CC BY
59
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2011. № 1
И.А. Зайцева
«ПОЭМА НАШЕГО ВРЕМЕНИ»
(роман М.Ю. Лермонтова и поэма Н.В. Гоголя
в эстетической концепции С.П. Шевырева)
В статье рассматриваются две рецензии Шевырева — на роман Лермонтова «Герой нашего времени» и поэму Гоголя «Мертвые души». Аналитическое сопоставление этих критических текстов позволяет показать не только своеобразие эстетического мышления Шевырева, но также сложное единство и взаимодействие литературного процесса и его эстетической интерпретации на рубеже 1830—1840 гг. — в период становления и развития русской психологической прозы.
Ключевые слова: Лермонтов, Гоголь, Шевырев, литературный процесс, эстетическая интерпретация, русская психологическая проза.
The article deals with two Shevyryov's reviews — that of Lermontov's novel «A Hero of Our Time» and of Gogol's poem "The Dead Souls". Analytical comparison of these critical texts makes it possible to show not only peculiarities of Shevyryov's aesthetic thinking, but also the complex unity and interaction of the literary process and its aesthetic interpretation at the turn of the 1830s and 1840s, i.e. in the period of formation and development of Russian psychological prose.
Key words: Lermontov, Gogol, Shevyryov, literary process, aesthetic interpretation, Russian psychological prose.
Рецензии Шевырева на роман Лермонтова «Герой нашего времени» и поэму Гоголя «Мертвые души» появились в «Москвитянине» с интервалом в полтора года и в шестнадцать журнальных номеров [Шевырев, 1841, Шевырев, 1842], хотя сами эти сочинения отделены друг от друга большим промежутком, ровно двухлетним, — оба вышли в свет весной: соответственно 1840-го и 1842-го г. Такая асимметрия имеет вполне ясную причину: отзыв о лермонтовском романе (в отличие от гоголевской поэмы, на которую Шевырев откликнулся незамедлительно) был представлен не сразу, а только спустя десять месяцев после его появления в московских книжных лавках, — с началом издания «Москвитянина» (во втором номере первой части). «Отсрочка» обернулась символически: стечение обстоятельств привело Лермонтова в Москву (проездом, на пути в Петербург — в последний отпуск) 30 января 1841 г. [Захаров, 2003: 511] — накануне прохождения именно второго номера «Москвитянина» через цензуру. Уже на следующий день появилось объявление о выходе журнала — с полностью приведенным содержанием, упоминанием рецензии на лермонтовский роман и уведомлением
о том, что указанная книжка «раздается завтра» [Московские ведомости, 1841: 88]. Лермонтов, конечно, мог узнать об этом и имел шанс приобрести журнал еще в Москве, где пробыл несколько дней [Захаров, 2003: 510—511]. Если этой быстрой покупки не случилось, то «Москвитянин» попал в руки Лермонтова позже и уже в Петербурге.
Рецензией на «Героя нашего времени» Шевырев открыл регулярный обзор «замечательнейших современных произведений изящной Словесности, появившихся в нашем Отечестве в течение трех лет», четко оговорив при этом «критический способ воззрения», которым собирался «руководствоваться при этом деле» [Шевырев, 1841: 507]. Этот способ заключался в рассмотрении литературного произведения в единстве двух его сторон: отражающей современную жизнь, служащей «зеркалом русского быта» (сфера «исторической критики»), и «эстетической или художественной» (сфера «критики эстетической» — [там же: 509—510]).
С этих позиций Шевырев оценил лермонтовское дарование в целом очень высоко: «Верное чувство жизни дружно в новом поэте с верным чувством изящного» [Шевырев, 2004: 141]*. Однако весь дальнейший разбор показал, что эта похвала носила общий характер и применительно к «Герою нашего времени» не уцелела. В рецензии достаточно подробно представлены замеченные критиком достоинства романа: живописание Кавказа («верно и живо»); картины жизни горцев в «Бэле» («...повесть вынута прямо из нравов черкесских») и светского общества в «Княжне Мери» («.верный сколок с живой и пустой нашей действительности»); характеры второстепенных персонажей, с одним явным предпочтением, отданным Максим Максимычу [там же: 144, 145, 147]. Но почти с самого начала ощущается, что эти похвалы — своего рода вступление, подступ к основному разговору. Об этом чуть погодя пишет и сам Шевырев: «Обратим внимание по порядку на картины природы и местности, на характеры лиц, на черты жизни светской и потом сольем все это в характере героя повестей, в котором, как в средоточии, постараемся уловить и главную мысль автора» [там же: 143—144].
Натура Печорина рассмотрена в рецензии достаточно детально, причем в полном соответствии с заявленными во введении теоретическими принципами «исторической» и «эстетической» критики. При этом характер центрального персонажа воспринят
* По этому изданию и далее цитируются рецензия Шевырева на «Героя нашего времени» и его первая статья о «Мертвых душах»; более раннюю публикацию последней см. в издании: Русская эстетика и критика., 1982: 54—80.
и представлен критиком однолинейно и абсолютно негативно: как проявление апатии (следствие «раннего разочарования», «убитой или промотанной юности»), принявшей в сильной, деятельной душе крайнюю форму — «голодной, ненасытной скуки», которая в свою очередь в сочетании с «непомерною гордостью духа властолюбивого, произвела в Печорине злодея» [там же: 150, 152]. Этот психологический тип Шевырев рассматривает как изначально западный, не совместимый с коренными основами русской жизни: «...Печорин есть один только призрак, отброшенный на нас Западом, тень его недуга, мелькающая в фантазии наших поэтов.» [там же: 155]. Таким образом критик приходит к выводам, ровно противоположным авторским, ибо главная мысль Лермонтова заключена в «герое» (и здесь Шевырев совершенно прав), но при этом неразрывно связанном со своим веком.
С позиций «эстетической» критики Печорин также не отвечает представлениям Шевырева, и прежде всего его взгляду на проблему художественной интерпретации зла. По мнению критика, оно может быть выражено в искусстве только «крупными чертами идеального типа», т.е. в образах «титанов» зла («в "Аду" у Данта, в "Макбете" Шекспира», в «Фаусте», «Манфреде», «Дон-Жуане»), но не «пигмеев» зла [там же: 154, 155], к числу которых относит Ше-вырев Печорина, лишая его тем самым не только «исторического», но и «эстетического» права на существование.
Разумеется, разбор Шевырева не мог быть выстроен вне внутренней аргументации. Она сложилась необычным образом, поскольку была основана на кардинальной психологической корректировке характера Печорина. В натуре главного героя, его душевном складе критик усмотрел много неестественного, не отвечающего его собственным представлениям о центральном персонаже романа, в частности, подверг сомнению привязанность Печорина к природе (полагая, что автор приписал герою собственные чувства), возможность пробуждения в его душе искреннего, глубокого переживания (при сознании невозможности вернуть Веру), его приверженность образам прошедшего, даже саму способность к ведению дневника. Еще один ряд не отвечающих тексту толкований связан с буквальным восприятием признаний Печорина — вне сложной природы его характера и системы лермонтовского подтекста. Это относится, в частности, к рассуждениям Печорина о музыке, о дружбе, о женщинах, о его смехе и внешнем безразличии в день похорон Бэлы. Таким образом, за рамками интерпретации Шевырева, по существу, осталась вся внутренняя жизнь Печорина, т.е. та «история души» современного человека, воплощению которой и был посвящен лермонтовский роман. В этом смысле заявленные во введении принципы оказались поколебленными, ибо, в сущности, 44
в рецензии Шевырева рассмотрен в большой мере сконструированный психологический и художественный феномен, очень далекий от представленного Лермонтовым (краткий разбор рецензии Шевырева см. также в работах: [Гершензон, 1941: 590—591; Мор-довченко, 1941: 774—775]).
Правда, здесь нужно сделать две важные оговорки. Первая связана с одним рассуждением Шевырева о Печорине — в его устах неожиданным и почти непонятным в общем контексте статьи, но очень глубоким по непосредственной отзывчивости (на которую, вероятно, прежде всего и надеялся Лермонтов): «А между тем, это душа была сильная, душа, которая могла совершить что-то высокое. <...> Когда взглянешь на силу этой погибшей души, то становится жаль ее, как одну из жертв тяжкой болезни века.» [Ше-вырев, 2004: 153]. Развитие этой идеи могло бы привести к очень серьезному (пусть и полемическому) диалогу критика с автором, но этого не случилось. В другом случае Шевырев допускает возможность корректировки собственной позиции — в связи с признанием пророческой силы лермонтовского дарования. С этого признания начинается шевыревская рецензия («дар предугадания жизни») и им же она заканчивается, внося элемент возможной коррекции в концепцию статьи: «Предостережем себя, чтобы призрак недуга, сильно изображенный кистью свежего таланта, не перешел для нас из мира праздной мечты в мир тяжкой действительности» [там же: 141, 156].
Еще более странно выглядит высказывание Шевырева о романе Лермонтова в статье «Взгляд русского на современное образование Европы», опубликованной в «Москвитянине» номером раньше. Здесь в связи с рассуждением о «холодной апатии» (порожденной пришедшим с Запада «разочарованием» и отразившейся сначала в «Евгении Онегине») критик упоминает о повествователе, который «нарисовал нам ту же русскую апатию, еще степенью больше, в лице своего героя, которого мы, по чувству национальному, не хотели бы, но должны признать героем нашего времени» [Шевы-рев, 2009: 76; Шевырев, 2010: 219]. Противоречивость шевырев-ского подхода к личности Печорина отмечена В.М. Марковичем [Шевырев, 2004: 40].
Отзыв Шевырева, конечно, не мог не затронуть авторских чувств. Весомость шевыревского голоса, общий тон разбора (уравновешенный и, по справедливому замечанию самого Шевырева, «искренний»), безусловное признание авторского таланта («Талант решительный и разнообразный», «свежий», «блистательный») и при этом непонимание, неприятие фигуры Печорина («порицание» «главной мысли создания» — [там же: 141, 142, 155]), — все это предопределило остроту лермонтовского восприятия рецен-
зии, во многом отразившуюся в предисловии ко второму изданию романа. Характер аргументов, полемическая и вместе горестная интонация, — в значительной степени являются «оправданием и ответом» именно на критику Шевырева [Лермонтов, 1957: 202, 660; Мордовченко, 1941: 776], в частности на его трактовку Печорина как вымышленного героя, героя-призрака. Вторая часть предисловия почти целиком посвящена развитию идеи, заложенной в названии — о современности печоринского типа: «.портрет, составленный из пороков всего нашего поколения. »; «современный человек», каким автор «его понимает, и <...> слишком часто встречал» [Лермонтов, 1957: 203]. Характерно, что именно в предисловии впервые (применительно к душевному состоянию Печорина) появилось слово, найденное Шевыревым: болезнь. У Шевырева — «болезнь душевная» [Шевырев, 2004: 150], у Лермонтова — «Будет и того, что болезнь указана.» [Лермонтов, 1957: 203].
Трудно объяснить, почему Шевырев, диагностируя заболевание души, практически никак не отозвался на саму представленную в романе душевную историю, т.е. на внутреннюю сторону жизни главного героя. Само слово «внутренний» звучит в рецензии дважды. В первом случае в связи с признанием разносторонней природы таланта Лермонтова: «.он и одушевленный лирик, и замечательный повествователь. Оба мира Поэзии, наш внутренний, душевный, и внешний, действительный, равно для него доступны» [Шевырев, 2004: 141]. В другом случае речь идет о «внутреннем портрете», но лишь как синониме «характера» [там же: 151]. Может создаться впечатление, что понятие «внутренний» в его истинном значении (как противоположный внешнему, т.е. вовсе скрытый или имеющий лишь опосредованное проявление) находится за рамками эстетических построений Шевырева. Однако этому предположению с очевидностью противоречат следующие умозаключения критика: «.Автор раскрывает нам глубоко всю тайную психологическую биографию <...> мы увлечены необыкновенным даром постижения, какой раскрыт Автором при чудной анатомии этого характера» [Шевырев, 1842. Статья первая: 209].
Кажется, что эта цитата более всего могла бы относиться именно к разбору психологического романа Лермонтова. Но она извлечена из совершенно другой рецензии — на поэму Гоголя «Мертвые души». Именно к Чичикову, а не к Печорину применяет Шевырев тот способ воззрения на главного героя, который подробно разъясняет в «Предисловии» к «Журналу Печорина» Лермонтов, взывая к читательской способности увидеть за поступками «историю души человеческой», а значит, найти «оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека» («.мы почти всегда извиняем то, что понимаем» [Лермонтов, 1957: 249]). Точно
такой же психологический механизм восприятия — но уже главного героя «Мертвых душ» — можно увидеть, если приведенную выше цитату из рецензии Шевырева представить не в сокращенном, а в полном виде: «Кто герой ее? (поэмы. — И.З.) Плутоватый человек, как выразился сам Автор. В первом порыве негодования против поступков Чичикова можно бы прямее назвать его и мошенником. Но Автор раскрывает нам глубоко всю тайную психологическую биографию Чичикова; берет его от самых пелен, проводит через семью, школу и все возможные закоулки жизни, и нам открывается ясно все его развитие, и мы увлечены необыкновенным даром постижения, какой раскрыт Автором при чудной анатомии этого характера. <...> Проследив героя вместе с Автором, мы смягчаем имя мошенника — и согласны его даже переименовать в приобретателя» [Шевырев, 1842. Статья первая: 209]. И далее Шевырев еще раз подчеркивает, что предпринятое автором проникновение во внутреннюю жизнь героя уводит читателя от прямолинейных суждений и оценок: «А герой поэмы? Много смешит он вас, отважно двигая вперед свой странный замысел <...> но когда вы прочли всю историю его жизни и воспитания, когда поэт разоблачил перед вами всю внутренность человека, — не правда ли, что вы глубоко задумались?» [Шевырев, 2004: 184].
Осмысление чичиковского типа как вполне современного, отражающего реальную жизнь (т.е. с позиций «исторической критики»), также происходит в смысловом и стилистическом контексте, навеянном лермонтовским романом: «Что же? герой, видно, пришелся по веку. Кто ж не знает, что страсть к приобретению есть господствующая страсть нашего времени <...> всматриваясь все глубже и пристальнее, мы наконец заключим, что Чичиков в воздухе, что он разлит по всему современному человечеству <...> что Чичиков есть настоящий герой нашего времени, и следовательно по всем правам может быть героем современной Поэмы» [Шевырев, 1842. Статья первая: 209—210].
Многочисленные ключевые слова и фразеологические обороты из лермонтовского романа в шевыревской статье о «Мертвых душах» обретают статус эстетических понятий, терминологических опор, и в финале статьи название лермонтовского романа используется для коррекции жанра гоголевских «Мертвых душ», которые Шевырев не решается признать поэмой в собственном смысле, но готов принять с «лермонтовской» поправкой: «В заключение <...> потребуют, может быть, от нас объяснения слову: поэма? Полный ответ на этот вопрос можно дать только тогда, когда будет окончено все произведение. Теперь же значение слова поэма кажется нам двояким: если взглянуть на произведение со стороны фантазии,
которая в нем участвует, то можно принять его в настоящем поэтическом, даже высоком смысле; но если взглянуть на комический юмор, преобладающий в содержании первой части, то невольно из-за слова поэма выглянет глубокая, значительная ирония и скажешь внутренно: "Не прибавить ли уж к заглавию: поэма нашего времени?"» [Шевырев, 2004: 203]. Помимо использования лермонтовского названия в самой аргументации критического разбора «Мертвых душ» здесь очевидны композиционные и лексические параллели с последним абзацем «Предисловия» к «Журналу Печорина»: «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой книги. — "Да это злая ирония!" Скажут они. — Не знаю» [Лермонтов, 1957: 249].
Сложность взаимосвязей внешнего и внутреннего в человеке, художественно воплощенная и теоретически обозначенная Лермонтовым, не затрагивает чувств Шевырева при чтении «Героя нашего времени», но при этом своеобразно преломляется в его эстетическом мире в связи с оценкой гоголевского дарования, которое критик именует «ясновидящей» фантазией. Суть этого творческого феномена заключается, по мнению Шевырева, в способности Гоголя видеть в каждом предмете «и внешнюю и внутреннюю его сторону, и взаимное их между собою отношение» [Шевырев, 2004: 189]. При этом под стороной внутренней критик имеет в виду «ясное созерцание всего внутреннего человека в различных его видах», способность Гоголя «видеть ясно каждое лицо, им создаваемое, и проследить его <...> во всех изгибах и движениях как души, так и тела» [там же: 194]. Оставляя в стороне очень сложный и требующий специального изучения вопрос о самом характере гоголевского психологизма (в частности, в соотнесении с лермонтовским), отметим чрезвычайную близость приведенных здесь суждений (об авторе «Мертвых душ») лермонтовской позиции, обозначенной в предисловиях к роману и к «Журналу Печорина».
Такие сближения (как отмечено, нередкие) делают еще более загадочным вопрос о причинах отторжения печоринского типа художественным сознанием Шевырева. Ответ на него (в силу очень сильной взаимосвязи двух рецензий — на лермонтовский роман и гоголевскую поэму) отчасти помогает найти один из немногочисленных упреков, сделанных Шевыревым автору «Мертвых душ». Всячески уходя от обвинений Гоголя в односторонности, Шевырев тем не менее отметил неполноту отражения жизни в поэме, сказавшуюся и в созданных автором персонажах и в самом характере изображения «русского быта и русского человека» — с преимущественным вниманием к «отрицательной, смешной стороне» [там же: 197]. Все это Шевырев считал возможным исправить в обещанном
автором продолжении «Мертвых душ», в частности, представив героев в других ситуациях и с других, благоприятных сторон: «Мы догадываемся, что кроме свойств, в них теперь видимых, должны быть еще другие добрые черты, которые раскрылись бы при иных обстоятельствах.» [там же: 95]. Подобная коррекция отвечала представлениям Шевырева о гармонической природе художественного творчества: «Одно из первых условий всякого изящного произведения искусства есть водворение полной блаженной гармонии во всем внутреннем существе нашем, которая не свойственна обыкновенному состоянию жизни» [там же: 182]. Разумеется, такая позиция очень далека от художественного кредо лермонтовского романа, которое было твердо сформулировано в предисловии ко второму изданию и к «Журналу Печорина» и отражало прежде всего стремление автора к художественной адекватности изображения современной жизни. Отсюда преобладание в предисловиях совсем иного, нежели у Шевырева, лексического ряда: «правда», «едкие истины», «искренность», «беспощадность», «полезность» («польза»), но при этом наряду с «пощадой», «оправданием», «извинением», «пониманием» [Лермонтов, 1959: 203, 249]. Очевидно, что здесь шла речь о гармонии иного рода — между осознанием трагизма реальности и способностью к пониманию и «пощаде» ее «героев». Сотворению этой гармонии был подчинен весь художественный мир «Героя нашего времени», но, как мы видим, эта особая, новая и трудная мелодия лермонтовского повествования в данном случае осталась неуслышанной.
Ни лермонтовский взгляд на современного «героя времени», ни новый способ его изображения (в совокупности внешнего и внутреннего, и даже с перевесом последнего) не были восприняты Шевыревым применительно к печоринскому типу, судя по всему, слишком далекому от мироощущения критика. Но при этом сама эстетическая система Шевырева очень органично вобрала в себя художественные открытия лермонтовского психологического романа, которые были с успехом реализованы в трактовке центрального персонажа гоголевской поэмы. Так получилось, что своим романом и предисловием к нему Лермонтов косвенно потрудился и ради более глубокого понимания «современного человека» совсем иного склада и прозы совсем иного рода. Волею критика два текста — лермонтовский и гоголевский — были приближены друг к другу, и один, по сути, стал художественным средством осмысления другого, что привело к сращиванию двух уникальных авторских наименований (жанрового определения и заглавия) и рождению знаменательного терминологического неологизма: «Поэма нашего времени».
Список литературы
Гершензон Д.Я. Лермонтов в русской критике // Жизнь и творчество М.Ю. Лермонтова. Сб. 1. Исследования и материалы. М., 1941.
Захаров В.А. Летопись жизни и творчества М.Ю. Лермонтова. М., 2003.
Лермонтов М.Ю. Соч.: В 6 т. Т. VI. М.; Л., 1957.
Мордовченко Н. Лермонтов и русская критика 40-х годов // Лит. наследство. Т. 43—44. М.Ю. Лермонтов. I. М., 1941.
Московские ведомости. 1841. 1 февраля. № 10.
Русская эстетика и критика 40—50-х годов XIX века / Подг. текста, сост., вступ. статья и примеч. В.К. Кантора и А.Л. Осповата. М., 1982 .
Шевырев С. Герой нашего времени. // Москвитянин. 1841. Ч. I. № 2 (статья предварена разделом: «Вместо введения»).
Шевырев С. Похождения Чичикова, или Мертвые души <...> Статьи первая и вторая // Там же. 1842. Ч. IV. № 7.
Шевырев С.П. Об отечественной словесности / Сост., вступ. статья («Уроки Шевырева»), комм. В.М. Марковича. М., 2004.
Шевырев С.П. Науки жрец и правды воин! / Сост., вступ. статья и комм. Е.Ю. Филькиной. М., 2009.
Шевырев С.П. Избранные труды / Сост. К.В. Рясенцев, А.А. Ширинянц; вступ. ст. А.А. Ширинянц; комм. М.К. Кирюшиной, К.В. Рясенце-ва, А.А. Ширинянц. М., 2010.
Сведения об авторе: Зайцева Ирина Аркадьевна, канд. филол. наук, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН. E-mail: iazaitseva@yandex.ru
