CC BY
119
Игнатьева О.В., Лысенко О.В.
(Пермский государственный гуманитарно-педагогический университет, Пермь)
ПЕРМЬ КАК СТИЛЬ: В ПОИСКАХ УНИКАЛЬНОСТИ*
*Материал подготовлен в рамках проекта № 034-ф Программы стратегического
развития ПГГПУ
Ключевые слова: региональная идентичность, городской стиль, пермский культурный проект, брендинг города, городские сообщества
В статье рассматриваются основные направления деятельности Пермского культурного проекта, реакция на этот проект со стороны городского сообщества и влияние пермского культурного проекта на развитие города и региона.
Ignatieva O.V., Lysenko O.V. (Perm)
PERM AS STYLE: IN SEARCH OF ORIGINALITY
Key words: regional identity, city style, Perm cultural project, city branding, city communities
The paper considers basic dimensions of the Perm cultural project, the reaction to this project of the city community and its impact on the development of the city and the region.
Повод проведения данной конференции сам по себе дает почву для размышлений на заявленную тему. 900 летний юбилей упоминания слова «пермь» в письменных источниках ничуть не хуже (а может даже и лучше) иных обоснований претензий многих городов на свою значимость, уникальность и древность. А стремление придать значимость месту обитания и региону прекрасно вписывается в то, что еще в начале 90-х гг. ХХ века Р. Робертсон назвал глокализацией - тенденцией к сохранению и усилению региональной значимости на фоне глобализации. Эта тенденция проявляется всюду - и в практике управления региональных и городских властей, и в новой моде на этническое, и в попытках придумать, а чем же мы, собственно, отличаемся от наших близких и далеких соседей. «Уникальность в современном
глобализированном мире не нивелируется, не стирается, а наоборот, востребована, поскольку дает индивидам и обществам конкурентные преимущества» (Тульчинский, 2011). Впрочем, чаще всего эти попытки (по правде говоря, не всегда удачные, а часто просто неуклюжие) обладают специфической социальной функцией - если этого не делать, если не вырабатывать социальных и культурных инструментов положительной городской и региональной идентичности, они возникнут сами, ввиду определенного общественного запроса. Но возникнут уже в виде экстремистских кошмаров, причем в наиболее отвратительном виде - с национальным ли религиозным оттенком, примером чему служат ИРА, баскские экстремисты, националисты, сепаратисты и фанатики всех мастей. Иначе говоря, когда в обществе есть такая потребность - ее надо обслуживать, а не морализировать и высмеивать.
Однако, признавая вслед за П. Бергером и Т. Лукманом, за Э. Хобсбаумом, Б. Андерсоном и Э. Геллнером тезис о том, что любая идентичность есть продукт социального конструирования, мы далеки от мысли, что любую идентичность можно сконструировать на любом месте. Как правило, не все образы,
предлагаемые местным сообществам в качестве их символов и масок, принимаются последним безболезненно. Можно утверждать (и практика брендирования территорий и городов в России это подтверждает), что наилучшей стратегией будет конструирование местной идентичности из тех образов, символов и ритуалов, которые уже присутствуют в массовом сознании жителей. Поэтому необходимым этапом такого рода деятельности должны стать исследования тех образов идентичности, которые уже сложились и укрепились на данной территории. Прежде чем говорить о Перми, как о стиле, нам необходимо исследование пермских стилей, то есть тех форм презентации идентичностей, которые сложились в разных городских сообществах. Этому и посвящена статья.
Генезис пермского городского сообщества
Пермь как город, подобно многим другим городам Урала, Поволжья и Сибири, сложился в своих современных очертаниях только в ХХ веке. Достаточно сравнить современные карты города с картами столетней давности, чтобы понять, насколько разительны перемены: многократно увеличившаяся площадь города и численность населения, переориентация города на промышленное производство, возросшая сложность социальной структуры и социального пространства города говорят сами за себя. Не менее разительно будут отличаться и тексты, описывающие город сто лет назад и в более позднее время. Образ города, вырисовывающийся из воспоминаний чиновников и путешественников XIX - начала ХХ века (В Парме, 1988), заставляет видеть в Перми некий восточный фронтир, форпост европейской цивилизации посреди дикого края, заполненного староверами, кержаками, темными крестьянами и беглыми каторжниками (Белдыцкий, 1901, Мамин-Сибиряк, 1951). Согласимся, сегодня такие образы редко кому придут в голову. Суть произошедших за столетие изменений можно описать как специфический процесс российской урбанизации, сочетавшей миграцию населения из деревень в областной центр, строительство новых и модернизацию старых предприятий, принудительное перемещение в Пермь больших масс людей, а также технологий, предприятий и учреждений в процессе индустриализации, коллективизации, эвакуации и репрессивной политики 1930-50-х гг. пошлого века. В результате этих процессов сложился большой город, который до сих пор сочетает в себе столь разные и даже противоречивые элементы, что на их нивелировку и «подгонку» в более или менее однородное сообщество и пространство не хватило даже относительно спокойных и благополучных 1960-80-хх гг.
В итоге в социальном пространстве Перми до сих пор сохраняются лакуны, оставшиеся от прошлого, своеобразные «старицы», в которых законсервировались иные, принадлежащие прошлому структуры, а и сообществе до сих пор просматриваются практики, восходящие еще к прошлому. Без особого труда можно увидеть:
• следы деревенского уклада жизни, проявляющегося в народной топонимике (Пермь как стиль, 2013), в системе оппозиций, используемых для описания городского пространства (например, «поехать в город»), в практиках рураризации (например, в сохранившихся обрабатываемых огородах и садов у значительной части городских жителей; (Адаптационные стратегии населения, 2004);
• остатки уклада, свойственного рабочим поселкам периода ранней индустриализации; это проявляется в сохранившихся следах барачных рабо-
чих поселков (лежащие в основе деления на микрорайоны), в существовании подростковых и молодежных полукриминальных объединений на окраинах города, восходящих к временам заводских поселков, в доминировании архетипа завода в картине мира отдаленных от центра микрорайонах, в полицен-тричности города (Шишигин, Лысенко, 2012).
• Воспроизводство культуры типичных для индустриального города социальных групп, таких как субкультуры рабочих, инженеров, учителей, медиков и многих других, целиком или осколками сохранившихся в современных реалиях города (Гордон, Клопов, 1997).
Исследование этих фрагментов социальных пространств и культур до сих пор остается актуальной задачей для историков, социологов, городских антропологов и культурологов. Мы вынуждены констатировать, что до сих пор не существует сколько бы ни было сбалансированной исследовательской программы, инструментариев, гипотез, которые позволили бы собрать воедино разрозненные тексты и источники по данной теме. Однако некоторые черты складывающейся специфической городской культуры этого типа, важные с точки зрения поставленной проблемы, следовало бы обозначить уже сейчас.
Во-первых, для таких сообществ характерно значительное культурное расслоение, обусловленное уровнем и характером образования, профессиями, образом жизни. В позднем советском городе достаточно явственно выделялись два больших слоя населения, один из которых представлял собой совокупность более или менее урбанизированных социальных групп, а второй - совокупность людей, продолжавших оставаться на периферии городской жизни, и в пространственном, и в культурном отношении. Понятно, что вторые, с точки зрения первых, представлялись некими «новыми городскими варварами», маркированными терминами типа «жлобы», а позднее - «гопники». Для первых (очевидно, находящихся в меньшинстве) город представляет собой более или менее единое символическое и социальное пространство, освоенное и присвоенное. Их социальные контакты строились уже не по принципу «двора» и микрорайона, а по принципам общности профессии, увлечений, общности взглядов. Если, например, проследить биографические конструкции двух одноклассников, один из которых поступает в вуз, а другой следует устойчивой модели советского времени «двор-ПТУ-завод», то мы без труда можем обнаружить, как будет меняться их способ существования в городском пространстве: для первого достаточно быстро новые студенческие, а потом и профессиональные связи станут более значимыми и широкими (в пространственном измерении), чем школьные и дворовые, а второй так и ограничит основной ареал своего обитания микрорайоном, изредка выбираясь «в город» за покупками и развлечениями. Вообще, судя по нашим исследованиям, город становится городом в России тогда, когда возникают площадки, на которых могут встретиться эти «современные горожане». Этим объясняется столь важная роль разного рода культурных институций города - театров, филармоний, библиотек, а ныне, возможно, клубов и фестивалей, вход в которые для непосвященных охраняется изначально высокими требованиями к культурным компетенциям индивида. Не случайно даже небольшие по численности городские поселения Пермского края, имеющие театры, даже самодеятельные, гораздо больше похожи на город, чем их соседи, лишенные таких площадок (Сравнение Лысьвы и Чусового, Губахи и Кизела может это подтвердить). При разрушении (или отсутствии) такой площадки исчезает и тот слой, который выстраивает свои связи поверх микрорайонов-поселков. Освоение этих культурных институций
(хотя бы на уровне «я там бывал») становится обязательным для каждого, кто претендует на статус горожанина. Так, первокурсник, приехавший из деревни в Пермь, должен побывать в театре, в галерее, в ресторане, в центре, в центральных магазинах. В этом же ряду стоит и феномен приезжего, который обязан в Москве и Санкт-Петербурге побывать в театрах, хотя большинство москвичей и питерцев туда не ходят годами.
Самопровозглашенная роль урбанизированного меньшинства, которое само себя предпочитало именовать интеллигенцией или интеллигентными людьми, по сути, являлась прогрессорской (спасибо за эту удачную аналогию со Стругацкими профессору Марку Липовецкому, высказавшему ее в частной беседе). И это важно понимать при обсуждении заявленной темы. Чувствуя себя носителями «городской», прогрессивной культуры, именно представители этого слоя первыми ощутили потребность в символической презентации новой городской идентичности, не сводимой ни к заводу, ни к этносу, ни к государству. Как замечал еще Э. Дюркгейм, совместные ритуалы рождают чувство социальности. А социальность нуждается в легитимации - то есть в доктрине локальной идентичности, в ответе на вопрос «а кто мы, собственно, есть». Потребность в этом становится особенно острой тогда, когда ослабевают иные идентичности, в первую очередь социально-классовые, что и произошло в 1990-х гг.
И тут пермское городское сообщество столкнулось с общей проблемой большинства российских городов. Типовые советские индустриализированные города плохо подходили на роль «уникального места». Кому-то повезло больше -Санкт-Петербургу или Одессе имидж придумывать не пришлось. Для остальных же прежние коннотации и нарративы, типа «города-труженика» и «города-героя», создаваемые в рамках идеологической советской модели, безнадежно утратили свою актуальность, да и плохо подкреплялись новыми реалиями. Новые определения отыскивались очень тяжело. Стратегии поиска «гениев места» (в Перми - Л.Г. Пастернака, А.П. Чехова или С. П. Дягилева) почти не сработали, да и были изначально скроены по лекалам «интеллигентных людей», не воспринимаемых «новыми горожанами», не говоря уже о «городских варварах». Именно поэтому доминирующим образом самоописания «интеллигентных» пермяков стал образ «дыры» (Пермь как стиль, 2013).
В массовом сознании образ пермяка носит не столь драматический характер. В ходе массового опроса пермяков в декабре 2012 года (число опрошенных -996 человек, выборка квотная, поло-возрастная) в рамках исследования «Пермь как стиль», выяснилось, что историческая память городского сообщества возводит характер пермяков к трем основным источникам: к массовой эвакуации в город людей и учреждений в годы Великой отечественной войны (так считает более 57 % горожан), к так называемой «горнозаводской цивилизации» - 48 % (здесь, очевидно, не обошлось без влияния книг А. Иванова), и к влиянию ссыльных, причем как политических (36,6 %) так и уголовных (27,9 %). Остаются в исторической памяти и иные источники пополнения населения, а стало быть, и культуры - старообрядцы (19,2 %) иммиграция эпохи индустриализации (17,8 %). Все эти образы, так или иначе, окрашены в маскулинные тона. Очевидно, поэтому новым телевизионным символом Перми стали не кто-нибудь, а «Реальные пацаны».
С другой стороны, статус «пермяка» в массовом сознании отнюдь не соотносится с маргинальностью и деградацией. В ходе исследования оказалось, что пермская идентичность в наибольшей степени проявляется у людей со средним достатком, профессионалов с высшим образованием, интегрированным
в городскую жизнь, проживших в Перми не менее 7-8 лет. Чем ниже социальный статус жителя Перми - тем чаще он готов отдать предпочтение этнической, региональной или географической идентичности в ущерб локальной. Чем выше статус - тем чаще гражданская идентичность («гражданин России») «побеждает» пермскую. Получается, что самосознание пермяков наиболее ярко проявляется в средних слоях городского сообщества, где сосуществуют и стереотипы поведения «интеллигентных людей», и новые городские группы, вызванные к жизни новыми глобальными процессами (о чем речь пойдет ниже).
На уровне самоописания образ «пермяка» оказывается окрашен скорее в положительные тона. Это в целом доброжелательный, дружелюбный горожанин, которому, конечно, недостает культуры и энергичности, но зато свойственно трудолюбие и профессионализм, а заодно - и некоторое высокомерие по отношению к соседям. Что интересно - идеалом пермяков являются петербуржцы, а символом дурного поведения - москвичи.
Иными словами, пермский стиль глазами самих пермяков есть презентация мужского, несколько брутального (окрашенного в милитаристски-криминальные тона), оппозиционного к власти (столице, крупному бизнесу, чиновничеству) образа, несколько смягченного прививкой «высокой» культуры и индустриализма. Очевидно, что такой образ не всегда вписывается в современные реалии, но не учитывать его нельзя.
Современный вызов городу
Сложность анализа увеличивается, если мы примем во внимание наложение в современном российском городе двух процессов - затянувшегося перехода российского общества к рыночному (или квазирыночному - в зависимости от оценки) обществу, и одновременно - процессов, связанных с глобализацией мира. Здесь мы имеем в виду изменение самого характера общества эпохи «тяжелой модернити» к некоему постсовременному состоянию, для которого характерны деиндустриализация, переход от экономически детерминированной структуры общества к структуре, воспроизводимой по канонам стилей, отказ от примордиализма в определении социальной идентичности в пользу «стихийного» конструктивизма. Разумеется, стоит вспомнить и более приземленные процессы -распространение новой культуры индивидуализма, «биографизацию» жизни, новые технологии коммуникации и т.д. и т.п. Как следствие, новая социальноэкономическая ситуация вызвала существенный рост новых городских слоев, не похожих ни на «интеллигентных людей», ни на «городских варваров», причем задолго до крушения самого Советского Союза (вспомним сетования по поводу «образованцев», начавшиеся еще в 1980-е гг). Что характерно, почти тогда же в социальной теории начинаются попытки дать этим слоям новое имя - «людей третьей волны» (Тоффлер, 1999), «креативного класса» (Флорида, 2011) или «социальных новаторов». Даже понятие среднего класса на этой волне приобрело совсем иной оттенок (Кагарлицкий, 2012; Дилигентский, 2002). Само наличие попыток отыскать термин и тем самым промаркировать новое социальное явление свидетельствует о его реальности. Более того, именно численность этого нового слоя людей, по мнению многих авторов, является важнейшим фактором развития города.
И тут мы вновь возвращаемся к исходной теме - к проблеме поиска городом своего лица. В новой ситуации оказалось, что для того, чтобы «застолбить» свое место в мире, мало смутно очерченного мифа в массовом сознании, необходим
образ, способный убедить новых, перспективных жителей города в том, что это и есть местно, в котором следует поселиться. В этом и следует искать социальные корни потребностей в «брендингах» городов, реноваций, культурных революций.
О чем мечтали «революционеры» и что из этого получилось
В основе Пермской культурной революции, напомним, лежали тезисы о культуре как главном ресурсе экономического и социального развития региона, о необходимости поворота вспять миграционных процессов, о создании новой городской среды. Такова была, по крайней мере, декларация «революционеров». Каковы были «истинные» мотивы авторов и реализаторов этого проекта - судить политологам: это по их части строить гипотезы на основе инсайдерской информации («народная» политология, кстати, свой вердикт вынесла). Мы можем доступными нам средствами проанализировать, как отнеслось к этому проекту местное сообщество и почему, а также кто и что выиграл от культурной революции.
Всем известно, что местное сообщество отнеслось к пермскому культурному проекту, мягко говоря, плохо. Но гораздо реже фиксируется тот факт, что содержательно было два протеста. Первый, со стороны «городских варваров», в основном носил характер раздражения по поводу непонятного и явно немаскулинного характера привносимого нового стиля. Антропологически основные авторы проекта (М. Гельман, Б. Мильграм) принадлежат к современной богеме, к творцам современного искусства. Практики современного искусства подразумевают ставку на самоценность переживания вне зависимости от того, каким будет вызываемое чувство, положительным, вписанным в канон пристойности, или негативным, провоцирующим. Последнее, пожалуй, еще и лучше, так как пристойное, возвышенное переживание искусства, благодаря авангарду ХХ века и теоретикам постмодернизма типа Ж. Бодрийяра, напрочь связывается современным творцом культуры с буржуазностью, скукой, фальшью. Так что укрепление в массовом сознании «:красных человечков», «табуретки» и «надкусанного яблока» как символов Пермской культурной революции было вполне закономерным и даже запланированным.
Иное дело «интеллигентные люди». Критика с их стороны, в какие бы одежды она не рядилась, вызвана не культурными различиями, а скорее наоборот
- генетическим родством с носителями идеи «осовременивания» города. Продолжая аналогию М. Липовецкого, представим, какие чувства должно было вызвать у прогрессоров Стругацких появление подопечной им территории представителей иной, еще более прогрессивной и могущественной цивилизации, которая ставит своей целью не только окультуривание местных дикарей, но и самих прогрессоров. Не удивительно, что в пермском «интеллигентном» дискурсе сразу же обозначились три вопроса: а является ли то, что представляет Гельман, Мильграм etc., действительно искусством, стоит ли оно тех денег, которые за него платят, и почему не платят местным? Как следствие, часть местного сообщества ушла в оборону и бойкот, а часть стала перенимать новые технологии, включаться в обсуждения и конкурсы, и выстраивать собственные проекты.
Истинным же потребителем продукции пермского культурного проекта стали те социальные группы, которые в силу возраста, рода деятельности и новых коммуникативных возможностей, не принадлежат ни «варварам», ни «интеллигентам». Данные нашего исследования позволяют утверждать, что около 15-17 % пермяков, во-первых, вполне лояльно воспринимают новые явления
культуры и отличаются определенным культурным плюрализмом, во-вторых, готовы включаться в новые гражданские практики и горизонтальные сообщества (Пермь как стиль, 2013), в-третьих, исповедуют новые, проектные, подходы в экономической деятельности, тем самым выпадая из привычной социальной структуры. Как бы при этом они не относились к персоналиям, именно они получили в рамках «революции» стимул и возможности включиться в игры инсценировок, конструирования новых образов и новой городской идентичности. Взамен прежнего негативного отношения к «отсталости» Перми, они смакуют «пермскость» «Реальных пацанов», воспринимают пермские древности (звериный стиль) как равноправный в череде других «этник», и, одновременно, готовы признать своими старые культурные институции - галерею, балет и т.д.
Видимо, это и есть основной итог нашей культурной революции.
Перспективы
Возможно, мы разочаровали некоторых читателей, ожидавших ответа на заветный вопрос, а кто он, собственно, есть, настоящий пермяк, и каков на самом деле искомый этот пермский стиль. Стиля как единой формы презентации пермской идентичности не существовало ранее, не смогли его задать и «революционеры». Стоит согласиться с О. Лейбовичем, что в настоящий момент понятие городского стиля есть скорее идеологическая конструкция, нежели феномен нашей жизни (См.: Пермь как стиль, 2013.). Но это не означает, что стиля не может существовать в принципе, особенно в нашу эпоху конструирования всего и вся.
Очевидно, что сегодня перед Пермью, как и любым другим городом, стоит альтернатива: или довольствоваться сложившимися, полуотрефлексированными образами собственной идентичности, выстроенными к тому же на почве комплекса провинциальной неполноценности и зависти к соседям, либо создать новый Миф, содержащий помимо прочего и позитивную программу оценки, создания и присвоения исторической памяти, символики и городского пространства. К тому же начало положено, опыт, пусть иногда и негативный, уже есть. Более того, именно опыт пермского культурного проекта позволяет нам видеть те условия, без которых Пермь как стиль не состоится:
- формирование и сохранение новых площадок для коммуникации и формирования нового городского сообщества, готового играть новый спектакль презентации идентичности;
- наличие набора разделяемых этим сообществом символов (как любимых, так и ненавидимых), причем привязанных к территории системами ритуалов, смыслов и практик;
- формирование новой мифологии города, опирающейся на такие символы, через СМИ, книги и газеты. Ибо старые мифы побеждается только мифами новыми.
Литература:
Адаптационные стратегии населения, 2004 - Адаптационные стратегии населения. Под ред. Аврамовой Е.М. - СПб: ИСПЭН, 2004.
Белдыцкий, 1901. - Белдыцкий Н.П. В Парме. Очерки северной части Чер-дынского уезда. - Пермь, Типо-литография губернского правления, 1901.
В Парме, 1988 - В Парме. Сост., предисл. и комм. Н.Ф. Авериной - Пермь: Кн. Изд-во, 1988. - 400 с.
Гордон, Клопов, 1997 - Гордон Л. А., Клопов Э.В., Возрождение рабочего движения в России. Вторая половина 80-начало 90-х годов // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал: В 2 т. Т. 2. Апогей и крах сталинизма. Под общ. ред. Ю.Н. Афанасьева. - М.: Российск. гос. ун-т, 1997.
Дилигенский, 2002 - Дилигенский Г.Г. Люди среднего класса. - М.: Институт фонда "Общественное мнение", 2002. - 285 с.
Кагарлицкий, 2012 - Кагарлицкий Б. Восстание среднего класса. - М.: Эксмо, 2012.
Мамин-Сибиряк, 1951 - Мамин-Сибиряк Д.Н. От Урала до Москвы // Собрание сочинений в 12-ти т., т. 12. - Свердловск, 1951
Пермь как стиль, 2013 - Пермь как стиль: презентации пермской городской идентичности. Под О.В. Лысенко, Е.Г. Трегубовой.- Пермь: ПГГПУ, 2013.
Тульчинский, 2011 - Тульчинский Г. От фанов до элиты // Международный журнал исследований культуры. - Электронный ресурс. Режим доступа: http: // сulturalresearch.ru/ru/fash (дата обращения: 25.06.2013).
Тоффлер, 1999 - Тоффлер А. Третья волна. - М.: ООО "Фирма "Издатеть-ство ACT", 1999.
Флорида, 2011 - Флорида Р. Креативный класс: люди, которые меняют будущее. - М.: Издательский дом «Классика-XXI», 2011. - 432 с.
Шишигин, Лысенко, 2012 - Шишигин А. В., Лысенко О. В. Формирование новых городских центров в современном российском городе как средство реализации человеческого потенциала // Теория и практика общественного развития. -2012. - № 12. - С. 93-98
