Политическая мысль и дискуссии 20-х годов ХХ в Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

А.Н.МЕДУШЕВСКИЙ ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ И ДИСКУССИИ 20-Х ГОДОВ ХХ в.

Ретроспективный анализ социальной и социально-политической мысли России в 20-е годы ХХ в. позволит очертить круг важнейших теоретических построений и доктринальных схем, взаимоотношения (а точнее, острейшая идеолого-политическая борьба), между которыми детерминировали основное содержание и конфигурацию политико-правового знания в этот период. Все формы и варианты концептуализации политической практики определялись: фундаментальными социальными изменениями, произошедшими в стране с октября 1917 г.; пересмотром отношений общества и государства в послереволюционный период и в условиях формирования тоталитаризма (сталинского режима); спорами об оптимальной стратегии модернизации страны; не прекращающейся на протяжении всего десятилетия внутренней борьбой.

В центре внимания предлагаемого очерка находятся, во-первых, общая теория социальных систем (проблемы социальных кризисов; социального управления; цикличности революционного процесса; аграрной революции); во-вторых, анализ механизма власти в обществах переходного типа (концепции революции и государственного переворота; стратегии и тактики борьбы за власть; правовой идеологии; соотношения легитимности и законности); в-третьих, вопросы динамики политических режимов (социальная динамика постреволюционных режимов; проблемы бонапартизма и бюрократии; теория перманентной революции как особая стратегия модернизации). Именно по этим направлениям российская политическая мысль сделала значимые теоретические обобщения, являвшиеся объектом осмысления и обсуждения (если не острой критики) политологической науки на протяжении всего ХХ в.

Изучая постановку и разработку этих проблем в отечественной теоретической мысли (социально-философской, экономической, управленческой, политической, правовой и исторической) в 20-е годы и в

контекстных ей сферах социальной практики и политической идеологии, следует постоянно иметь ввиду одно существенное соображение методологического характера. Собственно политологический дискурс исследуемых концептуализаций во многих случаях не был еще достаточно четко артикулирован. Политическая мысль (и в еще большей степени, политологическое знание) 20-х годов приходится прежде всего реконструировать. Именно эта исследовательская установка является

34

определяющей в нашем исследовании .

ТЕОРИЯ СОЦИАЛЬНЫХ КРИЗИСОВ

Аккумулируя достижения социальной мысли рубежа веков и политического опыта послевоенного мира, общественные науки формулируют одну из основных парадигм ХХ столетия — теорию социальных кризисов. Решающая роль в ее формулировании принадлежит Н.Д.Кондратьеву, вероятно, крупнейшему российскому мыслителю своего времени, давшему философское обоснование познаваемости социальных явлений, интерпретацию экономических и социальных кризисов, имеющих циклическую природу, а также предложившему разрешение проблемы предвидения в социальных науках.

Избрав предметом своего исследования проблему закономерности экономических процессов, он на большом эмпирическом материале (колебания цен на мировом рынке) выявил цикличность экономического развития, причем показал, что она может проявляться на разных уровнях (малом, среднем и большом). Отказ от линейных моделей социального развития, свойственных науке XIX в., стал вообще характерной чертой научной мысли послевоенного мира (36). Выйдя из школы

34 В предлагаемом очерке не подвергнутся специальному рассмотрению политические доктрины В.И. Ленина и И.В. Сталина, ибо их анализ предполагает обязательным методологическим условием выявления теоретико-политических концептуализаций из всей системы их теоретических воззрений и политической стратегии и тактики, т.е. именно реконструкцию теории, обуславливающей эти концептуализации. Из серьезных работ последнего времени, посвященных этой проблеме, см: Волков-Пепоянц Э. Метаморфоза и парадоксы демократии: политическая доктрина большевизма (истоки, сущность, эволюция, альтернативы: 1917-1929). - Кишинев, 1993-1995. - Кн.1-2. Кн. 1. -1993. - 462 с.; Кн. 2. — 1995. — 278 с. Овсянников А.А. Идейно-теоретическое наследие лидеров большевизма. - М., 1997. - 237 с.

М.М.Ковалевского, М.И.Туган-Барановского и А.А.Лаппо-Данилевского, являясь коллегой и политическим единомышленником П.А.Сорокина, разрабатывавшего проблему кризисов с социологической точки зрения, Кондратьев обладал талантом теоретического осмысления социально-политических явлений.

Фактически речь шла об эмпирической проверке выводов Маркса о неизбежности кризисов, их периодичности и органической принадлежности именно капиталистическому строю, ставился вопрос о возможности таких кризисов в различных социально-политических системах и формулировался вывод о рациональном их изучении и предсказании ("морфология" кризисов). Фатальному представлению марксизма о законах капиталистической экономики и кризисах как их неизбежному проявлению, Кондратьев противопоставлял идеи основателя социологии Огюста Конта о социальной инженерии, выражающейся известным лозунгом — "знать, чтобы предвидеть, предвидеть, чтобы управлять". Марксистской концепции социального закона он противопоставлял неокантианскую его интерпретацию — как выражения статистической тенденции. Социальная структура рассматривалась с позиций социального моделирования: одним из первых в русской социологии он понял принципиальное значение неокантианской революции в теории познания, выдвигая идеи активного конструирования реальности, возможностей научного планирования. Общей целью исследований Кондратьева должна была стать обобщающая теория социально-экономической динамики. Принципиальное теоретическое значение имеют труды Н.Д.Кондратьева "Большие циклы конъюнктуры" (1925), "Проблема предвидения" (1926), "План и предвидение" (1927) (29, 31). Особенно важна написанная в Бутырской тюрьме итоговая рукопись "Основные проблемы экономической статики и динамики" (1931) (30). В 1920 г. Кондратьев создал знаменитый Конъюнктурный институт, разработавший новые методики экономических исследований, получивших поддержку мировой науки.

Отталкиваясь от проблемы кризисов, он логически пришел к теории циклов конъюнктуры. Наряду с малыми циклами (со средней продолжительностью около 3,5 лет) и средними (7-11 лет), известными экономической науке, он впервые высказал предположение о существовании больших циклов со средней продолжительностью до 50 лет. Они получили в современной науке название "длинных волн" экономической динамики. Идея больших циклов формулировалась

Кондратьевым в 1922 г. (в книге "Мировое хозяйство и его конъюнктуры во время и после войны"), развивалась в работе "Большие циклы конъюнктуры" (1925) и в ходе дискуссии в Институте экономики в 1926 г. (29,31). Природа этих циклов интерпретировалась в науке совершенно различно — ее усматривали во влиянии космических явлений (орбиты Солнца, Земли, других звезд и влияние этого на урожай), имманентных тенденций самой рыночной экономики, изменениях психологии людей, влиянии научных открытий и изобретений. Кондратьев предложил новый метод решения проблемы — изучение всего имеющегося статистического и описательного материала (уровень товарных цен, процент на капитал, заработная плата, оборот внешней торговли, уровень добычи и потребления угля и чугуна) о динамике экономических коньюнктур (повышательные и понижательные волны) за возможно больший промежуток времени. Работа была основана фактически на всей доступной статистической информации по основным странам — Германии, Франции, Англии и США XVIII -начала ХХ вв. Созданная Кондратьевым идеальная модель динамики большого цикла выявляла в его структуре существование трех основных фаз — подъем, кризис, депрессия — и демонстрировала, что понять кризис можно только в контексте последовательного изучения всех трех фаз.

Этот вывод имел существенное значение для интерпретации радикальных социальных и политический изменений. Он показывал, что различные типы циклов могут переплетаться и накладываться друг на друга, оказывая воздействие различной степени интенсивности на социальную динамику. Они могут иметь различные темпы и формы проявления на восходящей и нисходящей стадиях циклов, в разных секторах экономики (индустриальном и аграрном секторах), выражаться в дестабилизации или стабилизации экономического и социального баланса.

Констатировав существование больших циклов экономической конъюнктуры, Кондратьев поставил вопрос об их влиянии на динамику социальную — в виде войн, революций и радикальных социальных реформ, осуществляемых государством. Периоды возрастающей стадии больших циклов (так называемые "повышательные волны") оказывались "значительно богаче крупными социальными потрясениями в жизни общества (революции, войны), чем периоды понижательных волн". Очевидно, что, опираясь на опыт мирового кризиса, связанного с войной и русской революцией, он стремился отыскать возможности рационального и объективного научного объяснения таких явлений и

способы прогнозирования их возможности в будущем. Кондратьев предсказал мировой кризис ("великую депрессию") 30-х годов, а также выход из него.

Одним из основных выводов данного исследования стала постановка вопроса о связи экономических циклов с политическими. "На периоды повышательных волн больших циклов, — констатировал он, — приходится наибольшее количество наиболее значительных социальных потрясений и переворотов, как революционных, так и военных" (31, с.56). Так, повышательная волна первого большого цикла включала такие события, как провозглашение конституции США, Французская революция, наполеоновские войны, военно-политические революции, реформы в Голландии, Италии, Швейцарии, Германии, Испании, Португалии под влиянием революции; аналогичная волна второго большого цикла застала такие события, как французская и европейская революция 1848 г., бонапартистский переворот, национально-объединительные движения и войны в Европе, завершившиеся объединением Италии и Германии, гражданская война в США, Парижская коммуна и ее подавление, образование Германской империи; наконец, третья волна охватывает период колониальных войн рубежа веков, первых русской (1905), турецкой (1908) и китайской (1911) революций, Балканских войн и мировой войны 1914-1918 гг., завершившейся революциями в России, Австро-Венгрии и Германии, распадом этих империй и переустройством Европы по Версальскому миру (39).

Эта цикличность смены фаз войн и революций периодами более спокойного развития (приходящимися на "понижательные" волны циклов) делала необходимым установление их корреляции с экономическими процессами. Кондратьев уверенно отвергает господствовавшую в его время идею о связи больших циклов (в отличие от средних) со случайными событиями (как, например, изменениями техники, войнами и революциями, вовлечением новых территорий в орбиту мирового хозяйства, колебаниями в добыче золота). Напротив, он считает эти события скорее функцией и формой проявления больших циклов, имманентно присущих капиталистическому развитию. Из этого, однако, следовал ряд неудобных для официальной марксистской доктрины вопросов о возможности противостояния новой российской экономики влиянию глобальных тенденций экономического развития и предсказуемости будущих политических форм этого влияния. Основной аргумент противников теории больших циклов носил идеологический

характер: если принять их существование, то следует принять и возможность последующей длительной фазы стабилизации капитализма. Это не вписывалось в доминирующую доктрину перманентной революции, сторонники которой считали, что дни капитала сочтены. Такова основная причина неприятия Троцким теории больших циклов. Не отрицая существования известной цикличности в отношении малых и средних циклов, он категорически отказался от признания существования повторяемости больших циклов. Длительные отрезки капиталистической кривой, определяемые Кондратьевым как циклы, по его мнению, не являются таковыми и определяются не "внутренней игрой капиталистических сил, а теми внешними условиями, в русле которых протекает капиталистическое развитие". Смена эпох подъема и упадка в капиталистическом развитии не может быть, согласно Троцкому, определена как имманентная циклическая тенденция, но является следствием скорее внешних факторов — приобщения к капитализму новых стран и материков, открытия новых естественных богатств, а также войн и революций (69). Однако сами эти внешние факторы, согласно теории Кондратьева, были порождением логики больших циклов и, следовательно, не могли быть признаны случайными.

В иной перспективе проблема кризисов рассматривалась позднейшими марксистскими критиками Кондратьева, делавшими упор на чисто экономические факторы и меньшее внимание уделявшими социальным и политическим. Если в методологии Кондратьева кризисы представляют собой системное общественное явление, раскрываемое на междисциплинарном уровне, то в дальнейшем они интерп-ретируются скорее как чисто экономические феномены (10, 11, 14, 60). Так, в работе "Мировые экономические кризисы" Е.С.Варга, обобщая наблюдения о кризисах 20-30-х годов, дает уже совершенно иную трактовку данного явления, связывая экономические циклы с элементарным накоплением капитала, которое, "ведя до известного предела к расширению капиталистического рынка, вслед за этим превращается в непосредственную причину кризиса" (11, с.11). Выступая против трактовки кризисов как стихийного явления, Варга отвергает предшествующие теории: "Вместо подлинных циклов и кризисов с их периодической повторяемостью примерно через каждые 8-10 лет придумываются "большие циклы" продолжительностью в 45-50 лет (Н.Д.Кондратьев); или, наоборот, на основе характерных для периода общего кризиса рецидивов внутри цикла (частичных кризисов) конструируется теория "трехгодичных циклов" (11, с. 10, 74). Критике

подвергались все циклические теории рассматриваемого периода, особенно Н.Д.Кондратьева, а также его западных коллег — С.Кузнеца, И.Шумпетера, М.Кейнса и У.Митчела.

Аграрный кризис объясняется, по мнению Варги, той же причиной, что и промышленный (противоречие между общественным характером производства и частной формой присвоения): они имеют сходные внешние проявления (кризисы перепроизводства) и "переплетаются". Однако, в отличие от промышленных, аграрные кризисы не столь периодичны и, во всяком случае, фазы их развития не коррелируются четко с фазами промышленных циклов (как предполагал Кондратьев). Аграрные кризисы, особенно в отсталых странах третьего мира, могут иметь латентный и интенсивный характер. Примером является великий аграрный кризис 1873-1895 гг., оказавший значительное влияние на все экономическое развитие (интерпретация этого воздействия, по мнению Варги, в наибольшей степени повлияла на формулирование "неправильной теории" циклов Кондратьева).

Столь пристальное внимание к проблеме аграрного кризиса объясняется тем, что именно он "открыл коммунистическим партиям широкий путь к эксплуатируемым массам в деревне" (11, с. 155). В специальной работе — "Проблема аграрных кризисов", написанной позднее, их линейный (а не циклический) характер связывался как с особенностями аграрного производства (например климатическими), так и с недостаточным развитием капиталистических отношений и сохранением феодальных латифундий и традиционного крестьянского хозяйства во многих регионах мира — Азии, Латинской Америке, в Испании, Южной Италии, причем со всеми формами денежной, натуральной и даже отработочной ренты, полурабства в Южной Африке, португальских колониях (насильственная вербовка рабочих на рудники в Родезию) и наконец рабства, отмененного в Саудовской Аравии лишь недавно, но фактически продолжающего существовать. Не только накопление, но и применение капитала невозможно в аграрной экономике таких стран, как Турция, Пакистан, Бразилия, Аргентина, Перу, даже в странах Юга Европы (Испании, Португалии и Южной Италии) в силу сохранения феодальных поместий — латифундий или "гасиенды" испанского типа (10,11). Это позволяло, в какой то мере, обсуждать поставленную в 20-е годы проблему влияния социально-политических условий на экономическое развитие, однако в очень осторожной и предельно догматизированной форме.

Вслед за Кондратьевым, современная наука стремится предсказывать и преодолевать повторяющиеся экономические кризисы. Критические аргументы против предложенной им концепции (связывавшиеся с теориями М.Кейнса) были поставлены под сомнение последующими экономическими циклами. Его концепция циклов получила признание, развитие и корректировку в последующих трудах И.Шумпетера и У.Митчелла.

В эпоху практического осуществления задач направленной социальной инженерии особое значение приобретала научная концепция планирования. Кондратьев считал, что планирование возможно лишь на основе научного прогноза, который составляет "высшее торжество знания". На этой объективной основе становится возможным предвидение механизма действия социальных сил и сознательное управление ими. Предвидение противопоставляется пророчеству — "квазипредвидению будущего", основанному не на изучении действительности, но на убеждении в сверхъестественной одаренности прорицателя, т.е. вере в чудо. Очевидно, что это сравнение отражало различие двух типов планирования — научного (рационального) и волюнтаристического (директивного), опирающегося скорее на идеологические постулаты. Научное предвидение, исходя из знания о накопленном опыте, должно не просто отражать его, но осуществлять направленное конструирование реальности и выдвигать программу сознательных действий по достижению желательных изменений.

ТЕОРИЯ СОЦИАЛЬНОГО УПРАВЛЕНИЯ

Одной из характерных черт общественных наук с начала ХХ в. стало пристальное внимание к проблеме социальной организации и тех ее проявлений, которые несут угрозу свободе личности. Об этом свидетельствуют многочисленные дискуссии о дегуманизирующем влиянии техники, тейлоризме, а также "социальном машинизме", как называл его М.Я.Острогорский (44). Увлечение разработкой организационных проблем находилось в тесной связи с теми концепциями, которые связывали поступательное движение общества с направленной социальной инженерией, планируемым движением к цели. Одним из наиболее последовательных теоретиков этого направления был А. А.Богданов, создавший особую науку об управлении. В своем известном труде — "Всеобщая организационная наука (Тектология)" (3) — он определяет жизнь как борьбу организационных форм,

проявляющуюся в их последовательной организации и дезорганизации. Речь шла об очень широком понятии, которое включало организацию внешних сил природы, человеческих сил и даже организацию опыта. Можно констатировать, что данный подход оказался весьма перспективен для науки последующего времени, а такие понятия, как система, структура и функция, стали центральными в современной социологии.

Исходя из представлений о системном характере любого организованного единства (будь то машина, живой организм или социальная система), Богданов уделяет особое внимание целенаправленной общественной деятельности, формам и методам ее оптимизации. "Всеобщую организационную науку, — говорит он, — мы будем называть "тектологией". В буквальном переводе с греческого это означает "учение о строительстве". "Строительство" — наиболее широкий, наиболее подходящий синоним для современного понятия "организации" (3. Ч.1, с.80).

В этом организационном строительстве особую функцию выполняет идеология. Именно она привносит во всю эту деятельность идею целесообразности. Идеал, по Богданову, вообще есть предварительный умозрительный эскиз тектологической задачи. В нем уже представлено системное видение общества, его структура (классовая, культурная или институциональная дифференциация), характер функционирования. Такими идеальными моделями организации общества служат: "промышленный феодализм" (капиталистический трест или система трестов, охватывающих все производство и распределение), коллективистское бесклассовое общество, "государственный социализм" — планомерная система труда и распределения под руководством привилегированной научно-технической интеллигенции (ученых экономистов, инженеров, врачей, юристов, вообще интеллигенции), его модификация в виде "бюрократического социализма" с доминирующими позициями чиновничества, наконец анархический идеал. Приоритет отдается коллективистскому идеалу, представляющему собой, по терминологии Богданова, "действи-тельную социальную контрдифференциацию, а значит, тектологически-действительное решение поставленной эпохою задачи" ("Современные идеалы" — 4).

Для достижения этого идеала необходимо разрешить мировую организационную задачу — создания "коллективистического строя" на Земле. Сделать это возможно лишь на основе всеобщей организационной

науки — тектологии, способной выявить связь разнородных социальных элементов и скомбинировать их в целостную, гармоничную и гомогенную систему. Эта новая наука — "такая же необходимая руководительница в целостном и планомерном построении техники, экономики, идеологии единой системы коллективно организованного производства на Земле, как технические и естественные науки — в устройстве научной техники частных предприятий нашей анархической системы" (4, с. 310). Общество представляет собой сложный технический механизм, управление которым может быть доверено лишь квалифицированным специалистам. Решение организационной задачи в социальной сфере есть особый вид деятельности, также требующей особого интеллектуального труда новой разновидности социальных инженеров и техников — менеджеров. Он внимательно анализировал различные формы политических организаций — от религиозных сект, ремесленных цеховых братств и масонских орденов до современных политических партий, индустриальных трестов и парламентов. Одним из способов познания форм организации являлось обобщение достижений различных дисциплин — как естественных (астрономии, физики, биологии), так и гуманитарных (политической экономии, социологии, истории). Эти наблюдения получали философское обоснование, позволяя увидеть внутреннее организационное единство различных элементов вселенной, подчиненных одним и тем же организационным методам и формам. Его интересовали проблемы соотношения формы и содержания, подражания и инновации, передачи научных знаний в виде открытий. Иногда эти наблюдения носят весьма причудливый характер, как, например, выяснение вопроса о зарождении земледелия у людей и муравьев, сходстве молочного скотоводства с эксплуатацией муравьями травяных тлей и сравнении организации муравейника с социальными системами (3, 4, с.395). Будучи активным политиком, Богданов усматривал в идеологии организационную форму, интерпретируя ее как классовое "организационное орудие". Этим объясняется его настойчивое отстаивание идеологии пролеткульта, цель которой определялась как "овладение своими организационными орудиями". Речь шла о полном критическом пересмотре всего культурного наследия человечества с "коллективно-трудовой" точки зрения, дополнении его "научным, художественным и практически-нормативным" идеологическим творчеством пролетариата с целью создания новой общественной системы. Богданов, как известно, сам являлся автором утопического произведения "Красная звезда", в котором наделял марсианское

общество идеальной, с его точки зрения, коммунистической организацией (5). Проповедуя свободу этого творчества, Богданов крайне отрицательно относился к бюрократическому регулированию, видя в любом авторитарном правлении тенденцию к консерватизму управления и застою.

Социальная функция идеологии состоит в следующем: "в организованной системе каждая часть или сторона дополняет собою другие части или стороны, и в этом смысле нужна для них, как орган целого, имеющий особое назначение" (3. Ч.1, с.110). Распространяя системный подход на общественные явления, Богданов своеобразно объясняет механизм их регулирования. Если система находится в неблагоприятных внешних условиях, угрожающих ее целостности и сохранению ее структуры, то ее ответной реакцией оказывается мобилизация энергетических ресурсов, структурная перегруппировка в направлении централизации.

Перенося эти подходы на интерпретацию политических отношений, Богданов рассматривает партию как всякую формальную организацию. "Для политических партий, — говорит он, — обнаруживаются такие же соотношения: тяжелые внешние условия легче переносятся при более слитном строении, — например, разделение на фракции тогда особенно вредно, о чем свидетельствует и опыт российских партий за времена реакции" (3.Ч.1, с.249). При особом ухудшении обстановки, когда связи центральных и местных организаций неизбежно рвались, а партия превращалась в ряд разрозненных группировок, вспоминал Богданов, единственной цементирующей силой выступала догма или единая партийная программа, которая в этих условиях становилась особенно строгой. "Это — тоже слитный тип, но другого рода, именно — идейно слитный". Как видим, организационная наука Богданова, будучи спроецирована на социальные процессы, выявляла проблему приоритета организации над обществом и идеологических институтов над организацией.

Одним из первых Богданов дал резкую критику большевистского переворота, объяснив его успех экономическим и культурным упадком страны, развитием "военного коммунизма", чрезвычайной эффективностью в этих условиях псевдосоциалистической (уравнительно-распределительной, казарменной) демагогии. Солдатско-коммунистическая революция в России выступает для него как противоположность социалистической и может закончиться только диктатурой. Большевизм выполняет, возможно, объективно

необходимую задачу, но обречен на крушение: "он отдал свою веру солдатским штыкам, — и недалек тот день, когда эти же штыки растерзают его веру, если не его тело". Он не видит возможности участвовать в игре, которую ведет "грубый шахматист Ленин, самовлюбленный актер Троцкий" (Письмо Луначарскому, 4, с.

352-355 ).

Небольшая полемическая заметка о "Государстве-Коммуне" содержит критику теории Ленина о политической переходной форме. Богданов подвергает критике тезис Ленина о том, что такой формой является аналог Парижской коммуны в виде Республики Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов. Прежде всего он показывает, что ленинская коммуна не соответствует парижской, поскольку предусматривает выборы не от населения в целом, а от отдельных его слоев. При такой сословной системе, создающей автономные и обособленные курии в общем представительном учреждении, конфликт между ними (например, между рабочими, крестьянскими и солдатскими советами) практически неизбежен в силу различия классовых интересов. "Если Советы по природе своей — органы революционной борьбы, то их последние способы решения, в случае столкновений, неизбежно революционные. Но какое же это "государственное устройство", при котором решающее голосование по самой конституции производится с оружием в руках?" Далее, признавая за Советами значение органов революционного действия, Богданов подчеркивает, что "как постоянный государственный порядок эта система, очевидно, гораздо менее совершенна, чем парламентарная демократическая республика, и, в сущности, прямо непригодна". Наконец, для специалиста по управлению, каким был Богданов, совершенно абсурдным представлялся тезис Ленина о должностных лицах в государстве-коммуне, их зарплате на уровне рабочего и сменяемости в любое время. Он видит в этом проявление "донаучного ребяческого коммунизма" и "господство голой демагогии". При реализации этого плана, — полагал Богданов, — "судьба русской коммуны оказалась бы такая же, как и Парижской". Во взглядах Ленина он констатирует утопизм и "отсутствие организационного мышления". Мировая организационная задача социализма, — заявлял он, — требует столь же всеобъемлющей организационной науки: "Без такого собирания, без такой систематизации этого опыта преобразование общества, устраняющее коренную анархию в его строении, было бы утопией столь

же наивной, как мечта о воздушных кораблях до развития механики и физики" (4, с. 405).

Подобно мыслителям эпохи Просвещения и французской революции он верил в то, что возможно рациональное планирование общества и наука является орудием его организации, причем может служить (как и всякое орудие) сохранению отношений господства. Примером служила организация общества в Египте и Вавилоне, где жрецы — "тогдашние интеллигенты" — удерживали доминирующие позиции благодаря своей монополии на астрономические и другие знания, позволявшие им руководить земледельческими, ирригационными, строительными работами. Освоение научных знаний, сохранявшихся в тайне, позволит достичь социальной гармонии.

ТЕОРИЯ ЦИКЛИЧНОСТИ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПРОЦЕССА

Центральной для политической мысли и исторической социологии начала ХХ в. вполне обоснованно стала концепция цикличности. Дело в том, что громадный прогресс техники плохо коррелировался с другими параметрами развития общества. В условиях послевоенной Европы стало ясно, что быстрый переход от традиционных социальных структур к массовому обществу порождает новый кризис, выход из которого практически неизбежно приобретает конвульсивный характер, связанный с процессом ретрадиционализации многих сторон социальной действительности. Такие мыслители, как Кондратьев и Сорокин, положили циклический метод в основу систематизации знаний.

Цикличность для Кондратьева вообще представляла метод познания: "Основная трудность определения всякого сколько-нибудь общего понятия, как и понятия общества, состоит в том, что на первый взгляд разрешение этой задачи наталкивается на явный круг: для того, чтобы дать определение понятия, необходимо получить соответствующие знания относительно данной категории явлений, а для того, чтобы получить соответствующие знания о данной категории, явлении, необходимо иметь достаточно обоснованное и отвечающее действительности понятие о них. В действительности этот круг, как и многие подобные ему, является кажущимся. Он был бы подлинным кругом лишь в том случае, если бы сумма наших знаний о той или иной категории явлений и понятие о них были бы неизменными и не подвержены развитию" (31, с. 177). Поскольку общая сумма знаний и представления о них находятся в процессе непрерывного развития,

необходимо различать прелиминарные и окончательные понятия о явлениях. При этом окончательное адекватное представление о явлениях выступает как "идеальное состояние в развитии понятия". Здесь представлена целостная концепция цикличности развития знания, напоминающая современную теорию научных революций.

Циклический характер революционного процесса объясняется Сорокиным в рамках бихевиористской социологической теории как столкновение подавленного рефлексивного поведения масс и его репрессивного подавления. В "Социологии революции" и других работах, опубликованных еще в России, эта мысль становится центральной. Непосредственной причиной революции, согласно этой бихевиористской концепции, становится всегда ответ большей части общества на рост подавления основных инстинктов — "невозможность обеспечения необходимого минимума удовлетворения этих инстинктов" (77, с.367). Чем выше уровень давления, тем сильнее обратная реакция на репрессивное подавление различных рефлексов — самосохранения, питания, собственности, полового влечения, вообще — самовыражения. Поэтому в ходе революции выступают на первый план наиболее ущемленные ранее социальные группы, причем именно по тем направлениям, по которым они ранее подавлялись. В русской революции ими стали крестьяне, рабочие и интеллигенты. В центре внимания данной бихевиористской теории оказывается социальная психология различных групп, определяющая их деструктивное поведение, а также изменение поведенческих реакций в ходе революционного переворота. В сравнительной перспективе Французской революции интерпретировал П. А. Сорокин движущие силы и технологию власти русской революции. Если будущий аналитик, — говорит он, — захочет отыскать ту социальную группу, которая начала русскую революцию, — пусть он не создает мудреную теорию. Революцию начали голодные женщины и дети, требующие хлеба, и лишь затем к ним присоединились рабочие и политики.

В то же время революционные взрывы становятся, по мнению Сорокина, результатом некоторой психологической аберрации, связанной с ростом надежд на лучшее будущее. Революции, — говорит он вместе с Токвилем, — делают не столько голодные люди, сколько люди, подверженные относительным лишениям (63). Механизм возникновения революций следует искать поэтому в социальной психологии. Всем революциям в равной степени присуща определенная цикличная динамика, выражающаяся в последовательной смене фазы завышенных

ожиданий, деструктивного протеста против существующей системы и последующего спада и наступления фазы разочарования в революции. Чем выше уровень социальных ожиданий на начальной фазе революции, тем сильнее механизм их подавления на завершающей фазе. В этом смысле динамика русской революции вполне соответствовала французской.

Одним из направлений синтеза марксизма и наук о поведении стала концепция влияния революции на гендерные отношения. П. Сорокин был одним из первых, но не единственным, кто поставил данную проблему в условиях русской революции. Развивая марксистские постулаты об отмирании семьи при коммунизме, А.М.Коллонтай сформулировала основную идею того, что позднее (в трудах представителей франкфуртской школы и вообще фрейдо-марксизма) получило название "сексуальной революции". В ее интерпретации данный феномен назывался "затяжным сексуальным кризисом" (26, с.48), причина которого усматривалась в эрозии традиционных форм и функций крестьянской семьи с развитием экономических отношений, ставящих женщину в хозяйственно равные условия с мужчиной. Выделяя три опоры традиционной семьи (общее ведение хозяйства, преобладающая роль главы семьи как ее кормильца, и совместное воспитание детей), она считала, что в постреволюционной России первые две функции отпали, а третья перешла к государству. Исходя из этого, выдвигалась концепция "единой трудовой семьи" — государства, берущего на себя экономические и социальные функции традиционной семьи (путем организации общественных столовых, пошивочных мастерских и домов материнства). Отсюда вытекала и новая концепция брака, представавшего как "свободный союз" (27, с.3-5). Эмансипация женщины включала в себя и традиционный народовольческий мотив ее самопожертвования в революционной борьбе, например образ, созданный Ларисой Рейснер на фоне штурмовых колонн 1917 г., баррикад Гамбурга или "науки в гареме" ("Фронт", "Гамбург на баррикадах", "Афганистан") (57).

Важнейшую особенность русской революции Л.Н.Крицман усматривал в сложном сочетании в ней нескольких типов революции, которые обычно разворачиваются автономно, — антикапиталистической, аграрной и отчасти колониальной. Именуя данный тип "сложной революцией", он одним из первых попытался дать политологический анализ "механизма революции", который раскрывается им в циклической динамике реализации разрушительных и созидательных функций

революционного переворота. В результате этого анализа было выделено пять основных взаимосвязанных фаз революционного процесса, каждая из которых является условием начала следующей. Революционный переворот начинается в области идеологии (первая фаза) — преодолении объективно-революционным классом старых взглядов на государственную власть и превращении его (под влиянием агитации) в субъективно революционный класс, наделенный волей к разрушению старого и организации нового политического строя. Политическая революция (вторая фаза) — есть вообще "концентрированное выражение революции": она дает революционному классу политическое господство, монополию на власть, позволяющую осуществлять "принудительное классовое сотрудничество". Это открывает возможность третьей фазы — "экономической революции", которая ведет к уничтожению "антагонистической структуры общества" и вытекающей из нее социальной эксплуатации. Логика последующего развития революционного процесса идет на других основаниях и напоминает уже реформационное развитие — переход от "анархии производства к производству планомерному" (четвертая фаза) и "переворот в технических отношениях" (пятая фаза), представляющий собой фактически рационализацию использования ресурсов, техники и управления. На этом завершается революционный цикл и начинается эволюционное развитие: "Революция, победив и сделав свое дело, умирает" (33, с.26). Тезис о "смерти революции", являясь еретическим для марксизма, очевидно, противопоставил циклическую модель концепции "перманентной революции". Он основывался на оригинальном представлении о соотношении революционного класса и диктатуры в ходе революционного переворота.

Крицман дает собственную интерпретацию понятия класс, видя в нем системное социальное образование, подчиняющееся закономерностям внутреннего функционирования и взаимодействия с другими классами. Если в первом случае (внутриклассовых отношений) они аналогичны "молекулярным взаимодействиям", то во втором — "атомистическим". Таким образом, одна и та же социальная группа может выступать, с одной стороны, как стабильное и внутренне цельное социальное образование, и с другой — как социальный атом, подверженный хаотическим воздействиям разных социальных сил. Элементы класса существуют до того, как он сложился, но их консолидация в класс происходит в результате социальных конфликтов, их осмысления, важную роль в которых играет техническая

интеллигенция. Именно поэтому сознательная установка на осуществление политической революции — захват власти — есть самостоятельный фактор классовой консолидации. Все известные истории самостоятельные крестьянские движения оставались бунтами и не превращались в революцию, поскольку крестьянство (в силу особенностей экономики и техники мелкого крестьянского хозяйства) не способно бороться за политическую власть как консолидированная классовая сила. Отсюда вывод: все известные аграрные революции давали господство не крестьянству, а другому революционному классу, способному к внутренней консолидации на "внутри-молекулярном уровне". Такими классами являлись буржуазия и пролетариат, но их перечень не выглядит в данной концепции закрытым, предполагая возможность в других революциях (будущего) или в других социальных условиях (например в колониальных странах) появления революционного авангарда иного типа. Одной из принципиальных особенностей русской революции в данной перспективе признается роль мировой войны, которая способствовала преодолению традиционной распыленности крестьянства и созданию (на основе "крестьянской по составу армии") — "кадров аграрной революции". Роль армии как базы революционной идеологии для крестьянства сопоставляется с аналогичной ролью высшей школы для революционного студенчества. Подытоживая историческое значение русской революции, Крицман усматривал его в том, что она выступает "прообразом всей мировой революции; ибо в национальном масштабе разворачивает (ставит и решает) основные проблемы мировой революции в целом — сочетание революции пролетарской и революции крестьянской" (33, с.32). Мировая революция, исходя из этого, представала как череда национальных революций, имевших свою циклическую закономерность и схожие фазы развития. Сходная логика прослеживается в спорах о революциях в азиатских странах, особенно в Китае (6).

Для либеральной концепции революции ее циклический характер вполне вписывался в теорию русского исторического процесса государственной школы. Революция, подчеркивал, П.Н.Милюков, воплотила и выразила как раз те черты, которые являются наиболее характерными для всего русского исторического процесса и составляют его специфику. К их числу относятся аморфность и социальная беззащитность общества, в том числе и верхних его слоев, слабость буржуазии и отсутствие западных традиций борьбы за политическую свободу, связанные с этим максимализм и утопичность стремлений

русской интеллигенции и, наконец, главное — внешний, навязанный характер государственного начала при проведении любых социальных преобразований. Эти объективные исторические предпосылки делают непрочной всю социальную систему, для которой в принципе характерны лишь два взаимоисключающих состояния — механическая стабильность, переходящая в апатию (в периоды усиления государственного начала), или обратное состояние — дестабилизация, переходящая в анархический протест против государства (в случае его слабости). Когда старая государственность распадается, возникает состояние анархии, порожденное "вакуумом власти". В такой ситуации власть может быть захвачена лишь крайними течениями — "экстремистами" правого или левого направления. Затем процесс идет по заведенному кругу. Циклический характер революционного процесса выражался также в понятии "Смута", использовавшегося для описания политических потрясений России начала XVII в. и ХХ в. (40, 41, 12). В обоих случаях речь шла о периоде политической нестабильности, сменявшемся установлением прочной власти.

Определенная познавательная ценность циклической модели развития признавалась марксистской мыслью. Однако ее представители считали, что эта модель в жесткой ее формулировке применима лишь к предшествующим фазам исторического развития и не оправдана или применима в меньшей степени к новейшей эпохе. Теория повторяемости исторических циклов Вико, подчеркивал Троцкий, опирается на "наблюдения над орбитами старых, докапиталистических культур, отчасти — первых опытов капиталистического развития", а "известная повторяемость культурных стадий" объяснялась главным образом "провинциальностью и эпизодичностью всего процесса". В Новое время происходит интернационализация или, говоря современным языком, глобализация развития, означающая преодоление этих условий. Капитализм осуществил "универсальность и перманентность развития человечества", исключающие возможность механического повторения форм развития отдельных наций. Против этого можно было бы возразить, причем исходя из чисто марксистской логики, что изменение характера мирового развития отнюдь не ведет непосредственно к отказу от цикличности, но лишь меняет ее формы. Мировые экономические процессы и связанные с ними социальные потрясения, напротив, придают циклам глобальный характер (71, Т.1, с. 34-35).

Сравнительный анализ великих революций нового времени приводил Троцкого к идее цикличности их развития. Раз начавшись,

революции не могут остановиться на половине пути. Отдельные этапы революционного процесса, закрепленные сменой одних партий другими, все более крайними, выражают радикализацию процесса социальных изменений, его движение влево, пока размах движения не упирается в объективные препятствия. Тогда начинается реакция: разочарование отдельных слоев революционного класса, рост индифферентизма и тем самым упрочение позиций контрреволюционых сил. Чередование консервативных и радикальных фаз характерно и для развития самой революции. "Революция побеждает только через ряд перемежающихся реакций: она всегда делает шаг назад после двух шагов вперед. Реакция относится к контрреволюции, как реформа — к перевороту" (71, Т.2 (1), с.291). Конечно, эти заключения, сделанные уже в ретроспективе поражения Троцкого, отражают известный пессимизм и отказ от предшествующей веры в прямолинейность перманентной революции. Эта "схема старых революций" применяется и к русской революции. Рассматривая цикличность революционного процесса как историческую закономерность, Троцкий именно из нее выводил свою концепцию "термидорианского перерождения" русской революции и установление сталинского бюрократического режима.

К.Радек формулировал нечто вроде теории "догоняющей революции". По его мнению, эпоха чисто буржуазных революций XVI, XVII, XVIII и первой половины XIX вв., открывающих дорогу капиталистическому развитию, в Западной Европе закончилась в 1849 г. в Париже. Под влиянием революционной ситуации в послевоенной Европе Радек формулировал прогноз о всемирной революции: "Объективное положение в Европе в настоящий момент революционнее, чем когда бы то ни было. Капитал стоит на вулкане. Эра социальной революции в Европе открыта" (52, Т.1, с. 493). В развивающихся странах, однако, революционный цикл как раз подошел к воспроизводству модели буржуазных революций, но с существенными коррективами. "Эра революций, носящих чисто буржуазный характер, наступила затем лишь в странах с молодым капитализмом: в Персии, Китае, Турции. Кто называет русскую революцию буржуазной, тот ставит Россию на одну ступень с этими восточными странами. Но Россия принадлежит к Европе" (52, Т.1, с. 487-488). Российская революция, таким образом, представляет собой смешанный тип, выражающий черты как Запада, так и Востока: с одной стороны, она является социалистической и пролетарской, с другой — крестьянской и мелкобуржуазной. Это объясняется особенностями экономического развития России, которая

является страной "с очень отсталым сельским хозяйством и в высшей степени развитой промышленностью" (52, Т.1, с. 490). В дальнейшем, однако, вставал вопрос о том, как российская модель революции может быть применена на Востоке. Если отсталым странам на другом историческом этапе суждено пройти тот же процесс революционных преобразований, что и развитым, то становилась оправданной идея экспорта русской революции.

СТРАТЕГИЯ ЗАХВАТА ВЛАСТИ: РЕВОЛЮЦИЯ ИЛИ

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ?

В ходе дискуссий о русской революции ее главное отличие от классических европейских моделей и специфика усматривались в аграрном характере. Революция интерпретировалась как кризис модернизации в традиционном обществе, следствием которого становилась его ретрадиционализация — возврат вспять, обнажающий социальные и культурные пласты исторического прошлого. "То, — писал Милюков, — что поражает в современных событиях постороннего зрителя, что впервые является для него разгадкой векового молчания "сфинкса", русского народа, то давно было известно социологу — исследователю русской исторической эволюции, Ленин и Троцкий для него возглавляют движение, гораздо более близкое к Пугачеву, к Разину, к Болотникову — к 18-му и 17-му векам нашей истории, чем к последним словам европейского анархо-синдикализма" (40, Т.1 (1), с.11). Это верное наблюдение позволяет понять всю логику политических дискуссий о развитии революционного процесса в России и других аграрных странах ХХ в.

В рамках марксистской традиции этот вывод Милюкова в известном смысле также был принят: ленинизм выступал как новая историческая модификация марксизма в аграрных и колониальных странах. Основной идеолог Коминтерна Г.Зиновьев определял новизну ленинизма по таким параметрам, как значение крестьянства в осуществлении революции, национально-освободительное

(антиколониальное) движение и роль партии. Если Маркс и Энгельс были предтечами социальной революции, то Ленин стал ее вождем в отсталых странах. Традиционный марксизм обобщил опыт революций в Западной

Европе — Франции, Англии, Германии, а ленинизм — развивающихся стран с большинством крестьянского населения (России, Америки, Японии, Китая и Индии. Формула ленинизма — "крестьянская революция под руководством пролетариата" (1905) или различные ее модификации в виде, например, "рабоче-крестьянской революции" (1917), "демократической диктатуры пролетариата и крестьянства", "революции пролетариата, ведущего за собой крестьянство". Если Маркс очень сдержанно относился к программе такого союза, то Зиновьев видел в нем "суть политической тактики ленинизма" (22, с.20-21). Л. Б. Каменев в книге о Чернышевском усматривал его влияние на ленинизм прежде всего в теории крестьянской социалистической революции, которая была воспринята и преобразована Лениным (24, с.78). Идею классового блока крестьянства и пролетариата отстаивал в 20-е годы Н. И.Бухарин, видевший в нем основное условие поступательного развития модернизации (32).

Эта программа поддерживалась по тактическим причинам такими выдающимися экономистами, как Н.Д.Кондратьев (31) и А.В.Чаянов (75), видевших в кооперативном движении основу политических изменений в направлении демократии. Она обосновывалась и новой марксистской историографией. Н. Лукин доказывал, что поражение первой социалистической революции — Парижской Коммуны — объяснялось прежде всего отсутствием стабильных связей рабочего правительства с провинциями и крестьянством (34, с.437). А другие — К.Радек (52), Л.М. Крицман (33), С.М. Дубровский (16) — подчеркивали, что именно рабоче-крестьянский блок определил победу в 1917 г.

В работе "О характере нашей революции и о возможности победоносного социалистического строительства в СССР" (1926) Н. Бухарин (7), подытоживая критику различных оппонентов большевизма (европейской социал-демократии, меньшевизма, умеренной части партии перед взятием власти и, наконец, троцкизма), усматривает ее общую суть в тезисе об отсутствии в аграрной стране объективных предпосылок для совершенной в 1917 г. революции. Поскольку соотношение сил в стране определяется крестьянством, полагали сторонники этого подхода, большевистский режим рано или поздно вынужден будет учитывать эту социальную реальность и окажется перед выбором — изменения своей социальной природы или устранения от власти.

Как известно, программа и тактика аграрной революции, рассматривавшаяся Плехановым как народнический ингредиент

ленинизма, легли в основу теории "соединения рабочей революции с крестьянской войной" и "перерастания" одного типа революции в другой — модель, противопоставлявшаяся "меньшевистской" концепции перманентной революции Парвуса-Троцкого. В данной интерпретации ленинизм действительно оказывался теорией аграрной революции для колониальных стран, выражая идею "Пугачева с дипломом".

Неизбежность конфликта крестьянства и пролетарского авангарда была, как известно, основным тезисом троцкистской оппозиции, которая делала из этого вполне определенный вывод: противоречия в положении революционного правительства в отсталой стране смогут найти свое разрешение только в рамках мировой революции.

Данная концепция наиболее четко представлена Троцким в предисловии к книге "1905": "Для обеспечения своей победы пролетарскому авангарду придется на первых же порах своего господства совершать глубочайшие вторжения не только в феодальную, но и в буржуазную собственность. При этом он придет во враждебное столкновение не только со всеми группировками буржуазии, но и с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришел к власти. Противоречия в положении рабочего правительства в отсталой стране с подавляющим большинством крестьянского населения смогут найти свое разрешение только в международном масштабе, на арене мировой революции пролетариата. Взорвав в силу исторической необходимости ограниченные буржуазно-демокра-тические рамки русской революции, победоносный пролетариат вынужден будет взорвать ее национально-государственные рамки, т.е. должен будет сознательно стремиться к тому, чтобы русская революция стала прологом революции мировой" (68, "Предисловие").

Теория перманентной революции, основанная во многом на концепции русского исторического процесса П.Н.Милюкова, в свою очередь, в своих основоположениях восходившей к идеям государственной школы, давала волюнтаристскую интерпретацию основным выводам Милюкова и государственной школы в целом. Тезис государственников о доминирующей роли бюрократии в развитии отсталого и социально аморфного общества интерпретировался в пользу революционного преобразования путем захвата власти новой политической элитой, способной осуществить модернизацию с помощью насилия и в кратчайший срок. Такая постановка проблемы модернизации чрезвычайно упрощала разрешение фундаментального социального конфликта, сводя его к установлению контроля революционной партии

над государством, а через него над обществом в целом. Вместе с тем она делала актуальным теоретическое решение вопроса о соотношении переворота и революции. В частности, становился правомерным бессмысленный с точки зрения ортодоксального марксизма вопрос о том, в какой мере государственный переворот может остановить социальную революцию или, напротив, стать первым шагом на пути к ней.

Полемизируя со своими главными оппонентами — кадетами и, в частности, Милюковым, Троцкий обвиняет их в попытке остановить грядущую социальную революцию именно с помощью государственного переворота. С позиций ортодоксального марксизма вряд ли правомерна сама постановка вопроса о том, каким образом можно остановить социальную революцию с помощью технических изменений правящей элиты. Однако она выглядит вполне логичной в свете последующего развития Троцким концепции революционного переворота. Практика дворцовых переворотов вполне соответствовала традициям русской монархии, даже являлась их непременным элементом, позволяя высшему дворянству, начиная с XVIII в., "вносить практические поправки в порядок престолонаследия". Социальная природа переворотов с течением времени, однако, претерпела существенные изменения: вместо слабеющей аристократии их движущей силой стала либеральная буржуазия и бюрократия. В условиях, когда царь отказался от диктатуры, Троцкий считает вполне правомерным для бюрократии "обсуждение дворцового переворота как единственного средства предупредить надвигающуюся революцию" (71, Т.1. С. 93).

Соглашаясь, по-видимому, с ретроспективной оценкой политической ситуации, данной Керенским и Маклаковым в эмиграции, Троцкий отмечает, что своевременный верхушечный coup d'etat действительно выступал альтернативой "стихийному взрыву государства". Концепция переворота, разработанная Милюковым, основывалась на опыте младотурецкой революции, свергшей султана, а основным его действующим лицом должен был стать сподвижник Столыпина — Гучков, имевший опыт военных действий в англо-бурской войне. Наконец, техника переворота состояла в использовании армии для отстранения монарха от власти и установлении военной диктатуры. Профессиональный организатор переворотов, Троцкий вполне четко определяет причины неудачи возможного "заговора". Главной из них он считает колебания либеральной буржуазии, опасавшейся, что верхушечный переворот опрокинет всю систему. Отсюда недостаток решимости, не позволившей идее переворота "сгуститься до степени

практического плана". "Совершенно очевидно, — иронизирует он, — что у Гучкова с Крымовым дело не пошло дальше патриотических вздохов за вином и сигарой. Легкомысленные фрондеры аристократии, как и тяжеловесные оппозиционеры плутократии, так и не нашли в себе духу внести поправку действием в пути неблагосклонного промысла" (71.Т.1. С.96).

Концепции верхушечного переворота Милюкова противопоставляется модель захвата власти, осуществленная Февральским восстанием. Отбрасывая версию о стихийном движении как совершенно наивную, Троцкий выдвигает центральный вопрос о том, "кто руководил переворотом". В условиях революционной ситуации, — констатирует он, — здесь также имело место восстание армии, внешне напоминавшее младотурецкий военный переворот. Но если в Турции осуществление переворота контролировалось руководством армии, то в России имело место скорее спонтанное военное движение солдат, выражавших волю низших социальных классов. Решающую роль в свержении монархии сыграл не офицерский корпус, а революционный авангард, способный с помощью "классового инстинкта" понять "решающую механику революционного движения как сознательного процесса" и поэтому значительно опередить подпольные организации профессиональных революционеров.

Концепция революции как военного переворота, хотя и сопровождавшаяся классовой риторикой, была выдвинута известным оппонентом Милюкова, а затем и Троцкого — М.Н.Покровским (48). "Почему, — спрашивал он, — революция 1905 г. потерпела поражение, а революция 1917 г. не смогла быть остановлена самодержавием". Он видит причину этого в непреодолимом расколе "империалистических верхов" в последнем случае и их неспособности к достижению согласия в условиях мировой войны. Успех революции в России 1917 г. стал возможен благодаря острому конфликту двух типов национального капитала — промышленного и торгового, который достиг кульминации именно в период империалистической войны. Фактически Покровский имеет в виду раскол правящей элиты, приведший к параличу власти в критический период революции.

Торговый капитал (в данной концепции — фактически синоним монархической власти) был представлен традиционной элитой — высшим дворянством, придворными кругами и фаворитами (особенно Распутиным). Объективно он был незаинтересован в войне и стремился к ее прекращению, поскольку война подрывала смысл его существования,

лишая основного источника доходов (хлебного экспорта). Будучи изолирован в ходе войны, которая "запирала торговый капитал в глухо запаянную со всех сторон сардинную коробку", он стремился сохранить власть путем частичных уступок, лавирования и сепаратного мира. Стратегия разрешения социального кризиса, предложенная данной группой, состояла в реализации предшествующего бонапартистского (столыпинского) курса, сочетавшего экономические реформы с политическими репрессиями. Она включала в себя, с одной стороны, проведение аграрной реформы (прирезка земли крестьянам) и объявление равноправия национальностей (для удовлетворения главной, по мнению самодержавия, революционной силы — евреев) и, с другой — радикальные политические преобразования: роспуск Думы и выход из войны путем сепаратного мира. Реализация данной стратегии обеспечивала социальную базу монархии, нейтрализацию оппозиции и установление жесткого репрессивного режима "Николая и его камарильи".

Промышленный капитал, напротив, заинтересованный в продолжении войны, сулившей ему прибыли, был готов ради этого пожертвовать монархией. Он был представлен прогрессивным блоком, кадетами и деятелями торгово-промышленных комитетов, а также высшим офицерством, прежде всего командным составом Генерального штаба. Эта политическая сила, которую мы называем теперь военно-промышленным комплексом, готовила контр-удар по своим оппонентам в виде государственного переворота. Схема переворота, согласно Покровскому, "была очень проста": она заключалась в изоляции царя с помощью офицерского отряда и принуждения его подписать отречение в пользу сына — Алексея при регентстве великого князя Михаила Александровича. Таким образом реализовывалась концепция создания в России конституционной монархии, в рамках которой Дума становилась реальным парламентом, а власть переходила к ответственному правительству — министерству прогрессивного блока. Покровский интерпретирует эту инициативу как "заговор" и "дворцовый переворот", основная цель которого заключалась в захвате власти промышленной буржуазией и сохранении места России в системе международных союзов. Данная концепция разрешения кризиса разделялась и социал-демократической интеллигенцией, выступавшей за коалиционное правительство.

Эта "дуэль двух капиталов" в условиях войны парализовала весь механизм государственного управления как раз в период выступления

рабочих масс в феврале 1917 г. Спонтанный характер этого революционного "взрыва" является для Покровского аксиомой, не требующей доказательств. Революция началась как ответ на тяжелые условия войны и хозяйственной разрухи, а также была вызвана кризисом доверия к самодержавному правительству. Пролетариат, как некое коллективное целое, инстинктивно выражал интересы русского народного хозяйства и стремление спасти его от разрушения в ходе войны. Этим объясняется основной вектор революции, которая была направлена против буржуазии в целом и войны. Революция поэтому оказалась неожиданной как для правящих верхов, так и для их наиболее радикальных оппонентов — большевиков. Последние аккумулировали это движение, в конечном счете приведшее их к власти. Отсрочка большевистской революции связывалась с традиционализмом сознания левой интеллигенции, сохранявшей приверженность идее парламентарной демократии в той или иной форме. Вопреки последующей легенде о последовательном перерастании одного типа революции в другой, Покровский констатирует: в условиях спонтанного движения февраля 1917 г. и вакуума власти могло быть установлено не коалиционное, а непосредственно "рабочее правительство". Для этого не хватало только субъективного фактора: "если бы в Петербурге был Ленин, была бы большевистская верхушка, если бы и большевики, в числе других, не были захвачены этой революцией совсем внезапно (что единогласно они сами признают), то, конечно, можно было бы сберечь русскому народу вторую октябрьскую революцию и сразу установить тот режим, который установился у нас после октября 1917 года" (48, с. 213). Таким образом, самодержавие могло сразу уступить место большевистской диктатуре. На первый план выступает уже чисто волюнтаристическое начало — внутреннее убеждение в возможности взять власть. Для данной концепции характерно противоречие между автоматизмом действия экономических факторов и волюнтаристским началом, способным как предотвратить революцию, так и осуществить ее внезапно.

Принципиальная постановка проблемы о соотношении переворота и революции была дана Троцким в ряде работ, особенно, в "Истории русской революции". Он (в полемике как с Милюковым, так и Покровским) противопоставляет формально "заговор" или "переворот заговорщиков" (сознательно оторванных от населения), с одной стороны, и "восстание" (как классовую акцию, связанную с широким вовлечением масс) — с другой. Чистый заговор и переворот (как, например,

хронические перевороты в Испании, Португалии, Южной Америке) способны привести лишь к смене клик или правительственных фигур у власти. Напротив, смену социального режима обеспечивает лишь массовое восстание. Если переворот путем заговора есть признак исторического застоя, то восстание возникает в результате предшествующего быстрого развития, нарушающего равновесие нации и открывающего перспективы перманентной революции.

Это противопоставление переворота и революции с точки зрения их классового содержания, однако, быстро снимается, когда речь идет о тактике организации революции. Восстание и заговор не только не исключают друг друга, но должны быть связаны между собой. "Элемент заговора, — пишет Троцкий, — в тех или других размерах, почти всегда входит в восстание. Будучи исторически обусловленным этапом революции, массовое восстание никогда не бывает чисто стихийным. Оно может быть заранее организовано. В этом случае заговор подчинен восстанию, служит ему, облегчает его ход, ускоряет его победу. Чем выше по своему политическому уровню революционное движение, чем серьезнее его руководство, тем большее место занимает заговор в народном восстании" (71, Т.2(2), с.153). И далее: "В сочетании массового восстания с заговором, в подчинении заговора восстанию, в организации восстания через заговор состоит та сложная и ответственная область революционной политики, которую Маркс и Энгельс называли искусством восстания" (71, Т.2 (2), с.154).

Эта теория о соотношении восстания и переворота, несомненно, опрокидывала традиционные марксистские представления о революции как объективном следствии социальных противоречий, выражающемся в спонтанном движении масс. Троцкий сознательно отвергает эту перспективу. Стихийные революции (как Февральская в России 1917 г. и австро-венгерская 1918 г.), способные свергнуть старую власть, всегда испытывают кризис при организации новой и ее удержании. В этом убеждает Троцкого сравнительный анализ предшествующих революций — Парижской коммуны, германской и австрийской революций 1918 г., восстания в Венгрии и Баварии, Итальянской революции 1919 г., Германского кризиса 1923 г., китайской революции 1925-1927 г. Главной причиной их поражения является слабость революционной организации. Массы, в целом пассивные, консервативные и поддающиеся лишь эмоциональным импульсам, не способны сами по себе к последовательному осуществлению направленных социальных изменений, а их стихийное движение не может выйти за рамки

существующего режима. Отсюда вытекает необходимость руководства ими со стороны революционного авангарда — политической партии. "Искусство восстания" при этом предполагает "общее правильное руководство массами, гибкую ориентировку в изменяющихся условиях, продуманный план наступления, осторожность технической подготовки и смелость удара" (71, Т.2(2), с.154).

Данная интерпретация революционной тактики придавала новый смысл содержанию понятия "заговор", под которым понимается организация революционной элитой государственного переворота при опоре на массовое движение. Организация революционного переворота не связывается непосредственно с ситуацией в той или иной стране и становится возможна практически повсеместно, поскольку во всяком обществе "достаточно противоречий, чтобы в щелях их можно было построить заговор" (71, Т.2(2), с.152).

Данная теория и практика большевистской революции делали актуальным переосмысление бланкизма. Для завоевания власти, считал Троцкий, не достаточно стихийного восстания: "Нужна соответственная организация, нужен план, нужен заговор. Такова ленинская постановка вопроса". Из этого следовала необходимость принятия выведенных О.Бланки тактических правил, главными из которых были — необходимость централизованного управления, разработка единого плана, организации боевых отрядов, постановка тактических задач по захвату власти. Без соблюдения теоремы Бланки "победа восстания крайне затруднена, если не невозможна".

Однако данный подход очевидно стирал грань между революцией и переворотом, заставляя принять критику таких западных социалистов, как Роза Люксембург, обвинявших большевиков в революционном авантюризме и немецком путчизме. Только в этом контексте можно понять парадоксальный тезис о возможности осуществления революции по плану и в определенный срок: внутрипартийную дискуссию о назначении дня восстания, стремлении приурочить ее к какой -либо легальной акции (Съезду советов), переносе даты или ее раскрытии противникам. Парируя обвинения в том, что он выдал срок восстания, Троцкий предпочитал говорить о восстании 25 октября как перевороте, который (как и восстание 10 августа 1792 г.) был заранее назначен и завершен точно в срок. Внутренняя логика событий в обоих случаях сходна: "Черта сходства двух переворотов, отделенных один от другого промежутком в 125 лет, представляется отнюдь не случайной. Оба восстания разыгрываются не в начале революции, а на втором ее этапе,

что делает их политически гораздо более сознательными и умышленными. В обоих случаях революционный кризис достигает высокой зрелости. Массы отдают себе заранее отчет в неотвратимости и близости переворота. Потребность в единстве действий заставляет их сосредоточить свое внимание на определенной "легальной" дате, как на фокусе надвигающихся событий. Этой логике движения масс подчиняется руководство. Уже господствуя над политической обстановкой, уже почти наложив руку на победу, оно занимает по внешности оборонительную позицию. Провоцируя ослабление противника, оно заранее возлагает на него ответственность за близящееся столкновение. Так происходит восстание в "заранее назначенный срок" (71, Т.2, с.322).

При изучении политических кризисов, связанных с захватом власти, важное политологическое значение имела концепция расколотой власти, или "двоевластия". Двоевластие, согласно Троцкому, есть по существу своему режим социального кризиса: знаменуя высшую расколотость нации, оно включает в себя потенциальную или открытую гражданскую войну. Режим двоевластия есть непримиримое столкновение классов, ведущее (в отличие от конфликтов между более близкими социальными силами) к расколу государственного аппарата. Он возможен, поэтому только в революционную эпоху и составляет один из ее главных элементов. Смысл двоевластия определяется неизбежным параллельным существованием двух социальных сил и полюсов власти, один из которых, еще не став хозяином положения, сосредотачивает "значительную долю государственного могущества", а другой — представляет формальную и легитимную власть "официального аппарата государства". Противопоставление понятий "могущество" и "официальная власть" близко к современному социологическому разграничению нелегитимной (неправовой) и легитимной (правовой) власти. Двоевластие понятие политической социологии, но не права: "не конституционный, а революционный факт". Двоевластие существует в течение известного (хотя и краткого) периода, поскольку формирование альтернативного центра власти занимает определенное время. Ни один класс не возносится к господству за одну ночь, "хотя бы это была ночь революции". Переворот (революционный или контрреволюционный) есть способ преодоления (разрешения) двоевластия. Переворот, однако, может привести не к концентрации власти, а к новому двоевластию. Это происходит в тех случаях, когда пришедший в результате переворота новый класс оказывается "исторически запоздалым классом" и "уже

успел износиться до своего официального коронования". Таким образом, ситуация может повторяться неоднократно, воспроизводя каждый раз неустойчивое равновесие сил. Дело в том, что двоевластие не означает равного распределения власти или установления формального разделения властей. Это — расщепление единой власти в соответствии с реальным соотношением сил. В случае их равного потенциала может наступить паралич государственного управления, "двоебезвластие" или вакуум власти. Наиболее четким выражением двоевластия является гражданская война, когда конфликт двух центров власти получает территориальное выражение и решается путем столкновения двух армий. Победа над анархией двоевластия означает преодоление вакуума власти и установление монополии на нее одной из борющихся сил. Анализ ситуаций двоевластия в ходе английской, французской и русской революций приводит к выводу об их общей судьбе. Они находят свое разрешение в преодолении неустойчивого равновесия, восстановлении социальной стабильности и единой власти, приобретающей форму диктатуры законодательного собрания, политической партии или одного человека.

Концепция стратегии борьбы за власть дополнялась опытом гражданской войны в России. Не отрицая "вечных основ стратегии", Тухачевский считал возможным говорить о ее особенностях в условиях гражданской войны. В гражданской войне, как и в национальной, цель войны определяется политикой. "Однако нет оснований считать, что в гражданской войне, в отличие от войны национальной, политике дозволено вмешиваться в способы достижения поставленной стратегии цели. Высказываемые некоторыми положения о праве вмешательства политики в стратегию в гражданской войне надо отвергнуть как ничем не доказанное отклонение от общих оснований. Стратегия, как и всегда, тесно переплетается с политикой, но в этом переплетении нет ничего нового" (72, Т.1, с.32-33. "Стратегия национальная и классовая"). Гражданская война в отличие от обычной ведется не между государствами — она "разрывает государство на два, а иногда и на несколько островов классовой диктатуры". Война ведется между классами, не разделенными политическими границами. Захват власти классом и создание им своей армии есть начало гражданской войны. "Предусмотреть, где будет это восстание, невозможно, и вообще весь ход событий подчиняется импровизации, а не заранее продуманному плану" (72, Т.1, с.32). План национальной войны готовится постепенно, заранее и учитывает данные о границах, силах и средствах других государств,

театрах военных столкновений, географические, статистические данные, позволяющие готовить театр военных действий, определять направление основного удара и проводить по плану мобилизацию армии. В гражданской войне нельзя заранее определить, где вспыхнет восстание, каково будет соотношение сил и т.п., то есть цепь конкретных событий, приведших, например, к созданию колчаковской империи от Волги до Великого океана. Сам план гражданской войны и организация армии определяются как "продукт импровизации". Он со знанием дела сравнивает далее планы подавляющих восстания и восстающих. Тухачевский различал в соответствии с целями и условиями планы войны оборонительные, завоевательные, частично завоевательные с дальнейшим переходом к обороне и оборонительные с дальнейшим переходом к завоеванию (72, Т.2, с.4-5 ).

Гражданская война в Китае и перевороты в других странах находились в поле зрения большевистских аналитиков. В этой литературе мы находим работы о социальных силах Китайской революции в сравнении с российской, фашистских переворотах и установлении авторитарных режимов в Европе и Азии, — от Италии и Германии до Палестины, Турции и Китая (42, 55, 56,). В качестве примера укажем на работу о перевороте Пилсудского в Польше (53). Синтез идеологии национально-освободительного движения и социализма стал основой режима Пилсудского. Признавая известный демократизм его правительства (который нельзя отождествлять с фашизмом Муссолини, так как он провел демократическую аграрную реформу и ввел новое рабочее законодательство), теоретики большевизма в то же время рассматривали его эволюцию как тяготеющую к диктатуре фашистского типа. Если размежевание левых и правых сил в Польше станет острее, — полагали К.Радек и Р.Стефанович (1926), — то эволюция в сторону правой диктатуры фашистского типа станет определенной (53). Предметом анализа становились революционные перевороты и авторитарные режимы Кемаля, Чан-Кай-Ши, Примо де Риверы (например, в трудах Н.Бухарина, Е.Варги, П.Мифа, М.Рафеса, Г.Сафарова и др. — 6,42, 55, 56), а позднее также диктатуры в странах Латинской Америки (38, с.538-543).

Таким образом, проблема стратегии и тактики захвата власти путем революции, государственного переворота и гражданской войны являлась одной из центральных проблем политической мысли рассматриваемого периода. Она трактовалась в духе макиавеллистических принципов и политической импровизацией.

ВОЛЮНТАРИСТСКАЯ ТЕОРИЯ ПРАВА

Правовая доктрина формирующегося советского режима в своем развитии отражала этапы его консолидации, пройдя путь от отрицания права вообще через допущение его как некоего суррогата к обоснованию особого "классового права"35. В рассматриваемый период доминировали идеи о непосредственном упразднении (или "отмирании") права, выражающиеся в предложениях ликвидировать само это понятие как "контрреволюционное". Они выражены в сравнении права с переходящей по наследству "вечной болезнью" (П.И.Стучка) (66), рассмотрении его как "опиума для народа" (А.Г.Гойхбарг) (14), "фетиша" (Е.Б.Пашуканис) (45) или, в лучшем случае, предостережениями против "безмерной юридизации наших порядков, даже на основе пролетарской диктатуры" (М.А.Рейснер) (59). Все эти теории, различно трактующие социальную природу права (как социальную психологию, выражение товарно-денежных отношений, волю победившего класса), сходились в одном — отрицании права как универсального способа регулирования социальных отношений, рассмотрении его как временного явления (38, с.483-491). "Отмирание категорий буржуазного права, — подчеркивал один из большевистских теоретиков, — в этих условиях будет означать отмирание права вообще, т.е. постепенное исчезновение юридического момента в отношениях людей" (45, с.16). Выражением данного нигилистического представления о праве стала первоначально теория М.А.Рейснера, доказывавшего определяющий характер политической борьбы для формирования так называемого революционного правосознания масс, служившего, в свою очередь, источником нового классового права, вытесняющего традиционные (буржуазные) его формы (58, 59). Согласно этой концепции (основной принцип, которой был заимствован у Л. И. Петражицкого, но превращен в свою противоположность) право рассматривается как некое интуитивное представление о социальной справедливости, причем в условиях революции его развитие идет от субъективного индивидуального права к классовому и от него к общему праву. Пытаясь преодолеть классовый характер "буржуазного" права, данная теория выдвигала на первое место

35 Содержательный анализ этого процесса дан в работе: Нерсесянца В.С. Наш путь к праву. От социализма к цивилизму — М., 1992.

народное правосознание, реставрируя элементы традиционного обычного права, которое в условиях России не могло быть ничем иным, как анархическими представлениями крестьянства и люмпенизированных городских слоев. Сочинения прямых идеологов нового режима М.А.Рейснера, Д.И.Курского, Н.В.Крыленко, П.И.Стучки, М.Ю.Козловского, Я.Л.Бермана, Н.Челяпова, Г.С.Гурвича, А.Г.Гойхбарга, Г.Сафарова, А.К.Стальгевича — наполнены рассуждениями о классовом характере права и судопроизводства. Более сдержанные трактовки права выдвигали В. Н. Дурденевский, Э.Э.Понтович, Я.М.Магазинер, Д.А.Магеровский, А.Л.Гордин (38).

Важным выводом марксистской теории стал тезис о тотальности права (слиянии гражданского и публичного права), которое достигалось упразднением всей сферы гражданско-правовых отношений и служило выражением ликвидации частной собственности, огосударствления экономики и подавления индивида. Характерно при этом наступление на гражданское или частное право (образующее структуру гражданского общества), которое объявляется Рейснером "орудием вражеской силы на идеологическом фронте" (59). В политической сфере выражением этой тенденции (преодоления дуализма гражданского и публичного права) стала отмена принципа разделения властей. Отсюда — требование создания единого кодекса (по образцу Кодекса Наполеона), призванного отразить единство принципов государственного социализма. Наконец характерной чертой данной доктрины явился ее телеологизм — рассмотрение права, прежде всего, с точки зрения его социальных функций и целей. Представление о двойственной функции права в обществе, которое может консервировать существующие порядки и, наоборот, разрушать их, означало в условиях нэповского переходного периода стремление сохранить и укрепить основы государственного социализма — распределительную систему (воплощенную в советах), плановое хозяйство (государственный аппарат) и институты диктатуры партии.

Консолидация диктатуры делала необходимой более четкую и догматическую трактовку права. Для этого необходимо было, с одной стороны, преодоление правового вакуума и хаоса законов, порожденного отменой всего предшествующего права в ходе захвата власти, и с другой — создание новой более жесткой карательно-правовой доктрины, легитимирующей и укрепляющей однопартийный режим. В этих условиях неопределенная и многозначная (особенно в нэповских условиях) психологическая концепция советского права уступает место

официальной доктрине "пролетарского права". Признанная "буржуазной" и контрреволюционной концепция правосознания (имплицитно содержавшая представления о естественном праве и справедливости) заменяется голым принципом "классового господства и интереса". Решение проблемы было найдено, как и в предшествующем случае, в заимствовании принятой в либеральной юридической науке концепции права как порядка общественных отношений и социальной защиты (С.А.Муромцев) и "классовом" преобразовании этой формулы в интересах большевистской диктатуры. В результате она получила совершенно обратный смысл, ибо речь шла уже об антиправовом "порядке" и его "защите" от всех инакомыслящих. Предельно откровенно это нигилистическое понимание права формулировал нарком юстиции П.И.Стучка в статье под красноречивым названием — "Низвержение права": "Наше бесспорное завоевание в революции права — это ясное представление о том, что такое право и что такое суд вообще. Право — это система или порядок общественных отношений, соответствующие интересам господствующего класса и охраняемые организованной силой" (66 (1), с.273-274, 189). Три компонента этой формулы призваны раскрыть содержание права ("общественные отношения"), его социально детерминированный характер ("интересы господствующего класса") и форму организации ("государственная власть и законы"). Триада, однако, быстро превращается в дуалистическую концепцию права: оно разделяется "на содержание его — общественные отношения и на форму их урегулирования, поддержки или охраны, куда относятся государственная власть, законы и т.д." (66 (1), с. 296). Обращает на себя внимание объективный разрыв реального социального содержания и правовой формы (в которую входит вся политико-правовая система), который преодолевается с помощью метафизической концепции классовости права. Исходя из этого, крайне неопределенным становится положение таких отраслей права, как гражданское право, которое, утратив качества публичного права, превращается в чисто идеологическое и техническое средство оформления власти. Данное теоретическое противоречие (вытекающее из стремления применить к праву марксистскую концепцию отношения базиса — надстройки) было свойственно и концепции Е.Б.Пашуканиса, выводившего форму права непосредственно из меновых отношений товарного производства (так называемая "меновая концепция права"). Согласно этой логике, право — такой же фетиш. как и рыночная стоимость, формирование права вытекает из отношений собственности, а роль государства в этом

процессе совершенно игнорируется. Государственное право может существовать только как отображение частноправовой формы в сфере политической организации, а иначе оно просто перестает существовать. Главной проблемой для него оказывается поэтому не само право (которое все равно "отмирает" с устранением капитализма), а лишь вопрос о "соотношении юридической и политической надстроек» в переходный период (45, с.49). Оно не было снято и последующей советской теорией права, которая рассматривала его не как структурную основу общества, а лишь как часть политической надстройки, "форму" его организации, значение которой, в свою очередь, менялось в зависимости от изменений партийной линии (от революционных преобразований к репрессивным и чисто охранительным принципам). Это противоречие отражает, несомненно, отчуждение общества от революционной власти, стремящейся осуществить социальный переворот насильственным путем "сверху". Объясняя критикам (в том числе марксистским — Рейснеру и Пашуканису), чем это право отличается от простых общественных отношений и власти, Стучка отвечал, что его суть — в "организованной, т.е. государственной власти класса". Эта концепция фактически является новой формулировкой и возведением в правовой принцип известной теории Гоббса о неделимости суверенитета. На место более широкого принципа национального суверенитета или даже народного суверенитета здесь встает волюнтаристский принцип классовой воли к власти. Генетически этот принцип цели в праве восходит к Иерингу, оказавшему, несомненно, значительное влияние на представление о праве первых советских юристов. Следствием становится отрицание теории разделения властей. "Всякая пролетарская революция, — заявляет Стучка, — начинает с того, что она на деле разбивает теорию Монтескье о разделении властей". "А Советская власть с 25 октября 1917 г. в РСФСР является одновременно властью законодательной и исполнительной, а равно и судебной. Она не отрицает технического деления труда, но она отказывается от лицемерных теорий независимости одной от другой" (66 (1), с.262). Разделение властей преодолевается, следовательно, путем новой правовой конструкции классового права. Отвергая руссоистскую теорию народного суверенитета и ее основной принцип — волю народа (как слишком широкое и потому "буржуазное" понятие), большевистские теоретики права продолжают логику этого метафизического подхода, выдвигая понятия классового интереса как основы государственного (конституционного) права. В условиях революционной модернизации право выполняло не столько функцию правовой защиты, сколько

идеологической мобилизации и принуждения, а потому получало репрессивный характер (фактически восстанавливается принцип кулачного права: "право — это сила"). Завершением этого процесса объективно становилась реставрация принципов абсолютизма — политического или "регулярного" государства с всеобъемлющей правовой регламентацией общественных отношений. В новых условиях это означало, однако, качественно новую фазу тоталитарного государства.

При тоталитарной диктатуре право выполняет две основных функции — легитимации режима и подавления его противников (как реальных, так и потенциальных). С этим связана существенная модификация марксистской правовой доктрины — отказ от предшествующего тезиса "отмирании" права, обоснование новой системы авторитарного государства и резкое усиление карательной роли права. Основным итогом этих изменений стало появление так называемой "теории советского государства и права", которая оставалась господствующей на протяжении всего сталинского периода и в наиболее существенных моментах сохранилась в дальнейшем. Основной практической целью этой доктрины явилось правовое обоснование партийного курса на "революцию сверху" — проведение коллективизации и индустриализации, связанных с этим массовых репрессий, прежде всего — уничтожение старой ленинской партийно-государственной элиты (в ходе политических процессов 30-х годов) и освещение единоличной власти вождя. В последующее время одной из целей этой доктрины стало обеспечение идеологического поворота от идеи мировой революции к идее "советского патриотизма", как основополагающей во внешней политике государства. Наиболее полно данная правовая доктрина была обоснована А.Я.Вышинским, сочинения которого получили характер официальной программы реорганизации права (38, с.489-543).

Для определения путей развития советской конституционной доктрины решающее значение имел вопрос о соотношении партии и государства в системе диктатуры пролетариата. Отбрасывая теории национального (народного) суверенитета и разделения властей, лежащие в основе всего современного конституционализма, советская правовая доктрина выдвинула на их место принцип классового суверенитета. "Единая власть осуществляет всю власть в целом, как власть классовую. Это означает единый классовый состав исполнителей этих властей: как законодательной, так и исполнительной и судебной" (66, (2), с.167).

Единство классового состава государственной власти советов, где "миллионы трудящихся сами собою управляют", не могло быть, однако, осуществлено на практике без наличия единой организационной воли. Эта воля воплощена в партии. Известная формула Ленина — вождь-партия-класс-масса четко раскрывает суть этой однопартийной диктатуры. Ленин определяет этот режим как "сложную систему нескольких зубчатых колес и не простой системы, ибо нельзя осуществлять диктатуру без нескольких приводов от авангарда к массе передового класса от него к массе трудящихся". Комментируя этот тезис с точки зрения конституционного права, Стучка дает следующую "диалектическую" его интерпретацию: "Таким образом рабоче-крестьянское правительство является правительством партийным — коммунистическим, но в то же время непартийным — классовым. Партия остается частною организациею, но в то же время становится официальным органом" (66, (2), с.177). Преодоление противоречия частного и публичного права достигается, следовательно, путем наделения одной частной организации всей полнотой публичных прав. Это означает восстановление в новом виде принципа вотчинного или деспотического государства, глава которого был и его собственником и правителем. Формальное господство класса оборачивается действительным господством партийной бюрократии. В истории политической и правовой мысли данная концепция выступает преемницей многих теорий недробимости суверенитета от Гоббса до германских теорий цели в праве, теории государства как юридического лица (имеющего свою волю) и является предшественницей национал-социалистического учения о государстве. Роднит эти теории необходимость выведения права из метафизической воли, воплощающейся в народе ("воля народа"), монархе ("монархический принцип"), классе ("пролетарское право"), партии ("руководящая роль партии") или, впоследствии — вожде ("принцип фюрерства"). Во всех этих случаях право неделимо и выступает эманацией воли определенной социальной силы, стоящей над правом и не подчиняющейся ему по определению. Появление подобной формы легитимации конституции связано с революционными переменами в обществе и указанием силы, осуществляющей его рационализацию и модернизацию. Генетическая близость этих теорий проявилась особенно рельефно в XX в., когда они, конкурируя друг с другом, в то же время многое заимствовали одна от другой и из предшествующей авторитарной традиции. Все они оказались сходны в отрицании подлинного разделения властей, парламентаризма и

ограниченной президентской власти. Формулируя принципы классовой воли в праве, советская доктрина с самого начала усматривала в ней антитезу парламентскому режиму. Так, Пашуканис, анализируя фашистские правовые концепции (Джентиле), усматривает их принципиальный недостаток не просто в метафизической трактовке воли, а в том, что она ищет решения проблемы власти в "царстве чистой воли и абсолютного актуализма" как своего рода "идейном допинге для буржуазного мира" (46, с.201). С позиций классовой воли отвергалось конституционное развитие демократических стран Западной Европы, а институт президентства Третьей республики во Франции или веймарской Германии воспринимался как простой суррогат монархической власти и предпосылка фашистских режимов (примерами в 20-е годы являлись режимы Муссолини, Пилсудского и Кемаля). Разделялся прогноз ряда европейских теоретиков, рассматривавших парламентаризм как отживающий институт, не отражающий более реальной расстановки сил в современном обществе.

ЛЕГИТИМНОСТЬ И ЗАКОННОСТЬ

Большевизм всегда был внимателен к проблеме легитимации господства, которая рассматривалась как одна из важнейших составляющих успешной тактики захвата и удержания власти. Однако теоретики большевизма подходили к этой проблеме не столько как социологи и политические аналитики, сколько как революционные практики. Тем интереснее обобщающие наблюдения по данной политологической проблеме, сделанные участниками октябрьского переворота в исторической ретроспективе.

Парламентская демократия для ленинизма никогда не являлась политической ценностью, представляя собой лишь известное продвижение по отношению к предшествующим формам — монархии и иным наследиям "антропофагии и пещерной дикости". Отрицая самостоятельное значение парламентаризма и видя в нем, как и все радикалы, простой инструмент классового господства, теоретики большевизма рассматривали его главным образом с позиций революционной тактики. Национальное представительство, по словам Троцкого, во всех радикальных революциях "неизменно расшибало себе голову о динамику революции, главным очагом которой являлась столица" (71.Т.1, с.156). Так было в XVII в. в Англии, в XVIII в. во Франции, в XX в. в России. Ритм динамики революций никогда не

совпадал с ритмом "формальной, репрезентативной демократии". Быстрое развитие событий неизбежно создает "острый кризис революционного парламентаризма, неразрешимый методами демократии". "Юридическому фетишизму народной воли революции всегда наносили тяжкие удары, и тем беспощаднее, чем глубже, смелее, демократичнее были эти революции" (71, Т.1, с.155). С парламентом, даже самым демократическим, следует считаться лишь в той мере, в какой он выражает действительное соотношение сил. Таковы были государственные думы после революции 1905-1907 гг. Бойкот подобных парламентов есть способ изменения действительного соотношения сил. Совершенно иная ситуация возникает в условиях слабого парламента. Примером служит Демократическое совещание, являвшееся последней попыткой достижения социального примирения в канун революции, и созданный им предпарламент, оказавшийся нежизнеспособным институтом главным образом благодаря обструкции большевиков. Другим примером выступало затем Учредительное собрание, являвшееся поиском консенсуса перед началом гражданской войны. Слабый парламентаризм для Троцкого как революционного тактика вообще не заслуживает внимания. Он порожден "бессилием и хитростью верхов, верой в мистику учреждений, фетишизмом формы, надеждой подчинить этому фетишизму неизмеримо более сильного врага и тем дисциплинировать его" (71, Т.2 (1). С 307). Если перед революционным авангардом стоит задача захвата власти, он должен повернуться спиной к слабому парламенту. Эта тактика применялась большевиками в отношении всех российских институтов парламентского типа. В дальнейшем Троцкий рекомендовал ее Коминтерну в отношении, например, Гоминдана.

Главный недостаток парламентаризма вообще состоит, по его мнению, в слабости контроля над обществом, по-прежнему складывающемуся совершенно произвольно — "наподобие коралловых островов". Негативность этой ситуации состоит в невозможности ее рационального прогнозирования. Парламентаризм оставляет нетронутой "слепую игру сил в социальных взаимоотношениях людей", не позволяя овладеть этой "наиболее глубокой областью бессознательного". Речь идет, следовательно, не только о необходимости внешнего, механического контроля, но его доведении до определения поведения и психики индивидов. Эту задачу позволил решить Октябрьский переворот, создавший систему, способную "внести цель и план в самый фундамент общества, где до сих пор царили только накопленные

последствия". Организацией, позволяющей опрокинуть старую власть, и заменить ее новой, являются советы. Они выступают органами подготовки к восстанию, его осуществления, а после победы становятся формально "органами власти". Троцкий не мог не понимать архаичности советской системы, ее связи с наиболее традиционалистскими архетипами отсталого крестьянского сознания. Противопоставление ее парламентской демократии имело не принципиальный, а тактический характер, как и вся логика двоевластия. Апелляция к демократизму советов уступала место их обвинению в "соглашательстве" и искусном манипулировании лозунгом передачи власти советам, который ставился и снимался в зависимости от тактических задач борьбы за власть. "Советы, — подчеркивает он, — сами по себе еще не решают вопроса. В зависимости от программы и руководства, они могут служить разным целям. Программу советам дает партия" (71, Т.2(2), с.156). Так, господство соглашательских элементов в советах после февральской революции не случайно было выражено мелкобуржуазной интеллигенцией Грузии, ибо она представляла собой "Жиронду русской революции". Напротив, их большевистский авангард ассоциируется с Якобинским клубом. Таким образом, советы лишь форма власти. Они являются вспомогательным элементом системы властных решений и в крайнем случае могут быть заменены другой массовой организацией. Как и всякое широкое объединение, они отражают "элементарность масс" и имеют смысл во время переворота только при наличии революционного авангарда. Подобно тому как концепции либеральной конституирующей власти в виде Учредительного собрания была противопоставлена концепция советской демократии, эта последняя, в силу ее явной неэффективности уступила место принципу однопартийной диктатуры. В ситуации двоевластия советская система служила для маскировки заговора и постепенного установления контроля над инструментами власти. По достижении этой цели (к ночи 24 октября), когда отпала необходимость "прикрываться остатками традиций двоевластия", уже не составляло труда окончательно "перерезать пуповину легальности". Советская система, следовательно, представляла интерес не как система управления, а скорее как инструмент социальной мобилизации, захвата и удержания власти революционной элитой. Именно в этом качестве Троцкий считал позднее правомерным использовать ее в Испании и Латинской Америке, где она имела много общего с традицией сельских "хунт".

В условиях революционного кризиса советская легитимность была необходима если не для успеха военного переворота, то для последующего удержания власти. Большевизм вообще цинично относился к правовым нормам и процедурам передачи власти, считая их "конституционной игрой". Однако он не мог совершенно преодолеть легитимирующей роли права. Наиболее четко данная позиция была выражена Зиновьевым и Каменевым, которые считали более целесообразным легитимный путь овладения властью и на этом основании ставили под сомнение саму идею переворота. Комбинацию Учредительного собрания и Советов они рассматривали как наиболее реалистический политический компромисс, позволяющий большевикам бороться за власть в качестве оппозиционной партии в будущей Конституанте. Данная позиция, как известно, вызвала кризис в партии, раскол которой можно понять как выражение различного отношения к легитимности будущей власти. Наиболее решительным противником постановки вопроса о предварительном поиске легитимных форм завоевания власти был сам Ленин, на всех этапах выступавший противником компромиссов, против участия в Учредительном собрании, Демократическом совещании и Предпарламенте, "соглаши-тельском" Совете, коалиционном президиуме Петроградского совета, вообще против какой-либо коалиции с другими политическими партиями, когда это ставило под вопрос монополию большевиков на власть. В этом смысле проблема легитимации власти была для него второстепенна по отношению к захвату самой этой власти. Успех государственного переворота, полагал он, сам по себе является лучшим источником легитимности. К этой мысли Ленин пришел, вероятно, уже на пути из Швейцарии в Россию и выразил ее четко в "Апрельских тезисах". Если первоначально замысел переворота включал в себя известный легитимирующий элемент (в виде возможного достижения преобладания в советах), то затем, в ходе так называемого июльского кризиса, и этот элемент был отброшен. Ленин пришел к выводу, что переворот может быть осуществлен даже без "деморализованных" советов, которые (как органы власти) могут быть заново созданы после победы. Достижение в дальнейшем контроля большевиков над советами еще больше убедило его в возможности манипулирования ими. Анализируя ошибочный прогноз Ленина в отношении контроля над советами, Троцкий усматривает в нем выражение его "стратегического гения". Тактические ошибки Ленина, как и Наполеона, — считал Троцкий, были чаще всего побочным продуктом его стратегической силы: "... когда диагност

подходит к определению болезни посредством последовательных исключений, его гипотетические допущения, начиная с самых худших, являются не ошибками, а методом анализа" (71, Т.2 (2), с. 117).

Для сторонников немедленного переворота, принципиально отвергавших идею Учредительного собрания (где они в любом случае оказывались в меньшинстве), главная проблема заключалась, однако, в отношении к советской легитимности. Стремлением обеспечить ее было продиктовано навязанное старому руководству ЦИК решение о немедленном созыве внеочередного съезда. Это фальсифицированное решение имело для большевиков то преимущество, что "заранее устраняло споры о правомочности съезда и позволяло опрокинуть соглашателей при их собственном содействии". Переворот получал ореол "советской легальности" (71, Т.2 (2), с.75). Однако Ленину было в принципе безразлично, кто формально возьмет власть — съезд, ВРК или ЦК. Троцкий придавал этому формальному моменту большее значение. В этом существо разногласий между Лениным и Троцким о времени осуществления переворота. Обычно они рассматриваются исключительно как тактические расхождения в критическую минуту захвата власти. Если Ленин отдавал предпочтение осуществлению фактического захвата власти перед созывом съезда, то Троцкий подчеркивал преимущества их одновременного проведения. В обоих случаях большевики поставили съезд перед свершившимся фактом. Важное принципиальное различие двух подходов состояло, однако, в характере легитимации новой власти. В первом случае имела место так называемая "последующая легитимация", во втором — "прямая легитимация", гораздо более выгодная для нового режима. В воспоминаниях о Ленине (глава "Переворот") Троцкий комментирует свои споры с Лениным по вопросу о дате выступления. Полемизируя со сторонниками мирного взятия власти через предпарламент и Учредительное собрание, он выдвинул в качестве ориентира съезд советов и дату его проведения. Ленин выступил против такой постановки вопроса: "Вопрос о втором съезде Советов, говорил он, его совершенно не интересует: какое это имеет значение? Состоится ли еще самый съезд? Да и что он может сделать если даже соберется? Нужно вырвать власть, не надо связываться со съездом Советов, смешно и нелепо предупреждать врага о дне восстания. В лучшем случае 25 октября может стать маскировкой, но восстание необходимо устроить заранее и независимо от съезда Советов. Партия должна захватить власть вооруженной рукой, а затем уже будем разгваривать о съезде Советов".

Троцкий, напротив, считал, что "брать власть собственной рукою, независимо от Совета и за спиной его, партия не могла. Это было бы ошибкой. Последствия ее сказались бы даже на поведении рабочих и могли бы стать чрезвычайно тяжкими в отношении гарнизона" (35, с.67-68), поскольку солдаты ассоциировали партию с Советом депутатов. Нужно было также противопоставить старому ВЦИК новый съезд Советов. В результате три группировки в ЦК — противники захвата власти, сторонники связи восстания со съездом и Ленин, выступавший за немедленную организацию восстания, независимо от советов. По свидетельству Троцкого, Ленин до вечера 25-го октября считал возможным тайный захват власти. Показательна его реакция на сообщение об удачном ходе военного переворота: "Ленин был в восторге, выражавшемся в восклицаниях, смехе, потирании рук. Потом он стал молчаливее, подумал и сказал: "Что ж, можно и так. Лишь бы взять власть". Я понял, что он только в этот момент окончательно примирился с тем, что мы отказались от захвата власти путем конспиративного заговора" (35, с.70).

Сходным образом презрение Ленина к демократическим институтам проявилось в отношении к Учредительному собранию. Являясь активным сторонником блокирования созыва Собрания, он без колебаний принял решение о его разгоне: "Конечно, — объяснял он Троцкому, — было очень рискованно с нашей стороны, что мы не отложили созыва, очень, очень неосторожно. Но, в конце концов, вышло лучше. Разгон Учредительного собрания Советской властью есть полная и открытая ликвидация формальной демократии во имя революционной диктатуры. Теперь урок будет твердый". Так, — резюмирует Троцкий, — теоретическое обобщение шло рука об руку с применением латышского стрелкового полка. Несомненно, что в это время должны были окончательно сложиться в сознании Ленина те идеи, которые он позже, во время I конгресса Коминтерна, формулировал в своих замечательных тезисах о демократии" (35, с.81).

Фактически совпав по времени, переворот и начало работы съезда примирили обе позиции и затушевали важное теоретическое расхождение между ними. Это не позволило, однако, избежать некоторой двусмысленности на самом съезде. Политически считалось необходимым установить полный контроль над столицей к моменту съезда, что "должно было упростить задачу по отношению к оппозиции на съезде, поставив ее перед свершившимся фактом". А в последующей "санкции съезда сомнений быть не могло". Однако затянувшаяся осада Зимнего

дворца, по свидетельству Троцкого, заставляла несколько раз передвигать час открытия съезда. Даже известное заявление о низложении Временного правительства, сделанное при открытии съезда, в известном смысле "сильно забегало вперед". Этот спектакль, несомненно, дискредитировал "революцию". Он был преодолен путем соединения упреждающего захвата власти с его советской легитимацией. Руководители переворота — не историки, цинично отмечает Троцкий: "чтобы подготовить для историков события, они вынуждены забегать вперед". Под историками здесь имелись в виду последующие апологеты режима, превратившие переворот в "революцию", а поставленный перед фактом захвата власти скомканный и никого не представлявший съезд советов — в легитимное учреждение. Только так можно было легитимизировать переворот и придать ему черты хотя бы советской легальности. "Было бы грубой ошибкой, — отмечал Троцкий, фактически критикуя Ленина, — считать все это юридическими тонкостями, безразличными для народа: наоборот, именно в таком виде основные факты революции отражались в сознании масс. Эту исключительно выгодную завязку надо было использовать до конца. Выбор дня и часа зависел от дальнейшего хода столкновения. Свобода маневрирования была у более сильного" (71, Т.2 (2), с.250). Как показывает опыт других переворотов ХХ в., эти выводы были вполне учтены их лидерами (67). Утверждение фашистских режимов в Италии и Германии, как и многих авторитарных режимов, у власти происходило более легитимным путем.

СОЦИАЛЬНАЯ ДИНАМИКА ПОСТРЕВОЛЮЦИОННЫХ РЕЖИМОВ.

ДИСКУССИЯ О ТЕРМИДОРИАНСКОМ ПЕРЕРОЖДЕНИИ

В условиях спада мировой революции, считала оппозиция, в России произошла эрозия социальной базы политического строя. Вынужденный искать опору в широких крестьянских массах и растущей буржуазии строй последовательно утрачивал свой революционный характер. Следствием являлось изменение социальной природы советского режима, перерождение классового содержания власти. Понятие "перерождение" говорило об эволюционном характере данного процесса, его осуществлении в рамках прежней советской легальности. Вопрос о том, до какой степени может дойти этот процесс, некоторое время оставался открытым. В условиях растущего соперничества пролетариата и новой буржуазии госаппарат получал возможность лавирования, которое предполагало учет интересов новой нэпменской

буржуазии. Данный процесс интерпретировался по аналогии с французской революцией как термидор, за которым неизбежно следовал бонапартизм. Суть процесса усматривалась оппозицией в растущем отрыве государственного аппарата от его классовой базы и превращении в надклассовую, относительно самостоятельную силу, а также наделении его другими функциями, получении другого "социального заказа".

Для современников в рассматриваемый период была свойственна осознанная и вполне понятная попытка осмыслить русскую революцию в категориях французской революции XVIII в. В соответствии с этим многие (как противники, так и сторонники революции) полагали, что вслед за торжеством русских якобинцев — большевиков неизбежно должен последовать термидор — экономическое и социальное перерождение власти, ее политическое свержение и установление военной диктатуры. Наиболее четко данная концепция была представлена в известном сборнике "Смена вех", инициатор которого Н. Устрялов предсказывал наступление русского термидора.

Автором концепции перерождения революции был Н. Устрялов. В условиях спада революции внутри страны и ее отсутствия в мировом масштабе большевистская власть не может быть стабильной: "она будет постепенно наполняться новым содержанием или ей придется вообще уйти" (73, с. 48). Наиболее оптимальный путь для страны — эволюция коммунистического режима в буржуазное государство, социальную базу которого составляет частная (прежде всего крестьянская) собственность. Движущими силами трансформации режима или его социального "перерождения" Устрялов считал созидательную буржуазию, зажиточное крестьянство, кооператоров, квалифицированных рабочих, интеллигенцию ("спецов") и новых менеджеров американского типа (людей "американской складки"). Данный прогноз имел, как показала история, неоправданно уверенный характер, поскольку основывался на идее о возникновении в России благодаря новой экономической политике среднего класса. В соответствии с этим выстраивалась логика развития режима, образцом которой служила модель циклической смены политических фаз французской революции, завершающаяся термидорианским перерождением и бонапартизмом.

Концепция Устрялова сыграла двойственную роль в истории политических дискуссий в России. С одной стороны, она была демагогически отвергнута идеологами большевизма. Г.Зиновьев в специальной работе "Философия эпохи" (1925) противопоставил ей в качестве доминирующего коммунистический догмат всеобщего

равенства — "уничтожение классов, новая жизнь, социалистическое равенство" (21, с.20). Однако этот "подлинный ключ к пониманию философии нашей эпохи" не решал проблемы роста социального неравенства в условиях спада мировой революции и формирования бюрократической буржуазии в условиях новой экономической политики. С другой стороны, большевистская элита восприняла аргументы Устрялова как вполне серьезный научный анализ, результаты которого выявляли полную бесперспективность ее будущего. Стремясь избежать участи французских якобинцев, она искала возможности для этого в искусстве лавировать "на пути к социализму в крестьянской стране". Оппозиция, напротив, использовала термидорианский аргумент для дискредитации политических оппонентов. Если прогнозу Устрялова суждено было сбыться, то не в ближайшей исторической перспективе, а лишь в конце ХХ в. Основной причиной некорректности данного прогноза являлось сохранение в России (в отличие от Франции) традиционного аграрного общества, незавершенность промышленного переворота и, как следствие, отсутствие среднего класса, способного противостоять деспотической коллективистской диктатуре.

Констатируя также неизбежность политического термидора, Милюков особенно внимательно анализировал советскую политическую систему, организацию власти и расстановку сил в партийной олигархии. Главным вопросом развернувшейся борьбы за власть он считал отношение к ленинскому революционному наследию — постепенный отказ от него, переход от "идеализма к реализму". В данной перспективе триумвират оказывался лучше самого вероятного преемника Ленина — Троцкого. Последующий раскол самого триумвирата в 1925 г. означал победу "лицемерного оппортунизма" Сталина над ленинизмом. Тот факт, что партия после смерти Ленина предпочла Сталина Троцкому, является, по мнению Милюкова, глубоко символичным: это был сознательный отказ от идеи всемирной или перманентной революции. Термидор оказался возможен в рамках советской политической системы без изменения ее внешних форм: "Термидор, — писал он, — есть действительно перерождение тканей, — сама революция, принявшая новый аспект, а не отрицание революции, не "контрреволюционный" переворот" (41, 36, с.259-267). Милюков не пересмотрел своего отношения к Сталину в последующий период проведения им "революции сверху" — коллективизации с катастрофическими последствиями, а также процессов 1937 г., которые он считал естественным

завершением термидора и окончательной расправой со сторонниками ленинизма в партии.

Тезис о "термидорианско-бонапартистском перерождении" русской революции в устах оппозиции означал признание сходства ее основных фаз с французской революцией и другими крупнейшими буржуазными революциями нового времени. Он жестко выражал идею цикличности революционного процесса и подразумевал объективный характер контрреволюции и авторитарной власти бонапартистского типа. Основная ошибка этого сравнения вытекала из общей односторонности марксистского подхода к государству, интерпретирующего его исключительно как феномен классового господства. Это не позволяло, в частности, предвидеть возможность существования особого, тоталитарного типа государства, самостоятельно формирующего свою социальную базу на внеклассовой основе маргинализированного массового общества. Исходя из этого, качественно новый феномен сталинизма рассматривался теоретиками оппозиции в традиционных терминах как обычная буржуазная военно-бюрократическая диктатура. Ее появление связывалось с переходом власти от партийного авангарда к "аппаратчикам", сверху деформировавшим государственный аппарат пролетарской диктатуры. Последующая логика развития сталинского режима показала, что он вообще не связан с реализацией какой-либо классовой программы, тем более буржуазной. В ходе реализации программы индустриализации и коллективизации, имевшей много общего с программой оппозиции (Троцкого и Преображенского), данный факт использовался как доказательство неубедительности критиков: если буржуазного перерождения не произошло, значит вывод о бонапартизме неправомерен. Тем не менее концепция термидора содержала несомненное рациональное зерно — акцентировала внимание на автономности государственного аппарата. Ключевое значение при этом имела интерпретация бонапартизма36.

ПОСТРЕВОЛЮЦИОННАЯ КОНСОЛИДАЦИЯ ВЛАСТИ (ПРОБЛЕМА БОНАПАРТИЗМА)

36 Обсуждение вопроса о «термидоре» (как в актуально политическом плане -полемика с Н.В.Устряловым в начале 1920 г. и внутрипартийная борьба середины и второй половины десятилетия, так в и научно-историческом - тема «термидора» в советской историографии Великой французской революции) обстоятельно проанализирован в книге: Кондратьева Т. Большевики - якобинцы и призрак термидора. — М., 1993.

Интерпретация дискуссий о бонапартизме в 20-е годы должна учитывать специфику трактовки данного явления в марксистской литературе. Она рассматривает бонапартизм как продукт известного баланса сил различных классов в условиях спада революций. Стремясь выразить интересы этих классов, бонапартистский режим вынужден лавировать между ними, но в то же время получает большую относительную самостоятельность, позволяющую ему выступать от имени всей нации. Эта трактовка бонапартизма как исключительно классового явления допускала применение данного понятия лишь при анализе конкретных революционных конфликтов буржуазии и пролетариата. Возможно ли применение этого понятия в случае возникновения баланса сил каких-либо других социальных групп или даже фракций внутри одной правящей партии? Поиск ответа на этот вопрос в рассматриваемый период был направлен на выявление специфики социальной природы различных типов бонапартизма. Февральская революция в России, открывшая период двоевластия, способствовала кристаллизации идеи бонапартизма. Отказ от двоевластия означал установление самостоятельной и жесткой власти, способной выполнить роль суперарбитра: "Идея вершителя судеб, возвышающегося над классами, есть не что иное, как идея бонапартизма" (71, Т. 2 (1), с. 145). Однако бонапартистская модель власти может быть стабильной лишь в том случае, если опирается на уже реализованные фундаментальные социальные преобразования. Так, режим "маленького корсиканца" возник уже после разрешения революцией своих основных задач (решения аграрного вопроса, создания новой армии), предлагал социальную стабильность и условия роста буржуазии и крестьянству и представлял собой их защиту от реставрации старого режима. Эпигонский бонапартизм Наполеона III, хотя и не завершал смену одного социального слоя другим и не опирался на победоносную армию, мог сыграть стабилизирующую роль в условиях революционного кризиса буржуазной эпохи. Бонапартистские черты режима Бисмарка определялись его способностью разрешить столь великую национальную задачу, как немецкое единство. Согласно формуле Маркса бонапартизм унаследовал историческую роль абсолютизма: он балансировал между буржуазией и пролетариатом как абсолютизм между феодалами и буржуазией.

Социальные предпосылки бонапартизма в России не сформировались: потенциальные задачи социальной революции еще не

были разрешены (аграрный, рабочий и национальный вопросы), а экономический кризис и продолжение войны делали невозможной политику социального лавирования. Этим объясняется суррогатный характер русского бонапартизма. Этот, по терминологии Троцкого, "худосочный бонапартизм" был представлен политической линией Керенского, а затем Корнилова. Бонапартизм Керенского стал возможен благодаря кратковременному "балансу буржуазии и демократии", формула которого была предложена Милюковым. Его возвышение отражает меняющееся соотношение сил между ними. Февральское восстание сделало его министром юстиции, апрельская демонстрация — военным и морским министром, июльские дни — главой правительства, сентябрьское движение масс — верховным главнокомандующим.

Социальная аморфность русского бонапартизма, ставшая фундаментальной причиной его исторического поражения, выражалась в кризисе лидерства. Концепция твердой власти не получила четкого формального выражения в виде директории или единоличной диктатуры. В первом случае правительство могло осуществлять коллективную диктатуру, основанную на компромиссе интересов политического руководства и военных (триумвират Керенского, Корнилова и Савинкова), во втором — требовался единый признанный лидер. Личные амбиции вождей переворота и их соперничество, стремление Керенского до конца балансировать между армией и советами были решающей тактической ошибкой, признаком политической "неряшливости и дилетантизма".

Попытка военного переворота генерала Корнилова рассматривается как запоздалая реализация стратегии предотвращения надвигающейся социальной революции. Он интерпретирует ее как контрреволюционное выступление армии, руководство которой стремилось захватить власть с целью нанесения решающего удара по большевикам после июльского выступления. Анализ Троцким подготовки этого переворота, его организации и хода интересен с точки зрения его представлений о стратегии и тактики захвата власти. Его интересует прежде всего состав элитных групп, принимавших участие в принятии решения о перевороте, его движущие силы, а также вопросы легитимации будущей власти. Анализ совещания под председательством Родзянко, предшествовавшего данной акции, позволяет реконструировать основные силы, выступавшие за переворот, — промышленники и банкиры (Рябушинский и Третьяков), генералы (Алексеев и Брусилов), лидеры кадетской партии во главе с Милюковым,

представители духовенства и профессуры. Прикрытием данной политической акции были представители Крестьянского союза, который давал поддержку кадетам у крестьянства. Кандидатура Корнилова, таким образом, была выдвинута "наиболее авторитетными представителями имущих и образованных классов России". Динамичной силой в организации переворота выступает кадетская партия, сознательно сделавшая ставку на отказ от политической демократии и установление военной диктатуры. В этой ситуации уже не оставалось место "царству золотой середины", и вполне правильна была формула Милюкова — "Корнилов или Ленин" (71, Т.1, с. 437). Исходя из этого кадеты (Милюков, Кокошкин) формулировали свой ультиматум Временному правительству Керенского о принятии программы Корнилова. Последующая организация Октябрьского переворота Троцким учла опыт неудавшегося переворота Корнилова.

Эта прямолинейная трактовка абсолютизма и бонапартизма, исходящая из марксистской классовой формулы, не позволяла объяснить исключительную автономность бонапартистских режимов от общества, их функции суперарбитра. Более того, она приводила к отрицанию самого факта политической независимости данного режима. "Независимость бонапартизма — для Троцкого — в огромной степени внешняя, показная, декоративная: символом ее является императорская мантия" (71, Т.2 (1), с.148). Это решение проблемы было затем отчасти пересмотрено самим Троцким. Обвиняя позднее сталинский режим в бонапартизме и цезаризме, он не мог не видеть огромной автономности советской номенклатуры и бюрократии от общества. Прежняя классовая схема трактовки бонапартизма никоим образом не объясняла этот феномен, а попытки вывести сталинскую диктатуру из нового процесса классообразования и "термидори-анского перерождения" оказались неубедительны. Ответ был найден в сравнении сталинизма с другими диктатурами ХХ в., позволившем создать эскиз концепции тоталитаризма.

Эта программа действительно имела много общего с бонапартизмом и итальянским фашизмом, суть которых усматривалась в осуществляемой государством модернизации путем лавирования, корпоративизма и социальной демагогии ("популизма"). Так ставилась проблема бонапартизма, например, Л.Б.Каменевым, опубликовавшим в 1923 г. свои полемические статьи дореволюционного периода (1908), посвященные проблеме так называемого столыпинского аграрного бонапартизма. В них он анализировал концепцию П.Б.Струве, видя в ней

стремление либералов разрешить социальный конфликт путем радикальных реформ. Тогда он давал отрицательный ответ на данный вопрос: "Возможен ли русский Бисмарк, возможна ли сейчас в России "революция сверху"? (23, с. 294, 365, 433). Если в Германии, полагал он, режим обладает способностью к лавированию благодаря национальному объединению и успешным войнам, то в России, в случае разрешения аграрного вопроса, он может прибегнуть лишь к межклассовому лавированию (масштаб которого весьма ограничен). Бонапартистская программа тогда интересовала большевиков как реальная альтернатива социальной революции. В 20-е годы, особенно в период наивысшего развития нэпа, вопрос приобрел иной смысл: каковы те элементы бонапартистской программы лавирования, которые может и, вероятно, должен использовать большевизм для удержания власти и в этом случае каковы гарантии старой революционной элите.

В подобной трактовке бонапартизм (или генетически сходные с ним авторитарные режимы) действительно имел иные внешние признаки, в частности, допускал различные фиктивные формы участия масс в управлении. Эти фиктивные формы демократии (партия, профсоюзы и т.д.) становились основным аргументом противников теории бонапартистского перерождения. "Нас ругают "бона-партистами", "узурпаторами" и пр., заявлял Бухарин в 1927 г., — но что скрывается за всеми этими криками? До сих пор бонапартом или бонапартистами именовали какую-нибудь сильную личность или группу таких людей, которые, насилуя волю крупного коллектива и апеллируя к улице, делают свое дело. У нас есть партия, миллион человек, у этой партии есть коллективная воля, вырабатываемая и воплощаемая на съездах, и есть, с другой стороны, несколько человек, которые на Ярославском вокзале апеллируют к молочницам. И вот эти одиночки, которые идут против огромного коллектива, говорят этому огромному коллективу: "Это бонапартисты, а мы воплощение воли партии" (Смех)" (7, С.364).

Обвинение в бонапартизме, выдвигавшееся оппозицией в отношении советского режима 20-х годов, действительно, было не вполне убедительно, поскольку диктатура, имеющая сходные признаки, существовала со времени большевистского переворота. Дискуссии о термидорианстве и бонапартизме имели поэтому смысл только в контексте советской легитимности власти и тезиса о ее социальном перерождении. Только те, кто верил в особый социалистический характер советской власти, могли поверить тезису о ее перерождении или бонапартизме. Однако в этом случае они сами подвергались

идеологическому остракизму как "враги народа". На этом основании делался вывод о том, что оппозиция выступает против пролетарской диктатуры и, следовательно, "перешла рамки не только партийной легальности, но и советской легальности" (7, с.351). Легенда о

бонапартистском перерождении питалась аналогиями с французской революцией и в какой-то мере позволяла объяснить последующее уничтожение революционной элиты и установление тиранической власти. Основные аргументы против этой власти, выдвигавшиеся в 20-е годы оппозиционерами в рамках советской легитимности, были суммированы в эпоху большого террора его жертвами. В известном "Открытом письме Сталину" (от 17 августа 1939 г.) Ф.Раскольников ставил ему в вину изменение советского политического режима: среди обвинений фигурировали "растоптанная как клочок бумаги конституция", превращение выборов в "жалкий фарс голосования за одну — единственную кандидатуру", уничтожение оппозиционных депутатов, несмотря на их неприкосновенность, начало эпохи террора в отношении политической и государственной элиты. Он особенно подчеркивал начало "дьявольской кровавой карусели" в отношении старой гвардии, деятели которой предстали на процессах "какими-то карнавальными чудовищами в масках", а сами процессы вызвали ассоциации с "знакомыми вам по семинарским учебникам средневековыми процессами ведьм". В результате Раскольников делал вывод о замене диктатуры пролетариата "режимом личной диктатуры", которая "как гнилая колода, лежит поперек дороги нашей страны" (54, с. 542-543). Бонапартизм (как синоним сталинизма) в этой перспективе представал как отказ от ленинизма, хотя последний, вероятно, был ближе к историческому бонапартизму, чем сталинский режим.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕЖИМ: ПАРТИЯ И БЮРОКРА ТИЯ

В отличие от современной социологической интерпретации политического режима, марксистская доктрина рассматриваемого периода видела в нем прежде всего механизм реализации определенной классовой установки — совокупность технических инструментов (армия, тюрьмы, институты управления, система террора), которые теоретически могут служить достижению различных (даже противоположных) классовых целей. Режим — не стабильная система власти, права и управления, но скорее способ трансформации общества. Еще в своей работе "Теория пролетарской диктатуры" (1919), критикуя чисто

правовые подходы к этому явлению, Бухарин утверждал: "Такие теории не дают никакого положительного знания, потому что они лишены социологического фундамента, они висят в воздухе. Государство же невозможно понять иначе, как явление социальное. Необходима, следовательно, социологическая теория государства. Такую теорию и дает марксизм" (7, С. 3).

В "Экономике переходного периода" Бухарин раскрывал эту социологическую теорию государства, объясняя его экономические и политические функции в переходный период. Психологическое единство, полагал он, составляет основу единства всякого (даже внутренне разделенного) общества и воплощается в государстве. В ходе революции это единство разрушается, а классовый интерес становится доминирующим. "Латентная классовая борьба, подтачивающая производственные отношения в период разложения, прорывается наружу как открытая революционная борьба в период насильственного разрыва связей капиталистического аппарата. То, что происходит в производстве, mutatis mutandis происходит и в армии, и в административном государственном аппарате" (8, с.115-116). Следствием становится распад социальных связей гражданского общества, разрыв между структурами и функциями социальных слоев. Если основной импульс социального переворота первоначально исходит из экономической сферы, то затем, напротив, он направляется сверху путем "идеологической", "политической" и "технической" революций. Социальное равновесие может быть вновь восстановлено путем структурной реорганизацией общества, осуществляемой с помощью "общественной рационализированной техники". Это означает, что политический режим переходного периода может целенаправленно проводить деконструкцию старого общества с целью последующего собирания его на новых социальных основаниях. Государство, наделенное "рационализированной техникой", оказывается движущей силой экономического переворота. В рецензии на книгу Бухарина, Н.Д.Кондратьев поэтому справедливо указывал, что речь в ней идет не столько о закономерностях экономики переходного периода, сколько о хирургических функциях государства по отношению к экономике в переходный период.

Данная трактовка государственного вмешательства в экономическое развитие основывалась прежде всего на опыте военной экономики государственно-монополистического типа. Ее социальная структура выражалась в следующей формуле: "Наверху — класс собственников, в самом низу — класс неимущих, в середине — целая

градация переходных групп. Капиталист и директор фабрики, генерал, министр или крупный чиновник-бюрократ — люди приблизительно одного класса, и характер их функций однотипен, несмотря на разницу сфер, эти функции закреплены за ними; они, следовательно, носят не просто технический, но в то же время ярко выраженный классовый характер" (8, с.113). Обращает на себя внимание анализ так называемых "переходных групп", представляющих собой по существу экономическую, военную, политическую и бюрократическую элиту капиталистических стран, принадлежность к которым стирает грань между собственностью и реальным распоряжением собственностью. Из этого следовало заключение, что изменение в отношениях собственности и классовой характеристики государственной власти одновременно приведут к перестройке государственного управления на принципах "технической целесообразности". Бухарина не смущает даже аналогия с монархическим или бонапартистским режимом, где эта функциональная целесообразность доведена до логического предела — власти одного лица. "Так называемый "личный режим", — писал он, — отнюдь не правильно противопоставлять классовому господству. Наоборот, при определенном сочетании условий господство класса может находить себе наиболее адекватное выражение как раз в личном режиме" (8, с.171).

Идеальный политический режим, схему которого Н.И.Бухарин набросал в беседе с интеллигенцией (1925), представлялся ему как саморегулирующийся механизм селекции "действительно настоящих людей, которые двигают все общество вперед". Принципы либеральной демократии оказываются приемлемы постольку, поскольку не противоречат большевистской власти: теоретически они могут быть введены, но лишь тогда, "когда всеобщее избирательное право никем не сможет быть повернуто против нас" (9, с.107, 111).

Динамика саморегуляции политического режима определяется господством революционной элиты, в задачу которой входит разработка стратегии движения общества и расстановка руководящих кадров. Ограничив политическую свободу для общества, элита должна сохранить ее внутри себя для принятия адекватных решений. Взяв на себя историческую ответственность за "судьбы всего человечества", она должна принимать решения путем "обсуждения каждой точки зрения", а не экспериментов — "мы не вивисекторы, которые ради опыта ножиком режут живой организм" (9, с. 110).

Легитимирующей основой претензий партийной элиты на власть становится метафизическое и иррациональное чувство исторической

миссии. "А мы говорим, — отвечал он интеллигенции в 1925 г., что мы руководства из своих рук не можем выпустить, на что мы имеем историческое право, и то, что нам вменяется в вину, это есть с точки зрения коммунистической величайшая добродетель. Когда надо было шагать через трупы, то, извините, для этого надо было иметь не только закаленные нервы, но основанное на марксистском сознании знание тех путей, которые нам история отвела, а вы хотите нас повернуть назад" (9, с.106). Парадоксальная теория Бухарина, инспирированная сентенциями Руссо в большей мере, нежели доктриной Маркса, приводила его к выводу о власти как способе достижения идеального общественного строя. Власть становится самостоятельной и при этом высшей ценностью, но лишь до тех пор, пока она находится в руках избранных. Власть есть процесс целенаправленных преобразований, озаренных светом высшей идеи. Если это так, то термидорианское перерождение невозможно, пока инструменты управления сосредоточены в руках революционеров, преданных коммунизму. Лишь в контексте этих представлений можно понять отношение ведущих марксистских теоретиков к проблеме соотношения бюрократии и партии в новом политическом режиме.

Проблема бюрократии была недостаточно разработана в теории марксизма. Традиционно считалось, что бюрократия есть феномен классового общества и ее позиция в целом диктуется правящим классом. Марксистская мысль практически игнорировала основной вывод веберовской социологии о самостоятельной роли бюрократии и наличии у нее особых корпоративных интересов. Ленин и Бухарин, не говоря о Сталине, предпочитали говорить о бюрократизме, подразумевая под ним негативную практику управления, выражающуюся в пренебрежительном отношении к населению. Раскрытая М.Вебером связь рационализации с процессом бюрократизации получает в советской (П.Стучка), а позднее и в нацистской политико-правовой теории (К.Шмидт), значение важного аргумента против парламентаризма вообще (66). Для них "даже современные буржуазные демократы, например проф. Макс Вебер, откровенно признают, что в современном государстве действительное господство, конечно, не проявляется ни в парламентских дебатах, ни в посланиях монарха, а в действительном осуществлении правления" (66 (2), с.167,171, 200). Это господство находится в руках особой привилегированной касты — чиновничества, характер организации

которого определяет "масштаб степени модернизации данного государства". Однако вывод этой теории о том, что "бюрократии

принадлежит будущее", отнюдь не рассматривался как предостережение советской политической системе (38, с.507-511).

Сопоставление взглядов Вебера и Ленина на бюрократию и перспективы ее развития, проделанные в современной литературе, очень хорошо выявляет различие между ними, доходящее до противоположности. Бюрократия, согласно ленинизму, была исключительно порождением классового общества, исчезающим с развитием социалистического самоуправления. Решающей гарантией против бюрократического перерождения этого самоуправления выступало (например, в последних письмах Ленина) не разделение государственного (советского) и партийного аппарата, а наоборот — их интеграция. Диктатура класса и диктатура его авангарда — партии согласно логике всего учения не противоречат, а наоборот — дополняют друг друга в борьбе с бюрократизацией. Однако их доктринальное и особенно реальное сращивание в формирующемся тоталитарном государстве не давало оснований для подобного оптимизма.

Несоответствие декларируемого идеала бесклассового общества с ростом привилегий партийной бюрократии впервые было зафиксировано в программе так называемой "рабочей оппозиции", выступившей на Х партсъезде. Констатируя "кризис в нашей партии", оппозиция видела его проявление в разделении ее на "верхи и низы". Позитивная часть программы носила вполне демагогический характер и выдвигала утопический идеал рабочей демократии — передачи функций экономического управления производственным профсоюзам, высший орган которых (съезд производителей) должен формировать центральный орган управления народным хозяйством. Этой концепции обеспечения "простора классового творчества" противостоял, по мнению оппозиционеров, бюрократический аппарат партии и государства, стремившийся свести роль профсоюзов к элементарному "средству воспитания". Критическая часть программы, разделявшаяся "многими более вдумчивыми товарищами", давала вполне четкую постановку проблемы бюрократизма, определявшегося как зло, "проникшее в самую глубь нашей партии и проедающее насквозь советские органы" (28, с. 2021, 39). Выход из положения усматривался в последовательной дебюрократизации системы путем развития гласности и критики, замены назначения выборностью, ограничения совмещения должностей в партийном и государственном аппаратах, расширения связей партии с массовыми профсоюзами и демократический контроль. Оппозиция

выступала за возвращение традиций внутренней партийной демократии

— "демократизма, свободы мнений и критики внутри партии".

Постановка троцкистской оппозицией несколько позднее проблемы бюрократии (даже в самом общем виде) как самостоятельного и центрального элемента советской государственной машины была новым (для марксизма) теоретическим выводом, наносящим удар в самое сердце системы. Принятие этого вывода означало отказ от идеи особого пролетарского государства и открывало возможность его рационального сравнения со всякой другой государственной машиной. Кроме того, вставал вопрос о соотношении правящей партии и партийно-бюрократического аппарата в структуре режима. Официальная идеология не смогла противопоставить этой концепции ничего, кроме решительного отрицания факта советской бюрократии как особого социального слоя. В дальнейшем дискуссия по данной проблеме вообще стала невозможной, а первые робкие попытки ее обсуждения начали предприниматься лишь в 70-е годы в рамках дискуссии об абсолютизме и на материале развивающихся стран. Важно подчеркнуть специфику обсуждения проблемы бюрократии в 20-е годы: речь шла не просто о бюрократии, но прежде всего о партийной бюрократии (фактически — номенклатуре). Современное разделение и даже противопоставление понятий номенклатуры и бюрократии появляется позднее, когда сталинский режим консолидировал власть, фактически объединив партию и государство.

В ходе дискуссии под сомнение была поставлена вся теория реализации народной воли в рамках ленинской концепции советской демократии (принцип "демократического централизма" как ее выражение) и так называемого "работающего правительства" (механизм соотношения советов, партии и бюрократии). Уже сам Ленин осознавал в последние годы опасность бюрократизации, однако не предложил никакого теоретического решения проблемы, сведя его фактически к ротации кадров и усилению политического контроля. Молчаливо признавая декоративный характер советской системы, участники дискуссии сосредоточили внимание на соотношении центральных органов партии и ее административного аппарата. Еще более конкретно

— конституирующей партийной власти (в виде партийных съездов, областных и губернских партконференций) и исполнительной власти (ЦК, Политбюро, а также разветвленной системы обкомов, губкомов и секретарей). Еще в 1924 г. Троцкий предельно четко сформулировал существо дилеммы: либо партия командует аппаратом, либо, наоборот,

аппарат — партией. Он видел опасность в формировании особой касты партбюрократии, которую называл партийным жречеством, а для разрешения конфликта считал необходимым "перетряхнуть весь партийный аппарат" (1, 15).

Противопоставляя ленинизм троцкизму, Зиновьев интерпретировал последний как разновидность меньшевизма, сближал взгляды Н.Суханова и Троцкого на революцию. Книга Суханова, осужденная Лениным, действительно отводила Троцкому решающее место в осуществлении октябрьского переворота (65). Троцкому инкриминировалось огосударствление профсоюзов, стремление освободить госаппарат от контроля партии, обеспечить большее влияние спецов, ориентировать политику партии на "вузовский барометр", отложить денежную реформу до подъема промышленности и, наконец, выступления против партаппаратчиков. Все это, по мнению Зиновьева, свидетельствовало о Троцком как "классическом типе интеллигентского революционера" в противоположность ленинскому "типу пролетарского революционера". Он заявлял, что партия "улавливает антиленинские ошибки Троцкого классовым чутьем" (20, с.39).

В контексте данной политической дискуссии чрезвычайно важным представляется тот факт, что классическая книга М.Я. Острогорского — "Демократия и политические партии", вышедшая во Франции в 1898 г., была переиздана в 1927 г. Коммунистической академией и даже допущена Научно-политической секцией Государственного Ученого совета в качестве учебного пособия для высших учебных заведений (44). Труд Острогорского являлся важнейшим связующим звеном между классическими трудами о политике Монтескье, Токвиля, Милля и политической социологией ХХ в., представленной концепциями М.Вебера и Р.Михельса. Острогорский впервые раскрыл механизм власти и управления в современном обществе, показав противоречие провозглашенных принципов демократии и реального функционирования политических партий. Быстрый переход от традиционного общества к демократии, превративший массы в реальный фактор политического процесса, создал возможность нового авторитаризма — демократического цезаризма, использующего демократические формы для утверждения антиправового режима, обоснования власти партийного меньшинства над большинством. Острогорский впервые установил связь таких параметров современного развития, как переход к массовому обществу и возможность манипуляции волей избирателей, взаимоотношение масс и политических партий, бюрократизация и

формализация самих этих партий в условиях жесткой конкуренции в ходе борьбы за власть. Все эти тенденции эволюции партий выражаются в возникновении Кокуса — особой политической машины, позволяющей лидерам сосредоточить власть над партийными структурами. Пророчески указывая на чрезвычайную опасность этих негативных тенденций современной демократии, Острогорский в то же время наметил пути их преодоления. Труд Острогорского, основанный исключительно на материале западных политических партий, не может быть понят вне контекста российской политической действительности начала ХХ в. Его издание под редакцией Е.Б.Пашуканиса именно в 1927 г., на который приходится наивысший этап борьбы с оппозицией, отнюдь не выглядит случайностью: в условиях консолидации сталинского режима идеи Острогорского о манипулировании массами, превращении партии в машину по фабрикации готовых решений, монополизации власти партийной бюрократией становились весомым аргументом в дискуссии о термидорианском перерождении партии.

Теоретики оппозиции, как и их квалифицированные оппоненты, несомненно, знали сочинения М.Вебера, М. Острогорского и Р.Михельса, показавших феномен бюрократизации партий в странах Западной Европы и США (об этом свидетельствуют, например, статьи о М.Вебере в БСЭ, издание Пашуканисом книги Острогорского, ссылки Бухарина на Р. Михельса). Однако они связывали бюрократизацию социалистических партий не столько с общими законами управления (в смысле тектологических законов Богданова), сколько с классовым перерождением, определявшимся как "шейдеманизация". Напротив, западные аналитики (А.Балабанова) указывали уже в это время на гиперцентрализацию как объективный источник бюрократической дисфункции советской системы.

Официальная партийная доктрина, представленная в выступлениях Зиновьева, Бухарина, Рыкова против оппозиции, стремилась снять проблему, используя неопределенный принцип классовой квалификации бюрократии. "Неправильно, считал, например, Рыков, противопоставлять партию аппарату и аппарат партии. Партия есть организация единомышленников, но нельзя организовать единомышленников, не имея организующих органов, а организующие органы и есть аппарат. Самое противопоставление аппарата партии и партии аппарату является не большевистским, не ленинским и не марксистским, а мелкобуржуазным и анархическим лозунгом" (61, с.369). Рыков, сам являвшийся руководителем хозяйственного аппарата, прекрасно представлял себе

степень его коррумпированности, признавая, что взятки стали "экономическим фактором, который оттягивает от государства громаднейшие средства" (61, с.223). Однако он связывал коррупцию не с общими организационными принципами сверхцентрализованной экономики, а с идеологическим разложением низовых звеньев аппарата в "море мелкобуржуазной стихии".

Элементом дискуссии об изменении природы власти стал вопрос о стратификации партийной элиты — соотношении партийной аристократии (так называемой "старой гвардии") и рядовой партийной массы. Оппоненты советского режима (например Милюков) справедливо определяли его как олигархию. Привилегированное положение старой гвардии (новой аристократии, олигархии) определялось как ее ролью в революции, так и реальным контролем над рычагами власти в первые годы существования большевистского режима. Наконец, престиж и привилегии партийной аристократии были элементом ленинской концепции диктатуры, которая может эффективно функционировать во враждебном окружении лишь при наличии единой политической воли — стратегии, разрабатываемой революционной элитой. Раскол этой элиты в постленинский период и появление различных стратегий развития государства требовал переосмысления самого феномена "старой гвардии". Вот как определил его в полемике с оппозицией А.И.Рыков на V конгрессе Коминтерна (1924): "У нас есть специальный термин "старая гвардия". Под этим термином разумеются члены партии, которые получили боевое крещение, сделались большевиками еще в нелегальный период нашей партии и которые насчитывают в своем партийном стаже иногда несколько десятков лет революционной работы" (61, с.370). Говоря о трансформации советского режима, оппозиция, несомненно, допустила тактическую ошибку, связав его непосредственно с перерождением старой гвардии по аналогии с германской социал-демократией. Тезис Троцкого о молодежи как барометре партии обеспечил ему определенную поддержку радикальной неокоммунистической интеллигенции (в основном марксистского студенчества), однако вызвал отторжение оппозиции партийной элитой. Интерпретация раскола этой элиты как конфликта поколений имела, конечно, реальный политологический смысл, однако поглощалась более фундаментальным противоречием политического режима — между старой революционной элитой и новой сталинской бюрократией. Это противоречие было разрешено уничтожением "старой гвардии" в ходе репрессий 30-х годов. Реальная угроза для партийной элиты заключалась

не в перерождении, а в постепенной утрате контроля над основными рычагами власти и идеологическим аппаратом, которые переходили к выдвиженцам (так называемым "молодым негодяям"). Технология этого невидимого переворота заключалась в установлении контроля над подбором и распределением кадров, а идеологическое прикрытие — в демагогических лозунгах о расширении советской демократии и искоренении буржуазной идеологии.

Полемика с оппозицией носила не научный, а чисто политический характер. Бухарин констатировал в 1927 г., что "идейные разногласия уже переросли рамки тактических разногласий, они стали программными, и людям с такими взглядами в нашей партии не место". Советский режим оппозиция представляет в лучшем случае как факел мировой революции, который уже начинает потухать и чадить "термидорианством". Оценка этого режима квалифицировалась как "неоменьшевистская". Наконец, оппозиция обвинялась в подготовке "государственного переворота" с целью "захвата руководства партией" (9, с.205). Констатировав раскол партийной элиты, он вынужден был признать дестабилизацию ситуации, выражающуюся "в росте кружков и группочек, мечтающих о терроре, о заговоре", и грозил "показать кулак всей этой шпане". Эти аргументы были, возможно, политически эффективны, однако, они оставляли в стороне существо спора о социальном содержании советского политического режима и перспективах его развития.

ТЕОРИЯ ПЕРМАНЕНТНОЙ РЕВОЛЮЦИИ КАК КОНЦЕПЦИЯ МОДЕРНИЗАЦИИ

Концепция русского исторического развития Троцкого была многим обязана государственной школе и развитию ее идей Милюковым (36,39). Смещенность русского исторического процесса, конфликт между обществом и государством и определяющая роль последнего в формировании социально-экономических отношений, доходящая до цикличности смена реформ и контрреформ как способ социального регулирования, чрезвычайно высокая роль бюрократии в выборе ориентации политического процесса — все эти идеи были выдвинуты наукой того времени. Логическим выводом из этой концепции является

теория модернизации и догоняющего развития — центральная для современного научного анализа русской истории нового и новейшего времени.

Теория перманентной революции Троцкого выступает своеобразным марксистским аналогом этой схемы и содержит поэтому существенный эвристический потенциал. Она также подчеркивает историческую отсталость страны (нерешенность аграрного вопроса), раскрывает конфликт между обществом и государством как противоречие классов формирующегося индустриального общества, а разрешение конфликта усматривает в направленной реорганизации традиционных социальных отношений путем государственного регулирования. Широкое распространение теории перманентной революции Троцкого в аграрных странах Третьего мира не может быть объяснено без учета этих объективных (научных) ее ингредиентов при совершенно утопическом общем характере.

Основное различие теории государственной (юридической) школы и теории перманентной революции состоит в том, что первая видит разрешение социального конфликта в построении гражданского общества и правового государства, осуществляемом путем либеральных реформ, направляемых просвещенной бюрократией, а вторая усматривает его в сознательном разрыве с предшествующей правовой традицией, тотальном огосударствлении общества и жестком социальном регулировании, осуществляемом революционной партийной элитой.

Мы получаем в рамках данного сравнения две модели модернизации — либеральную и авторитарную: первая отстаивает путь реформ традиционного общества с сохранением и постепенным преобразованием права бюрократией; вторая — неправовой модернизации, основанной на революционном разрушении традиционных социальных отношений, фактическом огосударствлении общества, тотальной мобилизации ресурсов административной системой, насильственном подавлении оппозиции и имеет в виду длительный переходный период диктаторского правления с помощью массового террора. Фактически теория перманентной революции означала отказ от либеральной программы правового государства и возрождение в новых исторических условиях предшествующей ей модели "служилого государства". Она вела к проведению модернизации в традиционалистских формах, отвергнутых индустриально развитыми демократиями Запада (36,39).

Теория государственной школы и концепция перманентной революции имеют, таким образом, ряд общих исходных установок: необходимость перехода от традиционного сословного общества к массовому обществу в форме демократии как объективная тенденция нового времени; признание неизбежности конфликта общества и государства на этом пути; необходимости ускоренного, догоняющего развития страны, вынужденной в короткие исторические промежутки времени проходить этапы, занявшие целые века в развитии других европейских государств, выдвижение приоритетной и чрезвычайно самостоятельной роли государства в модернизации страны. Коренное отличие двух концепций, однако, состоит в методах и целях этого движения. Для либеральной доктрины пореформенного времени основной метод состоял в развитии инфраструктуры гражданского общества и политической демократии в форме парламентаризма, для авторитарно-революционной, напротив, в подавлении этих институтов и замене их однопартийной диктатурой. Если основным лозунгом первой доктрины было приоритетное становление конституционной демократии и гарантий прав личности и собственности, то второй — создание единой системы приводных ремней, превращающее любого индивида в функционера государства и исполнителя его воли. В перспективе современного социального опыта первое направление может быть определено как строго научная концепция русского исторического процесса, дающая реальную основу социально-политическим преобразованиям нашего времени, второе — как волюнтаристическая и утопическая доктрина, практическая реализация которой могла привести и действительно привела к установлению тоталитарного режима (36).

Характерно в этой связи, что критика доктрины перманентной революции со стороны коммунистических оппонентов видела ее основные недостатки именно в тех положениях, которые в настоящее время кажутся наиболее разумными. Если отрешиться от демагогических и чисто политических целей участников дискуссий 20-х годов, то можно констатировать, что основной упрек этой доктрине состоял именно в ее сходстве с теорией государственной школы.

Дискуссия об абсолютизме в 20-е годы была частью споров о предпосылках и движущих силах революции. Она была спровоцирована книгой Троцкого — "1905" (68) и приобрела политический характер, став одним из направлений критики троцкизма (в частности, теории перманентной революции). О размахе и политической актуальности дискуссии говорит тот факт, что она велась в основных партийных

изданиях. В "Правде" была опубликована статья Троцкого "Об особенностях исторического развития России" (1 и 2 июля 1922 г.), на которую там же ответил М.Н.Покровский в статье "Своеобразие русского исторического процесса и первая буква марксизма (нечто вроде ответа Троцкому)" (5 июля 1922 г.). Затем эта дискуссия была продолжена в основных идеологических изданиях — "Красная новь", "Вестник Социалистической Академии", "Коммунистический интернационал", "Под знаменем марксизма" в 1922-1925 гг. (49).

Покровский считал, что теория Троцкого и его последователей (Томсинского, Слепкова и др.) заимствована у государственной школы Чичерина, Кавелина, Соловьева и Милюкова. Этот вывод прямо сформулирован в статье с характерным названием — "Откуда взялась внеклассовая теория развития русского самодержавия" (1923 г.) (49). Предметом наиболее острой критики стали как раз те положения государственной школы (и Троцкого), которые приняты современной наукой — о запоздалом характере формирования русского общества в сравнении с западным; необходимости в силу этого ускоренной модернизации и догоняющего развития; аморфности сословного строя и исключительно большой самостоятельной роли государства в их формировании, значении бюрократии как инструмента преобразований. Данная концепция, сформулированная русской академической наукой, а затем представленная в марксистской литературе Г.В.Плехановым, стала основополагающей для теории перманентной революции Троцкого и его интерпретации октябрьского переворота. Покровский осуждает ее с чисто идеологических позиций, объявляя кадетской и меньшевистской. По существу, модели государственной школы он противопоставляет так называемую классовую теорию государства, модель торгового капитала. Российский абсолютизм, согласно его концепции, исторически значительно ближе к азиатской деспотии, нежели к западным бюрократическим монархиям с ограниченной конституцией. На определенной ступени экономического развития (с развитием рыночных отношений) возникает баланс классовых сил, позволяющий государственной надстройке получить относительную

самостоятельность. Эта самостоятельность русского абсолютизма, проявлявшаяся в серии реформ сверху, была связана с доминирующей ролью капитализированных элементов правящего класса. Опираясь на торговый капитал, самодержавие от феодального государства средневекового типа эволюционировало в бюрократическую монархию Петра I, Александра II и, наконец, "псевдо-конституционный" режим

Столыпина, дальше которого развиваться не могло в силу своей социальной природы. "Воплощением этой диктатуры торгового капитала и было московское самодержавие" (с.142, 219). Отсюда известный вывод: "русский абсолютизм есть торговый капитал в мономаховой шапке". В этом его особенность и историческое отличие от других видов абсолютизма — вавилонской деспотии, римских императоров и наполеоновской диктатуры.

Рациональный элемент теории Покровского состоял в представлении о самодержавии как силе, способной сверху (методами внеэкономического принуждения) насаждать капитализм. В условиях новой экономической политики большевистский режим в этом отношении продолжал старый курс русского самодержавия, вынужденного стимулировать национальную экономику в интересах собственного выживания. Прекращение этой политики "государственного капитализма" и переход к полному огосударствлению экономики делали необходимым поиск иных объясняющих схем русской истории. С этим связан пересмотр воззрений школы Покровского в начале 30-х годов.

Рассмотрим в этой перспективе основные положения концепции политических кризисов, изложенной наиболее полно в основном труде Троцкого "История русской революции" (71). Следует подчеркнуть, что общий замысел этого труда, его структура и выводы представляют собой прежде всего полемику с трудами П.Н.Милюкова, критическое обращение к взглядам которого проходит через всю книгу и, очевидно, является первостепенным для автора при решении принципиальных теоретических вопросов (подробнее — 38).

Содержание кризиса традиционного аграрного общества в новое и новейшее время усматривается в противоречии старых социальных институтов отсталых обществ и передовой техники нового индустриального общества, которая самим фактом своего появления порождает принципиально иные социальные отношения и функции. Это противоречие выражается в объективной необходимости ускоренной модернизации традиционалистских режимов, опирающихся на азиатский способ производства, с целью их собственного выживания в изменившемся мире. Если древние неподвижные цивилизации Египта, Индии и Китая в условиях отсутствия конкуренции более развитых цивилизаций могли позволить себе сохранять самодовлеющий характер в течение веков, то с развитием буржуазных отношений нового времени и возникновением абсолютного экономического и военного преобладания

Запада эта возможность была полностью исключена. Возникла ситуация, при которой отсталые страны оказались вынужденными в максимально короткий исторический промежуток времени "ассимилировать материальные и идейные завоевания передовых стран".

В этой ситуации глобального конфликта между Европой и Азией особое место принадлежит России, географически и политически находящейся между ними. Геополитические особенности России, вынужденной на разных этапах своего развития приближаться в большей мере то к "азиатскому Востоку", то к "европейскому Западу", определили конфликтность ее развития в новое время, выразившуюся в культурном и политическом противостоянии славянофилов и западников. Историческая отсталость России, связанная с преобладающим влиянием византийской традиции, длительностью татарского ига, слабостью и бесформенностью русского феодализма и бедностью его культурных памятников, недостаточным развитием городов, исключающим религиозную реформацию, формированием "азиатского типа государства", наконец запоздалостью промышленного и капиталистического развития, объективно ставят ее в разряд цивилизаций, вынужденных в новейшее время избрать путь догоняющего развития.

Историческая отсталость есть, однако, относительная, а не абсолютная категория. О преодолении отсталости — модернизации страны можно говорить лишь в сравнительной перспективе и при соблюдении ряда предпосылок: прежде всего, в том случае, если развитие подчиняется единым закономерностям; во-вторых, при наличии сходных или сопоставимых фаз; в-третьих, если эта отсталость начинает осознаваться и предпринимаются сознательные шаги к ее преодолению. При наличии этих предпосылок модернизация может быть реализована путем исторического рывка — революции, позволяющей относительно отсталой стране пройти ряд последовательных фаз развития или даже миновать их и перейти к более высоким в исторически более короткий промежуток времени, чем это потребовалось, более развитым странам. "Вынужденная тянуться за передовыми странами отсталая страна не соблюдает очередей: привилегия исторической запоздалости — а такая привилегия существует — позволяет или, вернее, вынуждает усваивать готовое раньше положенных сроков, перепрыгивая через ряд промежуточных этапов. Дикари сменяют лук на винтовку сразу, не проделывая пути, который пролегал между этими орудиями в прошлом" (71, Т.1, с.34-35). При этом подчеркивается, что "возможность

перепрыгивания через промежуточные ступени, разумеется, совсем не абсолютна; размеры ее определяются, в конце концов, хозяйственной и культурной емкостью страны". Социальной структуре запоздалых наций свойственно преобладание крайних исторических полюсов, перепрыгивание через объективные этапы развития, выполнение задач одного класса другим. "Чтобы покончить с идеями и методами Распутина, России понадобились идеи и методы Маркса" (71, Т. 2.2, с.51).

Данная концепция, очевидно, заимствована Троцким из "Очерков по истории русской культуры" Милюкова, где она раскрывается на большом конкретном историческом материале. Принимает он фактически и общий вывод из нее — необходимость модернизации и европеизации страны по западному образцу. Этот процесс объективно выражается в ассимиляции достижений европейских стран, однако он не может иметь линейного характера, "рабски следуя за ними, воспроизводя все этапы их прошлого". Более того, сам процесс ассимиляции культурных достижений может иметь различные социальные следствия, способствуя движению вперед или консервации существующих социальных порядков. Относя начало этого процесса модернизации в России к эпохе Петра I, Троцкий, опять вслед за Милюковым, констатирует противоречивость полученных результатов: "Введение элементов западной техники и выучки, прежде всего военной и мануфактурной, при Петре I привело к усугублению крепостного права как основной формы организации труда. Европейское вооружение и европейские займы — и то и другое — бесспорные продукты более высокой культуры — привели к укреплению царизма, тормозившего, в свою очередь, развитие страны" (71, Т.1. с.35). Этот вывод Милюкова, сделанный им в книге о государственном хозяйстве эпохи Петра (1905 г.), служил затем аргументом для обоснования либеральной концепции постепенных реформ, осущест-вляемых государством в направлении гражданского общества. Он подчеркивал необходимость раскрепощения всех сословий и создания единой правовой основы функционирования политических институтов, воплощенной в конституционной демократии. Троцкий, напротив, использует его для обоснования радикальной модернизации, не считающейся с принципами исторического эволюционизма. Петровская модернизация, по его мнению, не дала результатов именно потому, что не была достаточно радикальной и не затронула фундаментальных социальных отношений империи. Отметим, что эта заочная полемика по вопросу о петровских реформах имела

прямое отношение к интерпретации большевистского режима. Для Милюкова, как было показано, этот режим был традиционалистской реакцией на зарождавшиеся в России предшествующего времени элементы гражданского общества. В этом смысле сравнение большевистского режима с петровским выражало неприятие им авторитаризма как способа социальной модернизации. Последующая модификация исторической концепции Милюкова в направлении национализма, приведшая к апологии большевизма (нашедшая выражение в сопоставлении Сталина с Петром), не колеблет этого общего вывода. Что касается Троцкого, то для него эта аналогия имела смысл лишь как доказательство возможности сознательного ускорения исторического процесса. В связи с этим заслуживает специального внимания проблема соотношения отсталости и ускорения, ставшая краеугольным камнем теории перманентной революции.

Она решается в рамках предложенного Троцким "закона комбинированного развития". Констатировав усиление неравномерности исторического процесса в новейшее время, Троцкий отмечает особую силу его проявления в "судьбе запоздалых стран". "Под кнутом внешней необходимости отсталость вынуждена совершать скачки. Из универсального закона неравномерности вытекает другой закон, который, за неимением более подходящего имени, можно назвать законом комбинированного развития, в смысле сближения разных этапов пути, сочетания отдельных стадий, амальгамы архаических форм с наиболее современными. Без этого закона, взятого, разумеется, во всем его материальном содержании, нельзя понять истории России, как и всех вообще стран второго, третьего и десятого культурного призыва" (71, Т.1, с.36).

Европеизация как форма модернизации не есть отступление от национального характера развития. Напротив, она лучше выражает деформированный характер этого развития, выдвигая в ходе радикальных реформ новые социальные слои. "Так бывало даже и при крупных реформах сверху. Политика Петра I не переставала быть национальной, когда, сворачивая со старых путей, привлекала к себе на службу инородцев и иностранцев. Мастера немецкой слободки и голландские шкипера лучше выражали в тот период потребности национального развития России, чем русские попы, натасканные некогда греками, или московские бояре, тоже жаловавшиеся на иноземное засилье, хотя сами происходили от иноземцев, формировавших русское государство" (71, Т.1, с.237). Сочетание элементов отсталости (нерешенность аграрного

вопроса) с факторами новейшего развития (рабочее движение) выступает как ключ к пониманию русской революции. "Чтобы осуществилось советское государство, понадобилось сближение и взаимопроникновение двух факторов совершенно разной исторической природы: крестьянской войны, т. е. движения, характерного для зари буржуазного развития, с пролетарским восстанием, т. е. движением, знаменующим закат буржуазного общества. В этом и состоит 1917 год" (71, Т.1, с.76).

Таким образом, значение российской политической мысли 20-х годов XX в. состоит в том, что она впервые обобщенно и очень четко выразила проблемы традиционного аграрного общества в условиях его революционной трансформации. Русская политология, как показывает проведенный нами опыт ее реконструкции, внесла оригинальный вклад в мировую науку именно по тем направлениям, которые оказались центральными для решения данной проблемы: теория социальных кризисов, революционные способы их разрешения в аграрных странах, связанные с этим особенности социальной мобилизации различных слоев и способов организации социального управления; стратегия и тактика захвата и удержания власти, ее социальная природа, функции и особенности легитимации в крестьянской стране, тенденции социальной эволюции политического режима и таких его составляющих, как социальная база, партия, бюрократия. Этот анализ привел нас к новой интерпретации теории перманентной революции как своеобразной концепции догоняющей модернизации, осуществляемой государственной властью внеправовым путем. Данное исследование позволяет понять, почему русская политическая мысль 20-х годов как целостный социальный феномен оказала столь значительное влияние на мировую политологию ХХ в.37, не будучи при этом результатом чисто академической научной работы. Это объясняется тем, что она сама была неотъемлемой частью и выражением мировой модернизации.

37 Анализ этого влияния во всей его сложности и противоречивости выходит за рамки нашего исследования.

Литература

1. Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923-1927. — М.: Терра, 1990. — 222 с.

2. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М.: Наука, 1990. — 222 с.

3. Богданов А. Всеобщая организационная наука: (Тектология). — М.-Л.,1925. Ч.1-2.

4. Богданов А. А. Вопросы социализма: Работы разных лет. — М.: Политиздат, 1990. — 479 с.

5. Богданов А.А., Лавренев Б.А. Красная звезда. Крушение республики Итль. — М., 1990.

6. Бухарин Н.И. Проблемы Китайской революции. — М.,1927. — 63 с.

7. Бухарин Н.И. Избранные произведения. — М.,1988. — XII, 499 с.

8. Бухарин Н.И. Избранные произведения. — М.: Экономика,1990. — 542 с.

9. Бухарин Н.И. Избранные произведения: Путь к социализму. — Новосибирск: Наука, 1990. — 494 с.

10. Варга Э. Закат капитализма. — М.: Красная Новь, 1923. — 46 с.

11. Варга Е.С. Современный капитализм и экономические кризисы. Избранные труды. — М.: Изд.АН СССР, 1963. — 507 с.

12. Вишняк М.В. Два пути (Февраль и Октябрь). - Париж: "Современные записки", 1931. — 287 с.

13. Гессен С.И. Избранные сочинения. — М.: РОССПЭН, 1999. — 815 с.

14. Гойхбарг А.Г. Основы частного имущественного права. — М.,1924. — 135 с.

15. Дойчер И. Троцкий в изгнании. — М.: Политиздат, 1991. — 590 с.

16. Дубровский Г. К вопросу о сущности "азиатского" способа производства, феодализма, крепостничества и торгового капитала. — М., 1929.

17. Дурденевский В.Н. Иностранное конституционное право в избранных обазцах. — Л.,1925. —

18. Захер Я.М. Парижские секции, 1790-1795 гг., их политическая роль и организация. — М.: Госиздат, 1924. — 64 с.

19. Звезда и свастика. Большевизм и русский фашизм. — М.: Терра, 1994. — 317 с.

20. Зиновьев Г. Большевизм или троцкизм? Куда ведет теперешняя линия троцкизма. — Л. - М.: Госиздат, 1924.- 40 с.

21. Зиновьев Г. Философия эпохи. — Л.: Прибой, 1925. — 24 с.

22. Зиновьев Г. Ленинизм. — Л. : Госиздат, 1926. — 360 с.

23. Каменев Л. Между двумя революциями. — М.: Новая Москва, 1923. — XI, 632 с.

24. Каменев Л.Б. Чернышевский. — М.: Искра революции, 1933.-195 с.

25. Ковалевский М.М. Сочинения : в 2 т. - СПб: Алетейя, 1997. — Т.1-2.

26. Коллонтай А. Новая мораль и рабочий класс. — М.: ВЦИК, 1919. — 61 с.

27.Коллонтай А. Семья и комунистическое государство. — Харьков, Всеукраинское изд-во,

1920. — 16 с.

28. Коллонтай А. Рабочая оппозиция. Только для членов Х-го съезда Р.К.П. — М.:

1921. — 48 с. (На правах рукописи).

29. Кондратьев Н.Д. Проблемы экономической динамики. — М.: Экономика, 1989. — 525 с.

30. Кондратьев Н.Д. Основные проблемы экономической статики и динамики. — М.: Наука, 1991. — 570 с.

31. Кондратьев Н.Д. Избранные сочинения. — М.: Экономика, 1993. — 543 с.

32. Коэн С. Бухарин. Политическая биография. — М.: Прогресс, 1988. — 572

33. Крицман Л. Героический период великой русской революции (опыт анализа т.н. "военного коммунизма"). — М. - Л.: Госиздат, 1926. — 272 с.

34. Лукин Н. (Н.Антонов). Парижская коммуна 1871 г. — М.: Изд-во Комакадемии, 1924. — 504 с.

35. Луначарский А.В., Радек К., Троцкий Л. Силуэты: политические портреты. — М.: Политиздат, 1991. — 463 с.

36. Медушевский А.Н. История русской социологии. — М.,1993. —

37. Медушевский А.Н. Революция и диктатура // Социол. журн. - М., 1995. — N. 3.

38. Медушевский А.Н. Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе. — М.: РОССПЭН, 1998. — С.

39. Медушевский А.Н. Конституционные кризисы в обществах переходного типа // Вопр. философии. - М., 1999. — N. 12.

40. Милюков П.Н.История второй русской революции. - София, 1921. — Т. 1-2.

41. Милюков П.Н.Россия на переломе. — Париж, 1927. — Т.1-2.

42. Миф П. Китайская революция. — М.: Партиздат, 1932. — 320 с.

43. На боевом посту: К 60-летию Д.Б.Рязанова. — Л., 1930.

44. Острогорский М.Я. Демократия и политические партии. — М.: РОССПЭН, 1997. — 639 с.

45. Пашуканис Е.Б. Общая теория права и марксизм. Опыт критики основных юридических понятий. — М.: Изд-во Секции права и государства Социалистической Академии, 1924. — 160 с.

46. Пашуканис Е.Б. Избранные произведения по общей теории права и государства. — М., 1980. — 271 с.

47. Покровский М. Русская история в самом сжатом очерке. — М.: Госиздат, 1922. — Ч. 12.

48. Покровский М.Н. Очерки русского революционного движения Х1Х-ХХ вв. — М.: Главполитпросвет, 1924. — 232 с.

49. Покровский М.Н. Историческая наука и борьба классов. — М. — Л.,1933. — Т.1-2.

50. Против антимарксистской концепции М.Н.Покровского. — М. — Л.: Изд-во АН СССР, 1940. — Т.1-2.

51. Преображенский Е.А., Бухарин Н.И. Пути развития: дискуссии двадцатых годов. — Л., 1990. —

52. Радек К. Германская революция. — М.: Госиздат, 1925. — Т.1-2

53. Радек К., Стефанович Р. Переворот в Польше и Пилсудский. — М. — Л.,1926.

54. Раскольников Ф. О времени и о себе. Воспоминания, письма, документы. — Л.: Лениздат, 1989. — 375 с.

55. Рафес М. Палестинский погром и палестинская идея. — М.: Госиздат, 1920. — 30 с.

56. Рафес М. Революция в Китае. — М. — Л.: Московский рабочий, 1927. — 128 с.

57. Рейснер Л. Собрание сочинений. — М. — Л., 1928. — Т.2. — 348 с.

58. Рейснер М. А. Основы советской конституции. — М.: Изд-во Академии Генштаба РККА, 1920. — 238 с.

59. Рейснер М. Право. Наше право. Чужое право. Общее право. — М. — Л., Госиздат, 1925. — 275 с.

60. Рожков Н.А. Из русской истории. Очерки и статьи. — Пб.: Academia, 1923. — Т.1-2.

61. Рыков А.И. Избранные произведения. — М.: Экономика, 1990.

62. Сафаров Г. Основы ленинизма. — Л., 1925. — 482 с.

63. Сорокин П. Дальняя дорога. — М.: Терра, 1992. — 304 с.

64. Сорокин П.А. Система социологии. — М.: Наука, 1993. — Т.1-2.

65. Суханов Н.Н. Записки о революции. — М.: Политиздат, 1991.

66. Стучка П.И. Избранные произведения по марксистско-ленинской теории права. — Рига, 1964.

67. Тоталитаризм в Европе ХХ века. Из истории идеологий, движений, режимов и их преодоления. — М.: Памятники исторической мысли, 1996. — 540 с.

68. Троцкий Л.Д. 1905. — М., 1922.

69. Троцкий Л.Д. О кривой капиталистического развития // Вестник Коммунистической академии. - М., 1923. — Кн.4. — С.9.

70. Троцкий Л.Д. Перманентная революция. Сб.док. — Cambridge, Iskra Research, 1995.

71. Троцкий Л. История русской революции. — М.: Республика, 1997. — Т.1-2.

72. Тухачевский М.Н. Избранные произведения. — М.: Воениздат, 1964. — Т.1-2.

73. Устрялов Н. Под знаком революции. — Л., Прибой, 1925. —

74. Фриче В. Социология искусства. — М. — Л.: Госиздат, 1926. - 210 с.

75. Чаянов А.В. Избранные труды. — М.: Колос, 1993. — 590 с.

76. Kondratieff N. The Long Wave Cycle. — L., Richardson Snyder, 1984. — 138 р.

77. Sorokin P.A. The Sociology of Revolution. - L., 1924.