CC BY
163
тям и старому кругу их сторонников.
Простейшая, "оперативная" реклама навязывает потребителю определенный товар; политическим аналогом служит агитация за кандидата. Перспективная, "стратегическая" (латентная, может быть, ненамеренная) реклама задает обобщенный образец, стиль потребительского поведения. Она, видимо, работает в механизме распространения обобщенной моды — т.е. не фасона, разработанного кутюрье, а стиля поведения, самоутверждения, контактов и пр. Внерыночный аналог — утверждение и смена социальных идеалов.
Действие механизмов современного массового общества, нередко сопоставляется с механизмами распространения моды. Как отмечал Ю.Хабермас, ссылаясь на американских исследователей, мода и потребительские привычки распространяются "горизонтально" по социальным слоям, в то время как "течение общественного мнения направлено вертикально, от более высоких статусных групп к низшим; "лидеры мнения в публичной сфере" — это обычно более богатые, лучше образованные, занимающие лучшие общественные позиции по сравнению с группами, на которые они влияют”*.
* * *
Не всегда зримая для читателя ось, вокруг которой строятся представленные его вниманию суждения о массе, толпе и механизмах массового влияния, — это проблема статуса человека в современной массовой ситуации. Разумеется, она лишь в небольшой мере могла быть затронута в рамках статьи.
Двадцатый век начинался иллюзиями социального и технического прогресса, в разных вариантах которых противопоставлялась либеральная (индивидуалистическая, косвенно восходившая к христианской доктрине личного спасения) и социальная (коллективное спасение) модели человеческого существования. После глубокого цивилизационного кризиса, связанного с мировыми войнами, тоталитарными диктатурами и первыми этапами деколонизации, как будто утвердилась в качестве прагматического образца некая компромиссная (условно говоря, поскольку речь идет не о воображаемом компромиссе идеалов) модель массового более или менее либерального общества с развитыми системами потребительского выбора и социальных гарантий, многообразными механизмами массового влияния — и все-таки с определенными возможностями человеческого выбора, индивидуального и группового.
Трудно предположить, что несбывшиеся иллюзии торжества рационального индивидуализма или трансформации общественных обстоятельств в "человечные" достанутся в наследство наступающему веку. Можно понять исторические и духовные корни, пафос благородно-гуманис-
* J.Habermas. Ibid. P. 213. Можно было бы предложить одно уточнение к этому суждению: мода и потребительские привычки (стили потребления) распространяются по своим "вертикалям" — от инициаторов через посредников к массовым потребителям. На "вершине", т.е. в точке инициирования соответствующего образца в таких механизмах оказываются не держатели власти и богатства, а совсем иные общественные группы — молодежные, средние, маргинальные и др. Многообразие иерархий (траекторий движения поведенческих или социокультурных образцов) можно считать характерной чертой современных массовых обществ.
** К ним можно причислить и позицию такого мыслителя как Элиас Канетти. По его мнению, растворяющей человека массе и всем видам власти над ним противостоит "единственное решение... творческое одиночество, ведущее к бессмертию, — это решение лишь для немногих". Э.Канетти. Масса и власть: Пер. с нем. М.Ad Marginem., 1997. C. 502.
тической критики массовых процессов и влияний**— но нельзя считать ее практически действующей парадигмой.
Каждая эпоха создает (и придумывает) свой тип и свой образец человека. Если использовать известную формулу, можно сказать, что человек — это не только "мир человека", но "миф человека". Массовое общество формирует то и другое на свой лад, с этим приходится считаться и в этой данности искать лучший вариант, выбирать и отвечать за последствия выбора.
Обращение к некоторым общим рамкам понимания массы и массовых процессов представляется важным в нынешних условиях общественного перелома на постсоветском пространстве. Мы ведь все еще живем в мире разбитых иллюзий, в том числе иллюзий относительно человека, общества, массы и пр. (И, добавим, в мире разбившихся социальных элит, которые выступали носителями таких иллюзий; это особая тема). Иллюзий, которые одними связывались с советским обществом, другими — с каким-то обновлением этого общества, третьими — с его крушением после 1991 г., четвертыми - с возвращением к "корням"; иногда, впрочем, эти позиции последовательно разделяли одни и те же люди. Между прочим, это объясняется широким распростра-нением романтического идеала "естественного" (“подлин-ного”, "освобожденного" и т.д.) человека, противопостав-ленному массе, власти и всяческим "искусственным" (техническим, организационным) системам.
Лев ГУДКОВ
Победа в войне: к социологии одного национального символа
Опорный символ Самым значительным событием в истории России ее жители считают победу в Великой Отечественной войне. Таковы результаты массовых репрезентативных опросов ВЦИОМ, проводившихся в 1989 и 1994 гг. (исследовательская программа "Советский человек"), в 1996 г. (программа "Русский национализм"), подкрепленные данными ежегодного исследования "Новый год: общество 1989—1996", и систематических опросов, основанных на технологии "Мониторинг" и "Экспресс".
Таблица 1
Важнейшие события XX века для России (в % к
числу опрошенных)
События 1989 г. 1994 г.
Победа в Веткой Отечественной войне 77 73
Октябрьская революция 63 49
Чернобыьская авария на АЭС 40 34
Распад СССР - 40
Массовыэ репрессии 30-х годов 36 18
Попет Ю. Гагарина 31 32
Начало перестройки 23 16
Война в Авганистане 12 24
Гражданская война 1918-1921 гг. 10 11
Котектавизация 10 8
Первая мировая война 9 19
Реформы ЕГайдара - 6
Падение Берлинской стены, крах социагистического лагеря . 6
XX съезд КПСС 8 5
Создание социагистического лагеря в Европе 3 4
Первое, что бросается в глаза при рассмотрении приведенного выше списка важнейших для страны событий, это многократное преобладание негативных событий над позитивными. В замерах и 1989 г., и 1994 г. зафиксирован примерно шестикратный перевес упоминаний первых над вторыми.
Как показывают данные ВЦИОМ, массовое сознание россиян не удерживает ничего исторически содержательного или определенного, что выходило бы за предреволюционные годы или (максимум) конца XIX в., несмотря на всю массивность или масштабность охвата обучением в средней школе. Частота упоминания важнейших событий в массовой ретроспекции резко падает после начала нынешнего века. Идеологическая версия советской историографии, в основных структурных моментах усвоенная массой, выстроена таким образом, что все, что предшествовало революции, рассматривалось как предьдя-ория появления советского государства. Прошлое оказалось в этой школьной интерпретации лишенным собственной ценности и смысла и значимым только в обратной перспективе нас-тупления "Новой эры" постреволюционного человечест-ва, или по крайней мере — "прогресса" складывания русского централизованного государства, великой импе-рии, на базе которой возник СССР.
То, что это упоминание о победе 1945 г. выбрано абсолютным большинством опрошенных в социологическом плане (практически всем сообществом), говорит о действиях наиболее общих репродуктивных систем (отличия по возрастным, образовательным, урбанизаци-онным и т.п. переменным незначительны. (Например, среди молодых до 25 лет эту позицию отметили 70%, а среди людей старше 50 лет — 82%). Это означает, что опыт (оценки, представления, ценности, социальные нормы) одного поколения трансформировались и приобрели символическую значимость для последующих генераций. Подчеркнем, что доля "военных поколений" в населении России (людей старше 60 лет), т.е. тех, кто непосредственно оказался затронутым тяготами войны, составляет сегодня лишь 16%. Среди них: и те, кто был тогда детьми, и участники боевых действий, и работавшие в тылу. Людей же старше 70 лет во всем населении РФ, т.е. бывших или ставших взрослыми во время войны, чье понимание войны должно было быть определяющим для всех других генераций, сегодня насчитывается менее 7% (10,2 млн человек; из них мужчин — 2,5 млн, или 1,7% всего населения РФ).
Согласно данным другого исследования (июль 1996 г., N=2400), на вопрос: "Что у Вас лично вызывает наибольшую гордость в нашей истории?”, (44% опрашиваемых (самая большая группа опрашиваемых) ответили: "Победа в Великой Отечественной войне". Более подробным анализом этих ответов мы займемся несколько позже.
Таким образом, речь идет о символе, который выступает для подавляющего большинства опрошенных, для общества в целом, важнейшим элементом позитивной коллективной идентификации, точкой отсчета, мерилом, задающим определенную оптику оценки прошедшего и, отчасти — понимания настоящего и будущего.
Победа 1945 года — не просто центральный смысловой узел советской истории, начавшейся Октябрьской революцией и завершенной распадом СССР; фактически — это единственная позитивная опорная точка национального самосознания постсоветского общества. Победа не просто венчает, но как бы очищает и оправдывает войну и одновременно — "закрывает" от рационализации, т.е. от объяснения, от анализа всю тему войны, а также скрывает двусмысленность самого символа. Ежегодно, когда в воевавших странах Европы отмечают
(почти всюду без особой пышности) окончание мировой войны и наступление мирной эпохи, наша страна всенародно празднует военную победу. Этот день не стал и днем поминовения, печальной памяти о погибших, человеческих страданиях и материальных разрушениях.
Сопоставим данные трех исследований, проведенные в разные годы (табл. 2, 3, 4 и 5).
Таблица 2
Что бы Вы назвали самым значительным историческим следствием Второй мировой войны (сентябрь 1990 г., N=1520; в % к числу опрошенных)
Варианты ответов 1990 г.
Уничтожение гитлеровского фаиизма 45
Создание системы меж/ународюго сотрудоичества и безопасности (ООН) 16
Укрепление сталинского режима 6
Создание мировой системы социализма 6
Укрепление позиций США на мировой арене 5
Затрудняось ответить 23
Заслуживает внимания, что народное сознание до последнего времени воспринимает результаты мировой войны как разрушительные, разгромные (по отношению к тогдашнему противнику), т.е. обращенные к прошлому, и весьма мало внимания уделяет позитивным результатам, обращенным к будущему. С этим несомненно связано и продолжающееся, даже усиливающееся конфронтационное восприятие бывших противников. Это видно из табл. 3.
Таблица 3
Как бы Вы отнеслись к тому, чтобы поставить у нас в стране памятник всем павшим (с обеих сторон) во Второй мировой войне? (В % к числу опрошенных; май 1991, N=1041; июль 1997, N=1651)
Варианты ответов 1991 г. 1997 г.
Положительно 52 48
Отрицательно 26 34
Не могу сказать определенно 22 17
За минувшие полвека различные стороны официальной и полуофициальной (литературной) трактовки войны, ее трагического начала, победы, роли лидеров, размеров военных потерь и т.д. многократно пересматривались применительно к политическим поворотам. Но основные параметры массовых установок по отношению к войне и победе остаются без изменений.
Значения победы как символа. Г ордость за стойкость в испытаниях и достигнутую дорогой ценой победу над фашизмом стала одной из важнейших составных частей национального самосознания русских. На первый взгляд это обстоятельство не вызывает особых затруднений в понимании. Слава и честь победителей — законное основание для высокой национальной самооценки и чувства превосходства над другими народами — не раз служили сильнейшим фактором национальной консолидации (или по крайней мере того слоя, группы, которые берутся представлять в собственных глазах или для других национальное целое).
Но за этим очевидным смыслом символа победы кроется большой, сложный, даже противоречивый пучок значений, которые с трудом поддаются рациональному анализу. На протяжении долгого времени все, что связано с войной, подвергалось сильнейшей
сакрализации, бло-кировавшей любые попытки рационализации прошлого. Дело не только в том, что любая версия, расходящаяся с версией военногосударственного руководства, любой анализ военных событий и последствий войны, отклоняю-щийся от общепринятого, долгое время воспринимались, (и в значительной степени воспринимаются и сегодня) как покушение на святыни, как оскорбление памяти павших, как кощунство по отношению к самым высоким национальным ценностям. Память о войне обросла и в массовом сознании плотным кольцом различных табу и психологических запретов. Под прикрытием формулы "никто не забыт, ничто не забыто" постоянно и с разных сторон происходила работа "забывания" — вытеснения и перетолкования нежелательных сторон восприятия военного прошлого. В результате вместо моральной рационализации негативного, травматического опыта происходило его "рубцевание".
Одна из черт такой трансформации, имевшей как идеологические (трактовка войны как антикапиталистичес-кой), так и традиционные (антизападничество) корни, заключалась в том, что желанную во время войны помощь со стороны западных союзников советские власти считали и изображали опасной. И сейчас значительная часть населения полагает, что участие союзников в войне, по мнению большинства опрошенных, было маловажным (табл. 4); схожие результаты получены и в опросах москвичей, хотя и не имеющих репрезентативного характера, но тем не менее указывающих на общую тенденцию (табл. 5).
Таблица 4
Как Вы думаете, мог бы Советский Союз победить в этой войне без помощи союзников или нет? (Май 1991 г, N=1041; июль 1997 г, N=1651; в % к числу опрошенных)
Ответы 1991 г. 1997 г. Розница
/умаю, что да 62 71 +9
/умаю, что нет 26 21 -б
затру£н»ось ответить 12 8 4
Таблица 5
Как Вы думаете, кто победил Германию во Второй мировой войне? (В % к числу опрошенных, N=1500, взрослое население Москвы)
Сам этот семантический ряд соответствует мифологической доминанте русского массового самосознания: униженный обстоятельствами своей повседневной жизни, задавленный нуждой и произволом начальства, народ велик только во времена крайнего несчастья, предельной угрозы; поднимаясь на защиту отечества от никогда не переводящихся (внешних) врагов (татар, поляков, шведов, французов, немцев и др.), он душевно распрямляется и прощает своим обидчикам (внутри страны).
В подобной ситуации призывы к "горизонтальной" солидарности общества, сплоченного общей бедой (только
в июле 1941 г. Сталин мог обращаться к своим подданным со словами "братья и сестры, друзья мои") дополняли жесточайшую иерархическую военизацию страны; парадная риторика расцвела уже после крупных военных успехов. И это сочетание принималось обществом, массовым сознанием как необходимость. (Поэтому, видимо, особо безжалостная "к своим" сталинская практика ведения войны и сейчас не вызывает скольконибудь заметного массового сопротивления.)
И царский, и советский режимы в огромной мере опирались на военизацию общества, которая постоянно подогревалась ожиданием войны, переживанием войны, подготовкой к новой войне. Военные победы традиционно служили оправданием или по меньшей мере сильным аргументом для сохранения строя деспотического сословно-патерналистского общества (в имперской России), военно-полицейской диктатуры в советский период. Военная напряженность поддерживала идеологемы противостояния всему миру (выраженные в традиционном антизападничестве, синдроме "осажденной крепости", изоляционизме). Редкие за последние два столетия победы закрепляли эти устои; тяжелые поражения Крымская, русско-японская, афганская войны — расшатывали их (о воздействии поражения в чеченской кампании пока рано судить).
Постоянная милитаризованность общественного сознания на всех его уровнях тесно образом связана с самой природой российской (в том числе и советской) "запаздывающей" модернизации. С самого своего ("петровского") начала эта модернизация была военной — стремление "догнать" опередившие страны означало прежде всего модернизацию армии, вооружения, военного производства и т.д. Другие, "гражданские" стимулы модернизации всегда были вторичными и слабыми.
В таких условиях высшие социетальные или общенациональное ценности могут артикулироваться только в экстраординарной модальности (подвига, самопожертвования, спасения, прорыва в новую реальность и т.п. — и отречения от обыденности, повседневности, от "нормальной жизни"). Экстраординарность — модус и условие воспроизводства данных ценностей и соответственно данного сообщества. Напротив, повседневность не просто культурно не санкционирована и идеологически не обеспечена, но долгое время третировалась как низкое, разлагающее или даже враждебное начало ("мещанство", "обывательщина" и пр. — универсальные жупелы всех идеологических кампа-ний советского времени). Разумеется, от "чрезвычайщины", возведенной в социальнополитический культ, было неда-леко до оправдания нескончаемого массового террора.
Если в первые послевоенные годы (конец 40-х — начало 50-х годов) еще наблюдался резкий разрыв между некодифицированным массовым, еще слишком свежим личным опытом войны и военного времени (в котором было мало картинно-героического, - на первом плане была повседневная жизнь, голод, эвакуация, инвалиды, военная "работа") и официально-парадной, мобилизационной версией военных событий, то спустя уже 15 лет — с начавшимся замещением социальных позиций невоевавшим поколением (т.е. родившимися в 30-е годы) стал заметным интенсивный процесс матрицирования массовых представлений о войне. Отмеченный началом официального, демонстративного почитания "ветеранов", появлением "лирической" тональности в описаниях войны (в первую очередь в воспоминаниях) и различных государственных ритуалов, этот процесс соединял стереотипизацию коллективного опыта (выработку "обобщающих" клише и речевых формул, нормативно принятого, "высокого", официального языка коллективных высказываний о военных событиях, подхваченного публицистикой и закрепленного в поэтике
Варианты ответов 1994 г., июнь 1997 г., апрегъ
русский народ 60 60
Все народы СССР 19 14
Красная Армия 7 8
Все страны антигитлеровской коалиции 5 2
Стагин 3 6
Коммунистическая партия 1 3
Другое 2 3
Затрудняюсь ответить 3 4
официальной истории, масскоммуникативной риторики, масс-культуры и т.п.) с соответствующими государственно-историческими понятиями о державной истории, национальной культуре, моральными оценками и представлениями и т.п.
Державная интерпретация победы 1945 г. стала не просто оправданием советского режима в прошлом и на будущее, но и долгое время позволяла властям эксплуатировать, как справедливо отмечал известный исследователь советской системы историк и социолог В. Заславский, свой антифашизм в качестве своеобразной антитезы ("советская демократия") западному капитализму и либерализму* Символика победы долгое время заслоняла и искупала "издержки" режима хронической мобилизации, обосновывая и необходимость громадной армии (ставшей образцом для других социально-политических институтов), возникновения и поддержания "социалистического лагеря", милитаризированной государственной экономики, неистовой гонки ракетно-ядерных вооружений под призывами к "мирному соревнованию" с Западом.
Гордость великой победой тесно коррелирует в результатах упомянутого выше опроса с гордостью "великим терпением русского народа" (39%; общее число ответов больше 100%, так как респонденты могли не ограничиваться одним вариантом ответа). Следует подчеркнуть, что эти две позиции из десяти возможных собрали ответы 3/4 всех респондентов. Как показывает анализ, между этими двумя вариантами ответов существуют наиболее тесные связи (т.е. значительная часть респондентов называла оба варианта). Помимо этих взаимосвязей, можно отметить еще две пары значимых корреляций: с "Победой" соотносится "советское государство, могущество СССР" (12%; эти позиции выбирались, главным образом, пожилыми людьми, наиболее характерный в этом плане тип может быть описан как пожилой мужчина, занятый низкоквалифицированным трудом, или пенсионер, житель села или малого города, с невысоким уровнем образования, сторонник компартии), а с "терпением" - "великая русская литература" (19%; причем доля молодых и образованных среди этих респондентов существенно выше (в 3—4 раза), чем пожилых, здесь же и более высокий удельный вес женщин (в 1,4 раза); кроме того, отметим еще и то, что подобные ответы чаще давали руководители или специалисты, респонденты, голосовавшие преимущественно за Ельцина).
Табуированность и нерационализированность понимания и отношения к войне ведут к тому, что непобедная, негосударственная сторона войны, вся ее тяжесть, человеческий страх ушли в своего рода "подсознание" общества ("слепое пятно" его официальной памяти), заданное неидеологизированными и негероическими мерками и заботами, структурированное в масштабе 1:1 к частному существованию. Напротив, символика победы в этом смысле включена в традиционные конструкции державного сознания, обеспечивающие приоритет всех "государственных интересов" и массовую "готовность" пассивно перетерпеть любое лихолетье. Таким образом, два этих общих плана войны связаны с двумя планами национального состояния: государственно-патриотичес-
кого энтузиазма — мобилизации и желание "покоя", ценность стабильности, а при ее отсутствии — хроническую коллективную астению, усталость и страх потерять относительное благополучие частной жизни. Понятно, что первому состоянию соответствует всеобщая убежденность в том, что "русские свой национальный
* Zaslavsky V. Storia del Sistema Soviético: L'ascesa, la Stabilita, il Crollo. Roma: La Nuova Italia Scientifica. 1995. P. 144..
характер и душевные качества полнее всего проявляют в периоды переломов, в годы испытаний и войн", в чрезвычайных обстоятельствах катастроф и бедствий, в ситуации "подвига", "массового героизма" на фронте и в труде, а не в "спокойные и благополучные времена" (это убеждение разделяют 77% опрошенных, то есть практически столько же, сколько и называющих победу в Отечественной войне главным событием в истории России). Второму сгосоянию соответствует преобладающая сегодня идея "стабильности", "порядка" как средства консолидации общества.
Трезвое понимание значительным числом опрошенных (почти половина респондентов — 45%) того обстоятельства, что война велась "числом, а не умением" (табл. 6), что победа достигнута огромным количеством жертв и потерь среди военных и гражданского населения, что ее условием, среди прочего, являлась крайне низкая цен-ность простой человеческой жизни, — все это мало влияет на массовые оценки действий власти. Создается впечатление, что общество как бы миновало период критической переоценки военного прошлого, оставив в стороне дискуссии о "цене" победы, оценках предвоенной и послевоенной политики. Тем самым память о воине и победе включается механизмом традиционализации, консервации социального целого, социального порядка.
По прошествии шести лет с момента первого опроса заметно не только снижение критических оценок акций советского руководства, но и частичное восстановление прежнего конфронтационного видения реальности.
Таблица 6
Потери Советского Союза в войне значительно превышают потери Германии. Чем, на Ваш взгляд, это вызвано? (май 1991 г., N=1041, июль 1997 г., N=1651; в % к числу опрошенных)
Варианты ответов 1991 г. 1997 г. разница
Внезапностью нападения 21 27 +6
Военньм и техническим превосходством Германии 16 17 + 1
Слабостью, неумелостью советского командования 12 10 -2
Жестокостью гитлеровцев 5 6 +1
Тем, что сталинское руководство действовало, не считаясь с жертвами 33 34 +1
Затруднюсь ответить 13 6 -7
Плоскости интерпретации войны. В отношении к войне можно выделить несколько значимых планов, которые последовательно возникали в идеологических интерпретациях — в публицистике, литературе, кино, мемуарах, исторических сочинениях, официальных документах. За контроль над интерпретацией войны шла острейшая конкуренция между различными группами идеологов, не прекратившаяся и по настоящее время. И сегодня различные политические партии — от партии власти до ее оппонентов (коммунистов, патриотов, популистов и т.п.) претендуют на монополию наследия войны, стремясь протянуть от победы свою собственную линию легитимации. Любые варианты и нюансы изложения, оценки трактовки войны появлялись исключительно внутри элитарных, образованных слоев как реакции на официальную позицию или ее версии:
1. "Базовой версией" следует считать "парадную войну", представленную в официальной истории войны, кинохрониках, в кино — от "Падения Берлина" до многосерийной батальной эпопеи "Освобождение" Ю.Озерова
и Ю.Бондарева, закрепленную в эстетике танков на пьедестале, артиллерийских салютов в городах-геро-ях, праздничных парадов на Красной площади, многочисленных монументов (типа волгоградского мемориала на Мамаевом кургане), музеев славы, батальных панорам и тл. Исходной здесь можно считать точку зрения сталинского руководства, армии в целом или ее генштаба, продолженную почти без изменений в брежневское время (ее причин, хода кампаний, перечень неудач и военных успехов);
2. Система культуры мобилизационного общества, нуждающаяся в образе врага как условии поддержания чрезвычайного положения; ее отличительная черта -перманентная военная готовность системы (сформировавшаяся как путчистская, а потому несущая в своей конституции "травмы" насильственных действий, гражданской войны, постоянной борьбы с "врагами" и т.д.), соответственно, общества, окруженного врагами (с характерной мифологией заговора, подполья, террора, интервенции, психологической войны — от революции к "холодной войне" и всем прочим; Вторая мировая война здесь лишь главное подтверждение этой идеологии); в этом смысле начало культивирования победы и героизация национального "советского характера" обозначила конец идеологических проектов "нового человека";
3. Имперские традиции, опирающиеся на великодержавную идеологию как составную часть русского национального сознания (антизападные барьеры, существовавшие в закрытом обществе до и после Петра и последующих войн в Восточной Европе и Балтии, включая антинаполеоновские и Крымскую, следы колонизационных войн XVIII—XIX вв. на южных границах России). В русле этих традиций отработан был весь набор приемов оправдания имперской экспансии — геополитические соображения, концепция "миссии России" (и СССР), "добровольных" присоединений, "исторической прогрессивности" завоеваний и пр. Сформировалась державногероическая, помпезная история, своего рода государственный эпос, глубоко проникший в народное сознание;
4. Своего рода компенсирующим дополнением к базовой, официально-героической версии войны являлись развлекательно-комедийные трактовки (например, в некоторых фильмах военных и первых послевоенных лет типа "Беспокойное хозяйство", "Небесный тихоход" и др.; они делались специально для успокоения зрителя, позже вся эта линия подверглась официальному осуждению). Тогдашние лубочные, карикатурно-комедийные формы вводили в военную тему партикулярную тематику — локальную, лирическую, любовную, групповую и т.п.;
5. С началом хрущевской оттепели возникает и социально-критическая, "интеллигентская" тематическая версия, описывающая конфликт внутри советской элиты (проблема эффективности системы, кадровых репрессий и пр.), пытающаяся связать "внешнюю" войну с "внутренней", с характером режима;
6. Сквозной можно считать тематику национальной солидарности (ценностей национального "характера"), идентичности в противопоставлении не только врагам, но и союзникам, и другим "чужим"; важную роль при этом получают своего рода шкалы или ступени, фиксирующие не только саму структуру национального, но и различные плоскости измерения социальных дистанций "мы — они"; здесь же следует упомянуть еще и национально-миссионерскую роль, дополняемую в последнее время — национально-конфессиональными обертонами;
7. Авантюрно-приключенческая линия ("Подвиг разведчика", "Свой среди чужих", т.е. "наш человек в тылу врага" — как бы вывернутая наизнанку традиционная советская шпиономания) с самыми разнообразными проблемами и типами социальных границ и их переходов,
вариантами трикстера. Такие смысловые трансформации имеют важное значение в любых культурах и социальных системах, они получают особую роль в структурах советского двоемыслия (парадигма героя-шельмы — оглушительный успех Штирлица—Тихонова здесь может быть лучшей иллюстрацией);
8. И наконец, собственно этическая проблематика войны: значение морального выбора ta это всегда выбор действия с точки зрения реального, обычного человека), проблема человеческой "цены" военных успехов. Наиболее полно эта проблематика представлена в - "лейтенантской прозе" или поэзии (от В.Некрасова, Г.Бакланова и Б.Слуцкого до В.Быкова и К.Воробьева), в кинематографе, особенно акцентировавшем экзистенциальную проблематику (А.Тарковский).
Естественно, что в качестве коллективно ретранслируемых аффектов и переживаний эти смысловые и тематические комплексы оказались весьма определенным образом распределены в социальном пространстве и стратифицированы: официозная версия осела и воспроизводится главным образом в кругах советской бюрократии и "периферийных" группах (у низкообразованных, у пожилых, у рабочих, у тех, кто составляет население провинции и окраин и т.д., то есть группах, обладающих минимальными ресурсами собственной интерпретации, рефлексии, информационного потенциала, средств поддержания и работы коллективной памяти). Напротив, рафинирование переживаний, связанных с войной, этическая, экзистенциальная, историческая и социальная, и субъективная обработка материала войны принадлежит, конечно, интеллектуальным слоям. Здесь наряду с официально-державной версией военной победы создаются, интерпретируются, развертываются еще и метафизическая, психологическая и некоторые другие плоскости понимания (например, некоторые песни Окуджавы, Высоцкого).
Стимулирование "эпической" точки зрения стала конъюнктурной реакцией на появление отмеченной выше субъективной проблематики в понимании войны. Ее разработчиками, являвшимися авторами наиболее читаемых и смотримых произведений 70—80-х годов, стали культурные эпигоны, обеспечивающие чрезвычайно важную для системы функцию традиционализации изменений, т. е. консервативного поддержания распадающейся государственно-идеологической идентичности (Ю.Озеров, Ю.Бондарев, Г.Марков, П.Проскурин, А.Иванов и другие лауреаты госпремий советского времени).
Сам по себе героический пафос войны не мог удержаться слишком долгое время, будучи обеспечиваем лишь системой государственной пропаганды и контроля. Психологическая война закончилась раньше, чем холодная война. Хотя сакрализованное государственное отношение к войне сохранялось дольше, чем другие идеологические фрагменты, однако медленно идущий процесс эрозии тоталитаризма, структуры поддержания единомыслия не мог не захватить отношение к войне. Появление первоначально мотивов "драмы маленького человека на войне", "лирической перспективы" происходящего, затем социально-критических интонаций (вначале полностью в рамках лояльности системы, как, например, симоновская эпопея, воспоминания некоторых военачальников, книга А.Некрича или статьи Э.Генри, потом — независимые от нее самиздатские работы и т.п.), и, наконец, ироническое отношение к официальной версии (симптомом этого — не только появление произведений, обыгрывающих героическую мифологию, например, в фильме по сценарию Окуджавы "Женя, Женечка и Катюша" или “Чонкин” Войновича) сильно подорвали табуированность темы и монополию государства на символы этого рода. Ирони-
ческое отношение к символам (“Белое солнце пустыни", “Чонкин”, анекдоты о Чапаеве и др.) — это не случайность, не "эксцесс", как говорил З.Фрейд, а определенный ритм или последовательность в разработке символической функции. Как бы ни была жестка и ригидна, репрессивна система социально-идеологической организации, тем не менее и она оказалась способной на некоторую гибкость и адаптацию, включив помимо парадного тона лирически ностальгическую интонацию, заданную интеллигентскими усилиями ( М.Хуциевым в начале 60-х годов и др.). Именно благодаря этому система "советского" двоемыслия могла сохраняться и работать, удерживая заданную им символическую картину мира до и после конца советской эпохи.
Разрыв в системе символического воспроиводства. Латентный, хотя и чрезвычайно значимый для понимания всего последующего, внутрисистемный бюрократический кризис середины 70-х годов (одна из его составляющих — консервация или даже управленческая склеротизация Центра при усиливающихся тенденциях децентрализации на периферии, в регионах и республиках) повлек за собой ценностные сдвиги, эрозию идеологических структур, ослабление или даже частичную утрату значимости советских символов и другие последствия, сделавшие систему частично невоспроизводимой. Кризис был обусловлен многими факторами, однако мы отметим лишь резкий рост образования и квалификации, особенно в молодых возрастных группах при одновременно усиливающейся стагнации репродуктивных механизмов системы, заблокировавшей социальные возможности вертикальной мобильности, занятия соответствующих социальных позиций, карьеры, самореализации, достижения для вновь входящих в общество социальных групп. Этот "тихий" разрыв в системе всего социального и культурного воспроизводства оказался чрезвычайно важным, и в первую очередь (для когорты социальных "неудачников") нынешних 45—55-летних, фактически нереализовавшихся или реализовавшихся не в полной мере (я имею в виду, конечно, самую образованную и продуктивную часть поколения). Это поколенческое звено достаточно болезненно переживало развернувшуюся в то время дискредитацию советской системы, ее идеологии и культуры, именно оно попыталось соединить ценнос-ти частного, повседневного существования с наиболее существенными смыслами и представлениями советского времени (которые можно назвать также мобилизационным комплексом: самопожертвования, миссионерства, преданности, изоляционизма, культивируемого превосходства, субординации и компетентности, коллизии связанных с этим ролей, "терпения", т.е. перераспределения гратификации, и пр.). Компенсаторное “пародирование”* этих тематических обстоятельств и составляло идеологический фокус внутренней жизни поколения.
Сбой в структурах социально-культурного воспроизводства предопределил и последующий распад системы, выразившейся во время перестройки. Именно в силу своей социальной дефектности (невозможности занять соответствующие институциональные позиции, соответственно, отсутствие доступа к средствам выражения своего опыта, возможностям публикации, публичного выражения, выступления, к принятию решения и т.п. ) это поколение оказалось лишенным собственного "языка". Дистанцируясь от всего советского, и прежде всего, от власти (как структурирующей основы системы) и ее конкретных
* Пародированием (в том серьезном смысле, который придал этому понятию Ю.Тынянов), т.е. разработкой тех же самых тем и мотивов, что составляли исходный образец, но взятых в других ценностных или смысловых ключах. См.: Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.
представителей, наиболее образованная и потенциально продуктивная часть этого поколения не только не приобрела средства артикуляции, но и утратила саму способность к выражению, мотивацию достижительности, а вместе с тем способности к институциональному оформлению своих представлений, амбиций, интересов и т.п. Короче, не смогло реализовать свой собственный опыт и "жизненную программу".
Первое время казалось, что речь идет исключительно только о частичном кризисе идеологических отношений, легитимности или лояльности власти. Однако со временем все более полно стали проступать гораздо более обширные области поражения — ценностная, нормативная "анемия" и неспособность к продуктивности, к созданию новых социальных форм, к инновации и т.п., то есть слабость или дефектность уже генерационной институционализации, невоспроизводимости системы поколен-чески, невозможности занять соответствующие социальные позиции и исполнять необходимые социальные функции. Собственно, именно эта неспособность и стала выражением невоспроизводимости советской системы, ее обвального краха в период перестройки. Более того, она предопределила длительную, грозящую перейти в хроническую, нестабильность постсоветского общества, оказавшегося в кризисной ситуации с дезорганизованной и разлагающейся элитой, с образованным слоем, обладающим крайне невысоким инновационным потенциалом. Именно поражение центральных символических функций системы может служить объяснением как затягивания процесса трансформации общества, так и усилением консервативных и неотрадиционалистских тенденций в последние годы*.
Советские ценности и символы оказались жестко связанными с уходящим поколением, для которого все происходящее, начиная с перестройки, оказалось причиной неслабеющей фрустрации. Но именно среди пожилых людей сохраняется интерес к оценке прошлого, в том числе военного: среди них больше всего тех, кто полагает, что СССР в конечном счете оказался проигравшим (в 2—2,5 раза больше, чем в группе самых молодых, соответственно, 26—33% и 13-14%; табл. 7 и 8).
Таблица 7
Согласны ли Вы с тем, что в результате объединения Германии СССР окажется в роли проигравшего спустя 45 лет после войны? (Сентябрь 1990, N=1665; в % к числу опрошенных в среднем и к соответствующим возрастным группам.)
Ответы респондентов В среднем 18-24 года 55-59 лет 60 лет и старше
Согласен 25 14 26 33
Не согласен 40 50 35 25
Затруднюсь ответить 35 36 42
Таблица 8
Какие страны лучше всего сумели воспользоваться уроками Второй мировой войны? (Май 1991, N=1041, в % к числу опрошенных.)
Страна в %
Япония 26
США 25
Германия 17
Советский Союз 12
Китай 2
Затрудяось ответить 34
* См.: Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1997. №.2 С. 25-32.
Как показывают данные ВЦИОМ, наибольшей активностью и эффективностью характеризуются следующие за 40-летними поколенческие когорты — 25-35-летние, практически уже мало чем связанные с доперестроечной жизнью и отличающиеся другими ценностными ориентирами, структурой исторической памяти, трудовыми мотивациями и пр. *
Вместе с тем эти важные генерационные различия не затрагивают "осевых символов" советского и постсоветского общества: единственно сохраняющимся значимым звеном в символической репродукции остается победа в войне. Однако этот смысловой знак существенно меняет свой характер или функцию. После поражения СССР в гонке вооружений и всей "холодной войне", после брежневской разрядки, а позднее — после горбачевской перестройки и деклараций о приоритете общечеловеческих ценностей, лозунгов типа "Европа — наш общий дом" и т.п., представления об угрозе мировой или ядерной тотальной войны резко слабеют, хотя полностью и не исчезают.
Как можно предполагать, апелляция к ключевым символам мировой войны (а также самым и победы) сохраняет свое значение для массового сознания, удерживая в трансформированном виде свои традиционные смыслы. Можно упомянуть культ "маршалов-победителей", особенно ГЖукова, ставшего символическим заместителем Сталина. Другой, почти пародийный пример — использование символики штурма рейхстага при взятии федеральными войсками развалин обкома КПСС в Грозном в 1996 г. -водружение знамени победы и пр.
Важно, что сложилась конфигурация значений войны, функциональный потенциал которой позволял ей быть уже почти формальным, "синтаксическим" регулятором или модальным оператором, упорядочивающим и организующим другие символические и ценностные структуры. Хотя отдельные эффекты такого рода возникали и раньше (“...война все спишет"), но в послехрущевские годы ценностносмысловой комплекс войны приобрел (в довольно широком диапазоне тональностей от серьезной — моральной, экзистенциальной до анекдотической) "критериальную" функцию испытания, проверки: при сильнейшем ценностном дефиците в советской культуре моральноантропологических разработок "война" стала средством определения качества "настоящего человека”, меры человеческого материала, испытания на прочность, лояльность, верность.
Естественно, что исключительность подобной перспективы оценок и коллективного опыта, и частной жизни чрезвычайно тяжело сказалось на способности к рационализации повседневной, "нормальной" жизни, о которой мечтало население и которую сделало высшей оценкой всего происходящего (закрепив его и в повседневной речи, и в идеологических текстах). Обеднение всего рутинного, частного, "субъективного" происходило в кругах образованных, культурной элиты за счет романтизации "чрезвычайного", "экстатического", "аффективного" — будь то война или другие формы коллективного энтузиазма. Цена этого — абсолютно неизбежное ханжество, двоемыслие, а также - тяжелые формы последующей коллективной депрессии, прежде всего в той же элите. При этом пласт частной жизни (семейной, дружеской и т.п.) не только не подвергается эрозии, но, как показывают все данные
* См.: Дубин Б.В., Зоркая H.A. Молодежь в ситуации социального перелома. // Экономические и социальные перемены...1994. № 1. Дубин Б.В. Прошлое в сегодняшних оценках россиян. Экономические и социальные перемены...1996. № 5; Он оке. Социальный статус, культурный капитал, ценностный выбор: межпоколенческая репродукция и разрыв поколений // Экономи-ческие и социальные перемены...! 995. № 1.
исследований ВЦИОМ, обладает высокой интегрирующей способностью.
Но подчеркнем, в группах, следующих за "дефектным" звеном 40—50-летних, мобилизационный потенциал системы резко слабеет: на тестовый вопрос (в таком виде воспроизводящий формулировки вопросов, задавшихся в международных исследованиях: "Согласны ли Вы или нет с суждением: "Мы должны быть готовы воевать за Россию, не задумываясь: права ли она или нет?" — 44% опрошенных ответили — "не согласны"). Соотношение "согласных" и "несогласных" в возрастных группах 18— 24 года - 0,8; 25-50 лет - 0,6; 50 лет и старше - 1,3; у респондентов с высшим образованием — 0,5; у низкообразованных - 1,6 (июль 1994; N=1778).
До последнего времени горе и бедствия, принесенные войной, определяли негативное отношение к Германии почти каждого четвертого из опрошенных (26%, май 1995 г.; N=1594), преимущественно это люди старшего и пожилого возраста (от 60 лет и старше — 42%, до 25 лет -
- 10%); неприязненные и враждебные установки в отношении к Германии, зафиксированные в июльском опросе 1996 (N=1600), проявлялись у пожилых людей (старше 55 лет) в 3,5 раза выше, чем у молодых (до 25 лет).
В августе 1997 г. на вопрос в опросе типа "Экспресс" (N=1600): "Как Вы лично относитесь к службе в армии, какая из следующих точек зрения Вам ближе всего?" каждый четвертый из опрошенных заявил, что "служба в армии -бессмысленное и опасное занятие, и нужно любыми средствами постараться избежать ее". Однако среди людей предпенсионного возраста и пенсионеров давших подобный ответ было лишь 13%, а среди молодых (до 25 лет) втрое больше (40%); напротив, среди пожилых людей более распространенными стали варианты: "каждый настоящий мужчина должен пройти службу в армии" (47%) и "служба в армии — долг, который нужно отдать государству, пусть даже это не соответствует вашим желаниям и интересам" (32%); среди молодых эти позиции выбраны соответственно 29 и 24% опрошенных.
Угроза войны как горизонт настоящего времени. Мысль о возможности (вероятности) войны предполагает двойной счет реальности: прагматически-реальный план и план модальный, образующий своего рода горизонт предельных (пессимистических) оценок, хронического ожидания несчастья, в свою очередь, для определенных групп респондентов, выступающий в качестве меры настоящего ("разве мы так раньше жили...“, "а в войну...”).
Реальной подобную опасность в августе 1990 г. считали лишь 12% опрошенных (N=3929). Столько же опрошенных устойчиво называют реальных "врагов" СССР и позднее — России (11—13%; главным образом, это — США, блок НАТО, Германия, т.е. результаты и следы прежней советской пропаганды). Наибольшие опасения при этом традиционно испытывали две на первый взгляд полярные группы — низко- и высокообразованные пенсионеры или люди предпенсионного возраста (55 лет и старше), рабочие или, напротив, "интеллигентская элита" (занятые в гуманитарной сфере) наука, образование, идеология и т.п.). Если страх и неприязнь в отношении Германии по-прежнему сохраняется преимущественно у пенсионеров (которые в целом отличаются более низким уровнем образования и доходов), то негативным отношением к США характеризуются в наибольшей степени люди обеспеченные, занимающие сравнительно высокое социальное положение и более идеологизированные. Уже сам возраст и образование этих респондентов указывают на то, что воспроизводство
этих значений обеспечивается наиболее жесткими коллективными механизмами, квазитрадиционалист-скими стереотипами мобилизационного общества. Соотношение позитивных и негативных ответов об отношении к США у молодых и пенсионеров составляет соответственно 2,4 и 0,8.
О сохранении сегодня инерции конфронтационного мышления в соответствующих группах говорят и результаты одного из последних исследований (август 1997 г.), которые уже приводились выше. 51% опрошенных по-прежнему в качестве противников России рассматривают ведущие страны Запада, "стремящиеся решать свои проблемы за ее счет и при удобном случае наносящих ущерб ее интересам". Однако, анализируя социальный и демографический состав этих респондентов, мы обнаружили, что из них 37% — пенсионеры и лишь 2% — учащиеся и студенты, что молодых в этой группе в 3,6 раза меньше, чем пожилых людей, что свыше 42% из них имеют образование ниже среднего (хотя удельный вес лик, имеющих высшее образование в этой группе в целом соответствует "своей доле" в структуре населения) и т.п. Повышенный процент такого рода реакций обнаруживают "руководители", военные и работники правоохранительных органов, рабочие и уже упоминавшиеся пенсионеры. В селе (и Москве!) эти установки распространены несколько шире, чем в крупных городах -
- 58—57% и 46%, соответственно. Схожую структуру распределения установок обнаруживают ответы респондентов на вопрос о характере направленности НАТО: 1) (“... блок по прежнему враждебен нашей стране" — 44%, в среднем; среди учащихся - 22%; среди
пенсионеров, рабочих — 49%; соответственно; руководителей, военнослужащих — 45%); 2) "... прежнее
противостояние утратило сегодня свой смысл" — 25%; (среди учащихся и студентов - 46%; независимых предпринимателей — 50%; пенсионеров - 15%;
руководителей — 26%). Правда, отметим, что эти реакции значительно усилились после антинатовской кампании властей и СМИ, продолжавшейся последние два года в связи с вступлением в этот союз новых членов из числа стран Восточной Европы.
Однако в качестве условия предельного счета мысль возможности ядерной войны захватывает гораздо более значительные массы, отвечая каким-то очень важным внутренним комплексам и массовым психологическим травмам (в сентябре 1990 г. она вызывала "большую тревогу" — у 49% опрошенных и "некоторую тревогу" — у еще 27%). В 1994 г. 51% опрошенных (N=2957) испытывали тревогу и страх перед опасностью мировой войны (причем 37% — заявили, что "испытывают постоянный страх”); совершенно не волнуются по этому поводу — лишь 21%). (Несколько меньшие значения дает вопрос, задававшийся в июле 1996 г. (мониторинг, N=2404): "Существует ли, на Ваш взгляд, сегодня угроза военного нападения на Россию?”. Сумма ответов "безусловно, да" и "вполне возможно" составляет 37%. Причем, в отличие от тех, кто с ними не согласен, среди этих респондентов практически нет значимых различий по социальнодемографическим характеристикам, что указывает на действие сильной идеологической нормы, интегрирующей респондентов из самых разных слоев и групп; сумма отрицательных ответов — 47%), схожие распределения дают и более поздние опросы ВЦИОМ.
Можно предполагать, что в ближайшем будущем при определенном снижении символической значимости победы в войне само многообразие символических событий и ориентиров массового сознания будет обедняться еще сильнее.
Наталья БОНДАРЕНКО
Анализ структуры потребительских запросов
Общая характеристика структуры потребительских
запросов. Как известно, социальнснэкономические проблемы беспокоят респондентов гораздо больше, чем политические. Среди экономических проблем выделяется группа абсолютных "лидеров": невыплаты заработаной платы, рост цен, рост безработицы, спад производства. За 1996-1997 гг. уменьшилась озабоченность ростом цен на фоне сохраняющихся тревог, вызванных спадом производства в промышленности и сельском хозяйстве, что несомненно должно было бы сопровождаться большим вниманием к усилению безработицы. Однако не эта проблема, а проблема невыплаты заработанной платы в январе 1997 г. отмечалась респондентами как первостепенная. Действительно, некоторые российские институциональные особенности (сложившаяся схема воспроизводства неплатежей, в том числе, налоговых, сложности процедуры банкроства, высокие расходы по компенсациям при увольнении и т.д.) превращают последствия спада производства в проблему невыплат заработной платы, а не в классическую проблему безработицы. Определенная противоречивость в понимании этих вопросов связана с тем обстоятельством, что тогда же, в январе 1997 г., оценки материального положения семей, даваемые респондентами, улучшались по сравнению с январем 1995 г.: доля тех, кто считает, что "живет без особых материальных забот" или "более или менее прилично" составила 58% ( в январе 1995 г. - 35%).
График 1
Динамика потребительских запросов по России
Примечание к граф. 1.
По каждой оси отмечается доля лиц, выбравших соответствующий ответ на вопрос: "Если бы в Вашем распоряжении оказалась крупная сумма денег, то как бы Вы, скорее всего, ее использовали?" (в %):
1 — доля, выбравших ответ "не стал бы тратить, сберег бы на будущее";
2 — "потратил бы на текущие расходы (питание, другие самые необходимые расходы)”;
3 — "потратил бы на покупку дорогих вещей";
4 — "потратил бы на покупку квартиры";
5 — "потратил бы на образование";
6 — "потратил бы на лечение";
7 — "потратил бы на отдых, лечение";
8 — "потратил бы на собственное дело, покупку акций";
9 — "потратил бы на покупку земли, дачи, садового домика";
10 -’’потратил бы на другое'.
