CC BY
165
Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 9, 2005, вып. 1
Т. В. Якушкина
ПЕТРАРКА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XVIII в.
Юбилеи великих — прекрасный повод, чтобы липший раз осмыслить их след в нашем сознании. 700-летие со дня рождения Петрарки — дата более чем подходящая для того, чтобы еще раз вернуться к вопросу о его месте в русской культуре. Эта тема не раз привлекала внимание отечественных исследователей. Однако связанные с ней известные публикации носят либо обзорный, либо фрагментарный характер1. Единственная работа с фундаментальным размахом, кстати, приуроченная также к 700-легнему юбилею, книга Ю. Фурмана рассматривает историю русского петраркизма от XVI в. до 1810 г.2 Однако, несмотря на впечатляющую широту охвата материала, кажется, что Ю. Фурман не пропустил ни одного, даже беглого упоминания имени Петрарки в русской литературе указанного периода — автору с трудом удается с ним справиться. Книга Ю. Фурмана имеет подчеркнуто цитатный характер и представляет интерес скорее как богатейший источник сведений по теме, чем как ее оригинальное исследование.
Влияние Петрарки на литературу Европы оказалось одним из наиболее — если не самым — долговременных и мощных. «В количественном, хронологическом и географическом отношениях, — справедливо писал Г. Лозинский, — влияние Петрарки может поспорить с влиянием такого исполина, как Вергилий, чья "Энеида" еще в XVIII веке имела приверженцев по всей Европе»3. Попытки повторить в том или ином виде опыт Петрарки привели к возникновению такого литературного течения, как петраркизм, объявившего подражание языку и стилю поэта нормой поэтического творчества и охватившего в общей сложности период с конца XV до середины XVII в. Его отголоски в итальянской литературе будут ощутимы вплоть до начала XX в.
В России петраркизма не было, о чем еще в 1927 г. со всей определенностью сказал тот же Г. Л. Лозинский. По отношению к России термин «петраркизм» может быть применен со значительными оговорками и только как самое общее обозначение разнообразных форм воздействия творчества и биографии итальянского поэта на русских писателей. То, что стало выражением сущности петраркизма на Западе — подражание стилю и языку, установка на формирование национального языка, массовое стихотворчество, характерные черты куртуазности — русской литературе свойственно не было (исключение составляет только попытка К.Н.Батюшкова использовать опыт Петрарки для реформирования русского литературного языка). Значит ли это, что Россия осталась в стороне от общеевропейского увлечения итальянским поэтом? В какой мере она испытала на себе влияние Петрарки? Когда и как он появляется в нашей стране? Какова динамика в восприятии поэта на начальном этапе и как формируется образ русского Петрарки? Вот тот круг вопросов, которые поставил перед собой автор данной статьи.
В отличие от европейских стран, куда Петрарка приходит в XVI— начале XVII в., в России он появляется поздно — только на рубеже XVIII-XIX вв.4 Хотя все
© Т. В. Якушкина, 2005
основные сочинения Петрарки находились в библиотеке Петербургской Академии наук уже в первой половине XVIII в. — что свидетельствует скорее об «ученом», очень ограниченном, чем о широком интересе к итальянскому поэту,— первые попытки приблизить его к русскому читателю относятся только к 1760-м годам. В 1762 г. имя Петрарки упоминается в статье С. Г. Домапшева «О стихотворстве»5. Напомним, Домашнев — будущий директор Петербургской Академии наук (1775-1783), и его работа — первая в русской науке попытка осветить вопросы истории и теории поэзии. Отрывочные сведения о Петрарке и Данте представляли собой «буквальный, слегка сокращенный и не очень искусно выполненный перевод» из 32-й главы «Опыта о нравах» Вольтера6. В 1768 г. вышло переложение с французского А. В. Тинькова «Воображения Петрарковы, или Письмо его к Лоре», подписанное в обращении к Л. А. Нарышкину на французский манер «Александр Тинкав».
Итальянский язык никогда не имел широкого распространения в русском обществе, во всяком случае он никогда не мог соперничать с немецким и французским, как в XX в. с английским. В России XVIII в. основными иностранными языками были два — французский и немецкий. Французский, под влиянием идей европейского Просвещения, являлся необходимым элементом дворянского образования. Распространению немецкого способствовали выходцы из Германии и Прибалтики, активно участвовавшие в реформировании России при Петре I. Итальянским, как и английским7, владели лишь наиболее просвещенные деятели эпохи, например Кантемир и Ломоносов, в личных библиотеках которых имелись, кстати сказать, сочинения Петрарки, Сумароков и Тредиаковский. Поэтому итальянские литературные произведения, как, впрочем, и английские, и античные, перелагались на русский язык через посредничество французских книг, которые составляли подавляющее большинство среди иностранных изданий, ввозимых в Россию8. Упоминания об итальянских поэтах в статье Домапшева и переложение Тинькова — лишнее напоминание о таком французском посредничестве.
«Малограмотную», как назвал ее Г. А. Гуковский9, книжку Тинькова можно было бы оставить без внимания, если бы не два обстоятельства. Во-первых, здесь опубликованы первые переводы Петрарки на русский язык10 — очень вольные переложения четырех сонетов без соблюдения рифм и сонетной строфы. Во-вторых, она дает представление об уровне информации, какой мог располагать не очень образованный, но и не лишенный тяги к мировой культуре русский читатель середины XVIII в.11 Как следует из «Предуведомления», в котором излагается совершенно фантастическая история взаимной любви Петрарки, полномочного посла короля Кастильского Альфонса, и Лоры, дочери кастильского дворянина Генрия Шаббота, никакими сведениями об авторе переводчик не располагал. Ему в руки попало сочинение на французском языке, которое, в свою очередь, также являлось переводом12. Оно представляло собой поэтический пересказ отдельных сонетов и мотивов «Книги песен» Петрарки в форме письма, где, как пишет Тиньков, объяснений «ни об авторе, ни о его любовнице» не было. Чувствуя необходимость восполнить пробел, переводчик сделал это сам — «как мне за благо рассудилось»13.
Первые сведения о Петрарке появятся двадцатью годами позже, на волне растущего в русском обществе стремления к светскому образованию. Любопытна динамика, с какой имя поэта внедряется в сознание русского читателя. В 1780-е годы — это только немногочисленные упоминания, которые в совокупности стремятся связать
имя Петрарки с Италией и стихотворчеством и представляют его как реформатора в области литературного языка: «После Данта прославился в Италии Петрарх... Он украсил чрез стихи свои Италиянский язык приятностию и нежностию».14
В начале 1790-х о Петрарке начинают говорить как о поэте, которому человечество обязано возрождением литературы древних римлян и греков. С другой стороны, «Петрарх вместе с Дантом и Бокасом» предстают как неразрывная триада национальных гениев Италии15. В 1793 г. был издан переведенный с французского «Словарь исторический, или сокращенная библиотека», где Петрарке была посвящена обстоятельная (на десяти страницах) биографическая статья и характеристика творчества. Из биографических сведений обстоятельно описывались любовь к Лауре и венчание на Капитолии, из сочинений явное преимущество отдавалось итальянским стихам: латинские сочинения, как отмечалось в статье, хотя и «заслуживают внимание ученых», сравниться с итальянскими не могут.16
Словарь, выполнявший роль первой русской энциклопедии, будет частично переиздан в начале XIX в. (1807-1811). Содержащийся в нем французский или, точнее, сентименталистский подход в интерпретации итальянского поэта надолго закрепится в русском сознании, а для рубежа ХУШ-Х1Х вв. он станет определяющим, поэтому есть смысл привести его подробнее:
«По смерти отца своего и матери, приключившейся в Авиньоне, возвратился он (Петрарка. — Т. Я.) в сей город, ще чрезвычайно влюбился в Лауру де Нове. Он имел лицо приятное, глаза быстрые, черты лица приятные; а благородный и откровенный его вид внушал к нему купно почтение и любовь. Лаура не чувствительна была к сим дарам природы; но однакож не давала ему сего приметить. Петрарх, не могши никакого произвести действия над своею любовницею, или способствовать своей к ней страсти, ни стихами и постоянством, ни задумчивостью и печалию, предпринимал различные путешествия, дабы разогнать свою задумчивость, и наконец удалился в один загородный дом в Воклюзе. Берега Воклюз-ской реки оглашались любовными его воплями. Петрарх разстался на несколько времени с предметом своей горячности. Он предпринял путешествие по Франции, Германии и Италии, и везде принят был как человек отличных достоинств. По возвращении в Воклюзу нашел он то, чего желал: уединение, спокойствие и книгу. Но страсть к Лауре его сопровождала. Он снова начал воспевать в сочинениях своих добродетели, прелести своей любезной, и сладость покоя, вкушаемого в своем уединении: а таким образом учинил достопамятными Воклюзу, Лауру и себя самого».17
Такой взгляд на историю любви Петрарки нашел небывалый отклик в русских «чувствительных сердцах», а присущие ему мотивы уединения, задумчивости, путешествия, бегства на лоно природы, любовной страсти органично входят в формирующуюся сентименталисткую и преромантическую эстетику. Их подхватила и растиражировала французская прециозная литература и так называемая легкая поэзия, которой была увлечена в эти годы русская читающая публика. В сочинениях Франсуа-Иохима де Берни, Антуанетты Дезульер, Жака Делиля, Мерсье Дюпати имена Петрарки и Лауры мелькают наряду с именами Селадона и Астреи. Популярность фигуры Дезульер, впервые связавшей героев Оноре д'Юрфе с итальянским поэтом, необычайная популярность «Садов» Делиля (четыре русских перевода за период в двадцать лет: 1794—1795— В.В.Капнист, 1804— П. М. Карабанов, 1814 — А. А. Палицын, 1816 г. — А. Ф. Воейков) и «Писем об Италии» Дюпати (первый перевод в 1798 г., полный — в 1800) способствовали тому, что имена Петрарки и Лауры становятся нарицательными именами нежных любовников, а Воклюзский источник, подобно Линьонским берегам, — географическим топосом любви:
Но горы, небеса, долины вид чудесный, Не столько как Петрарх и Лора мне любезны: Вот тут, вещал я сам себе, вот берег сей, Где лирой жалостной Петрарх пленял своей! Здесь Лоре страсть свою внушая, он терзался, Что поздно наставал и рано день кончался; Найду ли я еще на диких сих скалах, Черты их нежных рук в сплетенных именах?
(Перевод А. А. Палицына)
Прециозная литература, эмблематичная по своей сути, превращала собственные имена в своеобразные иносказания, она пользовалась ономастикой и топонимикой не для номинации, а для выражения некой общей идеи или понятия. Так, Петрарка стал обозначением чувствительного любовника, прославлявшего своими стихами возлюбленную, Лаура — прекрасной возлюбленной, а Воклюзский источник — местом нежной страсти и любовных жалоб. Эти образы не знали внутреннего развития или движения. Как выражение идеи они легко оказывались в одном ряду с другими подобными образами, поэтому объединение в пределах одного высказывания Селадона и Петрарки, Линьона и Воклюза не вызывало культурного сопротивления: и тот и другой обозначали одно и то же:
Чье сердце и чей взор не тронет Аретуза, Алфей, или Линьон, а паче ты, Воклюза, К которой ни один любовник, ни поэт, Без восхищения очей не возведет?
(Перевод А. А. Палицына)
С 1780-х годов в России, опять под влиянием французов, получает известность история любви Абеляра и Элоизы.18 Сюжет имел европейскую популярность, и в 1790-е он оживал с новой силой, благодаря переводу на русский язык героиды А. Поупа «Элоиза к Абеляру» (1717)19. Перевод из Поупа был напечатан в 1792 г. вместе с переводом романа Руссо «Юлия, или Новая Элоиза». Это не только указывало на источник романа французского просветителя. Использование в нем эпиграфа и цитат из Петрарки заставляло по-новому интерпретировать образ самого Петрарки, вписывать его в новые культурные контексты. Теперь итальянский поэт мог стоять, с одной стороны, в ряду несчастных любовников, где доминировали мотивы вечной разлуки и неугасающей страсти — имена Петрарки и Лауры появляются рядом с именами Абеляра и Элоизы:
Там Петрарка обнимает Тень Лауры у брегов; И в невинной пылкой страсти С Элоизой Абелард, Нестрашась тиранской власти, Счастьем делятся стократ!
(Г. В. Сокольский. «Прощание»)
С другой стороны, благодаря Руссо, Петрарка читался как типично сентимен-талистский герой: в нем видят воплощение мечтательности и меланхолии, а в его описаниях окрестностей Воклюза— руссоистское единение с природой. О перекличках Петрарки и «творца новой Элоизы» говорилось и в Словаре 1793 г. Подобно Сен-Прё и Юлии, Петрарку и Лауру знают все любители «чувствительной литературы». В журнальных публикациях 1790-х годов их имена больше не нуждаются
в пояснениях. Таким окончательно закрепил образ итальянского поэта в русском сознании рубежа ХУШ-Х1Х вв. Н. М. Карамзин. Триада Петрарка—Лаура —Воклюз или ее составляющие встречаются в повести «Юлия», в «Письмах русского путешественника», в статьях и стихах великого русского сентименталиста:
«С нежными чувствами выходите из башни и вступаете в прекрасный лесок, посвященный музам и спокойствию. Тут стремится ручей, подобный воклюзскому, ще, по уверению италиянского Тибулла, травы, цветы, зефиры, птицы и Петрарка о любви говорили. Тут в прохладном гроте написано: Являйте, зеркальные воды, Всегда любезный вид природы И образ милой красоты!
С зефирами играйте И мне воспоминайте Петрарковы мечты».20
Но каковы бы ни были варианты интерпретации образа — нежный, несчастный или чувствительный — Петрарка — всегда любовник. Благодаря популярности у сентименталистов, его имя, как и имя его бессмертной возлюбленной, стало нарицательным и вошло в повседневный русский язык21.
В 1790-е годы появляется целый ряд стихотворных переводов и подражаний в журналах сентименталистского направления: «Зритель», «Приятное и полезное препровождение времени», «Ипокрена», «Муза», «Аониды».22 Имя Петрарки мелькает в них наряду с именами Стерна, Грея, Томсона, Юнга, Геснера, Геллерта, Макферсона, что еще раз подтверждает характер восприятия поэта в эти годы. Среди русских авторов, проявивших интерес к творчеству Петрарки, — Еф. Лю-ценко, И. И. Дмитриев, М. Кайсаров, Н. И. Бутырский, В. Л. Пушкин.
Переводы из Петрарки рубежа ХУШ-Х1Х вв. трудно назвать переводами в привычном понимании слова. Это вольные переложения, когда от текста оригинала может остаться только одна строфа или два сонета объединяются в один.23 Первые русские переводчики с трудом осваивают структуру петрарковского сонета (она выдерживается, пожалуй, только у Кайсарова24) и очень свободны в обращении с лексикой. Отдельные петрарковские оксюмороны вплетаются в типично сентимен-талистские мотивы задумчивости, грустной радости, томящейся или мечтательной души и тонут в характерной для них слезливой фразеологии:
Один лишь я не сплю и слезы проливаю; Любовь и горести терзают грудь мою. Повсюду милой я Лизетгы образ зрю; И думая о ней, спокойнее бываю.
(М. Кайсаров. «Сонет»)
Под сению твоей зеленой, О мирт, свидетель тех отрад! Прекраснейшей во всей вселенной Я зрел улыбку столько крат! Ручей, при коем сердце рвущи Я муки ощутил мои! Зри слезы днесь мои теку щи В свои прозрачные струи.
(Е. Люценко. «Песня»)
Особенно примечательно, пожалуй, в этих переводах смещение точки зрения: безымянное лирическое «я», которое в оригинале являлось выражением противо-
речий внутреннего мира любящего человека, получает черты определенной индивидуальности — это история Петрарха и Лоры. Точка зрения лирического субъекта подменяется точкой зрения переводчика, знакомого с историей любви поэта, как в переводе Дмитриева:
Минуту — и опять душа моя несчастна Томится, и опять все меркнет для меня! «Где Пора? — глядя вкруг, я думаю, стеня. Где Лора?» — ни она, никто не отвечает!.. И страждущий Петрарк на камень упадает Без памяти, без чувств, так холоден, как он, Лишь эхо отдает глухой и томный стон.
(И. Дмитриев. «Поверит ли кто мне?..»)
Или сам лирический субъект начинает говорить о себе отстранению, от третьего лица:
В беседке сей, ще плачет Флора, Из ветвей дерева сего Сплела венок мне нежна Лора; И я ношу еще его. Беседка! днесь Петрарх желает Под сводом умереть твоим! Душевны муки смерть скончает — Соединить два сердца сим.
(Е. Люценко. «Песня»)
Частый переход от 1-го лица повествования к 3-му и акцентирование имени возлюбленной (в немецком или французском варианте звучания), отсутствующее в оригинале, создают ощущение, что переводчики стремятся закрепить в сознании своих читателей имена несчастного влюбленного и его возлюбленной. С другой стороны, очевидно и то, что эстетическая система сентиментализма, для которой мотив несчастной любви оказался необычайно созвучным, усвоена не до конца, она еще не стала целиком своей. Это заставляет почти всех поэтов балансировать между субъективной и объективной позициями в изображении действительности.
Вполне «сентиментальным» Петрарка предстанет в переводе XXXV сонета у позднего Г.Р.Державина, где характерные мотивы и сюжетные клише сентимента-листской лирики как будто собраны воедино. Такой сдвиг в интерпретации средневекового поэта подчеркивает и название: в журнальной публикации сонет XXXV появится вначале с ключевым для эпохи понятием — «Меланхолия»25; при перепечатке для своего собрания сочинений Державин предпочтет для него более «уравновешенное» название, но не с менее характерной для эпохи и для самого Державина медитативной направленностью— «Задумчивость»26. Лирический субъект в его переводе уже не имеет биографических примет, он раскрывается опосредованно — через отношение к окружающему миру и предстает как типичный сентимен-талистский герой, в «мрачных очах» которого проглядывают черты преромантиче-ской поэтики:
Задумчиво один, широкими шагами Хожу и меряю пустых пространство мест; Очами мрачными смотрю перед ногами, Не зрится ль на песке ще человечий след.
Увы! Я помощи себе между людями Не вижу, не ищу, как лишь оставить свет; Веселье коль прошло, грусть обладает нами, Зол внутренних печать на взорах всякий чтет.
И мнится, мне кричат долины, реки, холмы: Каким огнем мой дух и чувствия жегомы И от дражайших глаз что взор скрывает мой: Но нет пустынь таких, ни добрых мрачных, дальних, Куда любовь моя в мечтах моих печальных Не приходила бы беседовать со мной.
Вольное обращение с текстом оригинала в ранних русских переводах, встраивание его в свою эстетическую и этическую систему— не случайность, и это обусловлено общими принципами перевода европейской поэзии, выработанными Кантемиром, Ломоносовым и Тредиаковским и сохранявшимися в русской литературе вплоть до 40-х годов XIX в. Фраза Тредиаковского «переводчик от творца только именем рознится» отражала концепцию перевода, в соответствии с которой переводчик не столько воссоздавал на своем языке иноязычный текст, сколько использовал его для создания внеличного эстетического идеала. В начале XIX в. это еще раз подтвердит Жуковский: «...Переводчик стихотворца есть в некотором смысле сам творец оригинальный», подчеркнув самой формулировкой отсутствие границы между переводом и собственно художественным творчеством. Поэтому, справедливо отмечает Ю. Д. Левин, стихотворные переводы воспринимались в эту эпоху как произведения, принадлежащие в большей мере переводчику, чем переводимому автору, и входили в русскую литературу «в качестве ее полноправных представителей».27 Отсюда и возможность насыщения переводимого текста чужими влияниями: мотивы «Книги песен» перемежаются мотивами и лексикой из французской легкой поэзии, кладбищенской поэзии английских сентименталистов.
Следует иметь в виду, что рубеж ХУШ-Х1Х вв. стал периодом интенсивных духовных и творческих поисков внутри самой русской литературы. Это побуждало к активному усвоению опыта европейских стран, своеобразному стремлению догнать их в своем развитии, творчески пересоздать их достижения на русской почве. Процесс усвоения начинался уже в момент отбора произведений для перевода. Из творческого наследия иностранных авторов отбиралось только то, что могло быть использовано как свое, что органично входило в мир собственного поэтического творчества. Если проанализировать что и как переводилось из Петрарки в этот период, мы увидим не только незначительное число отобранных текстов (всего 10 плюс фрагмент из «Триумфа славы»), но и их очевидную сентименталистскуто направленность. Внимание привлекают те тексты, которые содержат в себе или дают потенциал для развития мотивов смерти, плача и слез, раздумий (часто о бренности или несовершенстве всего живого) или любовных видений, ситуацию бегства на лоно природы. Наиболее востребованными в этом отношении оказываются два текста: СХХУ1 — четыре перевода и XXXV — три (его перевел и Тиньков; популярность этого сонета в России предопределило подражание Вольтера).
Петрарка входит в русскую литературу в пору освоения ею сентименталист-ской и преромантической эстетики и целиком подчиняется ее законам. Его собст-
венный след едва различим. Все, что составляло оригинальность его поэтики: обилие оксюморонов и антитез, характерная метафоричность в описании внешности возлюбленной, приемы в изображении внутреннего чувства, — русской литературой этих лет по большому счету воспринято не было. Ориентация на французов и англичан приводит к тому, что от Петрарки остаются лишь отдельные мотивы и имена, которые через названия переводов и публикации закрепляются как знаки несчастной или чувствительной любви: Петрарх, Лора, Воклюзский источник.
С начала 1800-х годов число публикаций об итальянском поэте заметно увеличивается. Помимо уже ставших привычными описаний Воклюзского источника и могилы поэта, появляются первые небольшие статьи, касающиеся биографии и мировоззрения Петрарки. Через них русская общественность приобщалась к празднованию 500-летнего юбилея итальянского поэта в 1804 г. Сообщение о сооружении памятника в Воклюзе в статье под названием «Достопамятности нашего времени» красноречиво свидетельствовало о том, что русская образованная публика уже имела достаточный уровень осведомленности, чтобы оценить открытие памятника Петрарке как значительное событие своего времени28. С приходом Батюшкова начинается новый период в освоении творчества итальянского поэта.
Summary
The article concerns early perceptions of Petrarch in Russia. It is based on the analysis of magazine publications, references in fiction and translations in the 1700-1800s. The author cornes to conclusion that Petrarch in the Russian perception of the 18th century is consistently sentimentalized.
1 Лозинский Г. Петрарка и ранние русские петраркисты / / Звено. Париж, 1927, № 218. С. 3-4; № 219. С. 5; Некрасов А. И. Батюшков и Петрарка / / Изв. Оэд. рус. яз. и словесности имп. АН 1911 г. СПб., 1912. Т. 16. Кн. 4; Розанов M. Н. Пушкин и Петрарка / / Московский пушкинист: Статьи и материалы под ред. М. А. Цявловского. М., 1930. Вып. 2; Гуковский Г. А. Комментарии // Крылов И. А. Полн. собр. стихотв.: В 2 т. Т. 2. Л., 1937; Пуришев Б. И. Предисловие // Петрарка Ф. Книга песен. М., 1953. С. 21; Сутуева Т. О. Петрарка в России и СССР / / Очерки литературы итальянского Возрождения: Раннее Возрождение. М., 1964; Томашевский Н. Б. 1) Франческо Петрарка в русской поэзии / / Петрарка Ф. Избранное. М., 1974; 2) Два эпизода из истории русского Петрарки / / Традиция и новизна. М., 1981.
2 Фурман Ю. М. Франческо Петрарка. Посмертная судьба в Европе и России. Харьков, 2000.
3 Лозинский Г. Петрарка и ранние русские петраркисты. № 218.
4 Хотя Фурман смог найти упоминания о Петрарке в старопечатных изданиях XVI в., а ряд исследователей отмечают влияние итальянского поэта на мировоззрение Максима Грека (Гудзий Н. К. Максим Грек и его отношение к эпохе итальянского Возрождения / / Киевские университетские изв. 1911, N» 7; Иванов А. И. Максим Грек и итальянское Возрождение. К постановке вопроса // Византийский временник. М., 1973. Т. 35), все же вряд ли можно говорить о появлении Петрарки в России ранее 60-х годов XVIII в.
5 [Цомашнев С. Г.] О стихотворстве / / Полезное увеселение. М., 1762. Май.
6 Алексеев М. П. Первое знакомство с Данте в России / / Алексеев М. П. Сравнительное литературоведение. Л., 1983.
7 Об истории распространения английского языка в России см.: Алексеев М. П. Английский язык в России и русский язык в Англии / / Учен. зап. Ленингр. ун-та. 1944, № 72. Сер. филол. наук. Вып. 9; английской литературы — Левин Ю. Д. Восприятие английской литературы в России. Л., 1990.
8 Копанев Н. А. Французская книга и русская культура в середине XVIII века (Из истории международной книготорговли). Л., 1988. — Косвенным подтверждением доминирования немецкого и французского языков над остальными иностранными языками в России XVIII в. могут служить данные о публикации учебников грамматики в 1780-1790-х годах, приводимые Маркером (Marker G. Publishing, printing, and the origins of intellectual life in Russia, 1700-1800. Princeton, 1985).
9 Гуковский Г. А. Комментарии / / Крылов И. А. Полн. собр. стихотв. Т. 2.
10 См. приложение «Хронология переводов Петрарки 1768-1809». — При его создании был использован указатель: Франческо Петрарка: Библиографический указатель русских переводов и критической литературы на русском языке/ Сост. В. Т. Данченко. М., 1986.
11 Сведений об Александре Васильевиче Тинькове (ум. после 1772 г.) очень мало. Известно, что он был сержантом лейб-гвардии Семеновского полка, в 1770-1772 гг. — частным смотрителем в Москве. В 1768 г. Тиньков опубликовал еще один свой перевод: «Разные забавные и любовные Овидиевы сочинения в стихах. Переведены с французского на русский язык» (СПб.). Версию о возможной причастности к изданиям Тинькова известного русского писателя М. Д. Чулкова рассматривает в своей книге Ю. М. Фурман (Указ. соч.).
12 Lettre de Pétrarque à Laure, suivie de remarques sur ce poëte, et de la traduction de quelques-unes de ses plus jolies pièces [trad. N. A. Romet]. Paris, 1765.
13 Предуведомление // [Тиньков A. ] Воображения Петрарковы, или Письмо его к Лоре / Пер. с фр. СПб., 1768.
14 Козодавлев О. П. Рассуждение о народном просвещении в Европе / / Растущий виноград. СПб., 1785. Апр.
15 Подробнее о журнальных публикациях конца XVIII в. см.: Фурман Ю. М. Указ. соч.
16 Словарь исторический, или сокращенная библиотека, заключающая в себе жития и деяния патриархов, царей, императоров и королей: великих полководцев, министров и градоначальников; богов и героев древнего язычества; пап римских, учителей церковных, философов древних и нынешних веков, историков, стихотворцев, ораторов, богословов, юриспрудентов, медиков и прочих. М., 1793. Ч. X.
17 Там же.
18 В1783 г. было издано «Собрание писем Абельярда и Элоизы, с присовокуплением описания жизни сих нещасгных любовников. Пер. с фр. Александр Дмитриев» (М.).
19 Помимо перевода П. С. Андреева, следует упомянуть также перевод послания Колардо «Элоиза к Абеляру» В. А. Озерова (1794), «Послание Элоизы к Абеляру» В. А. Жуковского (1806). В 1802 г. намеревался перевести «Eloisa to Abelard» и Андрей Тургенев, правда, осуществить свой замысел поэт не успел (об этом см.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. СПб., 1994).
20 Карамзин H. М. Письма русского путешественника. Повести. М., 1980.
21 См., напр., у Батюшкова в письме к Жуковскому: Тургенев «занят... какою-то Лаурою: он влюблен не на шутку» (Батюшков К. Н. Соч. T. III. СПб., 1886) или у Пушкина в письме к Л. С. Пушкину: «.. .Я прочел ему (Туманскому. — Г. Я.) отрывки из Бахчисарайского Фонтана (новой моей поэмы) сказав, что я не желал бы ее напечатать потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру» (Пушкин А. С. Письма / Под ред и с прим. Б. Л. Модзалевского. T. 1.1815-1825. М.; Л., 1926 [Репринт, изд.]. М., 1989.
22 О русской периодике рубежа XVIII-XIX вв. см. справочники: Лисовский H. М. Библиография русской периодической печати 1703-1900 гг. Т. 1-2. П-д, 1915; Русская периодическая печать (1702-1894). М., 1959; а также: Левин Ю. Д. Английская просветительская журналистика в русской литературе XVIII в. // Левин Ю. Д. Восприятие английской литературы в России. Исследования и материалы. Л., 1990.
23 Подробнее о принципах перевода в это время см.: Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX века и развитие художественного перевода. Л., 1985; История русской переводной художественной литературы. Т. 1. СПб., 1995; T.2. СПб.,1996.
24 Подробнее см.: Титаренко С. Д. Ф. Петрарка и русский сонет конца XVIII — первой трети XIX в. / / Проблемы метода и жанра. Томск, 1985. Вып. 2.
25 Меланхолия [Пер. Г. Р. Державина] // Русский вестник. М., 1808. Ч. 3, № 7. С. 92-93. Подпись: 3...
26 Задумчивость // Державин Г. Р. Соч. СПб., 1808. Т. 3.
27 Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX века и развитие художественного перевода.
28 Достопамятности нашего времени / / Патриот. М., 1804. Т. 2. Апрель.
Хронология переводов Петрарки 1768-1809
1768
ХС. «Erano i capei d'oro a l'aura sparsi...»: «Как зефиры легко дуют...» / Пер. с фр. А. В. Тинькова.
XXXV. «Solo е pensoso i più deserü campi...»: «Как задумчивый пустынник...» / Пер. с фр. А. В. Тинькова.
CXLV. «Ponmi ove '1 sole occide i fiori e l'erba...»: «Небеса вы милосердны...» / Пер. с фр. А. В. Тинькова.
CCCI. «Valle, che de' lamenti. miei se' piena...»: «Вы, приятные цветочки...» / Пер. с фр. А. В. Тинькова.
1796-1809
CXXVI. «Chiare, fresche е dolci acque...»: 1770-е — Прозаический пер. Н. А. Львова остался неизданным [Гуковский 1937, 342]; 1796— К Воклюзскому источнику («Вода прохладна! Брег зеленой...») / Вольный перевод Е. Люценко; 1797 — Подражание Петрарку («Поверит ли кто мне? Всегда, во всех местах...») / Пер. И.Дмитриева; 1804— Петрарка у Воклюзского источника: Вольный пересказ П. С. Железникова.
XLI. «Quando dal proprio sito si rimove...»: 1796— «Ковда нет Лавры в сих местах...» / Пер. Е. Люценко. Вошел как составная часть стихотворения под названием «Буря и тишина».
XLII. «Ma poi che '1 dolce riso umile e piano...»: 1796 — «Кощаж она опять местам сим взор являет...» / Пер.Е. Люценко. Вошел как составная часть стихотворения под названием «Буря и тишина».
CLXIV. «Or che '1 ciel e la terra e '1 vento tace...»: 1801 — Сонет («И небо, и земля, и ветры уж уснули...») / Вольный пер. М. Кайсарова.
CXXVIII. «Italia mia, benchè '1 parlar sia indarno...»: 1806— На междоусобную войну в Италии: Из творений Петрарха («Италия моя. Страна превознесенна!..»). Переводчик не указан.
XLVI. «L'oro e le perle, е i flor vermigli e i bianchi ...»: 1806— Красота Лауры («Где, ще столь яркое взял злато Купидон...») / Пер. Н. Бутырского.
XXXV. «Solo e pensoso i piu deserti campi...»: 1770-е — Опыт вольного перевода из Петрарка (в прозе) / Пер. Н. А. Львова, остался неизданным [Гуковский 1937, 342]; 1798 — Сонет: Подражание Петрарху («Один, в задумчивости мрачной...») / Пер. М. Кайсарова; 1808 — Меланхолия («Задумчиво один широкими шагами...») / Пер. Г. Р. Державина. То же под загл. «Задумчивость» // Державин Г. Р. Соч. СПб., 1808.
XIX. «Son animali al mondo de si altera...»: 1808 — Свидание. («Находятся с таким в природе твари зреньем...») / Пер. Г. Р. Державина. То же под загл. «Прогулка» // Державин Г. Р. Соч. СПб., 1808.
IX. «Quando '1 pianeta che distingue l'ore...»: 1808 — При посылке плодов («Коща делящая часы небес планета...») / Пер. Г. Р. Державина. То же под загл. «Посылка плодов»// Державин Г. Р. Соч. СПб., 1808.
CXCI. «Si come eternal vita e veder Dio...»: 1809 — Песня (из Петрарка) («Коща мой взор тебя встречает. ..»). Переводчик неизвестен.
«Triumphus famae»: 1796 — Торжество славы и времени: Из творений Петрарха («Коща жестока Смерть под власть свою взяла...») / Пер. Е. Люценко.
Статья поступила в редакцию 22 ноября 2004 г.
