CC BY-NC-ND
71
М.П. Одесский
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА В ПУБЛИЦИСТИКЕ Н.А. БЕРДЯЕВА
Данная работа посвящена публицистическим статьям Н.А. Бердяева о Первой мировой войне. Знаменитый русский философ утверждал, что суть германского милитаризма - это нигилистическая программа, реализованная в довоенной деятельности футуристов. Такой подход позволяет Бердяеву анализировать Великую войну с точки зрения культуры.
Ключевые слова: публицистика, Первая мировая война, Н.А. Бердяев, Д.С. Мережковский, футуризм.
В данной работе объект анализа - статья Н.А. Бердяева «Футуризм на войне» (Биржевые ведомости. 1914. 26 окт.). Эта статья интересна тем, что она, с одной стороны, входит в цикл публицистических работ, «написанных за время войны до революции» и утративших для автора актуальность, когда «война внутренне разложилась и потеряла свой смысл»1, а с другой - философ не включил ее в книги 1918 г. «Судьба России» и «Кризис искусства», в которых собрал свою военную публицистику.
Интригующий заголовок эффектно сопрягает темы Мировой войны и скандального футуризма. Бердяев начинает с воспоминаний о недавней полемике в российском обществе: «Интересы прошлогоднего сезона в значительной степени стояли под знаком футуризма. Неисчислимое количество публичных лекций, публичных статей и частных разговоров было посвящено шумихе футуризма. <...> Когда разразилась мировая катастрофа и люди были поставлены перед истинными вопросами жизни и смерти, тема о футуризме оказалась естественно снятой, как и многое наносное и второстепенное»2. В годы военных испытаний «тема о футуризме», будучи «естественно снятой» в литературном аспекте, «переходит в массовую историческую жизнь»: «В методах и приемах, которы-
© Одесский М.П., 2015
ми германцы ведут войну, есть очень много футуристического <...> Это - явление XX века, вооруженное всеми методами и приемами новейшей техники и промышленности. Германский милитаризм есть типически футуристическая механизация и автоматизация человеческой массы и человеческой жизни».
К моменту публикации статьи Бердяева сближение немецкого милитаризма с футуризмом было уже освоено российской публицистикой. По словам А.В. Крусанова, «война усилила тенденцию к распространению понятия "футуризм" за пределы искусства и одновременно изменила восприятие футуризма: на первый план вместо эксцентричности, скандальности и отрицания здравого смысла вышла тема разрушения»3. Исследователь цитирует соответствующие пассажи из газет сентября-октября 1914 г.: «На первый взгляд, сравнение германцев с футуристами покажется парадоксом, ибо что общего между воинственными немцами, поставившими своей задачей завоевание всего мира, и мирными футуристами, вроде наших Бурлюков и итальянских Маринетти. Но общее между ними есть. Футуристы поставили своей целью уничтожение древнего искусства. Эту же цель преследуют и немцы, варварски уничтожая все встречающиеся на их пути древние памятники искусства. Доказательство - разгром Лувена, разрушение Реймского собора и покушение на разрушение Собора Богоматери в Париже»4.
Бердяев приводит те же публицистические доказательства германского футуризма: «Футуристическая война германцев уже дала свои плоды. Часть футуристической программы Маринетти германские войска уже осуществили; они разрушают старую культуру, истребляют старые города, храмы, произведения искусства». Однако философ, не оспаривая газетной топики, по-своему аранжирует ее и выстраивает оригинальный интеллектуальный «сюжет».
Прежде всего, Бердяев переводит обсуждение в культурологический план. Он разграничивает «футуризм в литературе и искусстве», все-таки возникший в Италии, и так называемый «жизненный футуризм», реализованный в Германии: «В Германии всего менее был представлен футуризм в литературе и искусстве. Колыбелью футуризма были латинские страны, пожелавшие освободиться от тяжелого бремени своего великого прошлого. Но в Германии назревал футуризм другого рода, гораздо более существенный и грозный, жизненный футуризм - в ее милитаризме и ее промышленности».
«Футуризм в литературе и искусстве» безусловно ассоциировался с деятельностью итальянского поэта Ф. Маринетти (русских футуристов-будетлян для Бердяева словно не существует), и в
1913 г. задиристый В.В. Хлебников мечтал, что сразится с Мари-нетти не только на бумаге, но и на поле битвы: «Я уверен, что некогда мы встретимся при пушечных выстрелах в поединке между итало-германским союзом и славянами на берегах Далмации»5. Однако в Первой мировой войне Италия выступила союзником России, и Бердяев «реабилитирует» итальянский футуризм, о чем подробнее пишет в другой статье того же времени «Чувство Италии» (Биржевые ведомости. 1915. 2 июля): «В великой войне сгорит футуризм, как и многое другое, и пробудятся те силы латинской расы, которые в ней подлинно еще есть. Италии придется не разрушать памятники своего былого величия, а защищать их от футуризма германского. Вероятно, и сам Маринетти будет защищать»6.
Напротив, «жизненный футуризм» - порождение германской культуры. «Жизненный футуризм» - атрибут технического прогресса; «германская армия являет миру технические чудеса»; значит, «жизненный футуризм» есть современная Германия: «Этот футуризм незаметно угашал человеческий дух, превращал человека в средство для чудовищного, бездушного механизма. Дуализм духа и материи в Германии сильнее, чем где бы то ни было. <. > Жизнь органическая, стихийная жизнь во плоти и крови там превращается в автоматический "автомобильный" механизм, подчиняется механической дисциплине. <...> У германцев исконная варварская грубость, присущая их расе, соединилась с варварством от цивилизации».
Альтернативу футуризму - итальянскому «футуризму в литературе и искусстве» и германскому «жизненному футуризму» -Бердяев видит в славянстве. Однако описание славянского типа культуры в «Футуризме на войне» настолько конспективно, что снова приходится обратиться к другим статьям военного цикла.
Культурологическую суть конфликта славянства и германства Бердяев специально анализирует в статье «Война и возрождение» (Утро России. 1914. 17 авг.): «Пангерманизм - вечная угроза для славянства, для его существования и будущего. Поэтому все, что совершается на Балканах, у маленьких славянских народов, казалось бы, не имеющих мирового значения, отзывается на всем мире, затрагивает мировую вражду германства и славянства. Эта всемирно-историческая расовая вражда заостряется в роковой распре Германии и России, - великой выразительницы славянской расы и славянского духа»7.
Подобная интерпретация «славянской идеи» напоминает славянофильство, но к нему не сводится. Бердяев четко различал «славянскую идею» в качестве родового понятия и ее исторические
реализации (соответствующая глава в книге «Судьба России» прямо озаглавлена - «Славянофильство и славянская идея»8). С этой точки зрения различными реализациями «славянской идеи» могут считаться - на равных правах со славянофильством - панславизм М.П. Погодина и Ф.И. Тютчева, «славянская федерация» М.А. Бакунина, польский мессианизм А. Мицкевича, «славянская взаимность» Я. Коллара и т. д.9
В частности, своеобразие «славянской идеи» Бердяева, которое решительно отличает его от славянофилов, но вписывается в богатый спектр исторических реализаций «славянской идеи», составляет призыв к примирению русского народа с польским: «Наша политика должна стать решительно полякофильской. Это - обратная сторона антигерманской политики. Нравственный залог нашей победы в том, что мы боремся не только за сербов, но и за поляков, за весь славянский мир»10 (Россия и Польша // Биржевые ведомости. 1914. 10 окт.). Это примирение обретает у Бердяева глубинный культурологический характер: «Теперь уже совершенно ясна связь судьбы Константинополя и судьбы Польши с судьбой германизма. Слишком ясно, что исторические задачи России могут быть осуществлены лишь в разрыве с германизмом, лишь в победе над германским могуществом. Освобождение славян, освобождение Польши, обладание проливами и Константинополем - таковы задачи, поставленные в войне с Германией и Австрией»11 (Германия, Польша и Константинополь // Биржевые ведомости. 1915. 15 мая).
Постижение русско-польских отношений в культурологическом контексте неизбежно влекло за собой вопрос об авторитетном в польской мысли течении мессианизма: «У польских мессиани-стов, у Мицкевича, Товянского, Цешковского, было очень чистое жертвенное сознание, оно загоралось в сердце народном от великих страданий»12. В такого рода акцентировании польской составляющей и ее мессианского характера Бердяев явно вдохновлялся примером В.С. Соловьева, с риском оскорбить патриотические чувства читателей писавшего в знаменитом «Оправдании добра»: «Широкий идеализм польского духа, впечатлительного к чужим влияниям до увлечения и энтузиазма, составляет характерную черту, слишком очевидную. Универсализм поляков заслужил им со стороны ограниченных националистов упрек в "измене славянству". Но кто знаком с корифеями польской мысли - Мицкевичем, Красинским, Товянским, Словацким, тот знает, насколько в их универсализме проявилась великая сила национального гения»13. По словам современного специалиста, Соловьев считал, что именно Россия «может инициировать процесс интеграции человечества,
а для этого, в качестве первого шага, ей предстоит объединение славянских народов, "собирание славянского мира". И это дело воспринималось Соловьевым не как абстрактная идея или отдаленная задача, а как реальная "ближайшая, естественная цель" российской политики (вспомним, что его статья называется "Славянский вопрос", а не "Славянская идея"), что вполне понятно и оправданно в период, когда Россия брала на себя миссию освобождения южных славян. Однако философ был уверен, что для того, чтобы Россия стала "настоящим центром единения" славян, она должна изменить свое отношение к Западу, к католичеству (что поможет решить не только польский вопрос, но и сблизиться с остальными славяна-ми-католиками)»14.
Вместе с тем Бердяев считал и польский мессианизм, и славянскую концепцию Соловьева, и русский мессианизм (в версии славянофилов и Достоевского) равно неполными. Мессианизм предполагает слияние национального с универсальным и готовность к жертве. Потому идея славянства становится истинно мессианской лишь теперь - в экстремальных обстоятельствах Мировой войны: «Странная и особенная судьба, запечатленная избранничеством! Ныне стоит перед Россией новая жертвенная задача. Россия призвана и избрана охранить не только славянство, но и весь культурный мир от германской опасности, обращенной ко всем народам своим варварским ликом»15. Ясно, что при таком подходе к противостоянию национальных культур мысль Бердяева проецируется на новый план - мессианский.
Определение современной формы мессианской борьбы против «жизненного футуризма» Бердяев уточняет в полемическом диалоге с Д.С. Мережковским, о которой сигнализируют знаковые слова из статьи «Чувство Италии»: «В футуризме есть хамизм незначительных детей великих отцов». Это - явная аллюзия на статью Мережковского «Еще шаг грядущего Хама» (Русское слово. 1914. 29 июня), в которой автор использовал свою знаменитую формулу «грядущий хам» для составления «инвективы футуристам»16. Как ни странно, в использовании формулы Мережковского сам Мережковский выступил продолжателем А.Н. Бенуа. По замечанию Н.И. Харджиева, заглавие работы Мережковского впервые «было использовано в полемических целях Александром Бенуа в одном из его "художественных писем" о новом искусстве (1912). Вскоре после диспутов "Союза молодежи" [в 1913 г. - М. О.] А.Н. Бенуа с еще большей резкостью повторил свой выпад: "Знаете ли что возводят 'они' в свои кумиры? Машинность! - иначе говоря, один из видов смерти, один из признаков грядущего хама"»17.
Мережковский считает достойным обсуждать не футуризм, а лишь «те причины, которые заставляют о нем говорить»18. По Мережковскому, «футуризм - благословение сегодняшнего дня, поклонение существующему порядку вещей, "образу мира сего, преходящему", - как вечному. Да не будет того, что было; да не будет того, что будет, - да будет то, что есть. Футуризм называет себя "футуризмом" (от futurum - будущее), чтобы скрыть главную сущность свою - отрицание будущего». И Бердяев практически дословно повторяет его, отказывая футуризму в праве на истинное представление о будущем: «Футуризм терминологически связан с будущим, грядущим. Но в сущности он отрицательно связан с прошлым и настоящим, он внутренне скован реакцией на прошлое и старое, в нем нет внутренней свободы». По Мережковскому, «футуризм - рабья песнь машине, владычице мира». В этом зачарованный эсхатологическими видениями обличитель «грядущего Хама» прозревает откровение - «"апокалипсис" обратный и нечаянный»: «От Бога - к Зверю, от Зверя - к Автомату, механизму бездушному - таков путь нисхождения, футуризмом начатый, но не им предсказанный». Спасение от приближающейся глобальной катастрофы Мережковский находит в истинном христианстве: «Что такое "хам"? Раб на царстве. Без Царя Христа не победить Хама. Только с Царем истинным можно сказать рабу на царстве: ты не Царь, а Хам». Отождествляет футуризм с «машиной» - вслед за Бенуа, Мережковским - и Бердяев.
Своеобразие же подхода выражается в том, что, согласно Бердяеву, теперь пророчество исполнилось: футуризм не «"апокалипсис" обратный и нечаянный», но политическое настоящее - Мировая война и германский милитаризм. Политизация футуристического апокалипсиса позволяет принципиально уточнить и спасительный путь. Это - славянский мессианизм: «Цивилизованное есть духовное варварство. Этот роковой процесс нельзя предотвратить и победить каким-либо охранением органических устоев жизни. Ему можно противопоставить лишь свободу духа. И я верю, что в славянстве, в России есть та свобода духа, которая может быть противопоставлена футуристической войне с ее автоматическими чудовищами. Этот иной дух должен сказаться и в ином духе нашей армии, в преобладании у нее факторов духовных над факторами механическими и автоматическими. <...> Славянство должно явить миру более высокий тип, чем германство, не потому, что оно технически отстало, менее цивилизовано и держится за старые устои, а потому, что в нем есть более высокие технические потенции, обращенные к грядущему, а не прошедшему. Славянство -
раса будущего, а не прошлого, и в расе этой невозможно варварство от ложной цивилизованности».
Формула «свобода духа», что «противопоставлена футуристической войне с ее автоматическими чудовищами», конкретизируется в статье «Дух и машина», которой Бердяев значимо увенчал всю книгу «Судьба России». Эпатажно называя свою позицию «духовным марксизмом» (и тем самым полушутливо апеллируя к давним спорам марксистов с народниками), философ призывает не идеализировать аграрное общество и техническую отсталость: «Но порабощающей власти развитой техники можно противопоставить высокий и свободный дух, но нельзя противопоставить технику отсталую и элементарную. Материальная отсталость и элементарность не есть сила духа»19. Если Мережковский распознал в «Автомате» шаги Антихриста, то Бердяев определяет машину как «путь духа в процессе его освобождения от материальности»20. Статья (и вся книга «Судьба России») завершается оптимистическим рецептом: «Если Россия хочет быть великой Империей и играть роль в истории, то это налагает на нее обязанность вступить на путь материального технического развития. Без этого решения Россия попадает в безвыходное положение. Лишь на этом пути освободится дух России и раскроется ее глубина»21.
Наконец, в финальный абзац «Футуризма на войне», суммирующий содержание статьи, закрадывается фраза, которая проецирует обсуждение футуризма на астральный план. Бердяев вдруг возвращается к эстетическим аспектам футуризма: «За именем "футуризм" скрываются действительно новые искания в поэзии и живописи и новые, не выявленные еще мироощущения». Действительно, в статье «Пикассо» (впервые - журн. «София». 1914. № 3; вошла в книгу «Кризис искусства») Бердяев специально исследовал художественный авангард при помощи приблизительно тех же категорий, которые он прилагал к анализу современной техники: «Живопись погружается в глубь материи и там, в самых последних пластах, не находит уже материальности. Если прибегнуть к теософической терминологии, то можно сказать, что живопись переходит от тел физических к телам эфирным и астральным»22. В статье «Пикассо», как и в «Футуризме на войне», Бердяев утверждает, что собственно футуристическая поэзия «до сих пор не дала ничего значительного», однако здесь он называет писателя, который реализовал новые духовные веяния: «Но вот Андрей Белый, которого я считаю самым оригинальным, значительным, близким к гениальности явлением русской литературы, может быть назван кубистом в литературе. В его романе "Петербург" можно открыть тот же
процесс распластования, расслоения космической жизни, что и в картине Пикассо»23. Отождествление литературной позиции Белого с футуризмом или кубизмом вызывает естественные споры. Безусловно, некоторое сходство присутствует24. Вместе с тем Белому случалось атаковать футуризм, подобно Бердяеву апеллируя к статье Мережковского (эссе 1918 г. «Кризис жизни»): «...футуристические манифесты о разгроме искусства обернутся действительностью; томагавок "грядущего хама" грозит Джиоконде»25. В любом случае: Бердяев готов принять в Андрее Белом писателя-кубиста, коль скоро он не воспевает «машину», а открывает символизируемую ею духовную истину.
Закономерно, что статья, где детализируется анализ «Петербурга» (Биржевые ведомости. 1916. 1 июля; вошла в «Кризис искусства»), декларативно озаглавлена - «Астральный роман». Также закономерно, что в обобщающей статье «Кризис искусства», которая специально писалась для книги 1918 г. и дала ей заглавие, Бердяев относит Белого не только к кубизму, но и определенно к футуризму: «Все эти вихри - астральные вихри, а не вихри физического мира или мира человечески-духовного. Футуристическое мироощущение и футуристическое творчество А. Белого тем радикально отличается от других футуристов, что оно связано у него с большим духовным ведением, с созерцанием иных планов бытия»26.
Варьируя газетную топику и играя ее проекциями (в культурологическом, мессианском, астральном планах), Бердяев подвергает футуризм своего рода «молекулярному анализу» и разлагает на несколько «футуризмов». Футуризм - не только искусство, но духовная основа «машины» и германского милитаризма. Вместе с тем славянство, ведя судьбоносную борьбу с германством, получает уникальную возможность воплотить мессианские чаяния - не отказаться от «машины», а поставить ее на службу новым духовным задачам и тем самым обрести «свободу духа». Футуризм -симптом: он вопрошает о будущем, хотя «внутренне скован реакцией на прошлое и старое». «Расой будущего» станут славяне, когда жертвенно посвятят себя выявлению «не выявленных еще мироощущений» человечества.
Н.А. Бердяев принадлежит к тем философам, которые вычеканили как своеобразное мировоззрение, так и своеобразный стиль изложения. Его мысль «мечется между крайностями, объединяя их в антиномии, которые то и дело смешивает с обычными логическими противоречиями», его речь - «сбивчивая, отрывистая, нерв-ная»27. В текстах Бердяева тема не развивается постепенно, а играет роль повода для интеллектуальных вариаций. Последующая фраза
не продолжает предыдущую, но ее перифразирует или неожиданно трансформирует, вводя обязательный намек на «чужое слово» или беглый очерк идеи, которая порой развертывается в другом тексте самого философа. Изучение статьи «Футуризм на войне» предсказуемо оборачивается распутыванием такого рода неожиданных ходов. Для исследователя это распутывание увлекательно. Однако не исключено, что в силу тех же причин (или горечи несбывшихся ожиданий на великое культурное возрождение?) автор статьи и не републиковал ее в составе итоговых книг «Судьба России» и «Кризис искусства».
Примечания
1 Бердяев Н.А. Судьба России. М.: Советский писатель, 1990. С. 3.
2 Здесь и далее цит. по: Бердяев Н.А. Футуризм на войне // Бердяев Н.А. Футуризм на войне: Публицистика времен Первой мировой войны. М.: КАНОН+, 2004. С. 17-21.
3 Крусанов А.В. Русский авангард: 1907-1932 (Исторический обзор): В 3 т. Т. 1. Кн. 2. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 485.
4 Там же; ср.: Йовович Т. Зинаида Гиппиус и авангард // Авангард и идеология: русские примеры / Ред.-сост. К. Ичин. Белград: Филол. фак-т Белград. ун-та, 2009. С. 348-356.
5 Цит. по: Харджиев Н.И. «Веселый год» Маяковского // Харджиев Н.И. От Маяковского до Крученых: Избранные работы о русском футуризме / Сост. С. Кудрявцев. М.: Гилея, 2006. С. 123.
6 Бердяев Н.А. Чувство Италии // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства: В 2 т. / Сост. Р.А. Гальцева. М.: Искусство, 1994. Т. 1. С. 370.
7 Бердяев Н.А. Война и возрождение // Бердяев Н.А. Футуризм на войне... С. 8.
8 См.: Бердяев Н.А. Судьба России. С. 130-138.
9 Ср.: Кацис Л.Ф., Одесский М.П. «Славянская взаимность»: Модель и топика. Очерки. М.: Regnum, 2011. С. 11.
10 Бердяев Н.А. Россия и Польша // Бердяев Н.А. Футуризм на войне... С. 15.
11 Бердяев Н.А. Германия, Польша и Константинополь // Там же. С. 69.
12 Бердяев Н.А. Судьба России. С. 104.
13 Соловьев В.С. Оправдание добра. М.: Республика, 1996. С. 271; ср.: Кацис Л.Ф., Одесский М.П. Указ. соч. 110-116.
14 Аксенова Е.П. Славянская идея в русской философской мысли (В.С. Соловьев, Н.А. Бердяев, Г.В. Флоровский) // Славянский альманах 2000. М.: Индрик, 2001. С. 160-161.
15 Бердяев Н.А. Война и возрождение. С. 9.
16 Корецкая И.В. «Грядущий Хам» Мережковского: текст и контекст // Д.С. Мережковский: мысль и слово. М.: Наследие, 1999. С. 146; ср. также: Андрич Н. Д.С. Мережковский и футуризм: Созидание будущего как отрицание вечности // Авангард и идеология. С. 342-347.
17 Харджиев Н.И. Поэзия и живопись (ранний Маяковский) // Харджиев Н.И. От Маяковского до Крученых... С. 61.
18 Здесь и далее статья цит. по: Мережковский Д.С. Еще шаг грядущего Хама // Мережковский Д.С. Было и будет. Дневник. 1910-1914; несвоевременный дневник. 1914-1916. М.: Аграф, 2001. С. 344-353.
19 Бердяев Н.А. Судьба России. С. 217.
20 Там же. С. 216.
21 Там же. С. 223.
22 Бердяев Н.А. Пикассо // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 2. С. 421; ср. в «Судьбе России» цитировавшееся определение машины - «путь духа в процессе его освобождения от материальности»; ср. также: Бычков В.В. Кризис культуры и искусства в эсхатологическом свете философии Николая Бердяева // Н.А. Бердяев и единство европейского духа / Под ред. В.Н. Поруса. М.: Библ. богослов. ин-т св. апостола Андрея, 2007. С. 220-228.
23 Бердяев Н.А. Пикассо. С. 422.
24 Спивак М.Л. Андрей Белый в 1913 году: в поисках альтернативы слову // 1913: «Слово как таковое»: к юбилейному году русского футуризма / Сост. Ж.-Ф. Жак-кар, А. Морар. СПб.: Изд-во Европ. ун-та, 2014. С. 181-193.
25 Белый Андрей. На перевале. Берлин; Пб.; М.: Изд-во З.И. Гржебина, 1923. С. 48.
26 Бердяев Н.А. Кризис искусства // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 2. С. 411.
27 Порус В.Н. От редактора // Н.А. Бердяев и единство европейского духа. С. VIII.
