CC BY
180
------------------------------------------------------------------------------------------
6 См. статью Г. А. Жиличевой в настоящем выпуске журнала.
7 Бройтмая С.Н. Указ. соч. С. 260.
Brojtman S.N. Ukaz. soch. S. 260.
8 См.: ЛотманЮМ. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII-начало XIX века). [2-е изд., доп.]. СПб., 2006.
LotmanJu.M. Besedy о russkoj kul’ture. Byt i tradicii russkogo dvorjanstva (XVIII-nachalo XIX veka). [2-e izd., dop.]. SPb., 2006.
9 Лейдермаи H.JI, ЛшовецкийМ.Н. Русская литература XX века (1950-1990 годы): В 2 т. Т. 1. М., 2010. С. 53-54.
Lejderman N.L, Lipoveckij М.N. Russkaja literatura XX veka (1950-1990 gody): V 2 t. T. 1. М., 2010. S. 53-54.
10 Она смеялась и с завистью думала: девочка живет в нужде, трудится. Малолетние из народа рано развиваются. А вот поди же ты, сколько в ней еще неиспорченного, детского. Яйца, Джек - откуда что берется? «За что же мне такая участь, — думала Лара, — что я все вижу и так о всем болею?» (II, 3).
11 Паша Антипов был так еще младенчески прост, что не скрывал блаженства, которое доставляли ему ее посещения, словно Лара была какая-нибудь березовая роща в каникулярное время с чистою травою и облаками, и можно было беспрепятственно выражать свой телячий восторг по ее поводу, не боясь, что за это засмеют (II, 18)
12 Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Русская литература XX века (1950-1990 годы: в
2 т. Т. 1. М., 2010. С. 54.
13 «Дело в том, что тут “кровная” связь (или даже “сословная”) подменяется более фундаментальной “духовной” (снимающей различия как сословные, так и половые). Вариантом этой идеи может считаться отчужденность детей и родителей в “Детстве Люверс”, “безот-честь” героев в “Докторе Живаго” и, особенно, отторгнутость Живаго от своих детей и привязанность к чужим, к Катеньке Лары и Антипова. Аналогичны, кстати, и отношения братьев Живаго - Юры и Евграфа: на уровне кровного родства они друг другу чужды, посторонни, но “братья” на уровне общечеловеческих, так сказать, немотивированных привязанностей. Их отношения можно определить как становление “брата” “братом” в христианском смысле» (Faryno Jerzy: Указ. соч. С. 61). См. также статью О. А. Гримовой в настоящем выпуске.
FarynoJerzy. Ukaz. soch. S. 61.
14 Ср.: Патуля был смешлив до слез и очень наблюдателен. Он с большим сходством и комизмом передразнивал все, что видел и слышал (II, 8); У Катюши открылись замечательные способности, частью драматические, а с другой стороны и музыкальные, она чудесно всех копирует и разыгрывает целые сцены собственного сочинения, но кроме того, и поет по слуху целые партии из опер, удивительный ребенок, не правда ли (XV, 14).
15 Бройтман С.Н. Указ. соч. С. 264.
Brojtman S.N. Ukaz. soch. S. 264.
16 Там же. С. 258.
Tam zhe. S. 258.
17 Смирнов И.П. Роман тайн «Доктор Живаго». М., 1996. С. 189-190.
Smirnov I.P. Roman tajn «Doktor Zhivago». М., 1996. S. 189-190.
В.И. Тюпа (Москва)
ПОЭТИКА ПАЛИМПСЕСТА В «ДОКТОРЕ ЖИВАГО»
В работе подробно рассматривается одна из интертекстуальных характеристик романа Пастернака. Многочисленные детали и особенности жизнеописания Юрия Живаго восходят к русским духовным стихам (былинам) о Егории Храбром, которые возникли на книжной основе жития св. Георгия Змееборца Каппадокий-ского. В основании жития святого покровителя романного героя, в свою очередь, обнаруживаются глубинные мифопоэтические структуры индоевропейской традиции мифов о драконоборчестве. Эти палимпсестные связи обнаруживаются не только в стихотворении «Сказка», где они эксплицированы, но и на всем протяжении романного текста.
Ключевые слова: палимпсест; житие св. Георгия; духовные стихи; система персонажей; мотивная структура.
Б.М. Гаспаров справедливо заметил, что у Пастернака «история христианства (в частности, русского) предстает в романе в виде культурного палимпсеста, в котором различные версии священных текстов наслаиваются друг на друга, но при этом не уничтожают друг друга, а выступают в симультанном полифоническом звучании»1.
О поэтике палимпсеста можно вести речь, разумеется, используя данный термин не в буквальном (источниковедческом), а в переносном (креативном) значении. В этом значении палимпсест представляет собой, по рассуждению Ю.В. Шатина, «иерархию просвечивающих друг через друга текстов вплоть до главного - архитекста»2. Н.А. Фатеева усматривает в явлениях такого рода, относя к ним книгу Пастернака «Темы и вариации», общую тенденцию художественной культуры Серебряного века, «достигшую своего предела в акмеизме, когда новый текст рождается на основе творческого синтеза частиц предшествующих текстов»3.
«Палимпсестной» может именоваться словесная ткань, сквозь которую, как сквозь поверхностный слой, проступают система персонажей, мотивная структура или отдельные существенные мотивы, имена, некоторые иные характерные особенности другого текста (претекета). Палимпсест в таком понимании являет собой креативно-генетическую характеристику структурной целостности с диахронными вкраплениями. Данный принцип текстосложения предполагает наличие у подобной целостности не только известной прототекстовой канвы (порой многослойной), но и творческой оригинальности, «апеллесовой черты»4, культивируемой модернистской практикой художественного письма. Такой палимпсест представляется конструктивной противоположностью постмодернистской интертекстуальности коллажа, центона, «ризомы»5.
Новый филологический вестник. 2013. №2(25).
18*5
На примере «Капитанской дочки» (а позднее поэмы Вяч. Иванова «Младенчество») данный принцип был выявлен Ю.В. Шатиным, рассмотревшим анонимный роман 1809 г. «Ложный Петр III, или Жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельяна Пугачева» в качестве фонового текста пушкинского шедевра. Исследователь наглядно продемонстрировал, что «одним из главных принципов поэтики Пушкина является принцип ориентированности на тексты других писателей <...> на совокупность мотивировок, <.. .> сюжетные блоки, на ряд персонажей» и т.п.6 Эго позволило говорить о креативном палимпсесте Пушкина как о «художественном вымысле иного, более высокого качества»7.
Роману Пастернака, как и многим шедеврам XX столетия, поэтика палимпсеста присуща в значительной мере. Так, например, Иоганна Р. Дёринг-Смирнова в свое время убедительно показала (не обращаясь к соответствующему понятию), что подсистема персонажей «Доктора Живаго», включающая в себя Стрельникова, Галиуллина, Лару, а также Ти-верзина, Ливерия, Памфила Палых, по сути дела, является палимпсестом «Разбойников» Шиллера8. Неоднократно было отмечено, что за сюжетной линией Ларисы Федоровны угадывается типичный сюжет Достоевского9. К.М. Поливанов, в частности, отмечал «“достоевскоподобныи ’ клубок отношений Лары, ее оскорбителя Комаровского и брата Родиона»10. И.П. Смирнов по поводу сцены юрятинского визита Комаровского указывает на «Облако в штанах» Маяковского11 и т.п.
В качестве канвы центральной сюжетной линии «Доктора Живаго» Фредерик Т. Гриффитс и Стэнли Дж. Рабинович впечатляюще выявили текст «Энеиды» Вергилия. В особенности это касается последовательности и обстоятельств «троеженства» героев, а также того, что «настоящим героем “Энеиды” является, конечно, Рим»12. Напомню, что Москва названа в эпилоге главною героиней длинной повести (XVI, 5). Следует, впрочем, уточнить, что «главенство» Москвы все же не посягает на значимость центрального героя, как это имело место в «Энеиде». Приведенные слова следует отнести, по-видимому, к женским персонажам романа, которых Москва - эта неизменная возлюбленная героя - интегрирует в качестве своих ипостасей.
Однако из выявленного палимпсестного родства исследователи сделали ложный вывод о нероманной жанровой природе «Доктора Живаго», относимого ими к жанру эпопеи13. В частности, они утверждают, будто «личные пристрастия обоих героев при пристальном взгляде не обнаруживают в себе ничего личного, но служат выражению <...> общенародного опыта»14. В отношении Юрия Андреевича данный тезис представляется совершенно ошибочным. Развивая свое превратное толкование, авторы допускают ряд фактических ошибок. Так, слова Лары - мы с тобою как два первых человека, Адам и Ева (XII, 13) - они приписывают доктору, усматривая в них подтверждение своего неверного умозаключения, будто
- ^{,1^----
Живаго «расстается с наивной мечтой Николая Николаевича жить ради будущего и начинает жить ради прошлого» 15.
Особая значимость для пастернаковского романа текстов книжного жития св. Георгия и устных духовных былин о Егории Храбром (простонародная русская вариация имени святого покровителя Юрия Живаго) не подлежит сомнению и также неоднократно отмечалась. Стихотворением «Сказка» значимость названных претекстов явственно эксплицирована. Однако она не сводится к простой интертекстуальной перекличке, составляя концептуально значимую палимпсестную основу романа.
Прежде всего, следует подчеркнуть, что сами древнерусские тексты о воине-праведнике являют яркий пример палимпсестной культуры средневековой словесности. В начале 1920-х гг. Б.М. Соколов тщательно исследовал т.н. «большой духовный стих» о Егории Храбром (работа была опубликована лишь семь десятилетий спустя)16. Он убедительно показал, что вторая половина этой духовной былины представляет собой хвалу укреплению христианской веры на Руси и храмостроительству киевского князя Ярослава Мудрого, христианское имя которого, принятое при крещении, было Георгий. Менее убедительно представление исследователя о позднейшем механическим присоединении исторической песни о Ярославе к былине о змееборце. В действительности мы имеем дело с типичным креативным палимпсестом: сквозь историю былинного русского Егория проглядывает книжное житие византийского св. Георгия Победоносца, за которым, в свою очередь, легко различим универсальный змееборческий миф. Повествование о Георгии, писал В.Я. Пропп, «имеет все признаки вторичного образования: это тот же сюжет, что в сказке о герое, освобождающем царевну от змея, которому она отдана на съедение, но перелицованный на церковно-религиозный лад»17.
Палимпсестный механизм бытования культуры эксплицирован автором в самом тексте романа: Юрий Андреевич был достаточно образован, чтобы в последних словах ворожеи заподозрить начальные места какой-то летописи, Новгородской или Ипатьевской, наслаивавшимися искажениями превращенные в апокриф <... > Отчего же тирания предания так захватила его? (XII, 7). Как бы в ответ на этот вопрос палимпсестное наслаивание оказывается принципом художественного мышления романного героя: Постепенно перемарывая написанное, Юрий Андреевич стал в той же лирической манере излагать легенду о Егории Храбром <... > Георгий Победоносец скакал на коне по необозримому пространству степи, Юрий Андреевич видел сзади, как он уменьшается, удаляясь. Удаляясь, можно сказать, в глубину веков, поскольку палимпсестному процессу перемары-вания предшествовало обдумывание поэтической темы, которая, развиваясь, достигла к вечеру такой силы, точно в Шутьме открылись следы допотопного страшилища и в овраге залег чудовищных размеров сказочный <...> дракон (XIV, 9).
Такого рода наслоения вообще свойственны культурной памяти. Далеко не безосновательны предположения о палимпсестном вытеснении из фольклорного сознания одной исторической ипостаси былинного Его-рия - основателя двух Юрьевых монастырей Ярослава-Георгия Мудрого -и замене его на другую ипостась, на Юрия Долгорукого18, основавшего два города Юрьева и построившего несколько церквей во имя своего святого. Кстати, вымышленный Пастернаком топоним Юрятин принято соотносить с именем главного героя романа. Такая мотивировка весьма сомнительна. Гораздо убедительнее отнесенность названия города к имени соответствующего святого, то есть героя житий и духовных стихов.
Эти духовные стихи могут рассматриваться как палимпсест по отношению к более архаичной былине о Добрыне-змееборце19. И, наконец, само житие св. Георгия Каппадокийского - очевидный палимпсест относительно «реликтовой языческой обрядности весенних скотоводческих и отчасти земледельческих культов и богатой мифологической топики, в частности, драконоборчества»20. В.А. Бахтина справедливо замечает: «В образе Егория можно видеть симбиоз культурного мифологического героя и проповедника новых христианских идей»21. Конструктивный механизм такого симбиоза не ассимиляция, но наслоение (палимпсест).
Таким образом, «Сказке» поэта Живаго предшествуют несколько палимпсестных слоев, на которые накладывается и текст романа о самом поэте. «Сказка» при этом обнаруживает под собой змееборческие (т.н. «малые») духовные стихи «Егорий и Елизавета», «Чудо со змием»22. Роман же в целом позволяет угадывать «Егория Храброго» - «большой» стих героико-миссионерского содержания. Но оба пастернаковских текста представляют собой своеобразный уток, вплетаемый в византийскую по своему происхождению легенду о св. Георгии как общую канву ткани нескольких былинных текстов.
Расчленение романа на две книги (при общей нумерации частей необязательное) до известной степени аналогично двухчастной композиции большого духовного стиха о воителе за христианскую веру. В первой части Егорий претерпевает «двенадцать мук», а во второй - странствует по Руси. Что касается романа, то действие первой книги протекает по преимуществу в Москве (отлучения из дому носят временный характер), а во второй части доминирует скитальческий жизнеуклад героя (даже после возвращения в Москву). Кстати, в одном из вариантов былинного текста «Егорий жил на святой Руси / На святой Руси в камянной Москве, / Тут стали Его-рья его мучити»23.
Опустошаемая революцией Москва в первой части романа подобна традиционному Чернигову, который в былине «разорен стоит». Здесь бедствия семьи Живаго достигли крайности. Они нуждались и погибали (VI, 14). Почти во всех известных вариантах былинный герой подвергается захоронению живым («замуравливали травой муравой, / Да засыпали
- ^{,1^-----
желтым песком, / Да заваливали сьфым каменем» и т.п.). Вспомним, что московские «погибели» доводят романного героя до болезни, во время которой в его сознании масса червивой земли осаждает, штурмует <... > бросаясь на него своими глыбами и комьями (VI, 15). При этом следующая за болезнью седьмая часть, хоть и называется «В дороге», отнесена к первой книге, что не лишено резона. Юрий Андреевич едет на Урал неохотно, подчиняясь настояниям жены и тестя. Эго еще не его собственное, не экзистенциальное движение. Странствие души героя, а затем и телесное скитание, начнется только в Варыкине. К тому же, инспирированный загадочным братом Евграфом увоз Живаго из гибельной Москвы напоминает былинное нежданное освобождение беспомощного Егория внешними силами: «тучей гремучею» да «ветрами буйными».
Одним из ключевых моментов духовных стихов о Егории Храбром является тридцатилетнее заточение в «погребе», представляющем собой подземный дом (землянку), специально выкапываемый для него и оборудуемый прочнейшим настилом. И эта грань древнерусского текста угадывается под семантическим слоем XX столетия. В романе на всем его протяжении погреба и землянки упоминаются столь часто, что вырастают в немаловажный лейтмотив произведения, сопряженный с жизненным разладом, разрухой, разбоем. А в некоторых вариантах легенды прямо говорится о том, что устрашенные чудищем православные разбежались по лесам, вырыли там себе землянки и жили с волками. В партизанских главах Ливерий делит свою землянку (именуемую также блиндажом, что соответствует описаниям былинного «погреба») с доктором, не только удерживая его в отряде, но и насильственно делая его своим собеседником. Поскольку отказ от партизанской жизни был бы равносилен смертному приговору, то вынужденно обитающий в подземном доме доктор фактически похоронен заживо.
В основании мотивной структуры духовных стихов о праведном Егории Б.М. Соколов усматривал «мысль о подчинении всей природы - живой и мертвой - человеку, если он исполняет повеление Божие»24. В заклинаниях, обращаемых Егорием к природным «заставам» (лесам, горам, рекам), природа одушевляется и христианизируется: «Ой же, вы, леса, леса темные / Полноте-ко врагу веровать - / Веруйте-ко в Господа распятого» (81). Горам праведник обещает: «Я на вас на горах на высокия / Построю церковь соборную, / У вас будет служба Господняя» (70). В сущности, так же относится к природе и Юрий Андреевич, который полушептал или мысленно обращался <... > ко всей Божьей земле, ко всему расстилавшемуся перед ним, солнцем озаренному25 пространству (XI, 7). В его стихах земля и небо, лес и поле ловят звук песни («Весенняя распутица»), а в стихотворении «На страстной» он говорит о лесе, об отдельных деревьях и о самой земле как о верующих христианах. Соответственно рефлектируется и позиция его лирического героя:
Новый филологический вестник. 2013. №2(25).
--------------------------------------------------------------------------
На то ведь и мое призванье.
Чтоб не скучали расстоянья.
Чтобы за городского гранью Земле не тосковать одной.
Следует также отметить, что духовные стихи о святом воителе часто заканчиваются славой не ему, а высшей фигуре миропорядка. Например: «Славен Бог и прославился. / Велико имя Господне по всей земли!» (149). Поэтическая концовка романа («Гефсиманский сад») аналогична этому.
Система персонажей большого духовного стиха о Егории включает в себя фигуры его матери, с которой он разлучен с малых лет, как и Юра Живаго, а также трех сестер, утративших веру и одичавших от лесной жизни: их тела обросли древесной корой, а сами они «сипят, рыпят по-змеиному». Праведник их очищает, отправляя на Иордан-реку для крещения.
На жизненном пути романного героя также встречаются три девы вековуши (VIII, 6). Вместо былинной матери четвертую фигуру представляет Елена Прокловна, заменившая их старшую сестру в статусе хозяйки Барыкина и являющаяся матерью Ливерия. Последний, насильственно мобилизуя Юрия Андреевича, оказывается в роли былинного злого «царевича». Здесь мы имеем очевидную инверсию - весьма характерное явление для поэтики палимпсеста. Инверсированы и взаимоотношения героя с сестрами: одна из них (Серафима) как раз проповедует христианскую веру (ее речи отзовутся в живаговских стихах о Магдалине); другая служит библиотекаршей, хранительницей духовного наследия; третья стрижет, бреет, очищает обросшего в лесах Живаго. В эпизоде стрижки при этом угадывается любопытная подробность из духовных стихов: былинный Егорий неожиданно просит Елизавету Прекрасную поискать в его «буйной» голове.
В исторической плоскости романного повествования полюсами оказываются старая жизнь и молодой порядок (VI, 9), губительный для главных героев произведения. И в этом отношении также можно отметить палимпсестную инверсию. Живаго прорицает: Наступивший порядок обступит нас с привычностью леса (VI, 4), тогда как Егорий враждебно обступившие его леса заклинает: «Расступитесь, лесы, разойдитеся / И стоите, лесы, бутто по-старому!» (147).
В конечном счете, самой большой инверсией романного сюжета относительно сюжета легендарного является утрата героем Лары, подразумевавшейся под девой «Сказки»: Что я наделал? Отдал, отрекся, уступил (XIV, 13). Уступил Комаровскому, этому погубившему ее жизнь чудищу, как назовет его Лара, которое мотается и мечется по мифическим закоулкам Азии (XV, 14) - еще один проблеск мифологической подосновы текста. Отдавая свою возлюбленную, доктор поступает подобно родителям былинной девы Елизаветы, а не по примеру своего святого.
- -----^{,1^--
Кстати, отсутствие отцов и раннее расставание с матерями центральной пары романных героев весьма знаменательно. Оно отсылает как к биографическим обстоятельствам св. Георгия Каппадокийского, так и к Елизавете из русской духовной былины, обманным путем приносимой своими родителями-отступниками в жертву змею. Любопытно, что отцом Елизаветы при этом выступает «царь Аггей», что приоткрывает еще один подспудный слой26 рассматриваемого палимпсеста.
Яркую, впечатляющую, но слабо мотивированную метафору разворачивает поэт Живаго в обращенном к утраченной Ларе внутреннем монологе: Я положу черты твои на бумагу как после страшной бури, взрывающей море до основания, ложатся на песок следы сильнейшей, дальше всего доплескавшейся волны (XIV, 13). Биографический опыт героя и героини не несет в себе мотивировки этого образа. Мимолетное упоминание о том, что в раннем детстве мама возила Юру на французский курорт, пожалуй, слишком слабая мотивировка (об Антибах Юра вспоминает при виде парковой растительности, а не водной стихии). Глубинная мотивировка морской метафоры приходит из палимпсестной канвы произведения. Действие духовного стиха о Егории и Елизавете совершается на берегу «синя моря», на «песке сыпучем», а при устрашающем появлении с самого дна морского лютого Змея «всколебнувшееся» море очень далеко разливается.
По всей видимости, именно из этого приморского византийского опыта в большой духовный стих проникает и стойко повторяется во множестве вариантов достаточно неожиданный для российской природной зоны мотив «желтого песка» (иногда «рудожелтого»), которым засыпают «погреб» с погребаемым в нем Егорием - вместо черной земли, которая здесь, казалось бы, была уместнее.
По принципу палимпсеста целый ряд мотивных слов средневекового претекста «проступает» в тексте романа. Так, в речь дворника Маркела, встречающего возвратившегося с фронта Юрия Андреевича, вплетается былинное словечко: покамест ты там богатырствовал (VI, 1). А былинные «руки белые» становятся доминирующим и по сути дела единственным называемым признаком красоты героини: Ее руки поражали, как может удивлять высокий образ мыслей (II, 13); Он вспомнил большие белые руки Лары, круглые, щедрые (XII, 9); две большие, белые до плеч, женские руки протягивались к нему (XIII, 10); А я пред чудом женских рук («Объяснение»). Вообще портретные характеристики Лары при всей ее постоянно подчеркиваемой красоте и женственности очень скупы. Эго очевидным образом связано с любовным воззрением на нее доктора: Как она была хороша! Но не чем-нибудь таким, что можно было назвать или выделить в разборе (XII, 7). Живаго о том же впечатлении цельности говорит в стихах: II весь твой облик слажен /IIз одного куска («Свидание»). Непривычная для романной классики скупая цельность женской фигуры напоминает о
постоянных эпитетах, неотъемлемо сопровождающих героиню духовных стихов, которая неизменно именуется «молодая, прекрасная Елизавета». Кстати, романное воплощение жертвенной женственности, подобно своему былинному прообразу, - героиня без возраста. Мало кто из читателей отдает себе отчет в том, что Лариса Федоровна, учившаяся в одном классе гимназии с Надей Кологривовой, должна быть на три года старше Юрия Андреевича.
Два ключевых слова двухчастной духовной былины - «муки» и «заставы» (препятствия на пути героя). Второе слово в этом архаичном значении проступает в стихах Юрия Живаго (Навстречу конным или пешим / Заставам здешних партизан) и как раз в тех, где появляется былинный персонаж - древний соловей-разбойник («Весенняя распутица»).
Одна из «застав» на пути Егория - «застава серых вовков; / Хочуть Ягорью <...>з канём зъести и с свету звести» (139). Этот стабильный для многочисленных вариантов былины мотив восходит к архаичному почитанию Георгия как своеобразного христианского палимпсеста, скрывающего под собой языческую фигуру весеннего бога Ярилы - покровителя земледелия и пастушества, «скотного бога». Вследствие этого наложения св. Георгий предстает «повелителем волков, которые иногда именуются его ‘псами’»27. Знаменательно, что мороз, волки и темный еловый лес в сознании Юрия Живаго являются неотъемлемыми атрибутами картины русского Рождества (III, 10). При этом маленький Юра на могиле матери уподобляется волчонку, а доктор Юрий Андреевич лечит волчанку. Не приходится удивляться, что упоминания о волках сконцентрированы во второй, скитальческой книге романа, где слово волки встречается 16 раз и манифестирует весьма существенный для него мотив. Преображенные поэтическим вдохновением, они уже не были волками на снегу под луною, но стали темой о волках, стали представлением вражьей силы (XIV, 9). И хотя в житейской практике доктор отнюдь не выступает повелителем или победителем чуждого человеку звериного начала, можно утверждать, что претворение реальной губительной силы в поэтическую тему28 является своего рода духовной победой над нею. Впрочем, ситуация результативного «повеления» однажды проступает в романный текст из претекста: Несколько мгновений они стояли неподвижно, но едва Юрий Андреевич понял, что это волки, они по-собачьи, опустив зады, затрусили прочь с поляны, точно мысль доктора дошла до них (XIV, 8).
Помимо семантических и лексических наблюдений над поэтикой па-стернаковского палимпсеста отмечу любопытную анаграмму. Антагонист Егория в духовных стихах часто именуется «царише Деманише». А первым представителем новой власти, общение доктора с которым развернуто в значимый для сюжетной линии Юрия и Лары эпизод, оказывается то-вауиш Демина (I, 12). Созвучие, разумеется, может быть случайным, но вспоминается рассуждение поэта Живаго о пушкинской строке «И соло-
вей, весны любовник»: Вообще говоря, эпитет естественный, уместный. Действительно - любовник. Кроме того - рифма к слову «шиповник». Но звуковым образом не сказался ли также былинный «соловей-разбойник»? (IX, 8). Так и в товарище Деминой не сказался ли «звуковым образом» царище Деманище?
Менее очевидными, но не менее знаменательными явлениями креативного палимпсеста видятся мотивы чтения и письма из духовных стихов, где святой Егорий странствует, «книгу Вангалий (т.е. Евангелий -В. Т.) все читаючи, / Веру храстиянскую прославляючи» (135). В прозаическом тексте соответствий этому мотиву не находится, но в стихотворении «Рассвет» герой романа пишет: Всю ночь читал я Твой завет /II как от обморока ожил, - что отсылает к обмороку конного (Егория-Георгия) в «Сказке». Вследствие своего всенощного чтения лирический герой первоначально рвется к людям, в толпу, дабы всех поставить на колени, прославляя возрожденную веру.
Знаменательной в этой связи оказывается и поэтическая одаренность святого. Подвергаемый различного рода мучениям, «Егорий стоймя стоит и стихи поёт, / Стихи поёт да херувимския» (141). А в концовке одного из наиболее полных вариантов былины святой сам «списав свое нарождение, / Все свое большое прохождение» (135).
Для средневековой легенды данное сообщение вполне факультативно. Но в произведении Пастернака, рассказывающем не о триумфе главного героя, но о его погубленной жизни, завершение романного текста стихами имеет первостепенное концептуальное значение: То прежний голос мой провидческий / Звучал, нетронутый распадом. Бессмертные стихи преодолевают смерть, что и является, согласно рассуждениям Веденяпина, историческим назначением христианства. Новый Георгий-Егорий-Юрий совершает аналогичный своим предшественникам подвиг торжества над смертью, но в иных исторических условиях и потому совершает его по-иному.
Не будучи средневековым рыцарем веры, Живаго в своей палимп-сестной глубине остается мифологическим культурным героем, приносящим людям небывалые ранее культурные ценности. Эго косвенно подкрепляется характерным для мифологического мышления наличием у него брата-помощника (мальчика в дохе). Улавливая состояние мировой мысли и поэзии (XIV, 8) и притом следуя завету Христа, как и его святой покровитель, Юрий Андреевич инкарнирует, провидчески вовлекает в повседневную человеческую жизнь из высшей сферы бытия, из вечности новую культурную реальность - глубоко оригинальные стихи, с которыми читатель имеет возможность незамедлительно познакомиться. В концовке прозаического романного текста составленная Евграфом тетрадь Юрьевых писаний оказывается носительницей свободного мироустройства, достигаемого моральным восстановлением родного города автора - Москвы. Сво-
------------------------------------------------------------------------------------------
бода души пришла <...> будущее расположилось ощутимо внизу на улицах <...> Счастливое, умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю <...> проникало их (Гордона и Дудорова - В. Т.) и охватывало неслышимою музыкой счастья, разливавшейся далеко кругом (XVI, 5). Подобная концовка, отдающая соцреализмом, могла бы показаться искусственной и слащавой, если бы не воспроизводила дух своей палимпсестной основы -традиционного финала легенды о Егории Храбром (Георгии-змееборце).
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки русской литературы XX века. М., 1993. С. 267.
Gasparov В.М. Literatumye lejtmotivy. Ocherki russkoj literatury XX veka. М., 1993. S. 267.
2 ШатииЮ.В. Минея и палимпсест//Ars interpretandi: Сб. статей к 75-летию Ю.Н. Чумакова. Новосибирск, 1997. С. 222. См. также: Степанов Ю.С. Мыслящий тростник. Книга о воображаемой словесности. М., 2010. С. 154.
ShatinJu.V Mineja i palimpsest// Ars interpretandi: Sb. statej k 75-letiju Ju.N. Chumakova. Novosibirsk, 1997. S. 222. Stepanov Ju.S. Mysljashhij trostnik. Kniga o voobrazhaemoj slovesnosti. М., 2010. S. 154.
3 Фатеева H.А. Поэт и проза: Книга о Пастернаке. М., 2003. С. 14.
FateevaNA. Pojet i proza: Kniga o Pastemake. М., 2003. S. 14.
4 Заглавие ранней новеллы Б.JI. Пастернака.
5 Deleuze G., GuattariF. Rhizome. Paris, 1976.
6 Шатия Ю.В. «Капитанская дочка» А.С. Пушкина в русской исторической беллетристике первой половины XIX века. Новосибирск, 1987. С. 55.
ShatinJu. V. «Kapitanskaja dochka» A. S. Pushkina v russkoj istoricheskoj belletristike pervoj poloviny XIX veka. Novosibirsk, 1987. S. 55.
7 Там же. С. 5.
Tam zhe. S. 5.
8 Cm.: Doring-Smirnov J.R. Пастернак и немецкий романтизм («Доктор Живаго» и «Разбойники») // Studia russica Budapestinensia 1: Пушкин и Пастернак. Budapest, 1991.
Doring-Smirnov J.R. Pasternak i nemeckij romantizm («Doktor Zhivago» i «Razbojniki») // Studia russica Budapestinensia 1: Pushkin i Pasternak. Budapest, 1991.
9 См., например: Фатеева НА. Указ. соч. С. 75-76.
FateevaNA. Ukaz. soch. S. 75-76.
10 Поливанов K.M. Пастернак и современники. М., 2006. С. 256.
Polivanov К.М. Pasternak i sovremenniki. М., 2006. S. 256.
11 См.: Смирнов И.П. Двойной роман (о «Докторе Живаго» Пастернака) // Wiene Slavistischer Almanach. Band 27. Wien, 1991. S. 123.
Smirnov I.P. Dvojnoj roman (o «Doktore Zhivago» Pastemaka) // Wiene Slavistischer Almanach. Band 27. Wien, 1991. S. 123.
12 Гриффитс Ф.Т., Рабинович С.Дж. Третий Рим. СПб., 2005. С. 287.
GriffitsF.T., Rabinovich S.Dzh. Tretij Rim. SPb., 2005. S. 287.
13 В отечественном литературоведении эту неубедительную, на мой взгляд, жанровую идентификацию развивает Я. В. Солдаткина, уподобляя «Доктора Живаго» «Тихому Дону» Шолохова (см.: Солдаткина ЯВ. Мифопоэтика русской эпической прозы 1930-1950-х годов: генезис и основные художественные тенденции. М., 2009).
Soldatkina Ja.V. Mifopojetika russkoj jepicheskoj prozy 1930-1950-h godov: genezis i osnovnye hudozhestvennye tendencii. М., 2009.
14 Гриффитс Ф.Т., Рабинович С.Дж. Указ. соч. С. 283.
GriffitsF.T., Rabinovich S.Dzh. Ukaz. soch. S. 283.
15 Там же. С. 280.
Tam zhe. S. 280.
16 См.: Соколов Б.М. Большой стих о Егории Храбром / Подготовка текста, вступительная статья, комментарии В.А. Бахтиной. М., 1995.
Sokolov В.М. Bol’shoj stih о Egorii Hrabrom / Podgotovka teksta, vstupitel’naja stat’ja, kommentarii V. A. Bahtinoj. М., 1995.
17 Пропп В.Я. Змееборство Георгия в свете фольклора // Фольклор и этнография Русского Севера. JL, 1973. С. 101.
Propp V.Ja. Zmeeborstvo Georgija v svete fol’klora // Fol’klor i jetnografija Russkogo Severa. L., 1973. S. 101.
18 См.: Лазарев B.H. Новый памятник станковой живописи XII в. и образ Георгия-воина в византийском и древнерусском искусстве // Византийский временник. Т. VI. М., 1953.
Lazarev V.N. Novyj pamjatnikstankovoj zhivopisi XII v. i obraz Georgija-voinavvizantijskom i drevnerusskom iskusstve // Vizantijskij vremennik. Т. VI. М., 1953.
19 В связи с этой былиной Вс.Ф. Миллер писал, что «змееборство может быть эпическою оболочкой, под которой скрывается какой-нибудь исторический факт, поблекший в народной памяти» {Миллер Вс.Ф. Экскурсы в область русского народного эпоса. М., 1892. С. 36). Точнее было бы сказать, что исследуемая Миллером историческая песня наложилась позднейшим слоем на более прочную мифо-эпическую основу.
Miller Vs.F. Jekskursy v oblast’ russkogo narodnogo jeposa. М., 1892. S. 36.
20 Аверинцев C.C. Георгий // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 1. М., 1991.
С. 274.
Averincev S.S. Georgij // Mify narodov mira: Jenciklopedija: V 2t. T. 1. М., 1991. S. 274.
21 Соколов Б.М. Указ. соч. С. 20.
Sokolov В.М. Ukaz. soch. S. 20.
22 Напомню, что вместо однозначного торжества героя «сказки» стихотворение заканчивается обморочным состоянием: То возврат здоровья, / То недвижность жил <... > Силятся очнуться /И впадают в сон. Эта неожиданная концовка явственно восходит к древнерусской традиции. Духовные стихи о Егории Хоробром («Чудо со змием») завершались не смертью угодника, а его чередующимися «обмираниями» и воскресениями (См.: Веселовский А.Н. Избранное: традиционная духовная культура. М., 2009. С. 248 и др.)
VeselovskijA.N. Izbrannoe: tradicionnaja duhovnaja kul’tura. М., 2009. S. 248 i dr.
23 См.: СоколовБ.М. Большой стих о Егории Храбром. С. 141. В дальнейшем при цитировании духовных стихов страницы этого издания указываются в скобках.
Sokolov В.М. Bol’shoj stih о Egorii Hrabrom. S. 141.
24 Там же. С. 76.
Tam zhe. S. 76.
25 Ср. в былине: вопреки предсказанию своего мучителя «Повидив Егорий свету бела-га, / Свету белага, солнца краснага» (131).
26 См.: РомодановскаяЕ.К. Повести о гордом царе в рукописной традиции XVII -XIX вв. Новосибирск, 1985.
Romodanovskaja Е.К. Povesti о gordom care v rukopisnoj tradicii XVII - XIX w. Novosibirsk, 1985.
27 Аверинцев C.C. Георгий // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 1. С. 274. Ср.: «Встретились Егорию волки прискучи /[...] Соберитесь вы, волки! / Будьте вы мои собаки, / Го-
---------------------------------------------------------------------------------------------
товьтесь для страшныя драки» (Народные русские легенды А.Н. Афанасьева. Новосибирск, 1990. С. 72).
Averincev S.S. Georgij // Mify narodov mira: Jenciklopedija: V 2 t. T. 1. C. 274. Narodnye russkie legendy A.N. Afanas’eva. Novosibirsk, 1990. S. 72.
28 О волчьей теме в романе как теме «озверения людей в периоды социальной нестабильности» см.: Суханова И А. Структура текста романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго». Ярославль, 2005.
Suhanova LA. Struktura teksta romana B.L. Pastemaka «Doktor Zhivago». Jaroslavl’, 2005.
МЕМУАРЫ
Ю.В. Манн (Москва)
НЕЗАБЫВАЕМОЕ
Предлагаемые очерки предназначены для подготавливаемого автором нового издания книги: Ю.В. Манн, «Память-счастие, как и память-боль...» (М.: РГГУ, 2011). Эти очерки посвящены памятным событиям, свидетелем которых довелось быть автору (митинг у Белого дома в дни августовского путча 1991 г.), а также замечательным людям, с которыми он был знаком. Это Соломон Константинович Апт, литературовед, переводчик произведений Т. Манна, Ф. Кафки, Г. Гессе, Р. Му-зиля, и Александр Михайлович Ревич, поэт и переводчик (за перевод «Трагических поэм» Агриппы де Обиньи он был удостоен Государственной премии). У обоих есть много общего - это, прежде всего, талант, благородство, отзывчивость и - за плечами - тяжелый жизненный путь.
Не будучи диссидентом, Соломон Апт действовал на друзей и знакомых определенным образом. Этот эффект можно передать словами самого Апта, сказанными о своем учителе, профессоре МГУ Сергее Ивановиче Радциге: общавшиеся с ним получали «гуманистическую прививку». Такую же гуманистическую прививку получали и общавшиеся с Соломоном Константиновичем, при этом он не обнаруживал ни тени аффектации, пафосности - просто верность себе, своей натуре.
Встречавшиеся с Александром Ревичем едва ли догадывались, какой тяжкий опыт прошлого лежит на его сердце: война, плен («голодный лагерь»), побег из плена, штрафбат, Сталинград, тяжелое ранение... Обо всем этом узнавалось не столько из рассказов Ревича, сколько из его произведений, прежде всего «Поэмы дороги». В ряду пережитых им бед - самая страшная, смертный приговор (расстрел) и затем его отмена. В этом временном промежутке, от одной роковой черты до другой, человеку открывается невидимая другими бездна. Мы знаем это по Достоевскому, мы чувствуем это и в исповедальном творчестве Александра Ревича.
Литературные портреты Соломона Апта и Александра Ревича должны помочь читателю глубже понять их творчество.
Ключевые слова: память; Белый дом; путч; С.К. Апт; А.М. Ревич.
1. Отступление: о Белом доме
Мне несколько раз приходилось слышать, будто бы в памятные дни августовского путча я участвовал в защите Белого дома (исток этой версии - какой-то кадр кинохроники, в который я случайно попал). И поэтому я должен сделать отступление, чтобы не приписать себе лишнего. Я действительно все три дня был у Белого дома, но только днем, на ночь не оставался. А случилось это стихийно, для меня почти неожиданно.
О том, что произошло, я узнал на даче, из сообщения центрального радио - передавали обращение ГКПЧ. Сразу подумалось: это государ-
