CC BY
64
А. С. Сурикова
ПОНЯТИЕ ПОТУСТОРОННЕГО В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЕ
Если, обращаясь к современной культуре, попытаться охарактеризовать ее предельно кратко, то первое определение, которое приходит на ум, будет — «секулярная». Это определение, давно ставшее расхожим, конечно, не исчерпывает понятия современной культуры, но характеризует в ней самое, на наш взгляд, существенное, что задает тон и определяет все ее проявления, будь то литературное, художественное, музыкальное творчество или даже философская мысль, а именно неспособность увидеть мир с религиозных позиций или же, увидев, обнаружить свое видение сколько-нибудь убедительно. Не перепутаем только: речь не идет о тотальном отсутствии религиозных или околорелигиозных тем в современной культуре в противоположность темам исключительно секулярным. Современная культура знает сколько угодно таких тем, не говоря уже о том, что писатель или художник не обязаны непрерывно обнаруживать в своем творчестве религиозный настрой, для того чтобы не быть обвиненными в секулярности. Однако большинство культурных явлений нашего времени демонстрируют, что проблематичной является самая возможность подлинно религиозного взгляда для современного творчества. Убедиться в этом не так уж трудно, стоит нам обратиться к сколько-нибудь примечательным явлениям в той или иной области культуры. Особенно заметно это в философии и литературе, так как слово наиболее ясно и полно выражает культурные тенденции времени.
Тем более неожиданным на фоне секулярной по существу культуры выглядит ее устойчивый и неизбывный интерес к теме потустороннего. Неожиданным он представляется прежде всего потому, что тема «потустороннего» секулярной культуре на первый взгляд совершенно чужда, ведь «потустороннее» — это то, что очевидным образом выходит за рамки естественного. Секулярный же мир на то и секулярный, что приемлет как будто бы только естественное. Потому гораздо уместнее, по-видимому, предположить интерес к потустороннему в пределах культуры религиозной, знающей наличие сакральной реальности и оперирующей такими понятиями как, например, сверхъестественное и сверхчувственное. Вроде бы и потустороннему место в том же ряду. Между тем, при более внимательном рассмотрении обнаруживается, что потустороннее — совсем не религиозная тема, напротив, возникает она именно в рамках
172
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2012. Том 13. Выпуск 2
секулярного мироощущения и по-своему это вполне закономерно. Почему это так, и как таковое оказалось возможным, а также почему тема потустороннего не утратила своей актуальности до настоящего времени — вопросы необычайно интересные, и их прояснение непосредственным образом связано с необходимостью уточнения понятия потустороннего. Что таковое уточнение необходимо, становится ясно, стоит нам попытаться зафиксировать данное понятие в каких-либо определениях — и довольно скоро выяснится, что это не такая уж простая задача.
В самом деле, если мы попытаемся дать заведомо приблизительное определение потустороннему, не вдаваясь особенно в суть дела, то ближайшие наши ассоциации, вероятно, окажутся таковы: потустороннее — это сверхъестественное, мистическое, зловещее, пожалуй, ужасное и еще, конечно же, неуловимое и необъяснимое. Ассоциации эти, надо заметить, при всей своей кажущейся поверхностности, совсем не случайны, поскольку самым непосредственным образом связаны с тем культурным контекстом, в который включено понятие «потустороннего», а именно с классической и современной художественной литературой, а также с кинематографией, где данная тема в последние десятилетия получила особенно широкое распространение: фильмы и романы ужасов и мистики активно эксплуатируют тему потустороннего именно в таком качестве — сверхъестественного, зловещего, ужасного и необъяснимого.
Между тем, «сверхъестественное», «зловещее», «необъяснимое», «ужасное» — все это определения весьма «неопределенные», с самоочевидностью своего содержания они не обнаруживают, и с ними еще нужно и предстоит особо разбираться для того, чтобы они помогли нам уточнить и зафиксировать понятие потустороннего.
Но прежде всего с той же целью попробуем обратиться к понятию «потустороннего» через его антоним — «посюстороннее». Это представляется достаточно оправданным, поскольку «потустороннее» очевидным образом существует в оппозиции к тому, по отношению к чему оно таковым является. «Посюстороннее» и «потустороннее» в данном случае будут представлять собой такую дихотомию, в которой все сущее членится на то, что «по сю» и «по ту» сторону — сразу же хочется добавить, и это будет справедливо — бытия. Что именно бытие, в частности и главным образом человеческое бытие, выступает здесь в качестве некоей основы, относительно которой возможной становится дихотомия поту- и посюстороннего, это как будто само собой разумеющаяся вещь. По «сю» сторону бытия пребываем мы, люди, и весь мир, доступный нашему восприятию, по «ту» — все, что в этот мир не вмещается в силу своей непонятности и(или) чуждости. Это достаточно ясная и вполне логичная схема, которую можно было бы принять за отправную точку нашего дальнейшего рассмотрения понятия потустороннего. Более того, именно она и должна быть принята за таковую отправную точку, ибо, по существу, никакой другой, более подходящей к настоящему случаю, очевидным образом не наблюдается. Таким образом, примем дихотомию «потустороннее»-«посюстороннее» в качестве некоторой аксиомы и, опираясь на нее, попытаемся выстроить понятие потустороннего.
Первое, что нам следовало бы сделать в этой связи,— это выяснить, когда понятие потустороннего начинает фигурировать в культуре в каком бы то ни было качестве — это позволит нам очертить те временные пределы, в которых разговор о потустороннем становится возможным, а следовательно, станет понятно, с какими реалиями соотносится понятие и тема потустороннего в целом. Что для современной культуры тема эта хорошо известная и привычная, это мы уже упоминали выше, равно как и то, что современная культура может быть определена прежде всего как
секулярная. Однако прямо соотнести появление темы потустороннего с секулярной культурой было бы, возможно, и верно с позиции интуиции, но непоследовательно с точки зрения логики. А потому нам придется обратиться к досекулярной культуре, точнее, к ее мифу о мире, с тем чтобы выявить или не выявить в нем возможности для появления темы и понятия потустороннего.
Произнеся слово «досекулярная», я имею в виду равно христианскую и языческую культуру. При всем огромном различии между ними, есть у них одно главное общее качество: и та, и другая полагают в основе всего сущего сакральную реальность. В архаическом мифе речь идет о богах, в христианстве о Боге, но и там и там божественная реальность является бытием как таковым, бытием по преимуществу и непременным условием бытия всего остального сущего. Если мы вспомним в этой связи о секулярной культуре, то сразу станет ясно, насколько радикально иной выглядит в ней картина мира. Но не будем забегать вперед и сначала посмотрим, какой картина мира предстает в архаическом мифе, и возможно ли в его рамках возникновение такого понятия, как «потустороннее».
Миф, а мы будем иметь в виду и архаический миф, и христианское Откровение, знал трехчастное «разделение» всего сущего на сакральную (божественную), про-фанную (человеческую) и демоническую (бесовскую) реальности1 или миры — что в настоящем случае одно и то же. Можно обозначить эти реальности также как «верх», «середину» и «низ». Последнее уточнение отнюдь не бессмысленно: оно обнаруживает, что мир в мифе был миром по преимуществу «вертикальным», в нем человек занимал промежуточную позицию, а не центральную и главенствующую, каковую занимает он в секулярном мире и его антропоцентрическом мифе. В этом трехчастном «вертикальном» мире все было включено в бытие или стремилось быть в него включенным. Бытийствовали в нем во всей своей полноте сакральная, человеческая (по причастности сакральной), и демоническая (антибожественная) реальности. Да, и демоническая тоже, ибо демоны — хотя и чужие, но тоже «боги», а следовательно, так или иначе бытий-ствуют. Будучи трехчастным, мир досекулярный стремился к цельности и единству, которое достигалось благодаря множеству связей и отношений, пронизывающих его и обеспечивающих ему устойчивое, незыблемое и полноценное существование. В таком мире, цельном и стремящемся к цельности, для потустороннего, как пребывающего по ту сторону бытия, как будто бы вовсе не было места.
Так что же, поскольку религиозное представление о сущем стремится к цельности и единству, тема же потустороннего предполагает изначальную радикальную разведенность всего сущего, значит, лучше не пытаться отыскать истоки темы потустороннего в досекулярной культуре? А как же быть с такой хорошо знакомой архаическому мифу реальностью, как «чужое»? Не наблюдается разве определенного сходства между дихотомией посю- и потустороннего и такой устойчивой схемой как свое-чужое в мифе?
На первый взгляд, здесь действительно как будто бы налицо определенное сходство. Ведь, если следовать простой логике, «посю-стороннее» это всегда и неизменно «свое», «поту-стороннее» с той же неизбежностью всегда чужое. Попробуем проанализировать, не обнаружится ли в самом деле «посюстороннее» в реальности «своего»
1 Подробно о мифе и его представлении о мире см. Сапронов П. А. Первобытные представления о пространстве и времени // Культурология. Курс лекций по теории и истории культуры.— СПб., 2003,— С. 77-85.
и потустороннее в реальности «чужого» в архаическом мифе, если же обнаружится, то позволит нам говорить о понятии потустороннего на религиозной почве. Если мы обратимся за соответствующими разъяснениями к мифу, то обнаружим, что понятие «своего»-«чужого» для него реальность очень известная и понятная. Но при сколько-нибудь внимательном рассмотрении достаточно скоро станет ясно, что «чужое» при этом — реальность не окончательная, оно — всегда либо «выпавшее» из «своего», и потому ставшее «чужим», либо еще не ставшее, но могущее стать «своим», иными словами, «чужое» не до конца. В мифе «чужое» (как, впрочем, и свое) тем самым реальность обратимая, тяготеющая к тому, чтобы стать своим, что указывает на отсутствие между «своим» и «чужим» непреодолимой преграды, более того, на их сосуществование в едином пространстве. Утверждать же, что «потустороннее» пребывает в одном пространстве с «посюсторонним», было бы по меньшей мере нелогично, а далее, и противоречиво, ибо, чтобы понятие потустороннего сохраняло свой смысл, всегда должна соблюдаться известная дистанция между потусторонним и посюсторонним. А она явно предполагает наличие «той» и «этой» «сторон», не образующих целого.
Но вернемся к «чужому» в мифе и посмотрим, с какими понятиями оно соотносится, и не могут ли они быть отнесены также и к потустороннему. Особенно интересной в отношении мифа к чужому представляется очевидная настойчивость в том, чтобы рано или поздно «чужое» стало своим. Настойчивость эта явно имеет под собой веские основания. Итак, что или кто такой «чужое»? В мифе «чужое» понималось очень широко и вместе с тем достаточно конкретно и определенно. Чужими были враги и преступники, пришельцы из другой земли, демоны (они же — чужие боги), коротко же говоря, все, кто не входил в круг «своих», состоящий из представителей семьи, рода и богов. Кто бы ни были эти чужие, они всегда несли потенциальную угрозу для сущего, то есть «своего», по причине недостаточной внятности по части своего бытия. Поскольку чужой — это еще и тот, о ком не все или ничего не известно. Уже по причине своей инаковости и неизвестности чужое опасно и, далее, враждебно и представляет угрозу, ибо посредством чужого в мир вторгается хаос, несущий разрушение. Такова логика мифа в отношении «чужого». Но та же самая логика как будто обнаружима и действенна в отношении «потустороннего». «Потустороннее» — это тоже инаковое, чужое, чуждое, непонятное и неизвестное, опасное и враждебное. Вот только как-то оно подозрительно безлико и беспредметно. Ну, можно ли назвать «потусторонним», скажем, врага или иноземца? А демонов? Нет, и демоны тоже ни в коем случае не потусторонние. Прежде всего потому, что их, как и всякое чужое, можно сделать своими. Существенная разница архаического и секулярного подходов к чужому в том и состоит, что в мифе угрозу, исходящую от чужого, можно и, более того, необходимо было снять, сделав «чужое» своим или ограничив его. Сделать это можно было через ритуал — в обращении к богам или в заклятии демонов, или посредством совершения какого-либо другого обряда.
«Снять» же «потустороннее» в качестве чужого не получается. Оно на то и «по-ту-стороннее», что своим, «посюсторонним» никогда не станет и стать не может, оно нашему миру чужое и чуждое раз и навсегда. Никаких связей и отношений, никакого перехода от посюстороннего к потустороннему и обратно нет. А если бы вдруг обнаружились какие-либо связи, это означало бы возвращение к досекулярному мировоззрению, то есть предполагало отказ от дихотомии поту-посю-стороннего в пользу каких-то иных реалий, а значит, и от темы вообще, ибо вне указанной противоположности она теряет всякий смысл. Таким образом, потустороннее только и может
быть враждебным «посюстороннему», образуя с ним неразрешимую и неизбывную дихотомию.
И похоже, что эта дихотомия возникла отнюдь не в пределах архаического мифа. Может быть, в таком случае, христианский миф о мире оказался более подходящей почвой для возникновения потустороннего? Например, христианский взгляд на мир предполагает реальность не только видимого, но и невидимого миров. Попробуем соотнести с этими реальностями нашу дихотомию «посюстороннего» и «потустороннего». С посюсторонним все ясно: видимый мир в целом, и мир человеческий, в частности, это и есть посюстороннее. Невидимый же мир представлен божественной реальностью и реальностью бесовской. К какой из них более пристало определение «потустороннее»? Что не к реальности божественного бытия, это точно. Ибо бытие Бога и есть бытие по преимуществу. Это наше, человеческое бытие ущербное и преходящее, если на то пошло, оно и есть «потустороннее» по отношению к подлинному и единственному бытию Бога. Но здесь уже понятия поту- и посюстороннего отдают какой-то натяжкой. Не лучше ли будет сразу отнести к потустороннему ту часть невидимого мира, которую именуют бесовской или адской? Тут, как представляется на первый взгляд, больше шансов на удачу. Посмотрим, так ли это в самом деле.
Если иметь в виду те определения потустороннего, которые мы уже давали выше и которые соотносятся с понятием чужого, и, в частности, демонического в мифе, а именно «неизвестное», «опасное» и враждебное, то и к бесовскому миру эти определения тоже вполне могут быть отнесены. Он тоже чужой, неизвестный, враждебный и еще какой опасный. Но вот проверки на изначальную и принципиальную дихотомичность с миром видимым он не выдерживает уже потому, что при таком допущении возникает вопрос, как быть в отношении божественного бытия, которое тоже составляет мир невидимый. Кроме того, бесовский или адский мир уже потому не может быть потусторонним, что существует лишь по причастности к божественному бытию, и, как и видимый мир, объемлется божественным бытием. Христианское Откровение о мире, таким образом, как и миф архаический, предполагает трехчастность всего сущего, но также и единство всех составляющих его частей, не оставляющее возможности для проникновения потустороннего. Если же нам будет угодно записать бесовское в потустороннее, помятуя об их косвенном родстве посредством таких определений, как враждебность, опасность и неизвестность, нам придется признать, что бесовское для христианского мироощущения устранимо и преодолимо в обращенности к Богу. Став же преодолимым, оно, как и в мифе, может быть «снято».
Таким образом, ни в христианской, ни в архаической культуре не обнаруживается видимых истоков возникновения потустороннего. Не следует ли нам в этой связи обратиться к культуре секулярной? А почему бы и нет, ведь секуляризация привычно связывается нами с резким и радикальным изменением в картине мира, доселе бывшей религиозной. А, как видится из проговоренного выше, именно религиозное — будь то языческое или христианское, миропонимание являлось до сих пор препятствием для проникновения темы «потустороннего» в европейскую культуру. Четкая ориентация на трехчастную, исчерпывающую все сущее картину бытия, наличие сакральной реальности в лице богов или Бога как обладающего полнотой бытия исключали появление потустороннего. А вот в секуляризующемся мире, каковым был мир эпохи Просвещения и Нового Времени, вполне могли появиться лазейки для проникновения потустороннего.
Каким образом? Казалось бы, все должно быть наоборот, мир секуляризующийся и в конце концов секуляризовавшийся не должен обнаружить в себе чувствительности к «чужому», «мистическому», «зловещему», тому самому, с чем у нас ассоциируется понятие «потустороннего». Ведь притупилась же постепенно в человеке эпохи Нового времени чувствительность к реальности божественной и бесовской, настолько, что стало возможным поставить человека в центр мироздания и сообщить всей картине мира признаки антропоцентризма. И если уж Бог и дьявол оказываются на периферии бытия, то что тогда говорить о потустороннем? Откуда ему прорваться в этот мир, целиком и полностью занятый человеком, знать не желающим ничего сверхъестественного? Тем не менее именно в это время — эпоху Просвещения, скепсиса и изгнания религии на периферию бытия возникает тема потустороннего: и не вопреки, а именно как следствие новой, именуемой также естественной, картины мира.
В качестве только естественной, впрочем, она удовлетворяла человека относительно недолго. Довольно скоро выяснилось, что удержаться в рамках только этого мира человек сколько-нибудь долго не способен. Ему очень быстро стало тесно в пределах естественного мира. Оказалось, что все его многообразие не в состоянии удовлетворить духовные потребности человека эпохи Просвещения. Более того, это многообразие со временем начинает тяготить, ибо оно ничем не объемлется и ни к какому целому оказывается не сводимо. Чтобы видимый мир не распался на множество частей, приходится все больше и больше оттеснять на периферию еще не познанного и неизвестного то, что так или иначе не вмещается в пределы знания и сознания. Таким образом, вместо того, чтобы обрести полноту за счет своего «умножения» и «расширения» и цельность благодаря воцарению в нем человека, мир становится тесным, плоским и зыбким. Обрести полноту и цельность за счет возвращения к прежнему, досекулярному состоянию, выйти за пределы обыденности религиозным путем, ведущим к Богу, оказывается невозможным — он утрачен, и утрачен навсегда. Нового пути к Богу человек еще не проложил. Тоска же по тому, что превышает этот мир, превосходит его, оказывается слишком глубоко укорененной в человеке, чтобы можно было преодолеть ее раз и навсегда. Здесь и обнаруживается зазор для проникновения потустороннего. Точнее, для возникновения темы потустороннего в культуре. Что этого зазора оказалось вполне достаточно, убедительно демонстрирует вся дальнейшая увлеченность культуры XVIII, XIX, XX вв. темой потустороннего.
Что же, значит, интерес к теме потустороннего и ее притягательность для секу-лярного сознания объясняются всего лишь поисками выхода за пределы обыденности, встречи с чем-то новым, доселе неизведанным и непознанным, что могло бы удовлетворить неискоренимую тоску по реальности, превосходящей человеческое бытие? Утвердительный ответ на этот вопрос напрашивается сам собой.
Впрочем, это ответ исключительно на ту часть вопроса, которая касается причины или истоков интереса к теме потустороннего как непознанного, неизвестного, непонятного, чужого и, возможно, опасного. Того, что непременно должно быть, чтобы мир «уравновесился», стал богаче, ярче, чтобы открылись в нем новые глубины и распахнулись новые горизонты.
Существует, однако, еще и вторая часть вопроса, а именно: каким образом тема потустороннего получает санкцию на свое существование, на свое проникновение в культуру. Совершенно очевидно — и мы уже коснулись этого выше,— что тема эта противоречит самому духу породившей ее эпохи. Невозможно представить себе, чтобы просвещенный человек, при всем его желании обогатить свой мир с помощью
сверхъестественного, всерьез признал и принял существование потустороннего. Такое было бы попросту саморазрушительным. И такого саморазрушения не произошло. Мир устоял, а потустороннее тем не менее проникло в культуру единственно возможным для него образом: через сферу художественного творчества, став темой и предметом творческого интереса. Ибо то, что явилось невозможным для сферы рационального, для науки и философии, оказалось вполне возможным для сферы искусства — литературы, живописи, театра и кинематографа. В искусство потустороннее входит легко и естественно, поскольку искусство — всегда игра, оно о том, что есть и чего в то же время нет. А это как раз отношение к потустороннему в секулярной культуре.
Такой подход к теме потустороннего можно было бы назвать эстетическим. Онтологии же, бытийственного измерения потустороннего секулярная культура никогда не примет и не вместит, разговор о потустороннем только и может быть «игрой в прятки» с тем, что одновременно и влечет к себе в качестве непостижимого, и ужасает, что и одновременно и есть, и в то же время его как бы и нет.
Возвращаясь теперь непосредственно к понятию потустороннего, мы должны будем иметь в виду эти существенные для понимания темы моменты. В то же время не лишним будет напомнить и о тех моментах, с которых мы начали наш разговор о понятии потустороннего, ибо и они не утратили своей актуальности.
Прежде всего, конечно, я имею в виду принятую нами за аксиому дихотомию посю- и потустороннего, вне которой само понятие теряет всякий смысл. Что это именно так, нами было продемонстрировано на примере соотнесения данной дихотомии с архаическим и христианским мифах о мире. Это позволило также выявить неприложимость противоположности посю- и потустороннего ни к архаической, ни к христианской культуре и в то же время неизбежность такой противоположности для сохранения самого понятия и темы потустороннего. Между тем, удалось обнаружить возможности для возникновения темы потустороннего в культуре секулярной ввиду радикального изменения картины мира в эпоху Нового Времени. Таким образом, мы очертили те временные и культурные рамки, в пределах которых возможен разговор о потустороннем. Что представляется достаточно важным, ибо благодаря этому мы узнали о потустороннем кое-что существенное, а именно: оно никак впрямую не соотносится с религиозными, а значит, и онтологическими, реалиями: к потустороннему не может быть отнесена ни божественная (сакральная), ни демоническая (бесовская) реальности, что само собой напрашивается при первом обращении к понятию потустороннего.
Тут, правда, параллельно возникает еще один вопрос: а не заменяет ли потустороннее, до известной, конечно, степени, сакральную реальность? С эстетической точки зрения, пожалуй, отчасти так. Ведь потустороннее и возникает как поиск утраченной цельности бытия, каковую гарантировало только бытие божественное. Только вот поиск этот осуществляется теперь не с позиций веры и не в области разума — и то, и другое для секулярной культуры невозможно, — а в области «чувства» и «предчувствия», каковым тема потустороннего и соответствующий художественный жанр отводят значительную роль в сношениях, если такое слово уместно в отношении столь неуловимой реальности, с потусторонним миром. С помощью чувства и предчувствия мы узнаем о приближении потустороннего и о его присутствии в этом мире. Но почему, собственно, из таких не вполне надежных источников? А потому, что никаких других у нас нет. Доподлинно точно о потустороннем нам ничего не известно в виду отсутствия каких бы то ни было переходов от поту- к посюстороннему и обратно.
О том, что будет, если таковые переходы обнаружатся, мы уже говорили выше. Придется тогда переводить разговор о потустороннем в другую систему координат, как-то потустороннее ассимилировать в наш мир: сакрализовать или демонизировать, а это будет возвращением к досекулярной культуре в той или иной форме. Поскольку же этого не произошло, и тема потустороннего продолжает будоражить умы, приходится закрепить за ним статус неизвестного и непознаваемого.
С другой стороны, совсем неизвестным потустороннее быть для нас не может. Ведь каким-то образом мы узнаем о его существовании? Не потому ли, что есть все-таки какие-то зазоры, в которые потустороннее просачивается или прорывается — это уж кому как понравится? Да, зазоры эти, безусловно, существуют. И в отношении них уже надо вести речь об определенной знаковой обставленности, которая требует соответствующего пояснения. Скажем, на «практике» — в художественном произведении или фильме — таковые «зазоры» обнаруживаются в некоторых «пограничных» местах, самые популярные из которых кладбища, заброшенные дома, глухие места и прочее в этом же роде. Эта знаковая обставленность, между тем, конечно, не случайна, и нас при этом не должна смущать ее явная отсылка к фольклору. Например, такая: кладбище — это место, связывающее живых и мертвых, о последних же можно предполагать все, что угодно, поскольку точно не известно, что происходит с человеком после смерти. Не исключено потому, что мертвые имеют какое-то касательство к потустороннему. Такая логика кажется вполне оправданной. Отсюда же возникает тема мертвяка — «ожившего», благодаря сверхъестественным силам, мертвеца. Заброшенные дома или, что нередко, замки с мрачными подземельями тяготеют к тайне и все той же неизвестности, как и глухие места, и глухая полночь. Но почему именно такой — а он всегда и обязательно именно такой — зловещий контекст? Почему потустороннее не может быть прекрасным, возвышенным, радостным и обещающим что-то доброе и хорошее? Не в последнюю очередь, по причине своей неизвестности. Неизвестность всегда и обязательно вызывает ощущение неуверенности, напряжения, тревоги, опасности и угрозы. С этим обстоятельством ничего не поделать ни религиозному, ни секулярному мифу. Неизвестность всегда тяготит, страшит и ужасает, однако религиозный взгляд на мир предполагает обязательное разрешение ситуации неизвестности тем или иным образом. Во-первых, неизвестное можно развенчать и тем самым уничтожить именно в качестве неизвестного — тогда оно обретет другой статус, с ним будут возможны противостояние, борьба, победа над ним. Во-вторых, неизвестное еще и открывает себя как полноту и благо, как то, чем живет человек. В конце концов, и Бог — это тоже неизвестное, узнаем же мы о Нем через Откровение. Поэтому страх божий — не последняя истина о Боге и не тождествен страху перед потусторонним в качестве неизвестного.
Что же касается преодоления неизвестности потустороннего с позиции посюстороннего, то для такового у него, по всей видимости, нет соответствующих средств. Поскольку с «потусторонним» «посюсторонними» средствами не справиться. Заклясть его, как заклинали, скажем, демонов в мифе, мы не можем, обратиться за спасением к Богу в молитве — тоже, никакого подобия «откровения» со своей стороны потустороннее не предполагает. С другой стороны, а так ли уж это необходимо, преодолевать потустороннее? Это в архаическом мифе приходилось преодолевать и разрешать, потому как свое и чужое — по одну сторону бытия. У нас же, в секулярном мифе, все не так. Мы по сю сторону бытия, потустороннее, какое бы оно ни было, по ту, никакой связи между нашими мирами, как видится, нет, да и не надо, живи себе спокойно,
довольствуйся «сей» стороной, игнорируя ее «неизвестность» и прочие интересные качества. Так бы, оно вероятно и могло быть, не возникни вообще подозрения о существовании «той», другой стороны. А раз уж оно возникло, приходится с ним считаться. Потому потустороннее должно быть, а раз оно есть, то для сохранения своего статуса ему надлежит оставаться неизвестным со всеми вытекающими из этого определения характеристиками.
Вернемся теперь к этим характеристикам. Из неизвестности потустороннего следует его опасность и, далее, враждебность по отношению к «посюстороннему», непредсказуемость, иррациональность, безликость, неуловимость, зловещесть, ужас-ность и, наконец, непреодолимость. Все эти определения понятие потустороннего вбирает в себя целиком и без всяких оговорок, интересны же они не только сами по себе, но и тем, что они в определенной степени взаимосвязаны и взаимодополни-тельны. Обратимся к некоторым из этих определений и посмотрим, как звучат они в контексте темы потустороннего.
Скажем, «безликость» составляет один из существенных атрибутов понятия потустороннего. В самом деле, если мы попытаемся как-то опредметить потустороннее, усилия наши будут не слишком плодотворны. В любом другом случае этому обстоятельству следовало бы серьезно огорчиться. Но только не в обращенности к теме потустороннего, для которой безликость, а вместе с ней и неуловимость — как раз весьма содержательные и прямо следующие из неизвестности определения. В таком случае, напрашивается вопрос, как же мы узнаем «потустороннее» в виду отсутствия у него лица или образа. Выше мы уже говорили о «предчувствии» и о «знаковой» обставлен-ности. Что касается первого, то в теме потустороннего предчувствие, по сути дела, наш единственный «инструмент» познания, ибо он ближе всего подходит и лучше всего соответствует той «неуловимой» реальности, с которой имеет дело. Предчувствие ведь тоже вполне неуловимая, не очень ясная и, скажу резче, иррациональная штука. С его помощью мы узнаем о вторжении потустороннего в наш мир. Да, именно о вторжении, так как никаких легальных входов и ходов для потустороннего в этот мир нет. А потому и предчувствие его появления только и может быть «недобрым предчувствием» или предчувствием «зловещим».
Вторгаясь или нет, но потустороннее является в наш мир. Для того, чтобы потрясти, изувечить и искалечить, а если удастся, то и уничтожить сущее, сделав его тем самым «потусторонним» — зачем же еще. Но вот каким оно предстает, если мы уже нарекли его «безликим» и «неуловимым»? Нужна же ему какая-то внешняя выраженность, чтобы мы могли опознать его в качестве потустороннего, хотя бы и с помощью предчувствия? Безусловно. Вот повеяло жутью из темного коридора, вот могильным холодом потянуло из окна, какие-то уродливые тени заплясали на стене, раздались из-под пола глухие стуки в полночь и т. д. в том же роде. Да, это потустороннее. Таким оно появилось впервые в готическом романе2, с некоторыми вариациями мы обнаруживаем его в современной неоготической литературе, таким узнаем его в качестве по-
2 Готический роман — жанр, появившийся во второй половине XVIII в. и являвшийся в конце XVIII — начале XIX вв. самым популярным литературным жанром. Возник и развивался преимущественно в английской литературе. Основоположником жанра является Хорас Уолполл, в 1764 г. выпустивший в свет свой роман «Замок Отранто», имевший шумный успех и породивший множество подражаний. Принято считать, что именно готический роман является предтечей современного «романа ужасов» и соответствующего кинематографического жанра.
тустороннего в кинематографии. Есть у него и другие классические образы, например, призраки разных видов, ожившие мертвецы и прочая нежить. Но призраки и мертвецы, казалось бы, облик, какой бы он ни был неприглядный и отвратительный, все-таки имеют, а потому должны ставить под сомнение «безликость» потустороннего. Ничего подобного, однако, не происходит. Все-таки, «существуют» и призраки, и мертвецы не сами по себе, а какой-то противоестественной силой и противоестественным образом. Происхождение же этой силы, ее возможности так и остаются непознаваемыми. Конечно, в каком-нибудь романе ужасов ожившего мертвеца можно проткнуть осиновым колом и тем самым вернуть его в то состояние, в каком ему и должно пребывать, призрака можно прогнать какими-нибудь заклинаниями, но это не отменяет ни уже случившегося явления призрака, ни оживания мертвеца, а стало быть, и состоявшегося вторжения потустороннего в наш мир. Предугадать которое невозможно, а потому все средства против него всегда будут случайно найденными, а само потустороннее по этой же самой причине — в окончательном смысле непреодолимым. На этот раз посюстороннему миру повезло спастись от вторгшегося в мир потустороннего. Что так повезет в следующий раз — никто гарантировать не может, потому что никто точно не знает, в каком виде, когда и где явится вдруг потустороннее в наш, «посюсторонний», мир. А это делает последний очень неустойчивым и шатким, и побуждает к поиску средств против того, другого, зловещего и ужасного мира. Таким образом и осуществляются художественные вылазки в область «потустороннего» с целью выяснить, так ли оно опасно и непреодолимо. Многие эти вылазки, в общем-то, очень сильно тяготеют к одному очень привычному и узнаваемому образу — образу загробного мира3 (отсюда и соответствующая «кладбищенская» символика, о которой мы упоминали выше). И это по-своему вполне логично и объяснимо. Ибо потустороннее и загробный мир довольно легко заподозрить в тесной родственной связи. По части неизвестности, мистики, страха и жути загробный мир вне конкуренции, во всяком случае, в фольклорном его варианте. Для фольклора, этого низового пласта культуры, который зачастую не различает божественное и демоническое (вспомним хотя бы представления о домовых, которые предстают в нем и «добрыми» и «злыми»), все подобные образы очень естественны, в них находит свое выражение представление обо всем непонятном, опасном, чуждом. Из фольклора, этого низового пласта культуры, и заимствует тема потустороннего в ее художественном выражении всю «загробную» символику, вбирает ее в себя и соответствующим образом эксплуатирует. Что важно при этом — сама она темой загробного мира не остается и ею не исчерпывается.
Примеривая же на себя атрибуты «загробного» мира, понятие потустороннего не может избежать также и темы смерти. Смерть, конечно,— реальность несравненно более высокая, ужасная и мистическая, чем «загробный мир». Она страшит и ужасает в виду своей неизбежности. Но в рамках секулярной культуры — это еще и неотменимая и непреодолимая реальность, она вторгается в мир по своему произволу, она безлика, вступить с ней в отношения и договориться невозможно, невозможно и противопоставить ей какие бы то ни было силы. Смерть «прекращает» бытие «посюстороннего», а потому ее, в первую очередь, и следует подозревать в том, что она
3 На сближенность понятия «потустороннего» с «загробным» в литературе указывает в своей толковой словарной статье Д. Н. Ушаков: «Потусторонний, потусторонняя, потустороннее (книжн.). Нездешний, неземной, загробный. Потусторонний мир в мистических представлениях» // URL: http:// www.dict-t.mm.ru/ushakov/p/potu/html (дата обращения 02.02.13).
является и образом потустороннего, и его орудием, и его сущностью. Ведь потустороннее потому так и парализует страхом и ужасом, что в итоге приносит с собой ни-чтожение и смерть.
Что же, в таком случае, тема потустороннего и есть тема смерти? В пределе, безусловно, да. Предел же этот обнаруживается в секулярной культуре тогда, когда в обращенности к теме потустороннего преобладает не эстетический, а онтологический подход. Тогда «потустороннее» обнаруживает свою подлинную сущность в качестве ничто. Но это совсем другой разговор, далеко выходящий за рамки настоящей статьи.
Что же касается эстетического подхода к теме, а следовательно, и к понятию потустороннего, который и наиболее интересен, и наиболее многообразен и плодотворен, то он, декларируя «потустороннее» как то, что должно быть, реальность смерти и ничто впрямую не затрагивает, в интуитивном понимании того, насколько рискованным это может оказаться для самой возможности эстетического взгляда. В самом деле, стоит нам по-настоящему поверить в потустороннее, а, следовательно, и всерьез ужаснуться и устрашиться, и мир пошатнется под нашими ногами, наше существование станет безысходным и бессмысленным. Такое происходит, скажем, произведениях Ф. Кафки4, который, не удовлетворившись эстетической стороной темы потустороннего, решился искать в ней онтологические бездны и блестяще обнаружил их страшное нутро перед читателем, оставив последнего один на один с безысходной по существу ситуацией. Ибо в рамках секулярной культуры она действительно безысходна и непреодолима.
Большинство же художественных текстов, обращенных к теме потустороннего, обращены к ней с совсем иной стороны. Они, допуская и декларируя существование потустороннего, его неизвестность и опасность, безликость и неуловимость, зло-вещесть и ужасность, не доводят ситуацию до «точки кипения». Мир остается цел и невредим, и спасает его «вымысел» — то, что никто в потустороннее, какое бы оно ни было, по-настоящему до конца не верит: ни автор, пишущий о потустороннем, ни его читатель. Так было с момента возникновения темы потустороннего и ее расцвета в готическом романе, так остается и по сей день, когда предвкушение встречи с непостижимым все так же будоражит воображение.
ЛИТЕРАТУРА
1. Сапронов П. А. Культурология. Курс лекций по теории и истории культуры. СПб., 2003.
2. Винокур Г. О., Ларин Б. А., Ожегов С. И., Томашевский Б. В., Ушаков Д. Н. Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Д. Н. Ушакова.— М., 1947-1948.— Т. 3.
3. Уолполл Хорас. Замок Отранто // Готический роман.— Изд-во «Эксмо», 2009.
4. Кафка Ф. Превращение // Превращение. Сб. произведений.— ACT, 2010.
4 См. например, Кафка Ф. Превращение. В этом рассказе Кафка предъявляет нам не намек на потустороннее, а его непосредственную явленность в нашем мире и очевидные результаты такого явления, разрушительные и страшные. Нотменимая наличность потустороннего и невозможность противопоставить ему какие-либо силы и делает ситуацию в рассказе неразрешимой, оставляя у читателя ощущение безысходности.
