CC BY
64
А.В.Бассель
«PETERSBURG» МАКСА БАРТЕЛЯ И «ПЕТЕРБУРГ» ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
В статье рассматривается история создания и особенности перевода стихотворения немецкого пролетарского поэта Макса Бартеля «Петербург». Стихотворение было написано под впечатлением от письма заключенного в тюрьму политика Карла Радека, который глубоко переживал события русской и немецкой революций. Составивший сборник из своих переводов стихов Бартеля Мандельштам включил в него и «Петербург», сделав текст органичным не только собственной поэтике, но и всей русской литературе. Ключевые слова: Осип Мандельштам, Макс Бартель, стратегия перевода, русско-немецкие связи.
The article is devoted to the process and peculiarities of Osip Mandels-tam's translation of "Petersburg", a poem by a German proletarian poet Max Barthel. The poem was inspired by a letter from an imprisoned politician Karl Radek, who was deeply concerned about the course of the unfolding revolutions in Russia and Germany. The article analyzes the work as part of Mandelstam's collection of translations from Barthel, and shows that the translation strategy chosen by the Russian poet enabled him to make the poem an organic part of his own poetic heritage, as well as Russian literature at large.
Key words: Osip Mandelstam, Max Barthel, translation strategy, Russian-German relations.
В 1925 г. в Госиздате вышла книга немецкого поэта Макса Бартеля «Завоюем мир!» в переводе Мандельштама. Сборник открывался стихотворением «Петербург».
Бартель был коммунистом, членом радикально левой группировки «Союз Спартака»; в Первую мировую воевал солдатом на Западном фронте; в Ноябрьскую революцию 1918 г. участвовал в неудачном восстании в Штутгарте. С 1916 г. издавал сборники стихов, где описывал свои военные переживания, осуждал бессмысленность и жестокость войны и призывал немецких рабочих к революции.
Стихотворению «Petersburg» поэт придавал большое значение: им открывается поэтическая книга «Utopia» (1920) и завершается поэтическая книга «Arbeiterseele» («Душа рабочего») (1920). «Utopia»
имеет посвящение Карлу Радеку, где говорится о полученном от Радека письме, произведшем на поэта сильное впечатление.
Письмо Радека приведено в автобиографии, написанной Бартелем тридцать лет спустя, и, по всей видимости, именно оно послужило источником образности сборника1.
Коснемся в нескольких словах обстоятельств, при которых это письмо было написано. В ноябре 1918 г. Радек был отправлен в Германию на Конгресс Советов в качестве представителя ЦК советов рабоче-солдатских депутатов. В середине февраля 1919 г. он был арестован и посажен на несколько месяцев в тюрьму Моабит. Находясь в заключении, Радек тяжело переживал свое отсутствие в Петрограде и свою беспомощность в то время, когда город особенно нуждался в поддержке.
Из тюрьмы Радек писал Бартелю о своих переживаниях и просил воплотить их в художественной форме. Когда Радек «на крыльях любви к немецким рабочим» приехал в Германию, то «был убежден, что они станут первыми создателями новой жизни, в то время как русские рабочие будут еще истекать кровью, разрушая старое...» (ВагШе1, 1950, 58).
Радек описывает героизм рабочих Петрограда, отважившихся «перевернуть мир», и решимость Ленина, который выбрал подходящий для переворота момент и поднял рабочих на революцию, «фабрику за фабрикой, завод за заводом». Радека во время революции не было в Петрограде, но он напряженно следил за ходом событий из Европы. В газетах события описывались обрывочно и противоречиво, и тогда Радек поехал в Петроград сам; какова же была его радость, когда из окна поезда он увидел вооруженных рабочих, «первую рабочую армию, которая сражалась за свои интересы, а не за капитализм», и понял, что теперь власть в «наших» руках (Вагйе1, 1950, 60-61). Упоминает Радек и о своем участии в переговорах в Брест-Литовске, и об отчаянном нежелании заключать мир на унизительных условиях. Письмо заканчивается словами о бедственном положении, в котором находится Петроград, отчаянии автора от собственного бессилия и страстным призывом:
«...Я мог бы написать пару статей, но лучше я напишу письмо Вам. Вы поэт, а значит, человек, которому дано величайшее счастье
1 BarthelM. Kein Bedarf an Weltgeschichte. Geschichte eines Lebens. Wiesbaden, 1950. S. 57-65. Далее ссылки на это издание даются в тексте.
и проклятье чувствовать острее обычных людей и предавать свои мысли бумаге. Если мое письмо навеяло Вам образы Петрограда и петроградских рабочих, воплотите их для немецких рабочих. Не знаю, насколько это возможно, но если даже Вы не сможете увековечить эту картину, примите в сердце город борющихся пролетариев и подумайте как брат обо мне, страдающем из-за того, что я не могу бороться вместе с Петроградом» (ВагШе1, 1950, 65).
Стихотворение «Петербург» - прямой ответ на просьбу Радека. Из нижеприведенной таблицы очевидно, что Бартель в своем стихотворении не только перенимает настроение и образы Радека, но и несколько раз почти дословно цитирует текст его письма.
Письмо Карла Радека Максу Бартелю Стихотворение Макса Бартеля «Petersburg»
«Ein Gitter trennte mich von der Stadt, und ich zerrieb mich an ihm, suchte mich durch alle Gitterstäbe zu zwängen und wollte durch den schweren Nebel zu meinen Brüdern...» «Решетка отделяла меня от города, и она изводила меня, я искал, как бы протиснуться через ее прутья, и хотел через тяжелый туман к моим братьям...» «Vor dem Fensterkreuz der Zelle kreuzigt mich ein neues Gitter, // Ist mit tiefster Qual beladen, hängt voll drohender Gewitter...» «Перед оконным переплетом камеры распинает меня моя новая решетка, // Она полна глубокой мукой, полна угрожающей грозы... » «Wachs' ich über Raum und Zeiten in die brüderliche Ferne...» «Я расту через пространство и времена в братскую даль...»
«Ich sitze da, messe meine Zelle aus, warte auf Nachrichten und beiße mir die Finger wund.» «Я сижу тут, измеряю (шагами) мою клетку, жду новостей и куcаю в кровь свои пальцы.» «Und ich hab in Trotz und Ohnmacht meine Lippen wundgebissen...» «И я в упрямстве и бессилии мои губы до крови кусаю... »
«...Lenin, als er, der kühle Stürmer, erklärte: "Die Zeit ist gekommen!"» «...Ленин, расчетливый нападающий, объясняет: "Время пришло!"» «Lenin spricht, der kühle Stürmer: "Auf, es ist die Zeit gekommen!"» «Ленин говорит, расчетливый нападающий: "Вставайте, время пришло!"»
Письмо Карла Радека Максу Бартелю Стихотворение Макса Бартеля «Petersburg»
«Und nun kämpfen sie gegen Judenitsch, gegen die englischen Tanks und die Schiffskanonen der "Großen Flotte"». «И теперь борются они против Юденича, против английских танков и корабельных пушек "большого флота"» «Schick nur deine weißen Garden, Tanks und Generale // Und die golden Bankhyänen: nicht erwügst du Ш8еге Seele...» «Пошли только свою белую гвардию, танки и газ и генералов И золотые банковские гиены: не задушить тебе наших душ!» «Petrograd: die Schiffskanonen ziehen scharf auf deine Türme...» «Петроград: корабельные пушки целятся четко в твои башни.»
Как видим, комплекс чувств и мыслей лирического героя, а также сюжет стихотворения «Petersburg» откликаются множеством соответствий в радековском письме.
Немецкий исследователь Мартин Ректор считает главной целью Бартеля так называемую «автостилизацию» («Selbststilisierung») и пытается доказать, что для Бартеля создание собственного образа, образа поэта современности, ведущего за собой народные толпы, было гораздо важнее конкретных им проповедуемых идей2. Бартель был готов стать сторонником любой политической партии, лишь бы ее идеи пользовались популярностью и приносили популярность творчеству самого Бартеля3. Ректор отмечает, что мысли и чувства, выраженные в письме Радека, вполне соответствовали тому «автообразу», который стремился создать Бартель: большая часть стихотворения посвящена переживаниям лирического героя, наделенного апостольской ролью («Will ich jetzt als dein Apostel zu den deutschen Brüdern sprechen» - «Я теперь хочу
2 RectorM. Über die allmähnliche Verflüchtigung einer Identität beim Schreiben. Überlegungen zum Problem des "Renegatentums" bei Max Barthel // Literaturwissenschaft und Sozialwissenschaft 10. Kunst und Kultur im deutschen Faschismus / Hrsg. von Ralf Schnell. Stuttgart; Metzler, 1978. S. 261-284.
3 Эти обвинения вызваны политически нелинейной биографией Бартеля: до 1923 г. он был активным членом коммунистической партии, потом стал членом социал-демократической партии Германии, а потом и вовсе перешел на сторону национал-социалистов.
как твой апостол говорить с немецкими братьями»). «[Бартель] создает образ страдающего пророка-мученика, пробуждающего народ своим примером»4.
Стоит отметить некоторое несоответствие стихов реальным обстоятельствам жизни Бартеля. Лирический герой «Петербурга» осуждает немецких рабочих за бездействие, в то время как автор стихотворения был в числе этих бездействующих сам. Бартель, участвовавший в Штут-гартовском восстании 1919 года, был избран одним из делегатов от повстанцев. Делегаты, безуспешно выдвигавшие требования революционеров правительству, капитулировали первыми, в то время как основная масса рабочих была готова продолжать восстание5.
Другой парадокс, связанный с этим стихотворением, касается его перевода на русский язык. Стихотворение о Петербурге, написанное немцем Бартелем, который на момент его написания в Петербурге ни разу не был6, переводит петербуржец Мандельштам.
Свидетельств, прямо проясняющих, почему Мандельштам взялся переводить Бартеля, нет. Но можно предположить, что это связано с влиянием Бухарина, который сотрудничал с Радеком и был знаком с самим Бартелем. Возможно, с Радеком был знаком и Мандельштам. Об отношениях Бухарина и Мандельштама7 писала Надежда Яковлевна: «Мы "ходили" к Николаю Ивановичу с 22 года, когда О. М. хлопотал за своего арестованного брата Евгения Эмильевича... Всеми просветами в своей жизни О.М. обязан Бухарину. Книга стихов 28 года никогда бы не вышла без активного вмешательства Николая Ивановича.» и т. д.8
Близкий к издательской деятельности Бухарин мог помочь Мандельштаму получить заказ на переводы Бартеля. На эту мысль натал-
4 KleinA. Im Auftag ihrer Klasse. Weg und Leistung der deutschen Arbeitsschriftsteller 1918-1933. Berlin; Weimar, 1972. S. 116.
5 FrittonH.M. Literatur und Politik in der Novemberrevolution 1918-1919. Theorie und Praxis revolutionärer Schriftsteller in Stuttgart und München (Edwin Hoernle, Fritz Rück, Max Bathel, Ernst Toller, Erich Mühsam). Frankfurt am Main, 1986. S. 21-23.
6 Впервые поедет в Россию по предложению Радека в 1920 г.
7 Благодаря Бухарину, брата Мандельштама Евгения освободили из-под ареста; когда же Мандельштама самого арестовали, Бухарин написал письмо Сталину, которое удостоилось знаменитой сталинской резолюции «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие»).
8 МандельштамН. Я. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 191.
кивает и именование отделения Госиздата, где вышла книга переводов Мандельштама: «Типография им. Н. Бухарина».
Бухарин в политических и издательских делах часто сотрудничал с Радеком. Последний, по-видимому, был заинтересован в переводе стихотворения, в создании которого он, можно сказать, принимал участие. В 1918 г. Бухарин и Радек редактировали газету «Коммунист», потом журнал «Коммунист», вместе были приглашены в Берлин на Всегер-манский съезд Советов, вместе были членами редакционной комиссии съезда по профсоюзному вопросу, а в то время, когда Бухарин был редактором «Правды», Радек был ее корреспондентом.
Непосредственно же с Бартелем Бухарин познакомился во время Конгресса Коминтерна (Москва, 1920): «... Мы решили удивить товарища Бухарина своим массовым визитом. <.> Когда мы появились в столь поздний час, он засмеялся и попросил свою жену сделать много чаю и поставить сигареты на стол. Мы убрали книги со стульев и скамеек, сели, стали пить чай, курить бесчисленное множество сигарет, говорить и спорить. Это была русская ночь, исполненная деловыми заявлениями и дикими догадками.» (Barthel, 1950, 99).
Во время Конгресса Бартель встретился и с Радеком, будучи с ним ранее знакомым только по переписке. Эта встреча его разочаровала. Поэт прочитал Радеку одно из своих новых стихотворений, на что Радек заявил, что оно ему не понравилось, ревниво назвал его «Konkurenzgedicht zu Petrograd» и посоветовал Бартелю прочитать, выучить и перевести стихи Маяковского и Демьяна Бедного (Barthel, 1950, 85-86).
Мандельштам мог познакомиться с Радеком через Л. Рейснер, гражданскую жену Радека с 1923 г. (если они не познакомились раньше без ее участия). Почти что прямым свидетельством знакомства Радека и Мандельштама является брошюра «За кулисами французской печали» (ЛенГИЗ, 1926): ее редактором и автором предисловия был Радек, перевод же осуществлял Мандельштам. Книга, по всей видимости, была для Мандельштама важна, поэтому он поместил 18 июля 1925 г. в журнале «Ленинград» свою рецензию-анонс на нее под названием «Кулисы французской печати» (подп. «Колобов»). Работа над «Кулисами.» шла почти одновременно с работой над переводами из Бартеля.
Итак, Мандельштам взялся за работу над книгой «Завоюем мир!» и открыл свой сборник столь важным для Радека стихотворением «Петербург», неслучайно будучи знакомым с людьми, для которых творчество Бартеля было немаловажным.
Мандельштам публикует перевод бартелевского стихотворения «Петербург» не единожды. Впервые текст был напечатан 12 окт. 1924 г. под заголовком «Ленинград» в «Красной газете»9, одной из главных газет страны. На вторую половину 1920-х годов пришелся пик многолетнего сотрудничества Мандельштама с «Красной газетой»: в вечерних выпусках были напечатаны «Киев», «Березиль», «Московский еврейский театр», «Жак родился и умер», здесь же зародился и знаменитый «уленшпигелевский» скандал. Мандельштаму приписываются и многочисленные анонимные рецензии (вторая половина 1920-х гг.) на книги Ленгиза, Гиза и книги на иностранных языках10.
«Ленинград» - одна из первых публикаций Мандельштама в «Красной газете». Этот перевод короче бартелевского оригинала и основной редакции перевода, опубликованной в сборнике «Завоюем мир!»: из шестнадцати строф оригинала представлены только одиннадцать. В переводе присутствует фрагмент, отсутствующий в оригинале (подробнее об этом речь пойдет ниже).
Известна только одна редакция бартелевского «Петербурга». Логично предположить, что Мандельштам переводил это стихотворение, как и все остальные, вошедшие в книгу «Завоюем мир!», с текстов, напечатанных в бартелевских сборниках. Сокращения и изменения текста принадлежат переводчику и отчасти спровоцированы идейно-политической направленностью номера.
На первой полосе газеты помещены две заметки о положении дел в Германии: первая («Руки прочь от Советского союза!») - о митингах, организованных в Берлине немецкой компартией против попыток военного вмешательства II Интернационала во внутренние дела СССР; вторая («Долой палачей германских рабочих! Борьба пролетариата против плана Дауэса11») - о кельнском съезде коммунистических депутатов, задачей которого было «организовать борьбу пролетариата против лондонского соглашения союзников, закабаляющего германских рабочих». Заметку завершают слова немецкого делегата Рута Фишера:
9 С некоторыми неточностями эта редакция воспроизведена: Мандельштам О. Э. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1993. С. 543.
10 Подробнее об этом см.: КацисЛ. Ф. Осип Мандельштам в «Вечерней красной газете» 1925-1929: от Еврейского театра до анонимных аннотаций // Toronto Slavic Quarterly. №46. 2013.
11 Новый порядок репарационных выплат Германии после Первой мировой войны.
«сейчас английские и французские рабочие должны понять, что судьба германских рабочих - это их собственная судьба».
Пафос этих заметок - призывы к братству рабочих разных стран, призыв к борьбе против угнетения пролетариев капиталистическим миром - схож с пафосом стихотворения Бартеля. По всей видимости, поэтому его перевод и помещен в номер как открывающий «Литературную страницу» газеты.
Сокращения бартелевского текста при переводе радикально коснулись романтической образности второй части стихотворения (мотивов узничества и бури). Прокламационная же образность второй части текста осталась в сокращенном и довольно концентрированном виде: Мандельштам сохранил в финале лишь несколько строк, содержащих недвусмысленный призыв: «Встань, проснись, "пролет" немецкий, // Встань, германский пролетарий».
Добавлено следующее, отсутствующее в оригинале четверостишие: «Камни серые Берлина - // Серый камень Моабита - // Будьте вы достойны брата - // Ленинградского гранита!».
В газете к слову «Моабит» поставлена сноска: «рабочий квартал в Берлине». Значимо, что так называется не только берлинский квартал, но и тюрьма, в которой сидел Радек. Мандельштам, имеющий из предисловия к сборнику «Utopia» представление об истории стихотворения, мог указывать упоминанием Моабита на тюрьму, заключенный которой послал Бартелю письмо, вдохновившее поэта на написание «Petersburg».
Новое четверостишие углубляет мотив братства русских и немецких рабочих, существенный для стихотворения и важный для усиления идей, распространяемых «Красной газетой». Разрастается этот мотив благодаря более близкому к оригиналу, чем в редакции «Петербург», переводу строк: «За тебя скажу я немцам // Братской проповеди слово...».
В «Петербурге» «братской проповеди» заменено на «угрожающее», и после этих стихов следует фрагмент, в котором лирический герой обвиняет немцев в развязывании Первой мировой войны: «Вы уже громили, немцы, // Петербургские траншеи, // Не избыть вам, немцы, сраму // Той палаческой затеи.».
Очевидно, поэт, сокращая в переводе оригинальный текст стихотворения под запросы газеты, преследовал цель убрать прямые свидетельства былой вражды между русскими и немцами и усилить мотивы, перекликающиеся с идеями вышеупомянутых заметок.
Обратим внимание на перевод названия. В августе 1914 года Петербург был переименован в Петроград. Через пять лет после этого Бартель называет свое стихотворение «Петербург», при этом в самом тексте, трижды обращаясь к городу, называет его Петроградом:
«Petrograd: die Schiffskanonen zielen scharf auf deine Türme...»12, «Volk von Petrograd, geheiligt vom November der Geschichte!»13, «Petrograd: Die Tat der Hände, Sturm und Kampf auf Barrikaden...»14.
Эта разноголосица объясняется миротворческим пафосом Бартеля: сочетание разных названий города в пределах одного текста работает на идею русско-немецкого братства.
Первый вариант названия перевода, сделанного Мандельштамом в 1924 г., очевидно, был связан с недавним переименованием города. В первой редакции перевода город именуется то Ленинградом («Ленинград, ты не сорвешься.», «Будьте вы достойны брата - // Ленинградского гранита...»), то Петербургом («Петербург. Морских орудий // Над Невой пируют жерла.», «Я был тоже петербуржец, // На молитве прихожанин .»).
Подобное сочетание именований города откликнется в стихотворении 1930 г. «Ленинград» («Я вернулся в мой город, знакомый до слез.»). Ю. И. Левин, анализируя стихотворение и выделяя пару Ленинград-Петербург, выявляет в ней имплицитное противопоставление прошлого настоящему. При «интимном обращении к городу как к личности» используется « его прошлое имя - Петербург». Именно с ним связана важная для стихотворения детская тема в ее «интимно-бытовом аспекте» («припухшие железы», «рыбий жир»). При обращении к современному городу Мандельштам употребляет слово Ленинград. «В результате возникает противопоставление объективного ("чужого") настоящего - субъективному ("своему", "родному") прошлому»15. Схожее разграничение ассоциативно-коннотативных полей Ленинграда и Петербурга можно увидеть и в первом варианте перевода бартелевского стихотворения. Петербургом город называется, когда речь идет о вещах, связанных с монументальным дооктябрьским прошлым (столичная
12 «Петроград, корабельные пушки целятся в твои башни.»
13 «Народ Петрограда, освещенный ноябрем истории!»
14 «Петроград: дело рук, штурма и борьбы на баррикадах.»
15 ЛевинЮ. И. Избр. труды: Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 23.
мощь, церковные службы), Ленинградом - когда надо подчеркнуть революционность города.
В основной редакции перевода стихотворения бартелевский «Petrograd» везде переведен уже как «Петербург»:
«Петербург. Морских орудий // Вдоль Невы пируют жерла.», «Петербург! Ты вольный камень.», «Петербург! В тюрьме оконце!», «Петербург! Багряный факел.»,
«Петербург! Народ в России, // Как стихи, судьбу слагает.».
Мандельштам в своих стихах, часто обращаясь к образу города на Неве, ни разу не называет его Петроградом. Петербург - слово, обжившееся в русской культуре, насыщенное ассоциациями и вызывающее в памяти множество литературных произведений. Петроград же - новое, обязанное своим появлением войне, которую Мандельштам глубоко осуждал. Вероятнее всего, именно поэтому Мандельштам отказывается от его употребления.
Как уже упоминалось выше, стихотворение «Петербург» находится в начале книги «Завоюем мир!». Во-первых, здесь затронуты центральные темы сборника: революции и русско-немецких отношений. Значимость этих тем для новой советской литературы, по-видимому, и повлекла за собой перевод стихов Бартеля на русский язык. Во-вторых, как заметил Г. Киршбаум16, возникающий в стихотворении образ Ленина как главного вождя русской революции перекликается с появляющимся в последнем стихотворении сборника образом Карла Либкнехта, вождя немецкой революции, благодаря чему книга обретает композиционную и смысловую законченность. Важно, конечно, и то, что это объективно одно из лучших стихотворений Бартеля, и сам Бартель отводил в своих сборниках ему особое место.
При переводе Мандельштам сохраняет метр (хорей), но сокращает длину строки: четыре стопы вместо восьми. За счет этого увеличивается размер строфы: восьмистишия вместо четверостиший. Соответственно меняется и схема рифмовки: у Бартеля рифмы смежные ААВВ, у Мандельштама же перекрестные чередуются с холостыми: АВСВDEFE, в двух строфах из семнадцати ABCBDEDE. Сокращение длины строфы
16 Киршбаум Г. «Валгаллы белое вино.»: Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама. М: НЛО, 2010. С. 199. Далее ссылки на это издание даются в тексте.
и пляшущая рифма делают стихотворение более динамичным по сравнению с оригиналом. Четырехстопный хорей - характерный для русской песни размер. Не исключено, что обилие типичных для революционных песен мотивов (свержения царской власти, тяжести пролетарской жизни, угнетения рабочих эксплуататорами, народного братства) подтолкнуло Мандельштама к тому, чтобы по форме сделать свой перевод ближе к песенной традиции.
Мандельштам перерабатывает оригинал, добавляя свои образы, акцентируя одни смыслы и затушевывая другие. Текст Бартеля представляет собой слияние двух традиций: романтической поэзии и прокламационной лирики. Романтическая традиция поддержана темой узничества, одиночества, мотивом разъединенности с единомышленниками, описаниями чрезмерно сильных чувств, романтической категоричностью «все или ничего», набором стандартных романтических образов (бури, грома, звезд и т. д.). Традиция стихотворных прокламаций дает о себе знать в риторических восклицаниях и призывах. Мандельштам разрабатывает в основном романтический пласт образности, пропагандистскую же затрагивает намного меньше. Связано это, по всей видимости, с тем, что романтическая традиция подразумевает сложные образы, которые отражают неповторимость переживаний лирического героя и неординарность его взаимоотношений с окружающим миром, и поэтому работа над ними более интересна поэту. Агитационные воззвания должны быть, напротив, просты и понятны, потому как их цель - донести известный смысл и побудить к определенным действиям. Усложнять это и поэтически развивать нет необходимости.
Вот пример перевода строки, носящей прокламационный характер:
«Stimmvieh, Schlachtvieh - euere Seele, Seele will ich, ihr Proleten!»17
переведено:
«Эй, проснись "пролет" немецкий, // Встань, германский пролетарий!»
Мандельштам упрощает грамматическую конструкцию, делая смысл более отчетливым.
Перейдем к разбору элементов, которые Мандельштам, напротив, усложняет или обогащает. Создается впечатление, что поэт дорабатывает
17 «Серая масса избирателей, убойный скот - ваши души, души хочу я, вы, пролетарии!»
некоторые абстрактные образы Бартеля, добавляя им акмеистической конкретики. Например, туманную строку:
«Wenn die Nächte sich verbluten in dem Paradies der Sterne.»18
он переводит как
«В жилах узника струится // Звезд прекрасных постоянство...».
Отвлеченный и не вполне внятный образ «обескровленных ночей» заменен предметной метафорой.
Образ звезды довольно часто встречается в лирике Бартеля. Смыслы, вкладываемые в него немецким поэтом, проясняет посвящение к сборнику к «Utopia»: «... мы, выучившиеся думать эпохально, видим, как светятся из хаоса современности звезды нового порядка. И эти звезды над нашими головами - мы, мы работаем радостно и стремимся к одной и той же цели: Вы, политик, в тюрьме страстно поглощен работой, я, поэт, сердце которого окрыляют идеи и чувства современности.»19.
Звезда становится своеобразным символом нового мира. Мандельштам, внимательно изучавший не только сами стихи Бартеля, но и вступления к его сборникам (см. цитаты из предисловия к «Arbeiterseele» в предисловии Мандельштама к сб. «Завоюем мир!»), безусловно, отметил существенную семантическую нагруженность этого образа для немецкого поэта. Переосмысление бартелевского образа связано, а возможно, и спровоцировано желанием сделать более очевидными те смыслы, на которые Бартель указывает во вступлении к книге. Струящееся в жилах «постоянство звезд» - стремление к новому миру, стало физиологически неотъемлемой составляющей лирического героя.
Другим примером качественной трансформации образов Бартеля является перевод строки «Die Verschwörung und Verleumdung hat dich wie Gewürm umkrochen...»20 - «На тебя ползла измена белой гусеницей жирной.».
Если сравнение с червями представляет собой литературный штамп, то заменяющее его мандельштамовское сравнение с гусеницей нестандартно и, на первый взгляд, абсурдно. Между тем акмеист Мандельштам был точен. Возможно, здесь есть намек на наступление армии Юденича,
18 «Когда ночи обескровливаются в раю звезд.»
19BarthelM. Utopia Gedichte. Jena, 1920. S. 3.
20 «Заговор и клевета, как черви, ползали вокруг тебя».
о котором Бартелю писал Радек и которое прямо упоминается в словах: «Топчешь танком, моришь газом, // Генеральской давишь тушей.».
Армия Юденича была подкреплена британскими танками. Мандельштам, заменяя «червей» на «гусеницу» и тем самым сохраняя сравнение с насекомыми, добавляет сопоставление с гусеничной лентой танка и, описывая приближение танков к городу, реализует метафору.
Еще пример обогащения бартелевской образности. Строки: «Петербург. Морских орудий // Вдоль Невы пируют жерла...» - в оригинале звучат так: «Petrograd. Die Schiffskanonen zielen scharf auf deine Türme...»21. Бартелевское описание наступления английского флота на Петроград прямолинейно. Мандельштам же расцвечивает его метафорикой пира. Д. М. Магомедова, приводя разнообразные примеры, демонстрирует, что для поэтического мира Мандельштама близость пира и смерти характерна: «В стихотворениях, описывающих ситуацию совместной трапезы, обращают на себя внимание повторяющиеся мотивы дисгармонии, разрушения порядка, антиномичные традиционным мотивам устойчивости и благополучия, связанным с топикой пира»22.
Образ смертоносного пира пушечных жерл встраивается в ряд появляющихся в стихотворении не мотивированных оригиналом образов, косвенно связанных с едой и питьем. Строфа, начинающаяся с пира морских орудий, завершается строками: «Где народ обедню служит, // Гром судьбы всегда желанен.».
В оригинале «обедня» отсутствует: «Wenn das Volk der Arbeit betet, Schicksal donnern deine Räder... »23.
Употребляя слово «обедня» рядом со словом «пир», Мандельштам скрепляет текст коррелирующими друг с другом образами, обогащает оригинальный текст и делает перевод органичным собственной поэтике.
В эту же «нить» встраивается и образ выпитого воздуха: «Свежесть ночи пью глотками.». В оригинале строка звучит так: «Fühle Tau auf meiner Stirne, Winde, die das Herz erfrischen... »24.
21 «Петроград: корабельные пушки целятся четко в твои башни.»
22 Магомедова Д. М. Мотив «пира» в поэзии Мандельштама // Смерть и бессмертие поэта: Мат-лы междунар. науч. конф., посвященной 60-летию со дня гибели О. Э. Мандельштама. М., 2001. С. 137. Далее ссылки на это издание даются в тексте.
23 «Когда народ молится о работе, судьба, громыхают твои колеса.»
24 «Чувствую росу на своем лбу (и) освежающие сердце ветры.»
Мотив «питья воздуха» частотен для поэзии Мандельштама. Как замечает Магомедова (Магомедова, 2001, 137), в мандельштамовском поэтическом мире «воздух оказывается отравленным или несущим смерть». В «Петербурге» «свежесть ночи» также заключает в себе угрозу и опасность: это ночь чуждая, тюремная, отделяющая лирического героя от «земли друзей». Магомедова пишет о том, что «еда и питье в стихах Мандельштама зачастую выполняют роль посредника между человеком и миром» (Магомедова, 2001, 136).
Так и здесь: лирический герой пьет ночную свежесть, которая становится посредником между ним, заключенным в тюрьме, и внешним миром, к которому принадлежит Петербург и куда лирический герой стремится попасть.
И. М. Семенко отмечала, что в переводах Мандельштама из Петрарки «нашли выход глубинные пласты мандельштамовской лирики»25. Бартель не Петрарка, и переводы посредственных пролетарских стихов значили для Мандельштама, конечно же, намного меньше, чем переводы гениальных сонетов, но тем не менее слова Семенко отчасти относится и к сборнику «Завоюем мир!».
Киршбаум пишет, что Мандельштам, переводя Бартеля, «преследует собственные культурософские цели, пользуясь конкретной интертекстуальной логикой» (Киршбаум, 2010, 203). В качестве иллюстрации он приводит строки: «Пусть одних чарует купол // Лицемерной римской церкви.». В оригинале эпитета «лицемерный» нет: «Andre haben ihre Sehnsucht im Gebet nach Rom gerichtet... »26.
«Купол» и «лицемерие» ассоциативно мотивированы развитием немецкой темы в поэтическом мире Мандельштама, а именно стихотворением «Здесь я стою - я не могу иначе...», которое завершается строками: «И кряжистого Лютера незрячий // Витает дух над куполом Петра... ».
Стихотворение может быть интерпретировано как написанное с протестантских позиций и уличающее католичество в фальши и лицемерии (Киршбаум, 2010, 46-49). (Мандельштам крестился по лютеранскому обряду). Таким образом, переведенный с немецкого «Петербург» становится частью развития немецкой темы в творчестве самого Мандельштама.
25 Семенко И. М. Мандельштам - переводчик Петрарки // Вопросы литературы. 1970. № 10. С. 169.
26 «Другие адресовали свою тоску в молитве к Риму.»
Необходимо отметить и ряд других связей этого стихотворения с поэзией Мандельштама. Тематика, некоторые образы и рифмы «Петербурга» отсылают к программным «Сумеркам свободы» (1918), где поэт переосмысляет свое отношение к революции. Киршбаум характеризует «Сумерки.» как «переломный текст, в котором отражено отношение Мандельштама к новой революционной власти: от гневного неприятия к болезненно-тревожному, но исторически необходимому признанию» (Киршбаум, 2010, 201).
В стихотворении довлеет ощущение потерянности, смещенности ориентиров. С одной стороны, поэт становится на сторону неотвратимо приближающегося будущего, принимает и прославляет его таким, каково оно есть, не пытаясь его изменить или ему противостоять: «Прославим роковое бремя, // Которое в слезах народный вождь берет. // Прославим власти сумрачное бремя, // Ее невыносимый гнет.».
С другой стороны, каждой фразой он дает понять, что наступающее время «глухое», исполненное насилия над личностью, «сумеречное». Помимо темы революционного Петербурга (в переводе «Петербург» интонационно звучащей совершенно иначе) к «Сумеркам.» отсылает рифма бремя-время, а также образ «бремени власти», перекличка, в данном контексте вряд ли случайная: «Говорит Владимир Ленин: // Начинать поспело время - // И народ, как вождь старинный, // Поднимает власти бремя.».
Слово «бремя» имеет отчетливые отрицательные коннотации. Если в «Сумерках.» «бремя власти» относится к власти, захваченной большевиками, то в переводе из Бартеля это бремя власти прежнего несправедливого, угнетающего народ государства. Перенос образа, закрепленного в собственном поэтическом мире в качестве маркера отношения к большевистскому правлению, с противоположным оценочным знаком в переводное стихотворение со схожей тематикой может говорить об изменении отношения Мандельштама к советской действительности. Отчасти это проясняет решение Мандельштама переводить тексты пролетарского поэта.
Роднит «Сумерки.» c «Петербургом» и образ вождя. Причем перекличка эта работает не только на уровне поверхностного сходства, но и на глубинном смысловом уровне. В «Петербурге» слово «вождь» находится в непосредственной близости от «Владимира Ленина», и его появление явно спровоцировано ассоциацией с вождем мирового пролетариата. В немецком тексте «вождю» соответствует «ein Held aus alten
Zeiten»27. В «Сумерках.», по одной из версий исследователей, туманный образ народного вождя, в слезах берущего власть, также отсылает читателей к Ленину. Но если в «Сумерках.» отношение к этому образу неоднозначное, как и все стихотворение, то в переводе и сам Ленин, и эпоха, благодаря Ленину наступившая, горячо приветствуются.
Мандельштам был на похоронах Ленина, и они произвели на него сильное впечатление. Вернувшись домой с похорон, Мандельштам написал очерк «Прибой у гроба». Очерк по объему небольшой, образы в нем концентрированы и выписаны ярко и отчетливо. Один из центральных - образ воспаленного лба Ленина, встречающийся дважды: «... лежит он, перегоревший, чей лоб был воспален еще три дня назад...»; «...И мертвый - он самый живой, омытый жизнью, жизнью остудивший свой воспаленный лоб .».
В стихотворении «Петербург» образ лба в соседстве с образом Ленина также встречается дважды: «Лоб в испарине холодной.», «И оплеван лоб высокий // Человеческий доколе.».
Другая перекличка с образом «перегоревшего» в борьбе Ленина, выведенного в очерке, - финальная строка: «Только так: в борьбе сгореть нам.».
Все это свидетельствует о том, что арсенал образов из собственной поэтической мастерской Мандельштам переносит в переводы.
Мандельштам делает «Петербург» не только элементом своего художественного мира, но и текстом, в котором отзываются эхом некоторые ключевые произведения русской литературы. В первую очередь это связано с оркестровкой образа Петербурга. В мандельштамовском переводе содержится несколько отсылок к «Медному всаднику». Так, строки: «Петербург! Морских орудий // Вдоль Невы пируют жерла.» - с не мотивированными оригиналом мотивами пира и образа Невы отсылают к «Сюда по новым им волнам // Все флаги в гости будут к нам, // И запируем на просторе.».
Эти строки Пушкина и Мандельштама связывает и мотив появления в прибрежных водах иностранных судов, причем пушкинское и мандельштамовское описания прибытия морских гостей друг с другом контрастируют. Если в «Медном всаднике» их появление становится знаком мощи и несокрушимости державного города, то у Мандельштама морские суда несут угрозу и опасность для погруженного в революцию
27 «Герой старых времен».
и ослабленного внутренней борьбой Петрограда. Схожая перекличка перечисленных образов и схожий контраст заметен при сопоставлении мандельштамовского перевода с «Пиром Петра Первого», написанным, как и текст Мандельштама, четырехстопным хореем. Мандельштам, намеренно сопоставляя и делая описания прямо противоположных по духу и настроению событий схожими, оттеняет бедственное положение, в котором находится революционный город.
Другая и важнейшая отсылка к тексту петербургской повести заключена в строке: «Петербург! В тюрьме оконце!», в которой, в отличие от оригинала28, появляется образ окна. Это отсылает к знаменитому «Природой здесь нам суждено // В Европу прорубить окно .».
Мандельштам, подхватывая пушкинский образ, его переворачивает: ведь теперь не Петербург должен брать пример с Европы, а Европа с Петербурга.
К петербургскому мифу в целом и к «Медному всаднику» как к его ключевому тексту отсылает и дважды появляющийся в переводе образ камня, которого нет у Бартеля: «Петербург, ты вольный камень!», «Уж не долго каменеть нам.».
Вспомним также и четверостишие из редакции «Ленинград»: «Камни серые Берлина - // Серый камень Моабита - // Будьте вы достойны брата - // Ленинградского гранита!».
Образ камня - один из кирпичиков мифа о Петербурге, вознесшимся горделиво «из топи блат», о городе, возведенном на костях рабочих, свозивших для его строительства камень со всей страны. В «Медном всаднике» камень становится символом людского желания покорить стихию: «В гранит оделася Нева.», «Невы державное теченье, // Береговой ее гранит.».
Камень есть и в «Петербурге» И. Анненского, одном из самых любимых стихотворений Мандельштама29. В контексте стихотворения о революционном Петрограде глагол «каменеть», сохраняя шлейф наработанных в литературе смыслов, означает «быть в оковах старого мира», в котором желания царей-самодуров исполнялись ценой мук и страданий рабочего люда. «Вольный камень» можно интерпретировать как камень, «освобожденный» из-под власти тиранов.
28 «Petrograd: vor meiner Zelle kreuzt sich schwer ein Eisengitter.» («Петроград: перед моей камерой тяжело скрещивается железная решетка.»).
29 Вырванный из журнала «Аполлон» листок с ним Мандельштам хранил в течение всей жизни
Другой пласт отсылок к классической русской литературе связан с развивающейся в стихотворении темой узничества. Для русского читателя появляющийся в стихотворении образ узника так или иначе отсылает к пушкинско-лермонтовской традиции. Отчасти это связано с тем, что слово «узник» поэтически маркировано. Поэтому, самовольно добавляя его в перевод («В жилах узника струится.»), Мандельштам тем самым подключает текст к определенному устоявшемуся пласту смыслов. Важно отметить, что сам Бартель здесь своего лирического героя никак не именует: речь идет от первого лица. По всей вероятности, стихотворение Бартеля напомнило Мандельштаму русских «Узников» не только темой неволи и образом зарешеченного окна, но и манерой организации пространства. В пушкинском стихотворении пространство расширяется: текст начинается с описания темницы, а заканчивается призывом улететь на свободу, «туда, где за тучей белеет гора .». У Лермонтова пространство, напротив, сужается: от мечты о воле, сиянье дня и черноокой девице до осознания того, что лирический герой находится в тюрьме, до шагов часового в ночной тиши. У Бартеля пространство то расширяется, то сужается (фокус дважды перемещается с тюрьмы на Петроград и обратно):
«Vor dem Fenster meiner Zelle kreuzen sich die Gitterstäbe...»30.
«Wachs' ich über Raum und Zeiten in die brüderliche Ferne.»31,
«Denn ich stand in eurer Mitte, unter Bettern nur ein Better...»32,
«Leise klirrt, wohin ich schreite, in der Zelle eine Kette...»33,
«Petrograd, du rote Flamme, bist den Völkern aufgerichtet...»34.
Напоминает о стихотворении Пушкина и бартелевский образ «братской дали», к которой отчаянно рвется герой (у Пушкина молодой орел называет узника братом и зовет улететь с ним). Со стихотворением же Лермонтова перевод Мандельштама помимо общих тематических контуров связывает размер: четырехстопный хорей. Мандельштам сокращает длину строки Бартеля, вероятно, не без оглядки на лермонтовскую традицию.
30 «Перед окном моей камеры скрещиваются прутья решеток.»
31 «Расту я через время и пространство к братской дали.»
32 «Потому что я стою в твоей середине, среди молящихся один молящийся.»
33 «Тихо бряцает, куда я ступаю, в моей камере цепь.»
34 «Петроград, ты красное знамя, народы подбадриваешь.»
Во многих стихотворениях сборника «Завоюем мир!», и в «Петербурге» в частности, чувствуется тенденция умножения при переводе красных оттенков, которые символизируют собой наступление нового мира. С одной стороны, можно предположить, что тенденция эта связана с конъюнктурными интересами Мандельштама: все-таки на подобные тексты существовал определенный заказ. С другой стороны, создание цепочек образов, нелинейно и нетривиально скрепляющих текст, - один из характерных для Мандельштама приемов. А выбор красного цвета, нагруженного столь важными для революционной поэзии смыслами, в качестве подобной скрепы для пролетарских стихов закономерен. У Бартеля красный цвет появляется несколько раз: «Aber an den roten Fronten schlugst du alle Feinde nieder!»35 - «Но врагам на красных фронтах // Приготовил злые казни.»; «Petrograd, du rote Flamme, bist den Völkern aufgerichtet... »36 - «Петербург! Багряный факел // Всем народам полыхает .».
Особое внимание обратим на строки: «Und die Fahne weht im Osten hoch und rot und heilig sausend...»37, которые Мандельштам переводит как «На востоке веет знамя, // И кумач покрыл равнины!»
Бросается в глаза, что Мандельштам русифицирует «на советский манер» образность Бартеля, передавая эпитет «красный» усложненно, но при том более конкретно. Кумач, хлопчатобумажная ткань красного цвета, был очень популярен; после прихода к власти большевиков из кумача начали делать знамена; таким образом, кумач отсылает и к простонародному быту, и к большевистской власти. В строках: «Не чер-нилом водянистым // Я пишу - а красной кровью.» - Мандельштам добавляет отсутствующий в тексте Бартеля эпитет «красный», одноко-ренной со словом «кровь» и тем самым усиливающий звучание образа. В стихотворении есть и несколько примеров появления красного цвета в более скрытой форме вне связи с оригиналом. Например, в строфе, завершающейся стихом о красных фронтах, Мандельштам переводит строку: «Aufbau, Sturz, Verbrüderung, Terror bist du und voll Gnaden... »38 - довольно отдаленно от бартелевского текста: «Рот, искривленный улыбкой // Милосердья и террора.».
35 «Но на красных фронтах сокрушаешь ты всех врагов!»
36 «Петроград, ты красные флаги, народы подбадриваешь.»
37 «А флаги веют на востоке и красно и свято шумят.»
38 «Сооружение, падение, братание, террор, ты есть и полон милости.»
Казалось бы, совершенно непонятно, откуда вдруг в стихотворении появился «рот» и какое отношение ко всей остальной системе образов он имеет. Но не раз проявлявшаяся в собственном творчестве склонность Мандельштама к межъязыковым каламбурам все проясняет. «Rot» по-немецки значит «красный». Вплетая в стихотворную ткань это слово, Мандельштам усиливает «красный» мотив. В подтверждение нашей догадки приведем известный пример аналогичной межъязыковой игры из стихотворения «От легкой жизни мы сошли с ума.» (1913): «Но я боюсь, что раньше всех умрет // Тот, у кого тревожно-красный рот...». Строки, на первый взгляд кажущиеся алогичными, становятся более понятными, если разгадать мандельштамовскую игру: тот - tot (мертвый), рот - rot (красный)39.
Перейдем к рассмотрению самых неоднозначных строк перевода: «Без царя и горностая // Ты стоишь в красе порфирной.». В оригинале: «Viele Kronen sind zersplittert, aber du bist ungebrochen... »40.
Связь революционного Петербурга с царским нетривиальна. Н. Я. Мандельштам вспоминает о том, как они с мужем возвращались после похорон Ленина и «как Мандельштам удивлялся Москве: какая она древняя, будто хоронят московского царя...»41.
Восприятие столичных городов у Мандельштама устойчиво вневременное, всеобъемлющее: поэт готов «через время и пространство» видеть в измененных революцией городах прежнее имперское начало. Образ «порфирной красы» двойственен: порфира - церемониальная мантия монарха, порфирный - еще один оттенок революционного красного, краса - однокоренное с «красным» слово. Слово «порфира» уже встречалось у Мандельштама и раньше, в «Петербургских строфах» (1913): «И государства жесткая порфира, // Как власяница грубая, бедна.».
Тенденция к умножению красных оттенков, а следовательно, и революционной образности входит в резонанс с другой тенденцией: к игнорированию или переиначиванию образности религиозной42. В начале 1920-х годов христианская символика была нежелательна, не была
39 ЛотманМ. Ю. Мандельштам и Пастернак (попытка контрастивной поэтики). Таллин, 1996. С. 60.
40 «Множестве корон расколото, но тебя не сломить!»
41 МандельштамН. Я. Вторая книга. М., 1999. С. 213.
42 Meyer H. Eine Episode aus Mandel'stams "Stummen Jahren": Die Max-Barthel-Übersetzungen // Welt der Slaven XXXVI. H. 1-2. 1991. S. 86.
она близка и поэтике самого Мандельштама. Примеров, иллюстрирующих эту тенденцию, в «Петербурге» можно отметить несколько. К их числу принадлежит уже упоминавшееся самопроизвольное добавление эпитета «лицемерный» к слову «церковь». Другой пример связан с выше процитированными строками о поэте-апостоле, примиряющем своей речью русских и немецких «братьев»: при переводе Мандельштам убирает слово «апостол». Игнорирует Мандельштам и символику распятия, подчеркнутую у Бартеля обыгрыванием однокоренных слов «Kreuz» (крест) - «kreuzigen» (распять) в cамом начале стихотворения:
«Ich bin hundertmal gekreuzigt, bin voll Schmerzen, aber lebe.»43 -«Все-таки еще не умер, // Все-таки еще борюсь я.»;
«Vor dem Fensterkreuz der Zelle kreuzigt mich ein neues Gitter»44 -«В низколобое окошко // Крест железных перекладин.».
Следующий пример связан с со строкой: «Heilig ist dein Leib, ich will meinen Tränen waschen...»45, которую Мандельштам переводит так: «Если ты умрешь - слезами // Сердце города омою.».
Убирая эпитет «святой» и заменяя «тело» на «сердце», Мандельштам лишает образ поддержанной символикой распятия отсылки к снятому с креста телу Иисуса. Обнажающий новозаветное сопоставление с Христом следующий стих: «Jauchzend wirst du aus dem Grabe herrlicher einst auferstehen!"46 - в переводе и вовсе обретает мифологическо-язы-ческий налет: «Встанешь ты великолепный, // И воскреснувший из пепла.». Сравнение с воскресающим из могилы Мандельштам заменяет на сравнение с фениксом.
Таким образом, стихотворение совершает своеобразный круговой путь: факт русской истории, отраженный немецким поэтом, возвращается обратно, становясь фактом русской литературы.
Список литературы
КацисЛ. Ф. Осип Мандельштам в «Вечерней красной газете» 1925-1929: от Еврейского театра до анонимных аннотаций // Toronto Slavic Quarterly. №46. 2013.
43 «Я сотни раз распят, полон боли, но живу.»
44 «Перед оконным крестом моей камеры распинает меня новая решетка.»
45 «Свято твое тело, я хочу омыть (его) своими слезами.»
46 «Сияя, воскреснешь ты великолепный когда-нибудь из могилы.»
Киршбаум Г. «Валгаллы белое вино.»: Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама. М., 2010.
ЛевинЮ. И. Избр. труды: Поэтика. Семиотика. М., 1998.
ЛотманМ. Ю. Мандельштам и Пастернак (попытка контрастивной поэтики). Таллин, 1996.
МагомедоваД. М. Мотив «пира» в поэзии Мандельштама // Смерть и бессмертие поэта: Мат-лы междунар. науч. конф., посвященной 60-летию со дня гибели О. Э. Мандельштама. М., 2001.
Мандельштам Н. Я. Вторая книга. М., 1999.
Мандельштам Н. Я. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014.
Мандельштам О. Э. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1993
Семенко И. М. Мандельштам - переводчик Петрарки // Вопросы литературы. 1970. №10.
Barthel M. Arbeiterseele. Verse von Fabrik, Landstraße, Wanderschaft, Krieg und Revolution. Jena, 1920.
BarthelM. Kein Bedarf an Weltgeschichte. Geschichte eines Lebens. Wiesbaden, 1950.
BarthelM. Utopia Gedichte. Jena, 1920.
FrittonH. M. Literatur und Politik in der Novemberrevolution 1918-1919 Theorie und Praxis revolutionärer Schriftsteller in Stuttgart und München (Edwin Hoernle, Fritz Rück, Max Bathel, Ernst Toller, Erich Mühsam). Frankfurt am Main, 1986.
Klein A. Im Auftag ihrer Klasse. Weg und Leistung der deutschen Arbeitsschriftsteller 1918-1933. Berlin; Weimar, 1972.
MeyerH. Eine Episode aus Mandel'stams "Stummen Jahren": Die Max-Barthel-Übersetzungen // Welt der Slaven XXXVI. H. 1-2. 1991. S. 72-98.
RectorM. Über die allmähnliche Verflüchtigung einer Identität beim Schreiben. Überlegungen zum Problem des "Renegatentums" bei Max Barthel // Literaturwissenschaft und Sozialwissenschaft 10. Kunst und Kultur im deutschen Faschismus / Hrsg. von Ralf Schnell. Stuttgart; Metzler, 1978.
Сведения об авторе: Бассель Александра Викторовна, аспирантка
НИУ ВШЭ, факультет гуманитарных наук, школа филологии. E-mail:
sb@1543.ru
