструмента управления страной присутствует в работе ординарного профессора Московского университета Х. Шлецера «Начальные основания естественного права». По его словам, «правитель имеет право выбирать нужныя средства к достижению общей цели, то есть имеет право давать законы...»12. Такой инструменталистский по своей сути подход не противоречил ни традиционному представлению о роли законодательства, ни модным в то время принципам, которые вдумчивый российский читатель мог почерпнуть в работах М. Вольтера, Г. Рейналя, Ш. Монтескье, Ч. Беккариа, И. Бентама и др. европейских мыслителей.
Не менее важным функциональным назначением закона считалось обеспечение личной безопасности индивида, защита его «естественных» прав и свобод. Признание взаимосвязи устанавливаемых государством правил поведения граждан и прав отдельной личности произошло под воздействием работ либеральных мыслителей и стало новым заимствованным элементом смыслового поля понятия «закон». В начале XIX в. сочинения А. Смита, Ч. Беккариа, И. Бентама были неоднократно опубликованы как на страницах целого ряда российских журналов, так и отдельными книгами. Именно в этих книгах российский читатель мог найти утверждение о том, что «главнейший предмет законодательства — попечение о безопасности» и «без законов нет безопасности»13. При этом понятие «безопасность» в трудах европейских авторов трактовалось достаточно широко и включало в себя не
только неприкосновенность личности, но и право индивида на свободу и обладание частной собственностью.
Понимание тесной взаимосвязи закона с обязательством гарантировать соблюдение «естественных прав» граждан присутствует в целом ряде проектов, представленных на высочайшее имя М. М. Сперанским, Н. С. Мордвиновым, Н. Н. Новосильцевым, А. Р. Воронцовым, В. П. Кочубеем и др.14 В отчетливой форме стремление юридически закрепить основные права личности представлено, например, в записке А. Р. Воронцова «Статьи или материалы для составления указа или манифеста о привилегиях, вольностях», представленной в августе 1801 г. императору Александру I, в которой автор неоднократно и недвусмысленно высказывался за юридическое закрепления права личности на безопасность и неприкосновенность частной собственности15. Постепенно главным признаком общественной «полезности» любого закона, выражающим смысл его существования, признается его направленность на защиту интересов отдельной личности. Показательным являются размышления в «Введении к уложению государственных законов» М. М. Сперанского о предназначении законодательства. «Законы, — по его словам, — существуют для пользы и безопасности людей им подвластных»16.
Признание в качестве одной из важнейших функций закона защиту прав и свобод личности звучало и в публичных выступлениях императора Александра I. Так, на открытии Польского Сейма российский самодержец призвал депутатов: «...вы преуспеете постановить законы, которые будут служить к ограждению драгоценных благ: безопасность лиц ваших, собственности и свободы ваших мнений»17. Подобное обращение царствующей особы было для современников дополнительным подтверждением справедливости установления взаимосвязи между принципом безопасности личности и содержанием идеального законодательного акта.
Нередко идея о необходимости законодательного закрепления «естественных» прав личности преподносилась как отражение некой исторической закономерности, «духа времени», который, по выражению современников, «есть общий глас народа». Именно такая взаимосвязь функционального назначения закона и его содержания отражена в журнале «Архив истории и политики: из духа журналов», в котором по итогам каждого года повторно печатались наиболее важные и интересные для подписчиков журнала материалы. Обзор опубликованных в 1819 г. статей начинался с материала под заголовком «Чего требует дух времени? Чего желают народы?». Отвечая на поставленный таким образом вопрос, автор публикации рассуждал о наиболее важных потребностях своих современников: «народы. утомленные опустошительными войнами... вздыхают о мире и спокойствии .гонимые за разноверие, спрашивают свободы совести, терпимости вер; обремененныя налогами, желают облегчения. стесненные в правах личности и собственности, ищут неприкосновенности прав сих. И все сии желания можно совокупить в одном, всеобъемлющем — владычество законов»1,8. Именно «владычество законов», гарантировавших личную безопасность, объявлялось главным препятствием на пути установления в любой стране деспотического режима.
С первых месяцев царствования Александра I образованная часть российского общества ожидала появления основополагающего закона, который гарантировал бы неприкосновенность личности и собственности российского подданного. Чаще всего, для обозначения такого документа, употребляли словосочетание «коренной
закон», которое, по сути, было синонимом слова «конституция». Конституционный характер предполагаемого «коренного закона» выражался, прежде всего, в представлениях современников о его внутренней структуре, зафиксированных в многочисленных проектах и записках, адресованных императору Александру I, а также в трудах известных российских ученых. Показательной в данном контексте является работа адьюнкт-профессора Главного педагогического института К. Арсеньева «Начертание статистики российского государства», в которой автор, рассуждая о содержательной стороне «коренного закона», писал: «Коренные законы российской империи относятся к трем существенным главным предметам: 1) они сохраняют целость и состав всего государства; 2) они определяют права и власть монарха; 3) содержат права народа или различных классов подданных»19. Аналогичное представление о структуре главного законодательного акта страны изложена и в работе М. М. Сперанского «Введение к уложению государственных законов». По его мнению, коренной закон должен определять: «1. Права державной власти. 2. Закон, возникающий из прав державной власти 3. Права подданных»20. Таким образом, коренной закон должен был в обязательном порядке регламентировать порядок осуществления государственной власти и определить права и обязанности граждан. Подобная структура прослеживается практически во всех известных нам конституционных проектах, созданных в России первой четверти XIX в.
Использование выражения «коренной закон» помогало устранить определенный психологический дискомфорт, который испытывали многие при употреблении слова «конституция» в связи с революционными событиями во Франции. Особое значение, в данном контексте, имело употребление прилагательного «коренной», значение которого в «Словаре Академии Российской», изданном в 1806-1822 гг., объяснялось через синонимы «старинный, первобытный, главный»21. Таким образом подчеркивалось две важнейших характеристики предполагаемого «коренного закона»: с одной стороны, данный документ должен был иметь высшую юридическую силу, а с другой — все его положения должны были соответствовать традициям и историческому опыту народа. Сознательное акцентирование внимание на необходимости согласования содержания коренного закона с традициями, с точки зрения образованного человека начала XIX в., не диссонировало с европейскими принципами свободы личности и неприкосновенности частной собственности. Встраивание либеральных принципов происходило через апелляцию к монарху, его доброй воле, который в силу своего положения должен был заботиться о своих подданных. Такая логика предполагала появление в России октроированного, т. е. дарованного императором «коренного закона», в соответствии с которым всем свободным российским подданным будут предоставлены гарантии соблюдения их «естественных прав». Подобный алгоритм был широко распространен в кругах российского дворянства и не принимался, пожалуй, лишь членами радикально настроенных тайных обществ. Но даже в программных документах декабристов понятие «закон» и «свобода» были неразрывно взаимосвязаны.
Включенность в смысловое поле понятия «закон» юридических гарантий безопасности личности и целостности государства придавало данному слову, безусловно, позитивную эмоциональную окрашенность. Однако наряду с позитивными коннотациями понятие «закон» вызывало в российском обществе и ряд негативных ассоциаций, которые формировались у человека при личном столкновении с
реально действующей системой российского судопроизводства. Взяточничество, чиновничий произвол, продвижение дел по протекции — все эти явления были на виду и обусловливали осознание существования проблемы исполняемости законов. При этом иногда подчеркивалось, что данная проблема не является сугубо российским феноменом, а существует и в развитых странах Европы. О возможности и нецелесообразности существования закона, положения которого не реализуемы на практике, писал автор опубликованной в журнале «Русский вестник» статьи «Нравственное состояние областей Европейских»: «Англичане величаются личною безопасностию, то есть законом, предписывающим, чтобы никто не был задержан без предварительного изследования дела его. Но в той же Англии, где принят сей закон, имеют право без всякого объявления хватать в матросы. Где же личная безопасность?»22. Появление в периодической печати такого рода замечаний формировало мнение о недостаточности формального провозглашения закона и обусловливало стремление определить причины недейственности установленных законом юридических норм.
В поисках решения проблемы исполняемости законов высказывалось множество мнений о причинах ее существования. Имеющиеся в нашем распоряжении материалы позволяют выделить ряд причин, которые российские подданные считали наиболее существенными. Первая из них была связана с пониманием сущностной природы закона и выражалась в констатации того, что закон, какой бы совершенный они ни был, не может предусмотреть всех случаев, т. к. реальность намного сложнее и разнообразнее формально установленных правовых норм. Косвенным подтверждением признания такого несоответствия является выписка из постановления Государственного Совета от 17 марта 1802 г. по делу некоего помещика Орлова, «изнуряющего крестьян своих жестокими и бесчеловечными поступками», в котором наряду с вынесением решения о наказании помещика было признано: «Совет. не находит в законах точного постановления о суде и наказании таковых злоупотреблений. »23.
Не менее важной причиной низкой эффективности существующих законов современники называли отсутствие четкой и внутренне непротиворечивой системы юридических норм, позволяющей быстро и правильно квалифицировать противоправные деяния граждан, а также отсутствие системы подготовки профессиональных юристов. К началу XIX в., по мнению, например, секунд-майора Ивана Давыдова, представившего на имя императора Александра I в октябре 1801 г. всеподданнейшую записку «Об усовершенствовании ведения делопроизводства в присутственных местах», сложилась положение, когда «законы российские веками умножаемые. весьма трудно самому юриспруденту все знать». Такая ситуация была осложнена отсутствием квалифицированных кадров, что и являлось, по словам И. Давыдова, «.первым препятствием правосудию»24. Решение данной проблемы автор записки связывал с ужесточением административного и общественного контроля за судами, систематизацией российского законодательства, упрощением системы судебного делопроизводства и созданием для дворян специальных училищ правоведения.
В общем виде повышение эффективности законов представлялось образованной части российского общества возможным при наличии комплекса объективных условий. Прежде всего, закон должен был быть основан на достоверном знании ре-
ального положения дел в стране. В качестве источника такого достоверного знания могли быть не только поступающие от губернаторов отчеты, но и статистические данные, собираемые учеными-статистиками. Именно собранная таким образом информация о социально-экономическом развитии страны, по мнению одного из первых русских статистиков К. Германа, позволила бы повысить эффективность нового российского законодательства. В одной из своих основных работ он писал
об этом так: «Никакое правительство не может иначе придти в состояние учредить полезныя заведения и законы для соблюдения и преумножения народного богатства как посредством точных понятий о правилах государственного хозяйства»25. При этом он особо подчеркивал, что без опоры при создании законов на статистические данные в стране «.нет законами определенной свободы»26.
Утверждение о необходимости учитывать при создании законов особенности социально-экономического развития страны и тщательно просчитывать возможные последствия их применения, в той или иной форме, неоднократно присутствовало в российской периодической печати. Нередко этот тезис подтверждался примерами негативного действия законов в других странах. Яркой иллюстрацией для российских читателей возможности возникновения негативных последствий от принятия не соответствующего реальности закона являлась опубликованная в 1819 г. статья под заголовком «Еще некоторые причины бедности Англии», в которой от лица российского подданного, находящегося в Англии, рассказывалось об отрицательном влиянии на экономику этой страны закона «о призрении бедных». Закон только увеличивал количество бедных и таким образом еще более усугублял
27
их положение27.
Необходимость установления соответствия закона характеру социально-экономического и политического положения в стране была признана на высшем государственном уровне и нередко высказывалась на страницах столичных российских журналов в форме официальных документов. Так, в одном из номеров издаваемого на средства государства «Санктпетербургского журнала» был опубликован всеподданнейший доклад П. В. Лопухина и Н. Н. Новосильцева, в котором два высокопоставленных чиновника, обращаясь к императору, писали о том, что хороший закон должен «.точно определить все части государственного управления и обязанности подданных, сообразно духу правления, характеру народному, политическому и естественному положению государства»28. Реалистичность закона, соответствие его действительности представлялись важной характеристикой любого законодательного акта. С этим соглашались даже наиболее последовательные сторонники предлагаемых европейскими либеральными мыслителями теоретических схем. В полном соответствии с принципами, изложенными в трудах И. Бентама и Ч. Бек-кариа, признавалась ключевая роль закона в процессе регулирования общественных отношений, но одновременно было сформировано четкое понимание того, что даже самый хороший законодательный акт не может изменить природы общества. Именно в этом контексте известный своими либеральными проектами адмирал Н. С. Мордвинов в одной из своих записок, посвященных проблеме освобождения крепостных крестьян, признавал, что «никакие законы не сделают никогда равными бедного с богатым, ни первого зависящим от последняго»29. Таким образом, в российском обществе наряду с верой в силу закона сосуществовало рациональное понимание его формальной природы.
Еще одно необходимое условие эффективного функционирования законов, которое артикулировалось в российском обществе первой четверти XIX в. — доступность и четкость изложения юридических норм. Это условие в различных вариантах присутствовало в переведенных на русский язык сочинениях европейских правоведов. В некоторых случаях данная мысль была представлена простыми и легко запоминающимися фразами. Например, в работе И. Бентама «О необходимости утверждать законы на причинах» читатель мог найти высказывание автора о том, что «чем легче законы понимать, тем удобнее их затверживать»,30 а в изданном в 1806 г. сочинении Ч. Беккариа «О преступлениях и наказаниях» мог встретить дополнительное подтверждение справедливости такого рода суждений, выраженное словами: «всякий гражданин должен ведать, когда он виновен и когда прав»31. При этом прямо подчеркивалось, что задача сделать законы понятными и общеизвестными является одной «из первейших обязанностей правительства»32.
В российском обществе подобного рода утверждения имели положительный отклик. В 1801 г. А. Р. Воронцов в одной из записок, созданных в процессе подготовки текста манифеста о восшествии императора Александра I на престол, призвал российского самодержца «.снабдить Россию достаточными и ясными законами, для ограждения состояния каждого из подданных.»33. С учреждением в России Государственного Совета тезис об обязанности государства доводить до граждан смысл и содержание законов перешел в практическую плоскость. На одном из заседаний «Особого комитета председателей департаментов Государственного Совета» в 1811 г. был выработан проект создания «комиссии хранилища и обнародования законов», в котором излагалась позиция членов комитета в отношении принципа доступности для большинства населения страны содержания законодательных актов. «Незнание закона, — говорилось в документе, — не служит извинением. Однако ж справедливость требует не принимать сего извинения токмо в то время, когда закон уже мог быть известен.»34. В сферу деятельности предполагаемой комиссии «хранения и обнародования законов» входили бы регистрация, систематизация и рассылка законов во все присутственные места и церковные приходы. Все это, по мнению членов особого комитета, могло бы частично решить проблему исполнимости законов.
Все перечисленные выше условия эффективного функционирования законов — реалистичность, системность, доступность для понимания гражданами — были, с точки зрения образованного человека начала XIX в., необходимы, но не достаточны для осуществления главного предназначения закона — одновременного обеспечения государственной целостности и защиты «естественных» прав граждан. Такая двойственная цель могла быть достигнута только при наличии еще одного важнейшего условия — высокого уровня «просвещения» народа. Следует отметить, что в начале XIX в. термин «просвещение» обозначал не только уровень образования человека, а, главным образом, его способность анализировать происходящее, наличие у него чувства собственного достоинства и социальной ответственности. В данном контексте понятия «закон», «права личности» и «просвещение» были тесно взаимосвязаны: чем выше уровень просвещения граждан, тем более развито у них чувство социальной ответственности и тем больший объем прав и свобод может предоставить им закон. Такая логика рассуждений присутствует, например, в одной из всеподданнейших записок Д. П. Трощинского «О министерствах», в которой
он, подробно анализируя состояние личных свобод в Испании, Англии и Франции, пришел выводу, что все «.средства к охранению жителей в нерушимом пользовании гражданской свободою» в Европе были получены в результате «воспитания и просвещения»35. В России же, по словам автора записки, «.много людей просвещенных, однако же главная масса народа и не столько просвещена и просвещение ея не такое, как просвещение главных народных масс европейских государств»35. Констатация низкого уровня «просвещенности» основной массы населения стала основанием для формирования представлений об оптимальной модели заимствования европейских правовых норм.
Одновременно с декламацией европейских принципов свободы личности, неприкосновенности частной собственности и равенства всех участников социальных отношений перед законом существовало убеждение в необходимости тщательного отбора и постепенной адаптации европейских правовых норм к российскому законодательству. Аргументы целесообразности подобной концепции заимствования российский читатель мог встретить в работах Ч. Беккариа, И. Бентама, В. Гумболь-та. Например, в переведенном на русский язык сочинении Ч. Беккариа присутствовало следующее утверждение: «.приступать к составлению гражданских и уголовных законов надлежало не иначе как по мере обстоятельств, дававших чувствовать в них необходимость»36. В данном контексте изменение содержания российского законодательства по мере появления необходимости представлялось российским читателям наиболее безопасной тактикой модернизации существовавшей системы правовых норм. Любые «новые законы», которые являются всего лишь «смелыми творениями ума» и не адаптированы к реальности, должны были, по выражению российских подданных, «.остаться в книгах вместе с другими более или менее любопытными произведениями остроумия»37. Более того, исторический опыт и традиции, а также низкий уровень «просвещения» абсолютного большинства населения страны обусловливали, с точки зрения образованного человека первой четверти XIX в., необходимость появления «устанавливающих сердечную связь подданных с монархом» «мудрых законов»38. Именно «мудрые законы» должны были сочетать традиционные народные ценности и европейские принципы защиты «естественных прав» личности на свободу и безопасность.
Таким образом, смысловое значение понятия «закон» в первой четверти XIX в. имело двойственный характер. С одной стороны, основной функцией закона признавалось обеспечение гражданских прав и свобод личности, а с другой, — подчеркивалась необходимость дифференцированного подхода при наделении поданных политическими правами в зависимости от степени просвещения той или иной социальной группы. Акцентирование внимания современников на существовании взаимосвязи понятия «закон» с понятием «просвещение» обусловило корректировку европейского принципа равенства всех перед законом. В российском варианте такое равенство предполагало лишь равенство юридической ответственности, а не равенство прав и свобод. При этом функцию определения соответствия между степенью просвещенности и объемом предоставляемых законом прав и свобод должно было выполнять государство. Существование подобной патерналистской логики рассуждений обусловило положение, когда при всем многообразии высказываний
о необходимости либерализации российского законодательства в первой четверти XIX в. на практике большее внимание уделялось не наполнению законодательных
актов новым содержанием, а модернизацией их общей структуры или формальной
согласованности конкретного документа с системой действующего в стране законодательства.
Примечания
1 См.: Мир Просвещения: Ист. слов. / Под ред. В. Ферроне и Д. Роша. М., 2003. С. 142-151.
2 См., например: Geschichtliche grundbergriffe: historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in deutschand. Stuttgart, 1997; Ильин М. В. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых политических понятий. М., 1997; Понятие государства в четырех языках: Сб. ст. СПб., 2002; Вин Ю. Я. В поисках новых методов изучения социальной информации понятий и терминов византийских источников // Роль информации в формировании и развитии социума в историческом прошлом. М., 2004; Козеллек Р. Социальная история и история понятий // Исторические понятия и политические идеи в России XVI-XX веков: Сб. науч. работ. СПб., 2006; и др.
3 См.: Колесов В. В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека. СПб., 2000. С. 128.
4 Словарь Академии Российской. Ч. 3: от З до М. СПб., 1792. С. 9; Словарь Академии Российской по азбучному порядку расположенный. Ч. 2: Д — К. СПб.,1809. Стб. 612.
5 Словарь Академии Российской. С. 9-10.
6 Куницин А. П. Право естественное. Ч. 1. СПб., 1818. С. 38.
7 Шмальц Ф. Право естественное: Пер. с латинского с прибавлением истории и литературы естественного права. СПб., 1820. С. 38.
8 Годичное собрание в Английском клобе с краткою историею сего последняго // Отеч. зап. 1821. Ч. 6, № 12, апр. С. 106-107.
9 Нравственное состояние Европы в середине осьмогонадесять столетия // Санктпетербург. журн. 1805. № 3. С. 82; Записка графа Завадовского // Рус. Архив. 1908. № 6. С. 18-20.
10 Нечто о началах Правлений // Санктпетербург. журн. 1804. № 4, апр. С. 117.
11 Попов В. С. Политико-исторические примечания, касающиеся русского государства (18141815) // Рус. архив. 1865. № 2. С. 242.
12 Начальные основания естественного права, изданныя профессором Христианом Шлеце-ром. М., 1810. С. 27.
13 Бентам И. Разсуждения о гражданском и уголовном законоположении. Т. 2. СПб., 1806. С. 40.
14 См. подробнее: Тимофеев Д. В. Европейские идеи в России: восприятие либерализма правительственной элитой в первой четверти XIX века. Челябинск, 2006. С. 115-125.
15 Воронцов А.Р. Articles ou materiaux qui peuvent server a la confection d’un edit ou manifeste de Privileges, franchises etc. // Рус. архив. 1908. Кн. 2, № 6. С. 7-18.
16 РГИА. Ф.1167. Оп.1. Т.XVI. Д.65 а. Л. 12.
17 Речь, произнесенная Его Императорским Величеством при открытии Сейма Царства Польского в 15/27 день марта 1818 года в Варшаве // Дух журналов 1818 года. СПб., 1818. С. 98.
18 Чего требует дух времени? Чего желают народы? // Дух журналов 1819 г. СПб., 1819. С. 11.
19 Арсеньев К. Начертание статистики Российского государства. Ч. 2. СПб., 1819. С. 1.
20 Сперанский М. М. План государственного преобразования: (Введение к уложению государственных законов 1809 г.). М., 2004. С. 9.
21 См.: Словарь Академии Российской. Ч. III. К — Н. СПб., 1814.
22 Нравственное обозрение областей Европейских // Рус. вестн. 1817. № 11-12. С. 52-53.
23 РГИА. Ф. 1147. Оп. 1. Д. 295.
24 Там же. Ф. 1250. Оп. 1. Д. 18. Л. 3.
25 Герман К. Материалы для российской статистики // Статистический журнал, издаваемый Карлом Германом. 1806. Т. 1, ч. 1. С. 72.
26 Там же С. 81.
27 Еще некоторые причины бедности Англии // Дух журналов 1819 г. Кн. 20. С. 357-372.
28 Всеподданнейший доклад Его Императорскому Величеству князя Лопухина и Новосильцева // Санктпетербург. журн. 1804. № 5, май. С. 74.
29 РГИА. Ф.1167. Оп.1. I.XVI, 1826. Д.34. Л.5.
30 О необходимости утверждать законы на причинах: Из Бентама // Санктпетербург. журн. 1804. № 6, июнь. С. 135.
31 Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. СПб., 1806. С. 56.
32 Бентам И. Указ. соч. Т. 3. 1811. С. 187.
33 Записка графа Воронцова о милостивом манифесте на коронацию императора Александра I, с материалами для сего манифеста // Рус. архив. 1908. № 6. С. 5.
34 РГИА. Ф. 1164. Оп. 1, 1811. Д. 9-10. Ч. VII. Л. 43-43 об.
35 Записка Д. П. Трощинского о министерствах // Сб. император. рус. ист. о-ва. 1868. Т. 3. С. 48-49.
36 Бентам И. Указ. соч. Т. 1. С. 506.
37 Приятные виды, надежды и желания ныняшнего времени // Вестн. Европы. Ч. 3. 1802. № 12. С. 314-315.
38 Всеобщее обозрение // Там же. Ч. 1. 1802. № 1. С. 84.
