CC BY-NC-ND
31
А.П. Логунов
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРОЕКТИРОВАНИЕ
КАК СПОСОБ ФОРМИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ СОВРЕМЕННОСТИ
В последние годы экспертно-политологическое сообщество активно обсуждает основные тенденции развития отечественного политического ландшафта, а также направленность и содержание политических событий, которые в значительной степени влияют на динамику его развития и качественное состояние.
В отечественной экспертной аналитике до сих пор преимущественным подходом во многом остается стремление к соотнесению российских политических реалий с некоторыми «идеальными образцами». Нельзя не отметить, правда, что понятие и содержание «идеальных образцов» в значительной степени модернизировались. Роль таких образцов сегодня могут выполнять и обобщенный политический опыт западных стран, и региональные и политические практики США, Китая, Западной Европы, и классические теоретические модели политических конструкций, а также собственные — российские — образцы идеализированного политического опыта.
Естественно, что в политологической историографии предпринимаются попытки, и вполне успешные, анализировать политические изменения исходя из содержания самих политических реалий российской современности. Наиболее любопытными нам представляются аналитические проекты Б.Н. Капустина и М.И. Ильина1.
Разночтения, возникающие в работах о политической современности России, вполне очевидны.
1 См., например: Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М., 1998; Он же. Неомарксистская социология, исторический материализм и развивающиеся страны. М., 1998; Ильин М.В. Слова и смыслы. Опыт описания политических понятий. М., 1997; Он же. Глобализация политики и эволюция политических систем: Глобальные социальные политические проблемы в мире. М., 1987.
Характерно, что дискуссии в рамках экспертного сообщества не всегда затрагивают системообразующие элементы, пределы и возможности самой политической власти, ее воздействие на структурирование и организацию политического дизайна. Обратимся к некоторым, как нам представляется, узловым, компонентам этого процесса.
Специалисты в области политической антропологии (например A.C. Панарин2) уже не раз обращали внимание на своеобразие форм и способов политического бытования, смысловые особенности политического времени и характерные черты политической динамики. Но если исходить не из принципа движения от теоретических конструкций к реальным практикам, а из реалий современности, то одной из первых встает проблема определения своего места в политическом времени и политическом пространстве ведущими акторами современной российской политики.
Весьма интригующим оказывается в этой ситуации 2005 год. Двадцатилетие «перестройки» с учетом нашей культурно-исторической традиции, казалось бы, давало хороший повод поразмышлять о проблемах преемственности и прерывании политического времени, о способах трансляции политической власти и формах ее практической реализации. Однако здесь обращают на себя внимание некоторые моменты.
Во-первых, характер оценок, высказанных в адрес лидеров «перестройки», и празднование юбилея, как бы укрывшегося в тени более великого торжества - 60-летия Победы, позволяют судить о том, что не только властные группы внутри современной политической элиты, но и вся она в целом отнюдь не спешат видеть себя в качестве преемника «перестройки». Скорее выстраивается совсем иная схема: «перестройка» рассматривается как время назревания кризиса; 1990-е годы - как период расширения сфер существования в границах кризиса, а современность -как преодоление кризиса. Сама же политическая современность конструируется (и презентуется) как время, альтернативное предшествующему (и по внутренним ориентирам, и по своим ценностям, и по качеству политической жизни, и по формам проведения политики и бытования политического).
Во-вторых, позиционирование современного политического пространства как альтернативного 1990-м годам практически не
2 См.: Панарин A.C. Политология. М., 2002; Он же. Альтернативно ли «альтернативное общество»? М., 1987; Он же. Философия политики. М., 1996.
отличается от периода тех же 1990-х годов, когда политические реалии противопоставлялись так называемому брежневскому времени и одновременно периоду «перестройки» как периоду глубокого кризиса коммунистической идеологии и коммунистических политических практик. Различие, пожалуй, заключается в том, что внутренние связи с предшествующим политическим временем хотя бы часть политических элит 1990-х годов признавала более жестко, поскольку все негативные элементы реального политического бытия интерпретировались как следствие глубочайшего кризиса второй половины - конца 1980-х годов. Нельзя не заметить, что и сегодняшним политическим лидерам приходится часто объяснять недостатки или непопулярные решения необходимой реакцией на события 1990-х годов. И хотя акценты в этих объяснениях разнятся (поскольку своеобразие прихода к власти нынешнего президента и его ближайшего окружения еще слишком памятно и не может попросту игнорироваться), подобные аналогии можно усмотреть и в политических реакциях второй половины 1980-х годов, когда горбачевское окружение через отрицание своих связей с брежневским периодом пыталось найти собственные исторические корни то в нэпе, то в событиях октября 1917 г., то в идеализированном, но так и не воплощенном в жизнь «подлинном» ленинизме.
Можно предположить, что категория «политического прошлого» играет особую роль в конструировании политической современности. Эта роль достаточно многофакторна и многофункциональна.
Прошлое выступает как механизм обособления современности в историческом времени на основе реального или мнимого противоположения «прошлого» и «настоящего».
Прошлое определенным образом интерпретируется, актуализируются присутствующие в нем факты, факторы, тенденции, процессы, события и институциональные практики, которые не формируют современность, а скорее препятствуют ее радикальному осовремениванию.
При всем отрицании прошлого и дистанцировании от него оно выступает в качестве равнозначного партнера, но партнера неудачника, на которого можно возложить хотя бы часть (если не всю) вины за непопулярные или неэффективные современные политические решения.
В российской политической традиции очевидным оказывается стремление к моральному переконструированию и оценке прошлого и выделению в нем отрицательных и положительных
элементов, которые играют различную роль в выстраивании современного политического пространства. Положительный элемент прошлого становится частью политической фантазии или политической перспективы. Отрицательный - входит в качестве составной части в объяснительную модель самой российской современности.
Конструируемое политической элитой политическое время (сознательно или стихийно) не всегда совпадает с тем историческим и политическим временем, в котором существует большинство российского населения. Политической элите часто бывает трудно отказаться от предшествующего политического этапа. При этом в самой формулировке отказа делается акцент на конструкциях политического участия (или неучастия). Неучастие в политическом времени становится для политической элиты формой собственного оправдания и своеобразным мандатом на вхождение в современность.
Но и для масс формула неучастия в политике является мощным оправдательным инструментом. Вместе с тем массы неспособны отрешиться от предшествующего времени столь радикально, как это делает политическая элита, поскольку их историческое бытие так или иначе включало в себя и формы политического бытования (участие в избирательных кампаниях, поддержка тех или иных лидеров, осуждение или безропотное принятие тех или иных политических решений).
Психология политической элиты избавлена от чувства ностальгии, в то время как нормальное историческое существование огромных масс людей невозможно без идеализации собственного прошлого и ностальгических чувств по нему.
Конструирование политической современности тем самым в значительно большей степени может опираться на апелляцию к реальному состоянию общества, чем на актуализацию внутренних взаимосвязей нынешнего и предшествующего политического опыта и политических практик.
В этом смысле, если соотносить практику выстраивания современного политического дизайна не с «идеальными моделями» и «конструкциями», а исследовать ее исходя из ее внутренних усилий по конструированию современности, то на первом плане окажется депрессивный механизм политического конструктивизма.
Тогда становится понятно, что современный политический дизайн формировался в опоре на общественную депрессию и на депрессивные реакции широких масс. Депрессивный компонент стал следствием целого ряда факторов.
Во-первых, население устало от экономических преобразований и разочаровалось в них. Не вдаваясь в детали, отметим, что реалии процесса разгосударствления для населения России оказались окрашенными в гораздо менее романтические тона, чем это представлялось в эпоху позднего СССР, а за ценности подлинной и мнимой свободы значительной части населения пришлось расплачиваться реальными угрозами голода, безработицы, утраты социальной перспективы. Разгосударствление начала 1990-х годов тесно переплелось с асоциальностью. Это не могло не привести к потере социальной ориентации и стремлению замкнуться в собственных локальных пространствах.
Во-вторых, население устало от непрекращающейся войны. Большая часть его оказалась психологически неподготовленной к роли активного бойца и к активному сопротивлению. Криминализация социальной жизни, военные действия на Кавказе, распад СССР, утрата социальных гарантий и устоявшейся социальной идентичности - все это не могло не порождать у значительной части населения желания отказаться от «излишних» социальных обязательств. Самой простой и безболезненной формой отказа в подобных условиях стал отказ от гражданских прав, борьба за которые во многом определяла смысл и само политическое бытование конца 1980-х годов. Ни эмоционально, ни психологически население не было готово взять на себя обязательства по выборам новой власти. Поэтому право это было делегировано властной группе, которая распорядилась им уже по своему усмотрению.
Только эксперт, который пытается анализировать политические реалии через призму «идеальных образцов», может увидеть здесь неразрешимое противоречие. Население, разочарованное в результатах правления Б.Н. Ельцина, с доверчивостью и готовностью принимает и поддерживает кандидатуру его преемника, рекомендованную им самим. Я оставляю в стороне размышления о том, как и на основании чего шли поиски кандидатуры преемника. Подчеркну лишь то, что советникам Б.Н. Ельцина хватило политического ума и политической фантазии найти кандидатуру, полностью противоположную (прежде всего по внешним характеристикам) действующему президенту. Рост, возраст, политический опыт, место рождения и жительства, темперамент, дикция, походка, спортивные увлечения - ничто не должно было напоминать прежнего президента. И ничто его не напоминало.
Здесь ведущим фактором оказался экономический кризис 1998 г., продемонстрировавший всеобщую незащищенность пе-
ред лицом таинственных «экономических сил», которые трудно было персонифицировать в типичных образах врагов. На эту роль не подходили ни «западные монстры», ни «местные олигархи». Оставалась «последняя» надежда на А.Б. Чубайса, и он успешно справился со своей миссией, благополучно перекочевав в новое политическое пространство, причем в новой для себя и населения позиции политического критика и оппонента складывающейся политической реальности.
Таким образом, эксплуатация депрессивного состояния общества открывала перед политической элитой совершенно иные перспективы и возможности для конструирования политической современности.
В значительной степени этот процесс был связан с перераспределением ответственности между властью и обществом. К концу 1990-х годов российская власть, совершив своеобразный виток по спирали, вновь оказалась в ситуации (или, по крайней мере, опасности) многоцентрия: администрация президента — правительство — «семья» - олигархические кланы — парламент (Федеральное собрание). К тому же целый ряд региональных лидеров вполне уверенно заявляли о своем праве на расширение властных полномочий. Пожалуй, только судебная власть не выражала никаких претензий на самостоятельность и по-прежнему была подчинена исполнительной власти. Одновременно и общественные институты, так и не сформировавшиеся до конца, охватил достаточно разрушительный кризис.
В данной ситуации уже трудно было найти основания для легитимации власти, а борьба, происходящая внутри российских элит, еще больше ставила эту легитимацию под сомнение.
Становится вполне понятным, что идея Путина о выстраивании «вертикали власти» и об управляемой демократии, так взволновавшая западную и российскую либеральную общественность, по существу, является теоретическим основанием перераспределения сфер ответственности и выстраивания нового качества легитимации. Еще в период своего премьерства Путин взял на себя ответственность за успешное проведение второй «чеченской кампании» и сумел продуктивно реализовать ее в глазах значительной части населения.
Само по себе его решение о повторном введении войск в Чечню в условиях тотального ослабления армии, отсутствия единства среди политической элиты по данному вопросу и утраты поддержки общества, травмированного трагическими событиями в Москве и Волгодонске, не могло не повлиять на рост его ав-
торитета. Данные процессы тщательно анализировались политическими журналистами и экспертами. Однако для нас вполне очевидно, что указанные события открыли новые возможности для конструирования современности.
Документы начала 2000-х годов, связанные с появлением различных доктрин безопасности, явно демонстрировали представления власти о том, что в минувшие десятилетия в международной, военной, аграрной и других областях Россия подошла к опасной черте и, следовательно, речь идет о необходимости приспособления и государства и общества к ситуации выживания в условиях не просто активных вызовов, а вполне очевидных и реальных угроз. Уже само это обстоятельство должно было показать российским гражданам неэффективность плюралистической демократии (во всяком случае, как источника нового качества современной жизни).
В данном контексте идея «властной вертикали» рассматривалась президентом и его окружением не только (а может быть, и не столько) как способ укрепления личной власти самого президента, но скорее как более эффективный мобилизационный потенциал. Что, конечно же, не могло не восприниматься как реальная претензия на большую полноту власти и на устранение властного многоцентрия.
Вместе с тем это давало возможность не устранять, а, более того, в чем-то по-прежнему использовать демократический потенциал и сложившиеся уже демократические институты и процедуры в интересах устранения реальных и мнимых угроз. Характерно, что и термин «управляемая демократия» очень скоро был вытеснен из политического лексикона, а подчеркивание не просто верности прежним принципам демократии, но даже невозможности существования вне демократических ценностей свидетельствовало о поиске вариантов, которые бы позволяли совмещать демократические и властно-мобилизационные потенциалы.
Конкретные политические шаги, связанные с изменением порядка выборов губернаторов, изменением порядка проведения митингов и демонстраций, обозначили тенденцию к нарастанию недоверия власти к возможностям общества, его способности принимать ответственные решения. Наряду с ростом недоверия возникла потребность в создании института политического посредника между властью и обществом.
В истории российской государственности роль такого посредника всегда выполняла бюрократия. Неслучайно вся кри-
тическая российская общественная мысль, так или иначе, развивалась на основе критики бюрократии, причем не столько за то, что она плохо выполняет собственно бюрократические функции, сколько за то, что она оказывается плохим посредником между монархом и народом, между государством и обществом. Учитывая, что 1990-е годы были годами бурного роста российского чиновничества, казалось бы, нужда в поиске особого института посредничества и выведении его на политическое пространство в качестве относительно самостоятельной силы отсутствует. Однако в нескольких посланиях президента В.В. Путина Федеральному собранию содержалась чрезвычайно серьезная критика бюрократии, которую он назвал основным препятствием на пути проведения реформ и модернизации общественно-политической жизни. Общество также не смогло выдвинуть свой вариант посредника. Даже Общественная палата была сформирована по инициативе президента и по правилам, предложенным президентской администрацией.
Потребность в эффективном институте посредничества была удовлетворена через создание общероссийской партии «Единая Россия». На момент своего создания она не имела ни собственных идеологических и политических установок, ни явно выраженных политических целей и задач. Единственное, что определяло ее претензии на самостоятельность, — это апелляция к возможности быть партией президента. Тем самым уже на этапе своего формирования «Единая Россия» претендовала лишь на роль посредника между президентской властью и населением. Быстрое развитие партийных структур «Единой России» было обусловлено как раз переключением «административного ресурса» и свидетельствовало об отказе местных лидеров от претензий на самостоятельную политическую роль. Таким образом, сформировалось своеобразное объединение, участники которого не просто демонстрировали лояльность президенту, а отказывались от самостоятельной роли в обмен на признание за ними посреднических функций.
Споры о том, кто создал «Единую Россию» и почему столь стремительно (через проекты «Медведь», «Единство»), сменились размышлениями об эффективности подобного института посредничества. «Единороссовское» партийное большинство в Государственной думе позволило не просто взять под контроль всю законодательную деятельность (лишив тем самым законодательную власть претензий на самостоятельность), но завер-
шить процесс политического проектирования российской современности как вертикально структурированной системы властной зависимости и подчинения, в которой сетевые взаимосвязи заменены иерархическими.
Проектное строительство российской современности сформировало явно выраженные специфические черты и взаимосвязи.
Концентрация вокруг единого источника власти позволяет использовать определенный набор демократических процедур для легитимации скорее существующей системы, чем самой власти. При этом ощутимыми становятся устойчивые тенденции к концентрации ответственности на одном полюсе. Подобная моноцентрическая система эффективна только при соблюдении определенных условий.
Первое. Она может эффективно функционировать до тех пор, пока внешние вызовы не потребуют формирования другого полюса власти или изменения направления властного вектора, поскольку перестройка моноцентрических систем практически всегда сопровождается их глубоким кризисом.
Второе. Моноцентрические системы успешно функционируют лишь в благоприятной среде. Такую среду на сегодняшний день образуют высокие цены на энергоносители и обладание энергетическими ресурсами.
Третье. Моноцентрические системы мало приспособлены к взаимообмену и перемещению периферийных кругов к центру. Сам процесс подобного движения, вполне естественный в системах другого типа, таит потенциальную угрозу для эффективного развития российской современности.
Проективный характер российской политической современности не является уникальным явлением. Мировые практики демонстрируют нам аналогичный опыт. Однако своеобразие российского проектирования определяется прежде всего тем, что политическая реальность в России выстраивается через сужение или устранение конкурентной среды, что искажает смысл современной политики и политического.
Еще одной особенностью этого проектирования является однонаправленность или одновекторность коммуникативных взаимосвязей, которые выстраиваются не как система обмена смыслами (закон коммуникации), а как усвоение и интерпретация одного - главного - смысла. В результате смысл российской демократии всегда сводится не к плюралистичности и сопоставлению мнений, а лишь к интерпретации одного мнения. Любое другое мнение оказывается за границами смысла и
воспринимается либо как изначально несостоятельное, либо как угрожающее, поскольку размывает смыслообразующие компоненты.
К тому же система взаимодействия институтов власти и населения никогда не выходит на уровень диалога или диалогич-ности (в бахтинском смысле), а в лучшем смысле слова может реализоваться как система многоголосия, не перерастающая в полифоническое звучание.
И последнее. «Идеальные образы» и «ориентиры», которые рождает подобный тип проектирования, в конечном счете всегда конструируются на основе подражания, а не креативных решений. Именно это формирует особенности и тип российской политической современности.
