CC BY
137
ГРАНИ ТВОРЧЕСТВА И СОТВОРЕНИЯ КУЛЬТУРЫ
«ПЕЧАЛЬ» / «ГРУСТЬ» В ПОЭМЕ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА «ДЕМОН»
Евгения Григорьевна НИКОЛАЕВА
кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы Московского государственного института культуры, г. Москва, Россия
e-mail: genneum@mail.ru
В статье анализируется роль культурных констант «грусть» / «печаль» и их производных в построении образа падшего ангела - героя поэмы М. Ю. Лермонтова «Демон». Поэт, подключившись к мировой традиции обращения к инфернальным персонажам (Мильтон, Казот, де Виньи, Байрон, Гете), даёт свою оригинальную версию такого героя, который, в отличие от своих предшественников (Сатаны, дьявола, Люцифера, Мефистофеля), жаждет переменить участь -вернуться к Богу через любовь к земной женщине. Его Демон - двойник своего создателя, отсюда особая сложность, неоднозначность этого персонажа, в котором традиционные черты «духа отрицанья» (тотальный скепсис, презрение к миру, вражда с «небом») дополняются совсем не традиционными (включая способность испытывать грусть / печаль, «слишком человеческие» нежность и жалость к предмету своей любви), что связано с мощной личной, лирической составляющей этого образа, выделяя его из родственного ряда.
Ключевые слова: Лермонтов, Демон, печаль/грусть, двойник автора.
"SORROW" / "GRIEF" IN THE MIKHAIL LERMONTOV'S POEM "DEMON"
E. G. Nikolaeva, Ph.D. (Philology), Associate Professor of Department of literature, Moscow State Institute of Culture, Moscow, Russia
e-mail: genneum@mail.ru
The article analyzes the role of cultural constants "sadness" / "sorrow" and their derivatives in creating the image of a fallen angel - the hero of Lermontov's poem "Demon". Poet, by connecting to the global tradition of referring to infernal characters (Milton, Kazot, de Vigny, Byron, Goethe), presents his original version of the hero who, unlike their predecessors (Satan, the devil, Lucifer, Mephistopheles), longs to change his destiny - to return to God by means of love to earthly woman. His demon is its creator's double, hence it leads to the special complexity, ambiguity of the character, where the traditional features of the "spirit of negation" (total skepticism, disdain for
the world, a feud with "heaven") is complemented by non-traditional ones (including the ability to experience grief / sadness, "too humane" tenderness and pity for the object of his love), which is associated with a strong personal, lyrical part of the image, distinguishing it from a mass of similar ones.
Keywords: Lermontov, demon, sadness / sorrow, author's double.
Поэма М. Ю. Лермонтова за прошедшие более чем полтора столетия со времени её публикации целиком (1856) была предметом анализа в философско-религиозном, общественно-историческом, социально-психологическом аспектах, с точки зрения поэтики и пр. Но вопросы, порождённые этим уникальным в своём роде созданием поэта, над которым он работал с перерывами 10 лет (до нас дошло восемь его редакций), остаются, и, по мнению некоторых исследователей, искать исчерпывающие ответы на них не следует, ибо найти их никому и никогда не удастся, так как «Демон» - это воплощённая в слове энергия бесконечного поиска, оборванного только смертью поэта. А. И. Журавлева даже утверждала, что эта поэма «не столько вещь, сколько процесс, открытый, длящийся. Это своеобразная модель всего лермонтовского творчества [4, с. 159]».
Лермонтов, как известно, был далеко не первым, кто в литературе обратился к образу демонического персонажа [см.: 10, с. 132-137; 1, с. 79-98], но «... сюжетное открытие Лермонтова - Демон, попытавшийся изменить свою участь и за этим обратившийся к земле [10, с. 133]», точнее, к земной женщине, любовь к которой вселила в него надежду на перемену судьбы.
Л. И. Вольперт, спроецировав образ лермонтовского героя на традицию мировой литературной демонологии, увидела его связь не только с английской (Мильтон, Байрон), но и, прежде всего, с французской традицией, ибо только во французской версии этому образу была придана, по словам исследовательницы, «любовная нагрузка» [1, с. 81]. Первым она называет имя Жака Казота - автора романа «Влюбленный дьявол» (1772), в котором дьявол искушает героя в облике прекрасной девушки, но именно искушает его, имитируя любовь, а не влюбляется в него. Отличие от лермонтовской версии здесь очевидно.
Второе имя - Альфреда де Виньи - автора поэмы «Элоа, или Сестра ангелов» (1822) - было названо самим Лермонтовым в качестве своего предшественника в разработке любовного мотива. В аспекте заявленной темы статьи в этой поэме особый интерес представляет мотив жалости или любви, порождённой состраданием, которую испытывает рожденная из слезы Иисуса героиня поэмы - ангел-дева Элоа - к изгнаннику рая: «Жалость становится мощным импульсом к зарождению глубокого чувства, влекомая состраданием, Элоа решается "спасти" его любовью [1, с. 89]». Когда же она, поняв тщетность своих усилий, хочет возвратиться на небо, «Сатана прибегает к последнему "оружию" в споре двух душ -
к слезам [1, с. 92]», однако это, в отличие от слёз лермонтовского героя, не слёзы любви, а слёзы искушения. Но жалость заставляет героиню отправиться со своим избранником в ад. (Чувство жалости в поэме Лермонтова оказывается соприродным любви: Демон, жаждущий ответной любви, умоляет земную деву выслушать его «из сожаленья»).
Исследователи поэмы неизменно фиксировали в ней многочисленные противоречия на разных уровнях - от сюжетного до концептуального и пр. Вспомним, что на «нестыковках» в романе «Евгений Онегин», писавшемся более семи лет, критики ловили и Пушкина. Поэт, принимая критику, тем не менее в продолжении романа писал: «Противоречий очень много, // Но их исправить не хочу» - и продолжал их множить. Пушкинисты сошлись во мнении, что противоречия - это структурообразующий принцип «Евгения Онегина», ибо, по убеждению Ю. М. Лотмана, автором романа «только внутренне противоречивый текст воспринимался как адекватный действительности [6, с. 410]». В случае с «Демоном» это, конечно, не так. Здесь противоречия не осознанный приём, а следствие напряженного художественного поиска, сшибки точек зрения, оценок, в конце концов, противоречивости фигуры самого героя - и это, вероятно, главное.
Творчество Лермонтова, что давно замечено, отличается центростре-мительностью, являясь средоточием излюбленных поэтом тем, мотивов и образов, концентрирующихся вокруг «лермонтовского человека» (термин Д. Е. Максимова) - универсального героя Лермонтова, восходящего к личности его создателя. В этом отношении лермонтовское творчество, пожалуй, в русской литературе уникально, ибо художественными двойниками автора являются не только лирический субъект его стихотворений, но и герои его драм и романа (повестей). Лермонтов, подобно Флоберу, сказавшему «Мадам Бовари - это я», мог бы сказать: «Печорин, Арбенин, Демон, парус, старый утёс, дубовый листок - это я». В этом ряду Демон
- это прямо-таки математическая формула «лермонтовского человека»
- романтического героя, ибо его отличительные черты явлены в нём, что называется, в чистом виде [см.: 9, с. 35-43], освобождённые от затемняющих формулу «слишком человеческих» подробностей (его надмирность, одиночество, бесприютность, скепсис, отверженность, богооставленность абсолютны). Пространство его существования - «пустыня мира», корреспондирующая с «немой души его пустыней».
Следствием такой напряжённой сосредоточенности на узком круге тем и проблем является тяготение к определённым излюбленным лексическим единицам, или словообразам. Е. Г. Эткинд к таким словам причислял: страсть, огонь, пламя, буря, трепет, мечта, блеск, шум, тоска, пустыня, тайный, холодный, могучий, отрада. В этот семантический ряд, несомненно, можно включить и слова «грусть», «печаль» с их производными - «грустный», «печальный».
Семантику понятий «грусть» и «печаль» в лингвистике принято различать. «Грусть - это преходящее настроение человека», которое «может вызываться внешними причинами, однако эти причины не составляют существа грусти: грустит человек сам. Печаль - это эмоциональное состояние, вызванное реакцией на внешнюю ситуацию, которая печалит субъекта [12, с. 484]» (курсив А. Д. Шмелева. - Е. Н). У Лермонтова эти слова употребляются как синонимы.
Ю. С. Степанов, анализируя «грусть» / «печаль» как культурные константы, противопоставляет их по содержательному наполнению соответствующему эквиваленту во французской культуре - «духовное одиночество» (la solitude morale) - как симптому «болезни века», восходящей к библейской мировой скорби (он ссылается на монографию Рене Кана «О чувстве морального одиночества у поэтов романтизма», 1904). В своём истолковании русской версии анализируемых понятий Степанов опирается на В. О. Ключевского [11, с. 918-921].
В. О. Ключевский свою статью к пятидесятилетию со дня гибели Лермонтова (1895) назвал странно и поэтично «Грусть», в конце концов сведя к заключённому в этом слове понятию доминирующее настроение лирики Лермонтова, спроецировав его на национально-религиозную традицию: «Лермонтов - поэт не миросозерцания, а настроения, певец личной грусти, а не мировой скорби [5]». При этом, по мысли Ключевского, «источник грусти - не торжество нелепой действительности над разумом и не протест последнего против первой, а торжество печального сердца над своею печалью, примиряющее с грустною действительностью [5]». Трудно принять точку зрения Ключевского до конца, во всяком случае к лермонтовскому Демону это утверждение отношения не имеет, ибо его страстное желание «с небом примириться» неисполнимо - изменить свою природу мятежному духу отрицанья не дано.
Как представляется, словом-камертоном, определяющим авторскую концепцию образа Демона, является слово «печальный»: «Печальный (здесь и далее выделено нами. - Е. Н.) Демон, дух изгнанья, // Летал над грешною землей...». Очевидно, что эпитет «печальный» применительно к Демону сразу выводит этого героя из ряда его инфернальных литературных предшественников и решительно отделяет от библейского прообраза (подтверждение последнего - безусловно авторитетное мнение М. Дунаева: «Лермонтовская демонология вообще странна, запутана, так что поверить её святоотеческим пониманием бесовского начала не имеет смысла [2, с. 32]»). Первая строка поэмы, сочинённая 15-летним мальчиком, осталась неизменной во всех её редакциях, кроме одной. Эта характеристика Демона отграничивает его и от однозначно непротиворечивого демона стихотворения «Мой демон» («Собранье зол его стихия»), написанного юным поэтом в том же 1829 году.
Слова «печаль» / «грусть» в поэме соотносятся не только с центральным персонажем, но и с Тамарой, однако иначе, чем в случае с Демоном. Печаль Демона видна не только автору и Тамаре - он сам, пребывая в её власти, осознаёт её и говорит о ней («моя печаль», «я тот, ... чью грусть ты смутно угадала»). Соответствующие слова встречаются и в соседстве героини, но всегда вне зоны её самосознания. Демон, утешая её, говорит: «. жребий смертного творенья // . не стоит одного мгновенья // Твоей печали дорогой»; вблизи монастыря, где укрылась «грешница младая» «ряд стоит крестов печальных»; ангел-хранитель Тамары, уступая её Демону при первой их встрече, «грустными очами // На жертву бедную взглянул»; о «странной» улыбке Тамары в гробу сказано: «О многом грустном говорила // Она внимательным глазам»; о проводах Тамары в последний путь говорится: «Толпой соседи и родные // Уж собрались в печальный путь». Слово «грусть» появится рядом со словом «радость» в финале предпоследней, 15, главки в формуле, заключающей амплитуду полярных человеческих состояний, не доступных тем, кто покинул мир живых: «... мёртвым не приснится // Ни грусть, ни радость прошлых дней».
В эпилоге возникает величественная картина, в которой, однако, нет эпического покоя, эпической бесстрастности: развалины храма среди скал «угрюмого Казбека» с кладбищем, где «над семьей могильных плит // Давно никто уж не грустит». В отличие от пушкинской «равнодушной природы», сияющей «красою вечною», лермонтовская природа отнюдь не равнодушная, а, напротив, весьма пристрастная и недобрая: «Скала угрюмого Казбека // Добычу жадно сторожит, // И вечный ропот человека // Их вечный мир не возмутит» (курсив наш. - Е. Н). Здесь мы вступаем в область полемики с И. Б. Роднянской, утверждающей, что «эпилог поэмы оканчивается эпически примирительной, катарсической нотой [10, с. 136]», и здесь ничего не меняет, как кажется, отмеченная исследовательницей деталь: облака, спешащие «толпой на поклоненье» руинам храма.
Сама Тамара свое состояние (по выражению повествователя, она «тоской и трепетом полна») после смерти жениха и явления ей Демона определяет исключительно как «тоску» («пред ним тоску мою пролью», «Скажи, - ты видишь: я тоскую»). «Тоска» - ещё одно понятие из соответствующего семантического ряда (грусть, печаль, тоска), причём «именно тоску часто считают его доминантой [12, с. 470]».
В чём же причина печали Демона? Мотивировка этой печали глубоко личная. Оказывается, Демон не просто томится запредельной скукой оттого, что «зло наскучило ему» (до того он и «сеял зло без наслажденья»), а пребывает во власти прошлого, «когда он верил и любил», «не знал ни злобы, ни сомненья». Падший ангел возжаждал утраченного рая, мечтая о перемене участи.
Разумеется, эта печаль не очень коррелирует с презрением и ненавистью по отношению к миру как родовыми чертами Демона, о которых Лермонтов не забывает («Презрительным окинул оком // Творенье Бога своего...», «И всё, что пред собой он видел, // Он презирал иль ненавидел»), иначе Демон не был бы Демоном, но она на этом традиционном фоне особенно заметна.
Далее Лермонтов, по-видимому, решает авторской волей дать своему герою шанс воплотить мечту о перемене участи. В поэму вступает тема -очень любимая русской литературой XIX века - тема возрождения через любовь. Правда, во всех иных случаях речь шла о человеческих взаимоотношениях. У самого Лермонтова такой вариант разработки темы даётся в драме «Маскарад».
Пространство поэмы, характеризующееся признаком беспредельности (космос), локализуется в районе Кавказа. И в этом контексте естественно явление романтически идеального женского персонажа в лице грузинской княжны Тамары. Поэт описывает танец Тамары, который увидел Демон, как воплощение абсолютной гармонии души и тела, небесного и земного. Демон уже подготовлен внутренне к этой встрече, тем более что Лермонтов позволяет себе сравнить Тамару с прежними братьями Демона, то есть с ангелами. Потом Демон назовет её «ангел мой земной».
В этом эпизоде поэмы Демон, увидев Тамару, в то же мгновенье словно бы переживает вожделенное возрожденье: «И вновь постигнул он святыню любви, добра и красоты.»:
Прикованный незримой силой, Он с новой грустью стал знаком; В нём чувство вдруг заговорило Родным когда-то языком.
Здесь возникает загадочное словосочетание новая грусть. То есть чувство грусти само по себе ему было знакомо (печальный), но эта грусть была какого-то нового качества. Любовная грусть. Или поэт имеет в виду, что он снова стал способен чувствовать то, что чувствовал когда-то («в нём чувство вдруг заговорило // Родным когда-то языком»). Но следом Лермонтов, подвергая сомнению сказанное ранее, задаётся вопросом: «То был ли признак возрожденья?» Ответа нет, но есть констатация какой-то внутренней перемены: «Он слов коварных искушенья // Найти в уме своём не мог.». Значит, искал?
Далее традиционно «лукавый» Демон устраняет соперника - жениха Тамары - и является к ней со словами утешенья («Не плачь, дитя! Не плачь напрасно»): «Нет, жребий смертного творенья, // Поверь мне, ангел мой земной, // Не стоит одного мгновенья // Твоей печали дорогой!».
Но во сне Тамара видит, как «пришлец туманный и немой, // Красой блистая неземной, // К её склонился изголовью; // И взор его с такой любовью, // Так грустно на неё смотрел, // Как будто он об ней жалел». Откуда эти грусть и жалость? Или Демон не может не предчувствовать трагического исхода своей любви? Или Лермонтову важно придать любви Демона глубинно человеческое измерение? Это прямо-таки «князьмышкинская» «любовь-жалость» - высший, по Достоевскому, род любви, в отличие от «любви-страсти». В любви Демона к земной женщине есть «неземная» составляющая, но ответное чувство Тамары - это именно «рогожинская» «любовь-страсть» (у Достоевского Настасья Филипповна тоже любит князя Мышкина отнюдь не «любовью-жалостью», что, в конце концов, во многом провоцирует трагическую развязку): душа Тамары от речей и особенно «волшебного» «чудно-нового» голоса невидимого утешителя «рвала свои оковы», у неё «огонь по жилам пробегал». И Тамара, понимая, от кого исходит это нечеловеческое обаяние («Я вяну, жертва злой отравы! // Меня терзает дух лукавый // Неотразимою мечтой»), пытается сопротивляться всеми возможными средствами, включая уход в монастырь, но противостоять ему не может («полно думою преступной, // Тамары сердце недоступно // Восторгам чистым»; «Святым захочет ли молиться, // А сердце молится ему»). И он является ей «с глазами, полными печали, // И с чудной нежностью речей». Но и здесь состояние Тамары описывается в категориях «горения»: «Подушка жжёт, ей душно, страшно», «Пылают грудь её и плечи».
Однако в этой ситуации Демон, казалось, был готов отказаться от Тамары, защищаемой стенами монастыря и статусом монахини. Здесь опять возникает пассаж, вызывающий безответный вопрос: «он готов оставить умысел жестокой». Возможно, ответ заключается в том, что это речь повествователя и его точка зрения, а отнюдь не героя. Но здесь Лермонтов вновь взывает к волшебной силе искусства: Тамара пленила Демона, когда скользила по ковру в танце, и окончательно поразила его, когда запела в сопровождении чингура («И эта песнь была нежна, // Как будто для земли она // Была на небе сложена!»). И снова Тамара, как и в первый раз, уподобляется ангелу, слетевшему к забытому другу, чтобы песней о былом «усладить его мученье». Далее снова противоречие: «Тоску любви, её волненье // Постигнул Демон в первый раз». А что же тогда было в самый первый раз? И почему-то ему словно передаётся страх Тамары: «Он хочет в страхе удалиться. // Его крыло не шевелится! // И, чудо! Из померкших глаз // Слеза тяжелая катится.». И в подтверждение тому, что однажды падший ангел заплакал от любви к земной женщине, поэт приводит вещественное доказательство: «Доныне возле кельи той // Насквозь прожженный виден камень // Слезою жаркою, как пламень, // Нечеловеческой слезой!..». «Нечеловеческая слеза», прожегшая камень («плита
дарьяльская, проклятая и чёрная», по выражению Ахматовой), - это явный опознавательный знак лермонтовского Демона. Не притворная «слеза-искусительница» персонажа де Виньи, а настоящая, подлинная, свидетельство глубокого потрясения, испытанного героем, чья душа, кажется, освободилась от тяготеющего над ним проклятия.
Он входит к Тамаре в келью «любить готовый, // С душой открытой для добра», с ощущением, что начинается новая жизнь, но дорогу ему преграждает ангел-хранитель Тамары, перед которым Демон предстаёт совсем иным - врагом с нечистым взором, порочным, беспокойным, коварным злым духом. Но здесь победа осталась за ним. Ангел вынужден был отступить.
В диалоге с Тамарой, откровенно отвечая на её вопрос «Кто ты?», Демон дважды произносит слово «грусть», которое странно выглядит в контексте его монолога: «Я тот, ... чью грусть ты смутно отгадала, ... Я тот, чей взор надежду губит, ... Я враг небес, я зло природы.»; «И грусть на дне старинной раны // Зашевелилася, как змей». (Сравнение со змеем здесь очень подозрительное, как будто сказанное ненароком, случайно.) И здесь же любопытно: «О! выслушай - из сожаленья!». Демон, взывая к жалости, в любви Тамары видит шанс примирения с Богом и вследствие этого перемены участи:
Меня добру и небесам Ты возвратить могла бы словом. Твоей любви святым покровом Одетый, я предстал бы там, Как новый ангел в блеске новом.
Тамара, в отличие от героини де Виньи, сраженной слезами Сатаны, в речах Демона слышит только «огонь и яд» и, кажется, совсем не воспринимает другую составляющую этого исполненного противоречий монолога: «Тебе принес я в умиленье // Молитву тихую любви, // Земное первое мученье // И слёзы первые мои». Отвечая на вопрос Тамары: «Скажи, зачем меня ты любишь?», Демон пытается объяснить ей, какая это смертная мука - одиночество: «Какое горькое томленье // Всю жизнь, века без разделенья // И наслаждаться и страдать ... Жить для себя, скучать собой». И здесь прозвучит знаменитая итоговая формула, в которую заключено всё страдание Демона: «Моя ж печаль бессменно тут, // И ей конца, как мне, не будет.». Печаль эта многолика, но неизменно мучительна и весьма отлична от грусти: «Она то ластится, как змей, // То жжёт и плещет, будто пламень, // То давит мысль мою, как камень.».
Тамара не может и, кажется, не желает проникнуться страданиями Демона: «Зачем мне знать твои печали, // Зачем ты жалуешься мне?», но
затем произносит нечто странное: «Невольно я с отрадой тайной, // Страдалец, слушаю тебя» - и просит сжалиться над ней, дав клятву отречься «от злых стяжаний». Демон даёт ей эту клятву, о которой кто-то из лермон-товедов проницательно заметил, что клясться всем - значит не клясться ничем. Тем не менее он произносит очень ответственные слова: «Хочу я с небом примириться, // Хочу любить, хочу молиться, // Хочу я веровать добру». Однако последующая его речь вступает в острое противоречие с заявленным желанием. Демон раскрывает перед Тамарой перспективы их совместного царствования над миром, обещая ей открыть «пучину гордого познанья». Вообще, стилистика этой части монолога Демона свидетельствует о победе в нём его беспримесно демонического начала, и поэтому последующее торжество злого духа, обернувшееся гибелью Тамары, не выглядит столь уж неожиданным:
И он слегка
Коснулся жаркими устами
Её трепещущим губам;
Соблазна полными речами
Он отвечал её мольбам.
Могучий взор смотрел ей в очи!
Он жег её. ...
Увы! Злой дух торжествовал!
Смертельный яд его лобзанья
Мгновенно в грудь её проник.
Мучительный ужасный крик
Ночное возмутил молчанье.
Причины такой развязки на сюжетном уровне в других редакциях мотивировались то клятвой Сатане, данной раньше, чем клятва Тамаре, то тем, что «успело зло укорениться в его душе». По мнению Э. Э. Найдича, «Тамара гибнет не потому, что таково сознательное намерение героя, а из-за отведённой ему роли губителя, так что вина, в конечном счёте, может быть переадресована творцу такого мироустройства - Богу [8, с. 131]». А. И. Журавлева говорит о «неодолимой и гибельной силе рока»: «... Демон здесь выступает как типичное страдательное лицо, жертва силы, гораздо более могущественной, чем он сам [4, с. 172]».
Отдельно следует сказать о лице мёртвой Тамары, на котором застыла странная улыбка: «О многом грустном говорила // Она внимательным глазам: // В ней было хладное презренье // Души, готовой отцвести, // Последней мысли выраженье, // Земле беззвучное прости». Ахматова в своей «Поэме без героя» характеризует Блока словами: «Демон сам с улыбкой Тамары». Действительно, улыбка на мёртвом лице Тамары - это
именно демоническая улыбка, свидетельствующая, что общение с Демоном не прошло для неё бесследно. Но по воле автора происходит чудесное спасение Тамары: её ангел-хранитель в финале одерживает победу над «адским духом», как здесь именуется Демон, объясняя ему, почему грешницу примет рай: «Ценой жестокой искупила // Она сомнения свои. // Она страдала и любила - // И рай открылся для любви!».
Абсолютизация демонического начала героя в финале поэмы («Каким смотрел он злобным взглядом, // Как полон был смертельным ядом // Вражды, не знающей конца, - // И веяло могильным хладом // От неподвижного лица») как бы сводит на нет все усилия автора представить его сложным, неоднозначно противоречивым. Здесь нет ни слова о грусти-печали. Лермонтов в развязке поэмы не мог пойти против художественной правды, исполнив желание Демона примириться с небом. Его Демон остаётся «один, как прежде, во вселенной // Без упованья и любви!..». Однако то, что было сказано о Демоне прежде, неотменимо. И, как сказал В. А Жуковский о собственном (и, может быть, читательском вообще) восприятии другого, но типологически близкого Демону героя (мильтоновского Сатаны из поэмы «Потерянный рай»): «... что может быть ужаснее такого состояния души и в то же время что грустнее, когда представишь, что сей произвольный отрицатель был некогда светлый ангел? [3, с. 390]». У Б. Л. Пастернака в стихотворении «Памяти Демона» из посвящённого Лермонтову цикла «Сестра моя - жизнь» знаком авторского сострадания падшему ангелу становятся его руки (а не крылья, как у Лермонтова): «оголенные», «исхлестанные», «в шрамах».
И в сознании многих поколений падший ангел остаётся с лицом врубе-левского «Демона сидящего», отмеченным неземной печалью, которой не будет конца. Он обречён на вечность без любви от роковой предопределённости своей участи и невозможности её изменить. По выражению Д. С. Мережковского, «трагедия Демона есть исполинская проекция в вечность жизненной трагедии самого поэта, и признание Демона: "Хочу я с небом примириться", - есть признание самого Лермонтова, первый намёк на богосыновство в богоборчестве [7, с. 371]», а вера в преображающую силу любви («Меня добру и небесам // Ты возвратить могла бы словом.») - «не отвлеченная метафизика, а реальное, личное переживание самого Лермонтова: он это не выдумал, а выстрадал [7, с. 371]». И не здесь ли таится ответ на вопрос о мощном художественном впечатлении, которое производит лермонтовское создание на читателей уже более полутораста лет?
Литература
1. Вольперт Л. И. Демон Лермонтова и французская литературная традиция.
Жак Казот и Альфред де Виньи // Лермонтов и литература Франции. - Тарту :
Тартуский университет, 2010. - 276 с.
2. Дунаев М. В. Михаил Юрьевич Лермонтов // Православие и русская литература : учебное пособие для студентов духовных академий и семинарий : в 5 частях. - Москва : Крутицкое Патриаршее подворье, 1997. - Часть 2.
3. Жуковский В. А. О меланхолии в жизни и в поэзии // Полное собрание сочинений и писем : в 20 томах. - Москва : Языки славянских культур, 1999-2012.
- Том 12 : Эстетика и критика. - Москва : Языки славянских культур, 2012.
4. Журавлева А. И. Лермонтов в русской литературе : проблемы поэтики.
- Москва : Традиция-Пресс, 2008.
5. Ключевский В. О. Грусть (Памяти М. Ю. Лермонтова, умер 15 июля 1841 г.) [Электронный ресурс] // Литература и Жизнь : [веб-сайт]. - Электрон. дан.
- URL: http://dugward.ru/library/kluchevskiy/kluchevskiy_grust.html
6. Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин : Биография писателя // Пушкин : Биография писателя ; Статьи и заметки, 1960-1990 ; «Евгений Онегин» : Комментарий. - Санкт-Петербург : Искусство-СПБ, 1995. - С. 21-184.
7. Мережковский Д. С. М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // М. Ю. Лермонтов: pro et contra : Личность и творчество Михаила Лермонтова в оценке русских мыслителей и исследователей : антология / [сост.: В. М. Маркович, Г. Е. Потапова]. - Санкт-Петербург : Изд-во Русского христианского гуманитарного ин-та, 2002.
8. Найдич Э. Э. Демон // Лермонтовская энциклопедия / Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), Научно-редакционный совет изд-ва «Советская энциклопедия» ; гл. ред. В. А. Мануйлов. - Москва : Советская энциклопедия, 1981.
9. Пелипенко А. А. Свобода в культуре // Культура и образование : научно-информационный журнал вузов культуры и искусств. - 2014. - № 1 (12).
- С. 35-42.
10. Роднянская И. Б. Лермонтов // Лермонтовская энциклопедия / Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), Научно-редакционный совет изд-ва «Советская энциклопедия» ; гл. ред. В. А. Мануйлов. - Москва : Советская энциклопедия, 1981.
11. Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. - Москва : Языки русской культуры, 1997.
12. Шмелев А. Д. Семантика печали // Зализняк А. А., Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. Константы и переменные русской языковой картины мира.
- Москва : Языки славянских культур, 2012.
