CC BY
141УДК 82.09
ПЕРСОНАЖ-ЧИТАТЕЛЬ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX в. © Шипицына Наталья Владимировна
аспирант кафедры русской и зарубежной литературы Бурятского государственного университета Россия, 670000, г. Улан-Удэ, ул. Ранжурова, 6 E-mail: nataship26@mail.ru
Изображение персонажа как читателя имеет длинную «родословную» в художественной литературе. В статье показано, как через круг чтения героя, отношение к прочитанному раскрываются грани или самая суть его характера. Таким образом, в художественном тексте значимо упоминание о любом авторе (писателе, философе и т. д.), сочинения которого читает герой. А будучи частью предметного мира произведения, переживания и размышления персонажей, вызванные чтением, одновременно в той или иной мере позволяют судить о литературно-критических взглядах и самого писателя, хотя такие выводы требуют большой осторожности, учета художественного контекста. Следовательно, представление в произведениях персонажей в качестве читателей можно изучать как средство художественной типизации, раскрытия характеров и как особую форму литературной критики. В статье также отражены размышления об образе персонажа-читателя как конструктивном элементе композиции прозаического текста.
Ключевые слова: русская литература, повесть, автор, образ читателя, персонаж, персонаж-читатель, круг чтения персонажа.
CHARACTER-READER IN RUSSIAN LITERATURE OF THE SECOND HALF OF THE 19TH CENTURY
Natalia V. Shipitsyna
postgraduate student, Department of Russian and Foreign Literature, Buryat State University 6 Ranzhurova Str., Ulan-Ude, 670000 Russia
Representation of a character as a reader has a long «lineage» in literature. The article shows how through character's reading circle, through his attitude to the read some faces and the very essence of his nature are revealed. Thus, any mention of the author (writer, philosopher, etc.) in a literary text, is significant for portrayal of a hero. And being part of the objective world of a book, experiences and reflections of characters caused by reading allow to see the writer's views, although such a conclusion requires great care, taking into account the artistic context. The article also reviews the image of reader-character as a constructive element of composition of the prose text.
Keywords: Russian literature, story, author, image of a reader, character-reader, character's reading circle.
Особое место в русской литературе занимает персонаж-читатель - т. е. homo legens, «человек читающий». Как отмечает Е. Фарыно в послесловии к книге Д. Чавдаровой «Homo Legens в русской литературе XIX в.», читающий персонаж проявляет себя в произведениях многих писателей - «от Татьяны Пушкина до Тригорина Чехова» - как конвенциональный читатель русской литературы, ориентированный на те или иные литературные традиции и т. п. [7, c.136]. Основные причины введения homo legens в русское литературное поле исследователь усматривает в идентификационных и интертекстуальных целях автора. Создание образа читателя включает в себя определение характера и границ литературной компетенции, а заданный автором круг чтения, в свою очередь, формирует идентификационное поле между «читателем» и читателем посредством введения в него равно знакомых обоим текстов. «Создать читателя значит... дать нечто читать персонажу - иметь прочитанным этот текст самому и рассчитывать на то, что с этим текстом знаком и внешний читатель - читатель произведения с читающим персонажем», - замечает исследователь [7, c.125]. Но читатель-персонаж предстает и как интертекстуальный элемент художественного целого: он выполняет функцию введения произведения в общее интертекстуальное поле. А. Большакова считает, что одним из ликов интертекстуального многоличья читателя становится «человек цитирующий», т. е. homo legens превращается в homo citans [4, c.285]. Это особенно явно проявляется в повести И. С. Тургенева «Фауст», изобилующей цитатами из произведений Гете. Например, «Я произнес небольшую вступительную речь: упомянул о старинной легенде доктора Фауста, о значении Мефистофеля, о самом Гете и попросил остановить меня, если что покажется непонятным... Я начал читать, не поднимая глаз; мне было неловко, сердце билось, и голос дрожал. <...> Она сидела у окна; на коленях у ней лежала
книга, которую я узнал тотчас: это был мой «Фауст». Она попросила меня прочесть вслух ту сцену Фауста с Гретхен, где она спрашивает его, верит ли он в бога. Я взял книгу и начал читать. <...> Сколько раз думал я, глядя на Веру: да, прав Гете: «Добрый человек в неясном своем стремлении всегда чувствует, где настоящая дорога» («Фауст», пролог I части). <...> Вдруг она раскрыла глаза, устремила их на меня и произнесла голосом до того страшным, что я бросился бежать: «Чего хочет он на освященном месте, этот...вот этот... » («Фауст», I часть. Последняя сцена). Она почти все время своей болезни бредила «Фаустом» и матерью своей, которую называла то Мартой, то матерью Гретхен. <...>Мне вдруг пришло в голову стихотворение Гете (я с некоторых пор весь заражен им). помнишь: «На волнах сверкают тысячи колеблющихся звезд», и прочел его громко. Когда я дошел до стиха: «Глаза мои, зачем вы опускаетесь?» - она слегка приподняла свои глаза и долго смотрела вдаль, щурясь от ветра... » [6, с. 324].
Также текст повести насыщен литературными именами (помимо гетевского «Фауста», это «Ма-нон Леско» аббата Прево, «Кандид» Вольтера, «Торжествующий хамелеон» - памфлет о Мирабо, «Le Paysan perverti» Ретифа де ла Бретонна, Жорж Санд, Шиллер («для первого раза Шиллер гораздо бы лучше годился, уж коли дело пошло на немцев»), Шекспир, Мазепа и Кочубей из «Полтавы» («Сова ли это закричала в роще, другое ли какое существо издало этот стон, я не дал себе тогда отчета, но, как Мазепа Кочубею, отвечал криком на зловещий звук»), «Евгений Онегин»; цитируются стихи А. С. Пушкина («Я содрогаюсь - сердцу больно /Мне стыдно идолов моих»), Гете, Тютчева («В этом доме точно поселился мирный ангел... Крылом своим меня одень, / Волненье сердца утиши, - / И благодатна будет тень / Для очарованной души... ») [6, с. 340], упоминаются оперы, романсы, имена певиц и композиторов.
Согласно мнению Д. Чавдаровой, русский homo legens имеет ряд национальных особенностей, подчас весьма неожиданных. В целом, введение образа homo legens в произведение становится не только одним из крайних проявлений конвенциональной условности и литературности читателя, но также и доказательством единства образной природы героя (персонаж- читатель), автора (автор как «читатель») и собственно читателя (homo legens и homo citans как компоненты общего образа читателя в произведении), вместе формирующих представление о человеке как создании литературы, культуры [7].
Анализ монографии Д. Чавдаровой, вводящей в литературоведческий оборот понятие русского «человека читающего», позволяет не только рассматривать его как автономную часть образа читателя (компонент общей модели восприятия того или иного произведения), но и выделить структурную основу homo legens - компоненты, составляющие основную модель развития, и соотношение с разными литературными моделями. По мнению ученых-исследователей, основные составляющие homo legens располагаются на нескольких уровнях, первый из которых состоит из различных типологических «ликов», цитат и цитирования, обозначения круга чтения, введения дискуссий по поводу прочитанного, интертекстуальных пластов и т. п. Homo legens нередко проявляет себя как homo ludens, человек, «играющий литературными моделями» (когда чтение становится элементом литературного маскарада героя).
Особый случай, как полагает Д. Чавдарова, составляет homo citans, проявляющий себя и как часть основного homo legens, но и как достаточно автономный литературный образ, значительность которому придает знаковость самого акта цитирования, его частотность, а также литературное обыгрывание (пародирование, иронирование и т. п.). Здесь уместно говорить не только и не столько об идентификации цитаты читателем, сколько о ее функции, т. е. о значении чтений и цитирования в литературном произведении. Так, посредством описания круга чтения персонажа писатель умело представляет характеристику того или иного героя. Этим приемом активно пользуется И. С. Тургенев в повести «Фауст».
Сюжет повести сводится к следующему: властная вдова, суеверно боящаяся жизни, в которой много перенесла, старается оградить от житейских бурь свою шестнадцатилетнюю дочь Веру и строго руководит ее чтением. Рассказчик влюбляется в Веру, хочет жениться, но получает от ее матери отказ. Много лет спустя он встречает уже замужнюю Веру. В свои 28 лет она сохранила девический облик и так и не прочла «ни одного романа, ни одного стихотворения - словом, ни одного выдуманного сочинения!» [6, с. 257]. Решающий поворот наступает, когда рассказчик читает Вере и нескольким гостям «Фауста» Гете (по-немецки); под впечатлением от чтения героиня удаляется к себе. Вскоре выясняется, что она заново открыла для себя литературу и между ней и рассказчиком возникает любовь. Таким образом, Вера Николаевна вместо того, чтобы вырываться из тесных рамок материнского воспитания, не только смолоду беспрекословно подчиняется матери («Стоило г-же Ельцовой
дать ей книжку и сказать: вот этой страницы не читай - она скорее предыдущую страницу пропустит, а уж не заглянет в запрещенную» [6, с. 262]), но, выйдя замуж и сама став матерью, сохраняет девический вид и вкусы, заданные ей родительским воспитанием. Лишь чтение «Фауста» Гете производит запоздалый и потому гибельный переворот в ее личности: это чтение «пробудило» Веру, заставило ее задуматься над прожитой жизнью, осознать ее неполноценность. Под влиянием «Фауста» она превращается в «самосознающее и страдающее существо, в личность, способную на самостоятельное движение души». «В «Фаусте» (И. С. Тургенева. - Т. Ш.), - писал В. М. Жирмунский, - чтение трагедии Гете играет решающую роль в духовном пробуждении героини, в ее попытке моральной эмансипации и последующей катастрофе» [2, с. 359].
Через указание круга чтения дана характеристика и самого рассказчика: «Здесь у меня библиотека порядочная. Вчера я раскрыл все шкафы и долго рылся в заплесневших книгах. Я нашел много любопытных, прежде мною не замеченных вещей: «Кандида» в рукописном переводе 70-х гг.; ведомости и журналы того же времени; «Торжествующего хамелеона» (то есть Мирабо); «Le Paysan perverti» [«Развращенного крестьянина» (франц.)] и т. д. Попались мне детские книжки, и мои собственные, и моего отца, и моей бабки, и даже, представь себе, моей прабабки. Я увидал книги, привезенные мною когда-то из-за границы, между прочим гетевского «Фауста». Тебе, может быть, неизвестно, что, было время, я знал «Фауста» наизусть (первую часть, разумеется) от слова до слова; я не мог начитаться им... С каким неизъяснимым чувством увидал я маленькую, слишком мне знакомую книжку (дурного издания 1828 г.). Я унес ее с собою, лег на постель и начал читать. Как подействовала на меня вся великолепная первая сцена! Появление Духа Земли: «На жизненных волнах, в вихре творения», возбудили во мне давно не изведанный трепет и холод восторга. Я вспомнил все... Долго не мог я заснуть: моя молодость пришла и стала передо мною, как призрак; огнем, отравой побежала она по жилам, сердце расширилось и не хотело сжаться, что-то рвануло по его струнам, и закипели желания... » или «Но мог ли я ожидать, что со мною повторится все то, чему, казалось, так же как и молодости, нет возврата? Да что я говорю! Да я никогда не любил, нет, никогда! Манон Леско, Фретильоны - вот были мои кумиры. Такие кумиры разбить легко; а теперь... я только теперь узнал, что значит полюбить женщину» [6, с. 230]. Здесь обнаруживаются первостепенные качества героя, отражаются его взгляды, мнения, убеждения, факторы, оказавшие влияние на становление его характера.
Как полагает Д. Чавдарова, второй уровень homo legens образует отношение к чтению, цитатно-сти и homo citans со стороны автора и других персонажей (включая идеализацию, романтизацию, иронию, пародирование и т. п.), результатом чего становится формирование различных литературных моделей. Здесь литература предстает как «идеальная модель» (часто опирающаяся на авторитетную цитату) [7, c. 287].
Третий уровень позволяет идентифицировать homo legens с образом мира - как реального, так и «фикционального мира литературности и литературных конвенций» [7, с. 288]. Подчас фикциональ-ный мир выступает не только как модель, но и как болезненная фантазия, подмена настоящей жизни. Нередко цитирование, и в особенности обращение к литературным стереотипам, выполняет функцию «создания иллюзии реальности изображаемого мира в тексте В при его сопоставлении с миром в тексте А» [7, с. 288].
Образ «человека читающего» в общей структуре образа читателя полифункционален. Очевидно, ведущей его функцией является самоидентификация персонажа (или автора) с другими литературными героями. С философской точки зрения, в ее основе лежит идея «идентификации всей жизни с чем-то прочитанным, известным, пережитым» [3, с. 289], с литературной - интертекстуальная сфера идентификации читателя через общеизвестные литературные произведения и их героев с читателем в реальной жизни. Специфический аспект составляет самоидентификация как автокоммуникация, включая, с точки зрения Д. Чавдаровой, установку на автора как единственного своего читателя. Такой прием мы обнаруживаем в повестях Ф. М. Достоевского, а именно в «Записках из мертвого дома» и «Записках из подполья».
В «Записках из мертвого дома» в роли рассказчика выступает А. П. Горянчиков. Повествование ведется от лица очевидца, непосредственного участника жизни сибирского острога, и ни о каком демонстративном вторжении в текст автора не может быть и речи. Рассказчик - не только условная фигура, за которой стоит сам автор, это самостоятельный художественный образ со своей биографией, мировоззрением, наконец, со своими собственными воспоминаниями. Записки Горянчикова скрывают за собой самого автора, являясь отчасти его автобиографической повестью. Форма «найденных
записок» приближает к документальности, архивности, необходимым автору для создания впечатления достоверности, правдивости изображаемого и рассказываемого.
Абстрактно-отвлеченная манера рассказа Горянчикова как нельзя лучше помогает Достоевскому высказать свои суждения, наблюдения, оценки, тем самым ненавязчиво подводя читателя к мысли о необходимости обладания высоким духом, чтобы, пережив каторгу, остаться человеком, не потерять своей души, а напротив, страдая нравственно и физически, позволить ей возродиться и окрепнуть. Впоследствии эта мысль будет развита в более поздних романах писателя.
Форма записок, которую использует автор, определяет и читательское отношение к книге как к безусловно достоверному документу. «Найденные записки» являются отчасти автобиографической повестью. Пройдя все ужасы Омского острога, Достоевский смог донести до читателя реальную картину жизни другого человека, человека-преступника. «Открывая постепенно мир острога, рассказчик в то же время открывал, или, если точнее выразиться, познавал себя» [5, с. 458].
Очерковые части «Записок из мертвого дома» соединены краткими указаниями издателя, который явственно выступает на первый план во Вступлении и в главе «Претензия». В «Записках из мертвого дома» Ф. М. Достоевский - это издатель, заинтересованный в опубликовании «найденных записок». И этот интерес его вполне оправдан. Для издателя всякие «найденные записки» важны уже потому, что приближают излагаемое к документальности, невыдуманности, необходимой для создания впечатления достоверности, правдивости рассказываемого: «...Каторжные записки... показались мне не совсем безынтересными, совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочел кое-что с любопытством» [1, с. 394].
«Записки из мертвого дома» - это повествование о жизни в каторге, основанное на мемуарном материале, чему мы находим постоянное подтверждение. В 1850 г. в Тобольске «несчастных» навестили жены декабристов А. Г. Муравьева, П. Е. Анненкова, Н. Д. Фонвизина - русские женщины, духовным подвигом которых восхищалась вся Россия. Сердечное общение с ними укрепило душевные силы каторжан. А на прощание каждому из них декабристки подарили Евангелие. Эта вечная книга, единственная, дозволенная в остроге, сопровождала Достоевского все время каторги, являясь утешением, источником силы духа. Она «четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного» [5, с. 38], - вспоминал впоследствии писатель. Эта книга есть и в «Записках». Горянчиков, подобно Достоевскому, учит мусульманина Алея читать по Евангелию: «У меня был русский перевод Нового завета - книга, не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной этой книге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он уже совершенно понимал книжный язык» [1, с. 455].
Именно эту книгу Достоевский-писатель вручает своим героям на важном этапе их жизненного пути. Например, в произведении «Преступление и наказание» читаем: «Под подушкой его лежало Евангелие. Он [Раскольников] взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она [Соня] читала ему о воскресении Лазаря». Чтение той или иной книги детерминирует поведение и психологию персонажей.
Таким образом, «Записки из мертвого дома» - автобиографичны и Горянчиков, говоря от своего имени, часто говорит и от имени самого автора. Особенно это проявляется в главах, в которых ведется рассказ о жизни «Мертвого дома», о народе, населявшем его. Наблюдения, размышления Достоевского чаще всего выражаются в обобщенной форме, как окончательный, сделанный по ходу рассуждений вывод. Однако, предоставив Горянчикову возможность самостоятельно рассказывать о жизни на каторге, писатель выходит в некоторых главах на первый план. Наибольший интерес в связи с этим представляют главы «Первые впечатления» и «Выход из каторги», в которых передаются чувства, внутренние переживания, одинаковые для Горянчикова и для Достоевского. Автор дает читателю возможность увидеть своими глазами каторжное существование, прочувствовать вместе с героем тяжесть положения «отверженного человека». Говоря о том, что и здесь, на дне общества, есть люди честные, порядочные, способные еще принести пользу, писатель показывает путь человека к возрождению.
Также тема литературы и чтения отчетливо выявляется в повести А. П. Чехова «Драма на охоте». Композиция повести построена по принципу «рассказ в рассказе», причем вставной текст представляет собой самостоятельное литературное произведение одного из персонажей. По сюжету Иван Петрович Камышев приносит в редакцию свою книгу, написанную по шаблону бывших судебных следователей и повествующую о трагической истории Оленьки Скворцовой, которая была зверски убита во время охоты. Однако в процессе чтения редактор понимает, что рассказчик Зиновьев, за об-
разом которого скрывается сам Камышев, является убийцей, хотя явных доказательств этого в произведении не содержится. Все происходящее между редактором и героем воспринимается последним в сугубо условном, «книжном» ключе. Когда же издатель раскрывает тайну Камышева, сама вымыш-ленность вставного текста разрушается. Условная документальность текста оборачивается для издателя реальностью. Более того, выходящий за рамки литературы текст превращает персонажа-читателя (издателя) в непосредственного участника описываемых событий. Порядок не восстанавливается в сознании читателя.
Ситуация, складывающаяся в тексте, безусловно, влияет на восприятие произведения в целом, особенно если учитывать повествовательную структуру «Драмы на охоте», в которой за счет рамочной композиции объединяются два повествования от первого лица. Состояние ужаса, испытываемое редактором, должно отражаться на реальном (или идеальном) читателе. Этому способствует усиление документальности за счет использования традиционного приема: Чехов присваивает повествователю собственные инициалы «А. Ч.».
Между тем разоблачение Камышева не может быть неожиданностью для читателя: намеки на такое завершение истории содержатся как в предисловии редактора, так и в его комментариях к камы-шевскому тексту. Как нам представляется, важную роль в формировании итогового читательского впечатления играет напряжение, вызванное включением точки зрения реципиента в текст. Таким образом, текст акцентирует внимание на различении фикционального и реального, граница между вымышленным и настоящим в нем становится очень подвижной и даже преодолимой.
Персонажи-читатели также представлены в повести А. П. Чехова «Три года»: «Саша читала ей что-то из своей хрестоматии. Теперь она закрыла свою хрестоматию и, не сказав ни слова, тихо вышла из комнаты; Лаптев взял с комода исторический роман и, отыскав страницу, какую нужно, сел и стал читать вслух. Нина так и осталась неученой, всю жизнь писала каракулями и читала одни только исторические романы. И теперь, слушая исторический роман, она думала о том, как она много пережила, сколько выстрадала за все время, и что если бы кто-нибудь описал ее жизнь, то вышло бы очень жалостно» [9, с. 347]. В повести «Рассказ неизвестного человека» в качестве читателя-персонажа выступает Владимир Иванович (Степан), изучающий документы, которые находит на столе хозяина («Сотни записок и бумаг, которые я находил в кабинете и читал, не имели даже отдаленного отношения к тому, что я искал») [9, с. 215], а также Зинаида Федоровна, читающая вслух книги. Имеются персонажи-читатели в «Скучной истории»: «Читаю я по-прежнему не худо; как и прежде, я могу удерживать внимание слушателей в продолжение двух часов. Сижу я неподвижно, ни о чем не думая и не чувствуя никаких желаний; если передо мной лежит книга, то машинально я придвигаю ее к себе и читаю без всякого интереса. Так, недавно в одну ночь я прочел машинально целый роман под странным названием: «О чем пела ласточка». После лекции я сижу у себя дома и работаю. Читаю журналы, диссертации или готовлюсь к следующей лекции, иногда пишу что-нибудь. <...> Первые письма ее с дороги были удивительны. Я читал их и просто изумлялся, как это небольшие листки бумаги могут содержать в себе столько молодости, душевной чистоты, святой наивности и вместе с тем тонких, дельных суждений, которые могли бы сделать честь хорошему мужскому уму. Волгу, природу, города, которые она посещала, товарищей, свои успехи и неудачи она не описывала, а воспевала; каждая строчка дышала доверчивостью, какую я привык видеть на ее лице, - и при всем том масса грамматических ошибок, а знаков препинания почти совсем не было» [8, с. 237]. Читатель здесь оказывается вовлеченным в художественный мир произведения.
Итак, можно сделать общий вывод о том, что в область полифункциональности homo legens в русской литературе входит следующие функции: сочетание, смене и развитие литературных конвенций, развитие соотношения фикция-реальность, актуализация определенной модели мира (порой иллюзорной как отторгаемой: к примеру, в случае с иронией и пародированием), формирование интертекстуального поля произведения (через отбор текстов как составляющих круг чтения), адаптация различных литературных моделей, а также театрализации действия, участие автора и героя в литературном маскараде и другие различные игровые функции.
Литература
1. Достоевский Ф. М. Повести и рассказы: в 2 т. - М.: Гос. изд-во худ. лит., 1956. - 584 с.
2. Жирмунский В. М. Гёте в русской литературе. - Л.: Гослитиздат, 1957. - 674 с.
3. Солоухина О. В. Читатель в выявлении ценности произведения // Филологические науки. - 1984. - № 5. -С. 3-8.
4. Теоретико-литературные итоги XX века. Т. 4: Читатель: проблемы восприятия. - М.: Наука, 2005. - 592 с.
5. Туниманов В.А. Комментарии: Ф. М. Достоевский // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. - Л.: Наука, 1989-1996.
6. Тургенев И. С. Собр. соч.: в 12 т. Т. 7. Отцы и дети. Дым. Повести и рассказы 1861-1867 гг. - М.; Л.: Наука, 1964.
7. Чавдарова Д. Homo Legens в русской литературе XIX века. - Шумен (Болгария): Аксиос, 1997. - 142 с.
8. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Т. 7: Повести и рассказы 1888-1891. - М.: Наука, 1979.
9. Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем в 30 т. Т. 8: Повести и рассказы 1892-1894. - М.: Наука, 1979.
References
1. Dostoevsky F. M. Povesti i rasskasy [Novels and stories]. Moscow: State fiction literature publ., 1956. 584 p.
2. Zhirmunsky V. M. Gete v russkoj literature [Gete in Russian literature]. Leningrad: State fiction literature publ., 1957. 674 p.
3. Soloukhina O. V. Chitatel' v vuyavlenii tsennosti proizvedeniya [Reader in a book evaluation]. Filologicheskie nauki -Philology sciences. 1984. No 5. Pp. 3-8.
4. Teoretiko-literaturnye itogiXXveka. T. 4: Chitatel': problemy vospriyatiya [Literature theory results of the 20th century]. Moscow: Nauka Publ., 2005. 592 p.
5. Tunimanov V. A. Kommentarii: F. M. Dostoevsky [Comments: Dostoevsky]. Dostoevsky F. M. Sobr. soch.: v 15 t. - Fyodor Dostoevsky. Collected works in 30 vol. Leningrad: Nauka, 1989-1996.
6. Turgenev I.S. Sobr. soch.: v 12 t. T. 7: Ottsy i deti. Dum. Povesti i rasskazy 1861-1867 [Collected works in 12 vol. Vol. 7]. Moscow-Leningrad: Nauka, 1964.
7. Chavdarova D. Homo Legens v russkoj literature XIXveka [Homo Legens in Russian literature of the 20th century]. Shumen: Aksios, 1997. 142 p.
8. Chekhov A. P. Poln. sobr. soch. i pisem: v 30 t. T. 7: Povesti i rasskasy1888-1891 [Complete works and letters in 30 vol. Vol. 7: Stories of 1888-1891]. Moscow: Nauka, 1979.
9. Chekhov A. P. Poln. sobr. soch. i pisem: v 30 t. T. 7: Povesti i rasskasy 1892-1894 [Complete works and letters in 30 vol. Vol. 7: Stories of 1892-1894]. Moscow: Nauka, 1979.
