CC BY
58
УДК 130.2:808.51
К. В. Никулушкин"
ПЕРЕВОД ЛОГОСА ПРАВОСЛАВИЯ В ЛАТИНСКИЙ ТЕКСТ
РУССКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ (По торжественной речи Ломоносова ко дню тезоименитства императрицы Елизаветы Петровны 1749)
В статье исследуются семантические координаты русского слова, связанного узами с православным текстом культуры, в лингвистическом пространстве новолатинского красноречия эпохи русского Просвещения. Материалом статьи является речь М. В. Ломоносова ко дню тезоименитства императрицы Елизаветы Петровны, написанная в двух языковых версиях (русской и латинской). Анализ речи Ломоносова включает в себя философско-исторические, филологические и эстетические аспекты.
Ключевые слова: эстетическая форма, языковое сознание, десакрализация, герменевтика, культурная парадигма, лингвистическое пространство, семиотика.
K. V. Nikulushkin Translation of sacral word (Logos) of Orthodoxy into the Latin text of the Russian Enlightenment (According to the solemn speech of Lomonosov by day of the names-day of the empress Elizabeth Petrovna 1749)
The article discovers semantic coordinates of the Russian word connected by bonds with the Orthodox text of culture in linguistic space of new Latin eloquence of an era of the Russian Enlightenment. Material of the article is M. V. Lomonosov's speech by day of the name's-day of the empress Elizabeth Petrovna written in two language versions (Russian and Latin). The analysis of the speech of Lomonosov includes philosophically-historical, philological and esthetic aspects.
Keywords: esthetic form, language consciousness, desacralization, hermeneutics, cultural paradigm, linguistic space, semiotics.
Положение перевода в литературе, особенно перевода художественного, раскрывается философским пониманием эстетической формы произведе-
* Константин Владимирович Никулушкин — аспирант Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена; [email protected]
ния, созиданием ее выразительности и чувственности в новом языковом пространстве. Лингвистический текст культуры соткан из нитей слов, подчиненных в национальной словесности особому синтаксическому узору, который можно определить, через мысль Гумбольдта, как выражение внутреннего и внешнего совершенства языковой материи: «...художественная красота языка принадлежит ему не в виде внешнего и случайного украшения, но составляет необходимое следствие всего существа его, верный признак его внутреннего и внешнего совершенства» [3, с. 101]. Утрата при переводе того или иного элемента литературной формы, ведущая к ее эстетическому обеднению, или, наоборот, пышность и дополнительное декорирование, приводящие к ее гротескному выражению, является интеллектуальным отражением мастерства переводчика, совершающего интерпретационное погружение в лингвистическое пространство двух культур. Совпадение мышления переводчика с логосом исследуемого текста определяет успех совершаемого культурного действия, к языковому пониманию которого можно привести слова Гумбольдта: «Так как мышление и слово всегда восполняют друг друга, то правильный ход обоих служит порукой за непрерывный успех того и другого» [3, с. 262].
Перевод в качестве объекта философско-исторического исследования с применением методов филологии и лингвистики раскрывает доминирующие культурные идеи, эстетические предпочтения и особенности языковой системы этнической группы, нации на определенном временном этапе ее развития.
В данной статье рассматриваются особенности перевода на латинский язык в эпоху русского Просвещения слов, внесенных в русское национальное языковое сознание Православием. Объектом исследования служит текст речи М. В. Ломоносова, посвященный дню тезоименитства императрицы Елизаветы, прочитанный им в ее честь 26 ноября 1749 г. Особенностью данного текста является то, что Ломоносов — автор обоих его вариантов — и русского оригинала, и латинского перевода (латинскую версию с эпохи Петра I было принято прилагать к тексту торжественной речи, посвященной императору).
Лингвистическое пространство русского Просвещения изучено отечественной наукой с различных позиций и с использованием различных методологий. Исследователи и мыслители, затронув различные области письменной культуры XVIII в., раскрыли сущность происходящих изменений в языковой и литературной форме этого периода. Г. Н. Акимова, В. В. Виноградов, В. В. Веселицкий, Я. К. Грот, В. М. Живов, П. И. Житецкий, Л. Л. Ку-тина, В. Н. Перетц, А. И. Соболевский, Н. А. Смирнов (в области русского языка); А. А. Алексеев, М. П. Алексеев, Я. М. Боровский, Ю. К. Воробьев, В. П. Вомперский, Н. А. Копанев, Д. Ю. Левин, С. Матхаузерова (в области переводной культуры эпохи); Н. Ю. Алексеева, Г. П. Блок, С. И. Вавилов, Г. А. Гуковский, М. Л. Гаспаров, Ю. М. Лотман, Г. Н. Моисеева, И. З. Серман, Л. В. Пумпянский, П. П. Пекарский, В. И. Федоров (в сфере стилистики языка и литературы) и многие другие определили проблемное поле культурной эпохи и заложили основание исследовательской методологии русских научных школ.
Латинский язык в русской культуре первой половины XVIII в. был
не только средством постижения европейского интеллектуального тезауруса в пространстве научной коммуникации, но и имел значение метаязыка университетского образования, полагая терминологические единицы посредством своей словоформы. И. А. Подтергера, совершая интеллектуальное проникновение в сферу античности русского Просвещения, раскрывает языковые приоритеты в образовании:
На первый план выдвинулось латинское образование. В обязательных школьных курсах поэтики и риторики не только упражнялись в написании произведений по заданным образцам, сориентированным на тексты древних авторов, но и разрабатывались собственные трактаты и учебные пособия по этим предметам [13, с. 270].
П. Пекарский, рассматривая предисловие Поликарпова к «Лексикону треязычному» (1704), указывает на области прагматики античных языков:
Греческий язык для русских необходим, так как с него переведены книги св. писания<.. .>латинский же язык употребляется преимущественно «в гражданских и школьных делах», а потому необходим и воину, и художнику [12, с. 191].
Я. М. Боровский, исследуя латинский язык в русской культуре XVIII в., определяет:
В начале XVIII в. латинский язык в значительной мере сохранял свое прежнее значение международного языка науки и культуры. Не только в области гуманитарных и филологических наук, но также в математике, физико-химических и естественных науках он служил, наряду с национальными языками, важнейшим орудием общения [1, с. 316].
Изменение Петром I русской культурной парадигмы, связанное с западноевропейскими заимствованиями, находило отражение и в русском языке, который теперь должен был ускоренно ассимилировать иностранные слова, появлявшиеся вместе с новыми ремеслами и формами военной и социально-политической организации. Также влияло на литературно-языковые изменения и количество переводной литературы, для которой требовалось вырабатывать новую стилистику, вносящую ясность в изложение переводимого предмета на русский язык. Поэтому концепция перевода «от слова до слова» Евфимия Чудовского [9, с. 53], связанная с обращением к религиозным текстам, уже не могла отвечать требованиям времени и лишь затемняла светские переводные трактаты. Динамика, наблюдавшаяся в национально-языковом пространстве, создавала необходимость в переосмыслении русского языка и развитии нового теоретического подхода к переводу иностранной литературы. Первой вехой к изменению в русской письменности стал гражданский шрифт, введенный Петром I в 1708 г. В области перевода за основу была взята концепция Симеона Полоцкого — чтобы «речение и разум были переведены» [9, с. 53], ориентированная на авторов эпохи Возрождения. Положение идейного направления в переводе начала эпохи русского Просвещения определяет С. И. Николаев:
В результате произошло важное изменение в теоретической мысли: в соответствии с общим процессом секуляризации русской культуры разработка теории перевода переносится из области богословских сочинений на светскую литературу, историческую, политическую и научную прозу [11, с. 119].
Обращение Петра I к переводу произведений античной литературы, созидавшей контекст императорской идеи, также разрушало привычный для традиционной русской культуры взгляд «исподлобья» на языческое наследие человечества. Ссылки на античных авторов, полагавшиеся в средневековой Руси практически вероотступничеством, становились теперь необходимой мерой государственно-политической доктрины, как на это указывает Под-тергера: «В литературе осознавались античные, языческие корни обожествления и культового почитания императора, проводились параллели с римской историей, утверждалась уместность этого культа в христианстве» [13, с. 262]. Но, несмотря на всю внешнюю выразительность просветительского карнавала, изменявшего сакральное пространство Православия пестротой античных красок*, религиозные корни все же сохранялись глубоко в духовной культуре, питающей своим логосом национальное сознание. Утверждение переводом в языковом пространстве заимствованных образов не имело идеи заново перекрестить Русь, но полагало сменить иерархию сюжетов в метрике национальной культуры, как отмечает Лотман:
Реформы Петра I разрушили руководящую роль церкви в культуре, но не разрушили сложившейся на протяжении веков иерархии ценностей. Место монопольного владетеля истины, полномочного создателя авторитетных текстов оказалось вакантным, и естественно возник вопрос о наследнике, который займет вакантную позицию в культурной иерархии <.> на роль высшего культурного авторитета выступило государство. Именно оно претендовало на роль арбитра в вопросах истины и заблуждений, добра и зла <.> в этих условиях традиционная русская модель трансформируется: царь реализует особое, патриотическое поведение и одновременно сакрализуется [5, с. 204].
Трансформация модели изменяет эстетическую форму, но не сам материал, из которого она состоит. Трепетный подход к слову в священной материи религиозного текста остается незыблемым.
Соответственно, в связи с новыми культурными положениями времени, в области торжественных сочинений (речь, посвященная императору, триумфальные сентенции и т. п.) иногда требовалось совершить перевод слов, имеющих религиозную семантику Православия, на латинский язык. Возникавшие при этом трудности диалога двух языковых культур мог разрешить лишь переводчик, наделенный проницательным философским мышлением, прекрасно владеющий латинским языком и превосходно знающий античную и русскую литературы.
* «Образы античной мифологии, параллели из античной истории и сюжеты "бас-нотворцев" проникли даже в церковную проповедь. К ним обращались Феофан Прокопо-вич, Гавриил Бужинский, Феофилакт Лопатинский и другие авторы, чьи торжественные панегирики звучали в церквах» [13, с. 266].
Текст, обращенный к венценосной особе, согласно Лотману, «сакрализи-ровался» и ставился на один уровень с религиозным текстом, о трудностях перевода которого говорит В. С. Виноградов:
Перевод религиозных текстов связан со сложившейся традицией воссоздания сакральных произведений, для которой характерны использования богословской терминологии, устоявшихся оборотов и штампов, архаизация текстов, интерпретация символов, аллюзий, введение во многих случаях буквализмов, обусловленных боязнью исказить священный текст и т. п. Эти факторы приводят к различиям в текстах оригинала и перевода и относительной эквивалентности текста на языке перевода [2, с. 25].
Ломоносов перевел на латинский язык «Похвальное слово императрице Елизавете Петровне», написанное им ко дню тезоименитства императрицы (6 сентября 1749 г.) по распоряжению К. Г. Разумовского и под контролем непосредственного устроителя торжества И. Д. Шумахера. Ломоносов, прекрасно владевший латынью*, сумел не разрушить при переводе эстетику православного логоса в словоформе латинского языка.
К словам, несущим христианско-религиозную семантику русской культуры в торжественной речи Ломоносова, следует отнести: алтарь, церковь, храм (как отдельная графическая форма русского слова в отличие от «церковь»), вера, град, Православие, Закон Божий.
Исследуем в контексте латинского перевода слово, используемое Ломоносовым в значении «церковь».
В тексте посвятительной речи употребление слова «церковь» находим в шести случаях: пять указывают на прямое значение латинского эквивалента слова в христианской культуре — Ecclesia, а один полагает исторически-культурную вариативность своего узуса — ara. Рассмотрим подробно эти случаи.
Латинское слово ecclesia (f.) (народное собрание, сходка, церковь) заимствовано из греческого языка, где оно обладает той же семантикой: ¿KK\r|üía народное собрание, в Новом Завете — собрание христиан, церковь (происходит от приставочного глагола ¿к-каХеш — вызывать, призывать). В римской «классической» литературе («золотой» и «серебряный» век — от времени Цицерона до смерти императора Траяна) слово ecclesia практически не встречается (в качестве исключения возможно указать на письма Плиния Младшего, книга X) [18, с. 347]; с возникновением христианской латыни (Тертулиан, Иероним, Августин) слово получает свою каноническую прописку, и позднейшая римская литература (II-VI вв. н. э.) практически не отражает его графическую форму вне христианского контекста (в качестве исключения может быть назван Децим Магн Авсоний (IV в н. э.) [19, с. 514], которого И. М. Тронский охарактеризовал так: «Христианин, но взоры его обращены преимущественно к прошлому <.. .> хорошо знает классическую поэзию и старается непосредственно примкнуть к поэтическим традициям I-II вв. н. э.» [15, с. 478]). Соответственно, слово
* Как отмечает в исследованиях Боровский, «реторическая выучка <.> была превосходно усвоена Ломоносовым, и дошедший до нас образец его латинских речей стоит на уровне лучших произведений новолатинского красноречия» [1, с. 318].
ecclesia в культурном пространстве латинского языка практически не выражает окказионального значения и обусловлено специфическим религиозным контекстом употребления.
Укажем фрагменты латинской версии торжественной речи с русским переводом Ломоносова, где он вводит в текст слово ecclesia: 1. И украшающей церьковь его в тишине глубокой [8, с. 236] — Et ornantis alta in pace Ecclesiam Dei [8, с. 257]; 2. На нем истинное благочестие, веселящее церьковь [8, с. 237] — Ex hoc enim veram pietatem delicias Ecclesiae [8, с. 258]; 3. Полки военною наукою, церьковь истреблением ереси [8, с. 240] — Exercitum military disciplina, Ecclesiam exstirpata haeresi [8, с. 260]; 4. Торжествующая, Российская церьковь, блистая порфирою и златом [8, с. 242] — Triumphans Russiaca Ecclesia, purpura auroque fulgida [8, с. 262]; 5. Сему священному церькви святыя гласу согласуется всех подданных желание [8, с. 243] — His sacratissimis ecclesiae vocibus consentiunt omnium subditorum vota [8, с. 262].
Подборка Ломоносовым лексических единиц, раскрывающих фрагмент 1 латинского текста, может произвести впечатление красивой культурной мозаики, обусловленной вхождением в исторически-литературный узус. Семантика латинских слов — существительное pax, gen. sg. pacis (f) в значении «покой» и прилагательное трех окончаний altus в значении «глубокий» — свойственна контексту античных произведений определенных авторов [см. 20; 17; 22; 4], а замена русского притяжательного местоимения «его» («церьковь его», т. е. Бога) в латинской версии на существительное Deus — Бог, в функции genetivus possessivus (родительного принадлежности) — «Ecclesiam Dei» определенно подразумевает заимствование из «Вульгаты» (перевод Иеронима, IV-Увв. н. э.).
Фрагменты 2 и 3, несущие в себе латинское слово ecclesia, ни в герменевтическом, ни в филологическом аспекте по своему содержанию не выделяются. Логически-смысловое ударение на лексему церковь в русском предложении и его латинском переводе не падает, а латинские слова, выбранные для передачи смысла, являются семантическими эквивалентами, полагающими многочастот-ность употребления в произведениях античной и новолатинской литературы.
Фрагмент 4 представляется интересным в пространстве христианского диалога между Православием и Католичеством, который раскрывается в латинском предложении словосочетанием «Russiaca Ecclesia» — Российская церковь. Положение латинской графемы ecclesia в контексте христианской литературы указывало, как правило, на то, что это литература католическая (Symbolum Nicaenum: <...> Et unam sanctam, catholicam et apostolicam Ecclesiam (Курсив мой. — К. Н.). — Никейский символ веры: <...> Верую в единую, святую, Католическую и апостольскую Церковь), в отличие от подобной ей, но выраженной греческой графемой семемы еккАг^а.
По какой причине Ломоносов в переводе смог свести в одно языковое сочетание положения двух религиозных культур — Западной и Восточной, — разделившихся после Великой схизмы? Предполагать, что в данном случае он небрежно отнесся к стилистике латинского языкового пространства или, более того, что речь идет о произволе в выборе языковых средств перевода, не приходится. Боровский, проведя лингвистическое исследование торжественной речи Ломоносова, рассеивает подобного рода сомнения:
Нередки случаи, когда, не довольствуясь решением основной задачи — передать с возможно большей близостью и полнотой русский оригинал, — Ломоносов обогащает перевод внесением в него новых красок и таким образом дает как бы улучшенные варианты отдельных мест своей речи [1, с. 319].
Следовательно, возможностью для объединения языковых символов Западной и Восточной церквей в латинском предложении могло бы служить культурное нивелирование их различий, которое и совершает Ломоносов, и это нивелирование санкционировано политическими идеями русского Просвещения. Десакрализация предложения (разрушение христианских коннотаций двух пространств) происходит в результате введения в него причастной формы от глагола triumph (получать триумф, одерживать победу), связанного с культурой античного, имперского Рима. Triumphus, обоснованный в русском национальном сознании результатами петровского времени и закрепленный в языковом сознании секуляризацией письменного текста (замена в 1708 г. церковнославянского шрифта гражданским), позволяет удерживать сочетание логоса Католической и Православной культур в виде новой эстетической формулы русского Просвещения. Лотман и Успенский подчеркивают нигилизм духовных традиций в переломный момент русской культуры начала Просвещения:
Вычеркивая предшествующую историческую традицию, теоретик Петровской эпохи обращался к античности как к идеальному предку переживаемой им эпохи. Так, например, официальный титул императора в сочетании с наименованиями «отец отечества» и «великий» (все три наименования были приняты Петром одновременно — в 1721 г.) отчетливо указывал на римскую традицию и одновременно свидетельствовал о разрыве с русскими титулами [6, с. 236].
Подтергера также отмечает изменение духовного пространства под влиянием институализации триумфата, неизвестного в допетровское время:
Ориентируясь на образ Римской империи, Петр I переносил в Россию сложившиеся в Риме традиции и обычаи, утвердившиеся также и в европейских государствах. Так, составной частью его военной политики стал институт триумфата — традиционное со времен античности<.. .>чествование полководца-победителя: одержавшие победу российские войска торжественно вступали в Москву, они проходили под триумфальными арками, декором которых была греко-римская символика (курсив мой. — Н. К.), в их честь читались стихи, произносились похвальные слова, исполнялись канты, победам русских войск посвящались фейерверки, иллюминации, театральные представления [13, с. 263-264].
Фрагмент 5 интересен синтаксической заменой, в результате которой смысловой акцент русского «священному церькви святыя» в латинской версии переносится на экспрессивно окращенное слово ecclesia; употреблением превосходной степени прилагательного трех окончаний sacratus — священный, обожествленный (gr. superl. — sacratissimus). Но данное лингвистическое положение выходит за границы нашего исследования и требует отдельного рассмотрения.
Соответственно, пять фрагментов текста, в которых русская «церковь» переводится на латинский язык через слово ecclesia, демонстрируют слабую
валентность в различении религиозных форм Православия и Католичества в культурном пространстве христианства. Возможно, в связи с этим Ломоносов видел достаточное основание для обращения русского слова в логос католической службы, не исказив и не поправ чувства национальной духовной веры. Исключением может назвать четвертый фрагмент, но в нем терминологическим отрицанием религиозной схизмы служит языческий триумф (triumphus) античного Рима, подразумавающий просветительский контекст петровской эпохи.
Рассмотрим последний фрагмент, в котором Ломоносов совершил перевод слова церковь в латинской версии не через форму ecclesia, а путем ее замены на синонимичную языковую форму — ara: 6. Видит повсюду, как звезды небес-ныя, блистающия и Ею сияние свое умножающия церькви [8, с. 242] — Videt ut sidera coeli collucere ubique Divorum aras (Курсив мой. — Н. К.), sanctissimisque Ejus votis in dies (Курсив мой. — Н. К.) magis magisque clarescere [8, с. 261].
Ломоносов передает значение «церковь» латинским словосочетанием управления (genetivus possessivus родительный принадлежности) — Divorum aras, которое дословно можно перевести «жертвенники божеств» — в контексте античной культуры; или алтари Святых — в окладе русской веры.
В засвидетельствованных письменных латинских источниках лексема ara (f) означает: возвышение, памятник, алтарь, жертвенник, погребальный костер; перен. священные блага, семейные святыни. Моносемантическое (единственное значение) существительное divus (m) — бог, интересно в отношении своей предполагаемой этимологии [16, с. 167], поскольку содержит фрагмент своей древней формы dies (f) — день, расширяющей герменевтические возможности данного фрагмента. Но задача исследования состоит в экспликации языковой культуры, связанной с латинским переводом русского слова «церковь». Поэтому особенности интерпретации фрагмента, выраженные этимологией латинского существительного divus и корреляцией его значений в тексте русской и латинской словесности, выходит за границы статьи и требует отдельного рассмотрения.
К решению вопроса о том, почему Ломоносов произвел замену в предложении основного по частотности употребления слова ecclesia в значении церковь на практически неизвестное в христианском контексте латинского языка ara, можно подойти с различных методологических оснований. Я. М. Боровский исследует латинский язык Ломоносова с филологических позиций, раскрывая функционирование грамматики: «Четкое расчленение периода на части, состоящие из одинакового числа слов с соответственно одинаковыми грамматическими функциями — то, что в теории стиля обозначается латинскими термином concinnitas, — достигнуто Ломоносовым» [1, с. 319], и стилистики текста: «Он превосходно пользуется всем формальным богатством латинского языка для стилистического варьирования в пределах одного и того же периода» [1, с. 319]. Такой подход раскрывает внешнюю эстетическую форму произведения, выраженную ритмом и экспрессивностью выбранных языковых средств, но не предполагает рассмотрения лексических единиц во внутренней семантике культурного контекста. Поэтому проблемы, возникающие при объяснении перевода некоторых затруднительных положений в произведении, согласно этому методу, обосновываются с помощью эстетической интуиции
автора: «В тех немногих случаях, когда Ломоносов оставляет без передачи тот или иной компонент русского текста, такое сокращение, несомненно, подсказано ему здравым чувством меры» [1, с. 320]. Соответственно, возникает такое суждение, согласно которому за пределами диалога двух языковых культур остаются непереводимые смыслы и оттенки национального духа, которые по произволу переводчика (в данном случае Ломоносова) не осмысливаются в тождественной им форме другого лингвистического пространства, а либо исключаются, либо угадываются чувством художественного слова автора перевода. С таким следствием не согласился бы и сам Боровский, который отмечает: «Во многих местах создается впечатление, что перед нами латинский оригинал и русский перевод» [1, с. 321]. Значит, требуется ввести дополнительный аспект рассмотрения перевода, связанный с влиянием национальной духовной культуры на положение или запрет ее логоса в литературном пространстве иноязычной формы.
Чтобы понять логику перевода Ломоносовым слова церковь во фрагменте 6, необходимо рассмотреть предшествующее предложение, его культурно-языковую идею, ибо «язык более, чем все другие явления, в каких выражается дух и характер народа, способен вводить нас в самые таинственные пути и изгибы того и другого» [3, с. 38]. Предваряющее предложение вместе с исследуемым фрагментом русского текста звучит так:
Благополучна Россия, что единым языком едину веру исповедует и, единою благочестивейшею Самодержицею управляема, великий в Ней пример к утверждению в православии видит. Видит повсюду, как звезды небесныя, блистающия и Ею сияние свое умножающия церькви [8, с. 242].
Смысловой акцент слова церковь в этом контексте усиливается экспрессивностью выражения «исповедование единой веры Православия единым языком под эгидой императрицы», подчеркивающего национально-духовное отличие семиотического поля русской культуры. Поэтому возможно ли было во фрагменте, созидаемом духом Православия, принять католическое причастие через латинское ecclesia? Требовалось иное слово из латинской языковой культуры, не связанное узами католического благочестия. Герменевтическая идея перевода данной культурно-языковой модели отсылает к фрагменту 4, в котором также выражены десигнаты русского религиозного пространства, но там эстетическая деконструкция религиозного смысла происходит путем введения политической доминанты времени (triumphus), в отличие от фрагмента 6, где совершается обращение к духовно-национальным корням русской веры и, соответственно, мысль может полагаться только через созидание логоса, а не через его отрицание.
Неясным является вопрос о том, почему Ломоносов из синонимичного слову ecclesia латинского ряда выбирает именно лексему ara. Определим возможные варианты со схожей семантикой, которые могли бы иметь место в предложении: в значении храм — templum (n), aedes (f), fanum (n), delubrum (n); в значении алтарь — altaria (n). Исторически-культурный спектр, отражающий смысловые комбинации в выборе аргументов для утверждения того или иного слова в тексте, слишком велик.
Если взять за исходную позицию исследование Боровского, в котором он раскрывает основание риторического мышления Ломоносова: «Мысль Ломоносова уже при выработке первоначального русского варианта отливалась в формы, теснейшим образом связанные с той стилистической школой, которую он прошел на образцах римского красноречия» [1, с. 321], то можно полагать, что для Ломоносова образцом узуса латинской словоформы в некоторых случаях служили тексты римских ораторов. Научный коллектив составителей проектного словаря «Риторика М. В. Ломоносова» (П. Е. Бухаркин, С. С. Волков, Е. М. Матвеев) в ретроспективном методе описания указывают на конкретных авторов римского красноречия: Марка Туллия Цицерона, Марка Фабия Квинтилиана [14, с. 16], на произведения которых Ломоносов опирался в составлении ораторских сюжетов и разработке русской теории «элоквенции». В «Кратком руководстве к красноречию» (1748) Ломоносов, иллюстрируя примерами тропы и фигуры речи, ссылается практически на весь корпус сочинений Цицерона и всего один раз приводит пример из Квинтилиана [7, с. 195]. Ломоносов дает высокую оценку Цицерону, его ораторскому искусству, сопряженному с философской мыслью, и полагает его труды за образцы в обучении:
Цицерон <...> имел чрезвычайную свою власть над сердцами слушателей, которой и самые жестокие нравы не могли противиться. Для сего предлагаются здесь правила к возбуждению страстей, которые по большой части из учения о душе и из нравоучительной философии происходят [7, с. 167].
В связи с этим следует обратиться к латинской лексике Цицерона, в которой ara может служить указанием (дейксисом) на эстетическую значимость своей языковой формы для Ломоносова. В третьей книге Цицерона «О природе богов» имеется выражение, которым Луцилий отвечает Котту на его критику учения стоиков о провидении богов — «Est enim mihi tecum pro aris (Курсив мой. — Н. К.) et focis certamen» [21, с. 390] (я намерен бороться с тобой за алтари и очаги, т. е. за духовно-культурные основания).
Фраза Цицерона «pro aris et focis» была известна в международной языковой культуре как крылатое выражение, она была девизом многих европейских семей, и даже впоследствии стала названием тайного революционного общества (1790) в Нидерландах [10]. Поэтому можно предполагать, что и для Ломоносова она была не только примером риторического тропа — синекдохи, но и формой, конституирующей ценностные смыслы человеческого существования.
Таким образом, в эпоху русского Просвещения перевод занимал значительное положение в оформлении программного текста культуры, организуя новые структуры национального сознания в восприятии заимствованной формы. Постепенно, эмпирическим путем складывалась теория перевода западноевропейской научно-технической и художественной литературы, предполагавшая развитие системы «переводных лексиконов». Жанровая неразвитость родной литературы (особенно в первой половине XVIII в.), ее стилистических и языковых средств, определяла по большей части односторонний перевод европейских образцов, ставших прототипами многих сюжетов в литературе русского Просвещения. В связи с новым культурно-политическим регламентом
государственной жизни периодически возникала необходимость перевода русского произведения на международный язык образования и науки (латынь) для одного и того же русского реципиента. Такой перевод, находясь в одном семиотическом пространстве с адресатом, требовал сохранить в переводной словоформе аксиологию духовного пространства национальной культуры. Ломоносов, постигнув философию слова двух языковых пространств, утвердил законность присутствия логоса Православия в латинской версии торжественной речи, не повредив национальную ткань русской культуры перекрестными значениями Западных конфессий.
ЛИТЕРАТУРА
1. Боровский. Я. М. Латинский язык Ломоносова / Я. М. Боровский. Opera philologica. Сб. статей / изд. подгот. А. К. Гаврилов, В. В. Зельченко, Т. В. Шабурина. — СПб.: Bibliotheca classica Petropolitana, 2009. — С. 316-326.
2. Виноградов В. С. Введение в переводоведение. — М.: Издательство института общего среднего образования РАО, 2001.
3. Гумбольдт В. фон. О различии организмов человеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человеческого рода / пер. с нем. П. Билярско-го. — М.: ЛИБРОКОМ, 2013.
4. Дворецкий И. Х. Латинско-Русский словарь. — М.: Русский язык, 1976.
5. Лотман Ю. М. Архаисты-просветители / О русской литературе. Статьи и исследования (1958-1993). — СПб.: Искусство-СПб, 1997. — С. 198-210.
6. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Отзвуки концепции «Москва — Третий Рим» в идеологии Петра Великого // Художественный язык средневековья / отв. ред. В. А. Кар-пушин. — М.: Наука, 1982. — С. 236-249.
7. Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений: в 11 т. — Т. 7: Труды по филологии 1739-1758 гг. — М.; Л.: АНСССР, 1952.
8. Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений: в 11 т. — Т. 8: Поэзия. Ораторская проза. Надписи. — М.; Л.: АНСССР, 1959.
9. Матхаузерова С. Древнерусские теории искусства слова. — Praha: Univerzita Karlova, 1976.
10. Намазова А. С. Брабантская революция 1781-1790 гг. в Австрийских Нидерландах // Новая и Новейшая история. — 2001. — № 6. — URL: http://vivovoco.astronet.ru/VV/ J0URNAL/NEWHIST/01_06/BRABANT.HTM (дата обращения 05.06.2015).
11. Николаев С. И. О стилистической позиции русских переводчиков петровской эпохи // XVIII век. Сборник № 15: Русская литература XVIII века в ее связях с искусством и наукой. — Л.: ИРЛИ; Наука, 1986. — С. 109-122.
12. Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом: в 2 т. — Т. 1. — СПб.: Издание Товарищества «Общественная польза», 1862.
13. Подтергера И. А. Рецепция античности в русской культуре начала XVIII века // Русско-европейские литературные связи. XVIII век. Энциклопедический словарь. — СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУ, 2008. — С. 260-274.
14. Риторика М. В. Ломоносова: проект словаря / науч. ред.П. Е. Бухаркин, С. С. Волков, Е. М. Матвеев. — СПб.: Геликон Плюс, 2013.
15. Тронский И. М. История античной литературы. — Л.: Учпедгиз, 1946.
16. Alexander Lubotsky by Michiel de Vaan. Etymological Dictionary of Latin and the other Italic Languages. — Leiden; Boston: Brill, 2008.
17. A new Latin Dictionary / ed. by E. A. Andrews. — New York.: Harper & Brothers; Oxford: Clarendon Press, 1891.
18. C. Plinii Caecilii Secvndvi Epistolae et Panegyricvs. — URL: https://books.google. de/books?id=WuYPAAAAQAAJ&printsec=frontcover&dq=Plinius+Caecilius+Secvndvs&h l=ru&sa=X&ei=AcFVVcq_LcTLyAPMv4GQBw&ved=0CEUQ6AEwAzgK#v=onepage&q= Plinius%20Caecilius%20Secvndvs&f=false (дата обращения 07.06.2015).
19. D. Magni Ausonii Burdigalensis Opera. — URL: https://books.google.de/books?i d=FmtAAAAAcAAJ&printsec=frontcover&dq=Decimus+Magnus+Ausonius&hl=ru&sa= X&ei=0HZUVfWyMYyhsAHmioDgBA&ved=0CD8Q6AEwBDgK#v=onepage&q=Decim us%20Magnus%20Ausonius&f=false (дата обращения 07.06.2015).
20. Dictionnaire etymologique de la Langue Latine Histoire des Mots par Alfred Ernoutet Alfred Meillet. — Paris.: Klincksieck, 2001.
21. M. Tvlli Ciceronis de Natvra Deorvm. — URL: https://books.google.ru/books?id =wvlAAQAAMAAJ&pg=PA292&dq=M.+TVLLI+CICERONIS+DE+NATURA+DEORU M&hl=ru&sa=X&ei=WAViVa70Goi1ygPP1oPYDw&ved=0CF4Q6AEwCQ#v=onepage& q=M.%20TVLLI%20CICERONIS%20DE%20NATURA%20DEORUM&f=false (дата обращения: 07.06.2015).
22. Oxford Latin Dictionary. — London: Oxford university press, 1968.
