Пакт Молотова - Риббентропа: запланированный экспромт Текст научной статьи по специальности «История и археология»

— История и

А.Г. ДОНГАРОВ

ПАКТ МОЛОТОВА - РИББЕНТРОПА: ЗАПЛАНИРОВАННЫЙ ЭКСПРОМТ

В сборнике мифов и легенд, оставленных по себе советской властью, совершенно особое место занимает история заключения 23 августа 1939 г. Договора о ненападении с фашистской Германией. По версии хранителей советских исторических мифологем оно стало полнейшим экспромтом, результатом дипломатического сальто-мортале, трудным с моральной точки зрения, но не имеющим альтернативы, а потому единственно верным, спасительным для страны решением.

Предшествовавшие подписанию пакта события выстраиваются ими в следующую цепочку. После прихода к власти в Германии Гитлера с его идеями реванша на западе и завоевания «жизненного пространства» на востоке континента правительство СССР, стремясь к сохранению общеевропейского мира, предложило всем заинтересованным государствам, прежде всего Великобритании и Франции, создать систему коллективной безопасности. В рамках этой программы весной 1935 г. был заключен советско-французский договор о взаимопомощи. Он, однако, остался политическим жестом, поскольку взятые сторонами друг перед другом военные обязательства не были никак конкретизированы.

Вскоре в Париже и Лондоне вообще сочли более уместной политику умиротворения Германии за счет согласия на ее притязания к соседям на востоке и в центре Европы. В результате этого курса, апофеозом которого стала дипломатическая капитуляция Франции и Великобритании перед Гитлером на Мюнхенской конференции в сентябре 1938 г., к рейху были присоединены Австрия и Судетская область Чехословакии. Оказалось, однако, что эти уступки не могли удовлетворить германские аппетиты, и весной 1939 г. Гитлер захватил всю Чехию и отторгнул от Литвы город Мемель с областью (г. Клайпеда и Клайпедский край).

Вызывающий характер действий Берлина продемонстрировал крах «политики умиротворения» и необходимость возврата к идее коллективной безопасности. По дипломатическим каналам Лондон и Париж сигнализировали в Москву о готовности начать трехсторонние военно-поли-

320

тические переговоры. 17 апреля 1939 г. правительство СССР выступило с ответным предложением заключить тройственный договор о военной взаимопомощи и совместном гарантировании безопасности ближайших западных соседей Советского Союза: Румынии, Польши, трех Балтийских стран и Финляндии.

Вскоре после начала англо-франко-советских переговоров выяснилось, однако, что в Париже и особенно в Лондоне видели в них, скорее, средство давления на Германию, надеясь сдержать ее агрессивные намерения на западе континента одними разговорами о возможности коалиции с СССР, не идя на ее фактическое создание. Со своей стороны, уверяют нас, советское правительство искренно стремилось к достижению тройственного соглашения, и только выявившаяся к 20-м числам августа 1939 г. полная бесперспективность дальнейших переговоров с англо-французской дипломатией заставила его принять германское предложение о заключении знаменитого Договора о ненападении.

Утверждается, наконец, что благодаря подписанному с Берлином соглашению удалось отсрочить фашистское нашествие на СССР на полтора года, которые были использованы для подготовки к отражению агрессии. Указывается и на увеличение глубины стратегической обороны на 150-250 км в результате воссоединения с СССР захваченных ранее Польшей западнобелорусских и западноукраинских земель, возврата Бессарабии, отторгнутой Румынией от России в годы гражданской войны, а также присоединения к Советскому Союзу румынской Буковины. И, конечно, «добровольное вхождение» в СССР трех прибалтийских государств, позволившее создать в этом регионе новый рубеж обороны. (50 лет связь этих территориально-политических приобретений с пактом-39 отрицалась и была признана только в 1989 г.) Наконец, утверждается также, что подписанный договор расстроил германо-японское сотрудничество на базе Антикоминтерновского пакта, направленного против СССР, и тем самым уберег нас от открытия второго - дальневосточного фронта в 1941 г.

Существует, однако, и иной взгляд на описываемые события.

А был ли экспромт?

Если заключение пакта и выглядело как экспромт, то исключительно на фоне продолжавшихся с середины июня 1939 г. трехсторонних англо-франко-советских переговоров. Однако в более глубокой ретроспективе экспромтом и кульбитом являлись сами эти переговоры, а соглашение с Берлином было возвращением в центральную, хорошо наезженную за 20 лет колею советской внешней политики, известную под названием «использование межимпериалистических противоречий в интересах советской власти».

321

Начиналась колея первым же документом этой власти - знаменитым Декретом о мире. Провозглашенный Лениным нейтралитет Советской России в продолжавшейся мировой войне стал фундаментом для его виртуозной политики лавирования между Антантой и германским блоком с целью не быть раздавленным этими жерновами. Ввиду очевидной успешности данной стратегии она была положена советским руководством в основу его международной деятельности на годы вперед.

Вместе с тем у формального советского нейтралитета 1917-1918 гг. был сильный прогерманский привкус: на долю Берлина приходились дивиденды, поскольку Россия вышла из войны с Германией, а на долю Парижа и Лондона, по той же причине, - исключительно издержки от «срединного» курса Москвы. В 1920-1921 гг. в Кремле принимается решение уже о стратегическом партнерстве с Германией - до следующей мировой войны. Курс на советско-германскую солидарность в борьбе с версальскими триумфаторами был оформлен договором, подписанным сторонами в итальянском городке Рапалло 16 апреля 1922 г.

Это соглашение создавало в Европе совершенно новую геополитическую реальность. Союз дореволюционной России с Антантой имел целью сохранение существовавшего миропорядка путем пресечения германских попыток взорвать его ради передела в свою пользу. Теперь же советская Россия предлагала Берлину полную поддержку в достижении этой цели. Конечно, потому что и сама стремилась к переделу мира, - но только под лозунгом мировой пролетарской революции, постепенно трансформировавшимся в суперидею строительства всемирной красной империи.

Для реализации поставленной цели нужна была сильная Германия; поэтому ее восстановление из послевоенных руин становится одной из важнейших задач советской внешней политики 20-х - начала 30-х годов. Самый показательный пример - военное сотрудничество между двумя странами. Начало ему было положено тайным советско-германским соглашением февраля 1921 г. о «восстановлении немецкой военной промышленности» на территории СССР, в развитие которого 11 августа 1922 г. было заключено Временное соглашение о сотрудничестве между Красной армией и рейхсвером. В результате Германия получила возможность - в обход ограничений, наложенных на нее Парижским мирным договором, -производить на принадлежавших ей концессионных предприятиях и приобретать в СССР авиабомбы, самолеты, химическое оружие, подводные лодки, танки и т.д., а также готовить в учебных заведениях РККА и собственных военных училищах в Липецке, Казани и Вольске высшие командные кадры армии, танковые экипажи, летчиков ВВС и специалистов по ведению химической войны. В 1926 г. в рамках этого соглашения осваивалась треть годового бюджета рейхсвера, порядка 150 млн золотых марок

322

(8, с. 788). По общему мнению специалистов, советская помощь двинула дело возрождения немецкой армии вперед на десять лет. Таким образом, «меч Зигфрида», оказавшийся в конечном счете в руках Гитлера, ковался в сталинской кузнице.

За собственную безопасность в Кремле не опасались, справедливо полагая, что оставшаяся в берлинской повестке дня задача передела мира могла быть решена только за счет прав и владений Великобритании и Франции. Москва считала, кроме того, что обладает таким безотказным инструментом сохранения «дружбы» с Германией, как совместная борьба с польским государством вплоть до его нового раздела.

В национал-социалистическом Берлине также прекрасно сознавали непреходящее значение рапалльской политики, иными словами, координации внешнеполитических усилий с СССР, на весь период борьбы против Версаля. Буквально «на следующий день» после прихода к власти, в апреле 1933 г., Гитлер согласился с советским предложением о бессрочном продлении действия Договора 1926 г. о ненападении и нейтралитете, ведущего свое политическое и юридическое родство от рапалльского соглашения 1922 г. Следует отметить, что ранее правительство Веймарской республики отвергло эту инициативу; так что в некотором смысле Гитлер оставался последним в Берлине сторонником рапалльской стратегии Кремля.

Однако прежде им была полностью отыграна прямо противоположная - антибольшевистская, антикоминтерновская карта. Под обещание двинуться на восток и оставить западную коалицию в покое фюрер выторговал у нее все, что только было политически возможно: отмену ограничений на вооружения для Германии, ремилитаризацию Рейнской области, аншлюс Австрии, захват Чехословакии и Клайпедского края Литвы. Только тогда он достал из рукава свой кремлевский козырь и пустил его в дипломатическую игру.

Впрочем, и период между апрелем 1933 и августом 1939 гг. нельзя назвать «мертвым сезоном» в советско-германских отношениях. Ухаживающей, - но все безрезультатно! - стороной была Москва. Тогда Кремль, раздраженный неуступчивостью фюрера, затеял в целях шантажа Германии большую дипломатическую контригру под названием «создание системы коллективной безопасности в Европе», которая в 1935 г. увенчалась подписанием Договора о взаимопомощи с Францией. Настало время забеспокоиться Берлину. 20 марта 1935 г. Гитлер идет на подписание соглашения «Об общих условиях поставок из Германии в СССР», в развитие которого 9 апреля заключается межправительственное экономическое соглашение, предусматривавшее, в частности, предоставление германского кредита в размере 200 млн марок на финансирование торговли с СССР в

323

течение пяти ближайших лет1. Именно с этим было связано согласие, данное Гитлером в 1936 г., на контакты рейхсминистра Г. Геринга и директора Имперского банка Я. Шахта с советским торговым представителем в Германии Д. Канделаки. Другим «кивком» Берлина в сторону Москвы стало приглашение советского посла в Германии Я. Сурица на беседу с Г. Герингом в середине декабря 1936 г. Помимо обсуждения торгово-экономических вопросов в ходе беседы Геринг высказался за возвращение к идеям Бисмарка о непреходящем значении для европейской политики русско-германского партнерства2. В январе 1937 г. Сталин предпринял попытку через Канделаки обналичить выданный Герингом политический вексель, но контакты были прерваны по распоряжению фюрера, правда, с намеком на возможное их продолжение в будущем.

Ввиду этой неудачи в Москве решили пойти ва-банк и поставить на кон «польский вопрос». В советской печати на протяжении 1938 г. появился ряд статей руководителей НКИД - сначала заместителя наркома Потемкина, а затем и Литвинова, в которых Польше «предсказывалась», в наказание за ее нехорошее поведение, возможность четвертого раздела. Начиная с осени 1938 г. польская тема постоянно поднималась руководителями НКИД в беседах с европейскими дипломатами.

Ответ пришел далеко не сразу. В Берлине правильно рассчитали, что пожали еще не все плоды англо-французской политики умиротворения - и в сентябре сорвали Мюнхенский приз! После этого триумфа рассчитывать на новые уступки стратегического порядка от Парижа и Лондона уже не приходилось. Как позднее признавал Гитлер, именно тогда он понял, что наступил момент переориентировать свою внешнюю политику на Москву (11, с. 27). Первой ласточкой новой «весны» в советско-германских отношениях стало достигнутое в октябре 1938 г. соглашение о взаимном прекращении нападок по радио и в печати на руководящих деятелей обеих стран. Затем последовало заключение в декабре 1938 г. советско-германского торгового соглашения.

Драматически зримо новая политика Берлина в отношении СССР была продемонстрирована 12 января 1939 г. на новогоднем правительственном приеме для дипломатического корпуса: Гитлер необычайно долго (целых 7 минут!) и любезно беседовал с советским послом А. Мерекало-вым, которого до того демонстративно игнорировал. Ответной любезностью советского вождя стала его речь на ХУШ съезде ВКП (б) в марте 1939 г., в которой он фактически назвал Великобританию и Францию

1 22, Ser.C. Vol.111. Doc. N 546. P.1028-1030; Vol.1V. Doc. N 20. P.28-29; Doc. N 21. P.29-38.

2 Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф.17. Оп. 162. Д.20. Л.130.

324

поджигателями войны, а в адрес Берлина не проронил ни одного критического словца.

1939 год вообще можно назвать «годом СССР в Германии». С января полностью прекращается критика в адрес советского режима в немецких средствах массовой информации и выступлениях официальных деятелей Третьего рейха. В начале мая германское правительство удовлетворяет просьбу Москвы о признании действующими заключенных ею ранее, до поглощения Чехии Германией, контрактов с чешскими заводами «Шкода» на поставку в СССР продукции явно оборонного назначения (13, с. 31). В июне, принимая во внимание советскую озабоченность положением в Прибалтике, Германия по собственной инициативе идет на подписание договоров о ненападении с Латвией и Эстонией. Германский посол в Москве Вальтер фон Шуленбург назвал этот шаг «первым политическим взносом» Германии в дело улучшения отношений с СССР (13, с. 35). В апреле на уровне посольств начались, а в июле-августе были максимально ускорены переговоры по всему комплексу отношений между двумя странами. Далее мы приведем их хронологию.

С учетом сказанного повторим: дипломатическим сальто-мортале, т.е. драматическим отступлением от генеральной линии внешней политики СССР, выглядит как раз не заключение пакта Молотова-Риббентропа, а, наоборот, недолгое участие Москвы в переговорах о создании системы коллективной безопасности в Европе в 1935 и 1939 гг.

Действительно, Сталин считал стратегический союз СССР с западными партнерами ложным шагом, уводящим в сторону от решения истинных - партийных - задач его режима на международной арене, заключавшихся в экспорте революции как по старым каналам Коминтерна, так и все в большей мере методами военно-политического «принуждения к социализму», т.е. с помощью силы. В условиях европейского мира последнее было совершенно невозможно. Поэтому у Сталина не могло быть ни малейшего желания становиться соавтором второго, улучшенного за счет советского участия издания Версаля, на сей раз под названием «система коллективной безопасности в Европе». В беседе с британским послом в Советском Союзе С. Криппсом летом 1940 г. Сталин прямо заявил, что «СССР не является сторонником восстановления прежнего европейского равновесия», потому что оно направлено против советских интересов (13, с. 223).

Кремль терпел деятельность Литвинова по созданию системы коллективной безопасности только постольку, поскольку она могла заставить Гитлера вернуться к политике Рапалло из опасения, что эта система сдерживания Германии действительно будет создана в результате переговоров наркома в Париже и Лондоне. Однако как только обозначилась перспектива нормализации советско-германских отношений, энтузиазм наркома по

325

поводу коллективной безопасности стал неуместен, как и он сам: Литвинова обвинили в англо- и франкофильстве и непроведении партийной линии во внешней политике. Учли в Москве и то обстоятельство, что для берлинского режима нарком-еврей был наихудшим выбором на роль партнера по предстоявшим деликатным переговорам. В результате в мае 1939 г. Литвинов был отправлен в отставку.

Четыре месяца изучения всего комплекса советско-германских отношений по дипломатическим каналам завершились 11 августа 1939 г. принятием Политбюро решения «вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов». Дорога ко «второму Рапалло», как часто называют договор 1939 г., была открыта.

Следует иметь в виду, что «Рапалло» - это меньше всего лист бумаги с напечатанным на нем в 1922 г. текстом. Куда важнее сущностная сторона вопроса. Суть же заключалась в том, что в силу объективных условий каждая из сторон рапалльского процесса - советская и германская - могла реализовать свою внешнеполитическую программу, рассчитанную на весь версальский период европейской истории, только и исключительно в связке с другой стороной, заменить которую было некем. Германский посол в СССР в 1922-1928 гг. Ульрих фон Брокфорд-Ранцау называл это «общностью судеб». И в Берлине, и в Москве прекрасно осознавали эту взаимную обреченность на сотрудничество друг с другом в решающий момент перехода из версальского миропорядка в какой-то иной в результате новой европейской войны и социальной революции. В августе 1939 г. Европа стояла на пороге этих перемен, и «возвращение в Рапалло» стало неизбежным.

Запрограммированный провал

Как отмечалось выше, идея англо-франко-советских переговоров родилась в середине апреля 1939 г. Это был период наименьшей определенности в отношениях между тремя европейскими центрами силы. Поэтому как западные союзники, так и СССР сочли разумным «подстелить соломки», т.е. заручиться взаимной поддержкой на тот случай, если договориться с Германией им так и не удастся. Условия оказания такой взаимопомощи и предстояло согласовать в ходе трехсторонних встреч.

Парадоксальность ситуации, однако, заключалась в том, что, вступая в эти переговоры, и англо-французская коалиция, и СССР мечтали об их срыве в результате достижения собственной сепаратной договоренности с Германией: столь тяжелым, на грани неприемлемого, был для них успешный с формальной точки зрения исход переговоров. Для Москвы военно-политическое окружение Третьего рейха означало бы одно из двух: либо полный отказ от планов завоевания Европы, если окруженная

326

Германия откажется от войны; либо ополовинивание этих успехов по образцу 1945 г., если все же Берлин решится на войну и проиграет ее объединенной коалиции союзников с участием СССР. После колоссальных жертв, которые страна понесла в годы коллективизации и индустриализации ради подготовки к большой войне за единоличное господство на континенте, столь невнятный итог неизбежно ставил бы под сомнение правильность всего внутри- и внешнеполитического курса сталинского руководства.

Однако имелся еще один - и куда более весомый! - аргумент против вхождения в союз с англо-французской коалицией. Дело в том, что в силу внутриполитических причин, о которых будет сказано ниже, единственным сценарием предстоявшей войны, который устраивал Кремль, был тот, который исключал вероятность даже кратковременного вступления иностранных войск на советскую территорию. Военный союз с Великобританией и Францией не мог гарантированно решить этой задачи по определению, а потому не имел в глазах кремлевского руководства никакого смысла.

В те же дни в западных столицах мучительно решали вопрос о том, что им обойдется дороже: немецкая болезнь или московское лекарство. Было ясно, что за советскую помощь в войне с Германией придется заплатить согласием на установление контроля Кремля над Восточной и большей частью Центральной Европы. Даже если бы войны удалось избежать путем принуждения Германии к миру, то и в таком случае эта часть Европы попадала под сильнейшее влияние Москвы. Дело в том, что в качестве непременного условия своего участия в трехстороннем соглашении СССР выдвинул требование о признании за ним права вводить войска на территории соседних восточноевропейских стран всякий раз, когда, по его мнению, для них возникнет угроза прямой и даже так называемой косвенной агрессии со стороны Германии. Последний термин трактовался столь расширительно (включал и чрезмерную экономическую зависимость, и усиление влияния прогерманских элементов внутри этих стран, и пр.), что ставил их в сильнейшую зависимость от суверенной воли Кремля.

Вот почему, вступая в переговоры, каждая из сторон поспешила дать понять Берлину, что именно ее участие в них - это всего лишь подготовка «запасного аэродрома» и что она предпочла бы договориться обо всем с самой Германией. Впрочем, по-настоящему свободным в выборе образа дальнейших действий был только СССР, не имевший никаких обязательств перед остальными участниками комбинации, тогда как гарантии безопасности, данные Великобританией и Францией Польше, заметно сужали для них возможности маневра.

Уже отмечалось, что советская внешнеполитическая пропаганда обвиняла западных партнеров в грехе «закулисных» контактов с Берлином,

327

предпринимаемых в надежде достичь с ним модус вивенди без участия СССР. Однако о параллельных, и куда более интенсивных, советско-германских переговорах умалчивалось. Приведем хронологию наиболее значимых из них:

- 17 апреля: беседа полпреда Мерекалова со статс-секретарем МИД Германии Вайцзеккером о возможности кардинального улучшения отношений между двумя странами; беседа состоялась, вероятно, не случайно, в тот самый день, когда в Москве заявили о согласии вступить в переговоры с Великобританией и Францией (13, с. 28-29);

- 5 мая: беседа заведующего восточноевропейской референтурой политико-экономического отдела МИД Германии Ю. Шнурре с временным поверенным в делах СССР в Германии Г. Астаховым о положительном решении относительно выполнения советских заказов заводами «Шкоды»; Астахов зондирует перспективы советско-германских отношений (13, с. 31);

- 17 мая: беседа Шнурре с Астаховым об удовлетворении советской просьбы о сохранении Торгпредства СССР в Чехословакии и о продолжении действия заключенных ранее с Чехословакией торговых соглашений; обсуждение общих перспектив советско-германских отношений; Астахов ссылается на Рапалльский договор и ставит под сомнение успех трехсторонних переговоров (выступать самостоятельно со столь важными политическими заявлениями Астахову было явно не по чину, т.е. это было сделано по прямому указанию из Москвы в качестве аванса Берлину) (13, с. 31-33);

- 28 мая: беседа Шуленбурга с Молотовым; Шуленбург: «Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу. Наше предложение о проведении только экономических переговоров не удовлетворило его» (13, с. 34);

- 22 июля: возобновление переговоров о торговле и кредите;

- ночь с 26 на 27 июля: беседа Шнурре с Астаховым относительно скорейшего достижения стратегического советско-германского согласия (13, с. 38-43);

- 2 августа: беседа Риббентропа с Астаховым о судьбе Польши и Балтики в контексте советско-германского сближения (13, с. 44-46);

- 13 августа: беседа Астахова со Шнурре; Астахов подтверждает заинтересованность СССР в обсуждении поднятых немцами вопросов (13, с. 46-47);

- 14 августа: послание Риббентропа Молотову с предложением о широкоформатных переговорах в ходе его предполагаемого визита в Москву; Молотов предлагает заключить пакт о ненападении или подтвердить договор о нейтралитете 1926 г. «с одновременным подписанием специаль-

328

ного протокола», фиксирующим условия советско-германского территориально-политического размежевания в Восточной Европе (13, с. 47-56);

- 16 августа: послание Риббентропа Молотову о согласии имперского правительства на советские предложения, в частности о пакте; Молотов заявляет Шуленбургу о готовности Москвы заключить торгово-экономическое и политическое соглашения с Германией; выражается принципиальное согласие на визит Риббентропа (13, с. 57-61);

- 19 августа: состоялись две беседы Шуленбурга с Молотовым о заключении пакта и сроках визита Риббентропа в Москву (13, с. 64-66);

- 19 августа: подписано торгово-кредитное соглашение между СССР и Германией;

- 21 августа: послание Гитлера Сталину с согласием на советский проект пакта и просьбой ускорить приезд Риббентропа в Москву (13, с.70-71);

- 21 августа: ответ Сталина Гитлеру с согласием на приезд Риббентропа 23 августа (13, с. 72-74).

Как видим, «закулисная» активность советской дипломатии по интенсивности и содержательности была исключительной.

В упрек западным партнерам ставился также неспешный приезд в СССР на пассажирском пароходе их военных делегаций и недостаточно высокий официальный уровень представительства. Опять-таки эти претензии вполне справедливы. Следует, однако, иметь в виду, что еще прежде того из Москвы в Берлин были посланы два куда более мощных сигнала о ее истинном отношении к предстоящим переговорам с Лондоном и Парижем. Мы говорим, во-первых, об отказе наркома обороны К.Е. Ворошилова от приглашения посетить большие учения французской армии весной 1939 г. Накануне войны в отношении будущего союзника так не поступают.

Однако куда более значимым жестом стала отставка европейски признанного архитектора системы коллективной безопасности М.М. Литвинова с поста наркома буквально накануне начала переговоров о создании этой самой системы. Москва демонстративно давала Берлину понять, что рассматривает как более предпочтительный вариант советско-германского сближения. Там, конечно, это так и расценили. «Отставка Литвинова явилась решающим шагом, - докладывал Гитлер высшим военным чинам рейха на совещании 22 августа 1939 г. - После этого я моментально понял, что в Москве отношение к западным державам изменилось». Для Лондона и Парижа отставка наркома также стала знаковым событием. В этих условиях неоправданно высокий уровень представительства западной коалиции мог создать впечатление о ее слабости и особой зависимости от «милостей Кремля».

Еще одним обстоятельством, в значительной мере предопределившим неуспех московских переговоров, была весьма низкая оценка Лондо-

329

ном и Парижем военной «союзоспособности» СССР. Иными словами: способен ли был СССР оказать союзникам эффективную и своевременную военную помощь и стоила ли она тех территориально-политических уступок, которыми придется за нее заплатить? Следует признать, что в формате столкновения армий, а не народов и государств, в 1939 г. РККА действительно оказалась бы незавидным союзником, что вскоре и подтвердила война с Финляндией.

Если исходные позиции обеих сторон на переговорах были почти идентичными, то при рассмотрении их в динамике обнаруживаются прямо противоположные тенденции: заинтересованность Москвы в успехе трехсторонних переговоров, если изначально она вообще имелась, постоянно падает, а Великобритании и, особенно, Франции - только растет. Причина ясна: советской дипломатии удалось, а англо-французской - нет, нащупать почву для сепаратной договоренности с Берлином.

К концу июля Лондон и Париж фактически ставят крест на дальнейших попытках прийти к согласию с Германией ввиду непреодолимых противоречий между сторонами. Исчезает опасность сепаратной сделки между ними. Из этого факта в Москве могли сделать только два практических вывода, каждый из которых предопределял избрание одной из двух разнонаправленных стратегий в вопросах войны и мира. Первый вывод: перед лицом все более вероятной войны с Германией успех или провал трехсторонних переговоров становится для западной коалиции вопросом жизни или смерти, что гарантирует ее искреннее стремление к достижению соглашения с СССР; в таком случае советско-германские переговоры можно и нужно прекращать. Вывод второй: перед лицом запланированной Берлином войны против Польши и, следовательно, ее западных союзников он обречен искать соглашения с Кремлем, в связи с чем от страховки в виде переговоров с англо-французской коалицией можно отказаться, а советско-германские переговоры следует максимально интенсифицировать.

Какой из названных вариантов был выбран, хорошо известно. 23 августа в Москве ждали прибытия министра иностранных дел Германии Й. фон Риббентропа. С трехсторонними переговорами следовало быстро заканчивать, объявив их неуспешными, что и было сделано Ворошиловым 22 августа. В качестве предлога был выбран отказ Польши пропустить через свою территорию советские войска для участия в боевых действиях против Германии.

Этот «польский аргумент» бездумно повторяется вот уже более 70 лет, однако что он доказывает, наверное, непонятно и тем, кто на него постоянно ссылается. Действительно, что в создаваемом таким образом раскладе могло не устраивать Кремль? Ведь выходило, что СССР практически в одностороннем порядке получал от Великобритании и Франции полноценные союзнические гарантии, сам будучи освобожденным поль-

330

ским отказом пропустить войска от фактического выполнения встречных обязательств перед Лондоном и Парижем. Мол, мы бы и рады повоевать за союзников, да вот Польша не велит! При этом никто не мешал СССР, будь у него желание воевать, осуществлять авиационные бомбардировки Германии, открыть боевые действия на море, использовать воздушный и морской десанты, послать экспедиционные войска для участия в боях на Западном фронте, перерезать пути снабжения Германии стратегическим сырьем, оказывать военно-политическое давление на страны - от Скандинавских до Ирана - с целью удержать их в орбите антигитлеровской коалиции и т.д. Это в теории. На практике западная коалиция соглашалась на такой формально неэквивалентный обмен гарантиями с СССР потому, что всем было ясно, что после германского удара правительство Польши само запросит советскую помощь либо еще из Варшавы, либо уже «из Лондона», т.е. будучи правительством в изгнании. Также упорно обходится вниманием тот факт, что в конце концов французской дипломатии удалось-таки вырвать у польского министра иностранных дел Ю. Бека подобие согласия на военно-техническое сотрудничество с СССР в случае германской агрессии (2, с. 316-318).

Слагаемые Победы или издержки?

Знание истории заключения пакта-39 позволяет утверждать, что при его подписании Сталин был меньше всего озабочен обеспечением безопасности СССР традиционными методами в смысле создания практических заделов для отражения будущей германской агрессии. Оптимальное решение данной проблемы виделось ему на путях европейской геополитики.

В августе 1939 г. советскому руководству показалось, что от триумфальной реализации этого замысла его отделяют всего три шага. Шаг первый: подтолкнуть Германию начать войну реванша против западной коалиции. Поскольку такая война была в планах самого Гитлера, от СССР единственно требовалось гарантировать безопасность восточного фланга рейха, при этом еще истребовав у него «отступного» в форме согласия на советское доминирование в Восточной Европе и на Балтике. Этот шаг был сделан 23 августа подписанием договора Молотова-Риббентропа. Второй шаг представлялся самым несложным: выждать два-три года, покуда война не обескровит ее участников и не сделает Европу, прежде всего Третий рейх, легкой добычей. (В Кремле прекрасно помнили, что поражение Германии в прошедшей войне было отнюдь не военным, а политическим -напряжения не выдержал германский тыл.) Тогда пробивал час третьего действия - выступления Красной армии на помощь страдающим и обездоленным трудящимся массам континента.

331

Этот блестящий замысел споткнулся на втором шаге. Причиной стал ошибочный прогноз относительно характера грядущего европейского конфликта. В Кремле исходили из опыта сугубо позиционной Первой мировой войны, которая велась ее участниками главным образом на истощение сил противника и в конце которой стороны оставались приблизительно на тех же позициях, что занимали в ее начале. Кампания вермахта 1940 г. оказалась принципиально иной благодаря появлению таких новых высокоманевренных средств ведения войны, как боевая авиация и бронетанковые войска. То, чего кайзеровской армии не удалось достичь за четыре года непрерывных боев, положив миллионы солдат и разорив до нитки страну, вермахт добился за полтора месяца ценой самой малой крови.

В результате бывшая стержнем всего кремлевского замысла ставка оказалась битой. Вместо истощения ресурсов Германия значительно нарастила их объем, заполучив в качестве военной добычи людской, промышленный, финансовый и военный потенциалы сразу нескольких развитых европейских стран. Вместо ожидавшегося Москвой социального взрыва на почве трудностей и лишений военного времени триумф германского оружия поднял авторитет Гитлера в народе и армии на небывалую высоту и сцементировал внутреннее единство немецкого государства.

В том то и была «беда» пакта, что положенный в его основу политический расчет оказался в корне неверным, а предпринятые, исходя из него, практические мероприятия 1939-1940 гг. - абсолютно контрпродуктивными. Стремление официальной историографии скрыть неудобную правду о геополитической стороне этого провалившегося проекта и одновременно представить успешными его промежуточные результаты, делают эту миссию в принципе невыполнимой.

Действительно, если взять ту же знаменитую «отсрочку», то совершенно очевидно, что нападать на СССР в 1939 г. у Германии не было ни малейшего намерения, ни малейшей возможности. Для начала достаточно указать на отсутствие общей границы между двумя странами. (Согласно известному историческому анекдоту Наполеону, в подобных случаях никаких дополнительных доказательств уже не требовалось.) Немецкое нападение на СССР через польскую территорию означало бы для Германии войну одновременно на двух фронтах - западном и восточном, сразу против трех великих держав и Польши. Вероятность осознанного выбора Германией этого самоубийственного пути никем в Европе, включая самого Гитлера, даже не рассматривалась. Не предполагало германской агрессии и соотношение сил: 147 дивизий у СССР и только 53 - у Германии; 21 тыс. танков у СССР и только 3,4 тыс. - у Германии; 11 тыс. самолетов у СССР и только 4,3 тыс. - у Германии и т.д. В 1939 г. советско-германской войны не было даже в проекте в виде штабной игры Объединенного верховного командования вермахта. По оценке одного из его руководите-

332

лей генерала В. Варлимонта, германская армия никогда не была так плохо подготовлена к войне, как в 1939 г., в результате дефицита вооружений и отсутствия необходимых резервов личного состава (11, с. 55).

Другая сторона вопроса об отсрочке: кто лучше сумел воспользоваться ею для наращивания своего военно-экономического потенциала -СССР или Германия? Тема требует тщательного изучения, но для начала достаточно напомнить, что в качестве военной добычи Германии достались трудовые ресурсы, финансово-промышленные активы и вооружение армий 11 развитых европейских государств.

Рассуждения о судьбоносном значении пакта как документа вообще теряют смысл, поскольку на 23 августа 1939 г. между СССР и Германией уже действовал Договор о ненападении и нейтралитете. Как указывалось выше, договор был подписан в Берлине в 1926 г. и в апреле 1933 г. по договоренности между советским правительством и правительством А. Гитлера продлен на неопределенный срок с правом денонсации при условии предупреждения за один год. Объем и характер взаимных обязательств сторон по обоим договорам - 1926 и 1939 гг. - были практически идентичны. Кроме того, вплоть до 22 июня 1941 г. сохраняла силу советско-германская Конвенция о согласительной процедуре, обязывавшая стороны прибегать исключительно к ненасильственным способам урегулирования спорных вопросов между ними.

Таким образом, необходимые бумажные гарантии ненападения от Гитлера у Сталина имелись и до визита Риббентропа. Поэтому первоначально новое советско-германское сближение предполагалось оформить путем простого подтверждения (в чем, впрочем, не было никакой юридической необходимости) договора 1926 г. (13, с. 38, 55, 60). На деле для Сталина пакт-39 был не более чем пустым конвертом, в который Гитлер должен был положить взятку в виде согласия на территориально-политические уступки Кремлю в Восточной Европе, чтобы заручиться благожелательным по отношению к Берлину нейтралитетом в войне Германии против Польши и ее западных союзников. Как свидетельствовал на Нюрнбергском процессе Риббентроп, по приезде в Москву ему с порога было заявлено без обиняков, что если размер «взятки» окажется недостаточным, он может сразу вылетать назад в Берлин (7, с. 137).

Вместо «спасения отечества» от мифической германской угрозы подписание злосчастного пакта, точнее, вновь расцветшее на его рапалль-ском фундаменте сотрудничество Берлина и Москвы, в действительности имело для СССР смертельно опасный побочный эффект. Теснейшая координация действий двух стран на международной арене, а также поставки стратегического сырья из СССР вкупе с предоставленной возможностью транзита германских экспортно-импортных грузов через территорию нашей страны в обход установленной союзниками системы экономической

333

блокады рейха, дали Лондону и Парижу основания рассматривать Советский Союз как невоюющего союзника Германии. Дважды на протяжении зимы - весны 1940 г. отношения СССР с упомянутыми державами приближались к критической черте, чреватой возникновением вооруженного конфликта. Первый раз речь шла о планах посылки в январе-феврале 1940 г. 100-тысячного англо-французского экспедиционного корпуса на помощь Финляндии в ее войне против СССР с одновременной оккупацией Мурманска и бомбардировкой мурманской железной дороги; только отказ Швеции и Норвегии пропустить иностранные войска через свои территории сорвал эти планы. Следующий пик обострения отношений пришелся на май 1940 г., когда германские войска стояли на границе с Францией в полной готовности к нападению.

В этих условиях поставки из СССР в Германию стратегического сырья, в особенности нефти, рассматривались западной коалицией как прямое содействие германской агрессии. В ответ была разработана операция по нанесению бомбовых ударов по бакинским и грозненским нефтепромыслам, а также железнодорожной сети в районе советско-германской границы. Начало операции было запланировано на 15 мая, однако пятью днями раньше Германия напала на Францию, и союзникам стало не до бомбардировок. Вместе с тем ясно, что, случись любая из этих двух операция, и вступление СССР в войну на стороне сил Зла было бы неизбежным.

Столь же нелепой, как «теория отсрочки», выглядит попытка объяснить заключение пакта-39 стремлением отодвинуть государственную границу дальше на запад в целях увеличения глубины стратегической обороны на пару сотен километров. Ни военная доктрина СССР, ни уставы Красной армии, ни стратегические директивы Генштаба РККА 1939-1941 гг. вообще не рассматривали стратегическое отступление в качестве возможного вида боевых действий.

На практике выдвижение советских войск на неосвоенные в инженерном отношении и политически негостеприимные присоединенные территории соседних государств повлекло за собой снижение их боеготовности. Обычным делом было отсутствие в новых местах дислокации частей РККА казарм, бань, медпунктов, стрельбищ, танкодромов и т.д., что серьезно затрудняло организацию боевой учебы и отдыха личного состава. Кроме того, красноармейская масса не отождествляла оборону новых рубежей и территорий с защитой Родины и после начала войны под германским ударом быстро покатилась назад, создавая обстановку всеобщей паники и неразберихи. В результате вермахт прошел присоединенную территорию Белоруссии и вышел на старую границу на третий из 1418 дней Великой Отечественной войны. Для оккупации Литвы и Латвии понадобилась неделя. О каких «слагаемых Победы» можно говорить?! При этом как-то

334

забывается, что с согласия Москвы немцы продвинулись в Польше на восток на 400 км.

Теперь обратимся к ситуации на Балтике. Бесполезной в войне с Германией оказалась советская военно-морская база на финском полуострове Ханко, с которой так и не было произведено ни одного залпа по вооруженным силам противника. Фактически превратились в ловушки для базировавшихся там кораблей Балтийского флота порты Эстонии. Не стала особым препятствием для вермахта и территория трех прибалтийских стран.

Чем сомнительнее с точки зрения укрепления обороноспособности выглядят советские приобретения 1939-1940 гг. в Польше, Румынии и на Балтике, тем чудовищней представляется заплаченная за них цена. За Бессарабию и Буковину заплатили полномасштабным участием Румынии в войне против СССР, в которой в 1941-1944 гг. приняло участие порядка миллиона ее солдат. Платой за плацдарм на Ханко, спор вокруг которого в конечном счете привел к срыву переговоров с Хельсинки, были две кровопролитные войны с Финляндией (1939-1940 и 1941-1944 гг.) и замыкание блокадного кольца вокруг Ленинграда с севера. В целом из 2 тыс. км Восточного фронта летом 1941 г. 1200 км удерживались Финляндией и Румынией, последней при незначительном венгерском участии. Это позволило вермахту сконцентрировать свои силы на центральном московском направлении и добиться здесь феноменальных побед. Без содействия румынской армии был бы также невозможен успех крупнейшей в мировой истории операции по окружению войск противника - так называемого Киевского котла, в котором оказались до 700 тыс. красноармейцев. Советизация Прибалтики, ставшая конечной точкой в развитии ситуации в этом регионе на базе принципов пакта-39, означала уничтожение трех союзных СССР государств с сильными антигерманскими настроениями и армиями военного времени суммарной численностью порядка 400 тыс. человек. Вместо этого в ответ на советизацию Кремль получил «лесных братьев» и участие 200 тыс. граждан прибалтийских стран в вооруженных формированиях Германии. Наконец, ликвидация польского государства означала исчезновение буфера, отделявшего агрессора (Германию) от его жертвы (СССР), причем по инициативе самой жертвы, и сделала возможной знаменитую «внезапность» нападения на Советский Союз.

Некоторые историки, прежде всего «от политики», приписывают пакту заслугу срыва одновременного с немецким японского вторжения в СССР. Конечно, примирение Берлина с Москвой нанесло тяжелый удар по военно-политическому сотрудничеству Германии и Японии в рамках «ан-тикоминтерновского пакта». Однако к 22 июня 1941 г. Токио уже мог утешиться заключенным 27 сентября 1940 г. Берлинским пактом о тройственном союзе между Германией, Италией и Японией. И если второй даль-

335

невосточный фронт так и не был открыт, то это, скорее, стало следствием разгрома японских войск на Халхин-Голе в ходе операции, запланированной задолго и начатой за несколько дней до подписания советско-германского договора.

Итак, никаких следов реального укрепления обороноспособности СССР перед лицом будущей германской агрессии не обнаруживается. Результат оказался прямо противоположным. В таком случае остается предположить одно из двух: либо Кремль был захвачен группой клинических идиотов, либо нам предлагают рассматривать договор Молотова-Риббентропа совершенно не в том международном контексте, на который он был рассчитан, а подгоняя его задним числом под ситуацию 22 июня 1941 г.

Напротив, все начинает выглядеть предельно логичным, достаточно предположить, что пакт-39 был скроен не под оборону СССР от германского нападения, а под устранение этой угрозы методом превентивной войны против Германии под знаменем мировой пролетарской революции. Тогда военно-политические мероприятия СССР 1939-1940 гг., в ином контексте представляющиеся контрпродуктивными, обретают смысл. Так, ликвидация польского буфера из величайшей геополитической ошибки превращается в виртуозно выполненную операцию по устранению главного препятствия на пути Красной армии в Европу, причем чужими - германскими - руками. В 1920 г. это препятствие оказалось непреодолимым для РККА, спешившей на помощь восставшему немецкому пролетариату; теперь же Германия бралась сама разрубить «польский узел», причем ценой официального вступления в войну с западной коалицией!

Становится понятным и значение переноса границ, а вернее, выдвижения советских войск на запад на 150-250 км. Во-первых, в масштабах Восточной и Центральной Европы эти километры являлись значительной частью пути на Бухарест, Будапешт, Краков и далее - на Вену и Берлин. Во-вторых, в тылу советских войск, т.е. уже преодоленными, оказывались приграничные укрепления Польши и Румынии, например, тогда еще польская Брестская крепость. Этим создавались особо благоприятные условия для быстрого развертывания советского стратегического наступления на запад. Наконец, с бессарабских и буковинских позиций было легко контролировать румынские нефтепромыслы, прекращение поставок с которых обездвиживало германскую армию по истечении буквально нескольких недель.

Итак, временная «дружба» с Германией обещала целый ряд заманчивых перспектив как общеевропейского, так и регионального значения. Со своей стороны, Берлин с убедительностью библейского змия соблазнял Москву сделать выбор именно в пользу советско-германского сближения. В роли змия выступил старый знакомец большевистского руководства,

336

дипломат - специалист по восточноевропейским делам Ю. Шнурре. Вот как он представил баланс pro и contra в связи с обеими возможными внешнеполитическими ориентациями СССР - прогерманской и просоюз-нической, в беседе с советским поверенным в делах в Берлине Г. Астаховым 27 июля 1939 г.: «Что может Англия предложить России? Самое большое - участие в европейской войне, вражду с Германией, но ни одной устраивающей Россию цели. С другой стороны, что можем предложить мы? Нейтралитет и невовлечение в возможный европейский конфликт и, если Москва пожелает, германо-русское понимание относительно взаимных интересов, благодаря которому, как и в былые времена (благословенные времена польских разделов. -А.Д.), обе страны получат выгоду» (13, с. 40).

В Москве, конечно, понимали, что шнурровский анализ ситуации верен, но только применительно к первой стадии европейского конфликта -войне на западном фронте. После ее окончания - независимо от того, кто окажется победителем, - для СССР складывалась чрезвычайно опасная ситуация. Если это будет Германия, то тогда Кремль лишится всех потенциальных союзников и будет противостоять не только победоносной державе, поставившей под свой контроль ресурсы всего континента, но и ее сателлитам из числа обиженных Москвой соседей. Если одержит верх англо-французская коалиция, она припомнит СССР его фактически союзнические отношения с Берлином и авторитетно потребует, как минимум, восстановить в Восточной Европе статус-кво, существовавший там до советско-германского сговора.

Выдвинутое Шнурре предложение являлось дипломатической реинкарнацией разработанного еще в 1895 г. начальником Германского генерального штаба так называемого «плана Шлиффена». Его цель состояла в избавлении Германии от проклятия войны на два фронта после того, как был создан русско-французский военно-политический союз. Такая возможность возникала в связи с тем, что на проведение всеобщей мобилизации России требовалось 105-120 дней, тогда как Германии - всего 15. Полученную фору в 90-105 дней та рассчитывала использовать для скорейшего сокрушения Франции и последующей переброски войск на восточный фронт против еще не до конца отмобилизованной русской армии. На время войны с Францией германский Генеральный штаб был готов полностью оголить свой восточный фланг ради усиления западной группировки войск и отвести свои армии за Вислу, сдав - временно! - русским всю Восточную Пруссию с Кенигсбергом, а также прочие территории. Сделанное Шнурре предложение являлось, по существу, дипломатическим близнецом этого плана. Прежней оставалась цель: избежать войны на два фронта и бить своих противников поодиночке. Прежним оставалось средство: лишить Францию русского союзника на время войны с Герма-

337

нией. Прежней оставалась и цена, которую Берлин был готов заплатить за осуществление этих планов: временный - только временный - уход Германии из Восточной Европы и сдача ее русским.

Почему же было принято германское предложение? Ответ прост: в Москве не собирались ждать окончания войны на западе, а намеревались, как указывалось выше, выступить как самостоятельная третья сила и, имея союзником измученные войной народные массы Европы, превратить ее в войну общеевропейскую, гражданскую. В 1925 г. Сталин заявил, что если начнется межимпериалистическая война, «то нам не придется сидеть сложа руки - нам придется выступить, но выступить последними. И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашу весов, гирю, которая могла бы перевесить» (16, с.14). Эту мысль он повторил через 14 лет, на заседании Политбюро ЦК ВКП (б) 19 августа 1939 г. Вне плана нанесения советского превентивного удара по Европе фактическое согласие Кремля на сделанное немцами предложение пришлось бы квалифицировать как величайшую глупость или величайшее предательство.

Вот во имя чего подписывался августовский договор. На этом фоне рассуждать о пресловутой «отсрочке» или километрах перенесенных границ столь же нелепо, как спорить о том, удобно или нет забивать гвозди микроскопом (что, в принципе, возможно), забывая о его истинном предназначении. Масштаб сталинского замысла на предстоявшую войну был таков, что изучать его надо по глобусу, а не по карте в лейтенантском планшете.

Пакт и обеспечение внутренней безопасности режима

Советско-германский договор о ненападении обычно ассоциируется у нас с поисками оптимального варианта поведения СССР в контексте международных отношений того времени. Однако военные перспективы 1939 г. многократно усложнили также задачу обеспечения внутренней безопасности режима. Средств для ее решения методами внутренней политики, адекватных военному времени, в сталинском арсенале не было. Пришлось искать выход из положения на путях политики внешней, и пакт-39 должен был стать таким выходом. Что мы имеем в виду?

Как нам представляется, за шахматной доской, где разыгрывался эндшпиль межвоенной истории Европы, с точки зрения Сталина, помимо трех всем известных игроков (англо-французская коалиция, Германия и СССР) присутствовал еще один, причем именно он представлял для Кремля наибольшую потенциальную угрозу. Мы говорим об остающейся в тылу режима многомиллионной антибольшевистской России. Неспособная после десятилетий террора на самостоятельное выступление, она была готова открыть второй фронт - фронт гражданской войны против коммуни-

338

стической деспотии при первых же залпах большой войны на западных рубежах СССР. Эта реальность предельно жестко ставила перед советской внешней политикой как ее сверхзадачу - исключить безусловно и полностью из всех возможных сценариев развития событий в Европе вариант иностранного вооруженного вторжения на территорию СССР. По свидетельству внука Молотова В. Никонова, «он (Молотов. - А.Д.) говорил, что шла подготовка к войне, а над страной еще довлел кошмар гражданской войны, когда внешняя интервенция сопровождалась военным расколом в обществе. Руководители страны боялись повторить этот сценарий» (1).

Действительно, политически взрывчатого материала в стране накопилось предостаточно, и Сталин отдавал себе в этом отчет. А за границей сконцентрировалась огромная эмиграция, включавшая нескольких бывших премьер-министров страны и главнокомандующих вооруженными силами России, способная возглавить новую антибольшевистскую войну. «Прорваться к Ленинграду, - делился Сталин своими опасениями на большом совещании с воинскими начальниками в ЦК ВКП (б) 17 апреля 1940 г., - занять его и образовать там, скажем, буржуазное правительство, белогвардейское - это значит дать довольно серьезную базу для гражданской войны внутри страны против Советской власти» (6, с. 272).

Мысль о том, что крестьянство, т.е. 80% населения страны, если и не восстанет против большевистской власти, то, как минимум, не станет защищать ее в случае нападения извне, была для партийной номенклатуры общим местом и нашла свое отражение во многих документах партии. Так, в 1927 г. пленум ЦК ВКП (б) признал: «Нерабочие элементы, которые составляют большинство нашей армии - крестьяне, не будут добровольно драться за социализм» (9, с. 103). Вот так, прямо и понятно: крестьянская Красная армия не будет добровольно драться «за социализм», т.е. за режим сталинской диктатуры. Обитатели Кремля прекрасно помнили, что в 1917 г. отказ армии воевать с внешним врагом за победу правящих классов свалил два режима - царский и временный - и стал прологом к Гражданской войне в России.

Если такими были настроения деревни даже в благословенном для нее по советским меркам 1927 г., то в ответ на кампанию 1928-1932 гг. по насильственному изъятию хлеба и колхозному закрепощению крестьян их протест принял форму активных антиправительственных выступлений. По данным ОГПУ, в 1928 г. таковых было 1027, в 1929 г. - 9093, а в 1930 г. - уже 13 754, в которых только в январе-апреле приняли участие порядка 1,8 млн человек. 176 из этих выступлений характеризовались как «ярко выраженные повстанческие». Отряды повстанцев действовали в Воронежской, Орловской, Брянской областях, на Ставрополье, Киевщине, Кубани и Дону, в горном Дагестане и многих областях Казахстана и Сред-

339

ней Азии, в Сибири, Якутии и на Дальнем Востоке. Только в 1930 г. органы ОГПУ привлекли по делам об участии в антиправительственных выступлениях 179 620 человек, 20 тыс. из которых были расстреляны (8, с. 890).

Напуганный размахом этих выступлений, в начале марта 1930 г. Сталин дает коллективизаторскому шабашу «задний ход» публикацией статьи «Головокружение от успехов», приоткрывавшей возможность выхода крестьян из ненавистных колхозов. Объясняя необходимость этого шага, в секретном циркулярном письме в начале апреля 1930 г. ЦК ВКП (б) сообщал: «Если бы не были незамедлительно приняты меры.., мы бы имели теперь волну повстанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших "низовых" работников была бы перебита крестьянами, был бы сорван сев, было бы подорвано колхозное строительство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внешнее положение». Продолжение ошибочной политики, говорилось в письме, ведет к превращению антиколхозных выступлений в антисоветские, а широкое применение армии в борьбе с крестьянским протестом может сказаться на ее лояльности властям (17, с. 365-370).

И действительно, в 1932 г. особыми отделами ОГПУ в частях Красной армии было зафиксировано свыше 300 тыс. антисоветских высказываний, в 1933 г. - почти 350 тыс., из которых 4 тыс. носили характер угроз повстанческой деятельности. В 1932 г. эти угрозы реализуются, например, в ходе очередного восстания на Кубани, к которому присоединяются и красноармейцы. Но роптали отнюдь не только «нижние чины»: в 1933 г. в антисоветских высказываниях были уличены свыше 100 тыс. командиров и воинских начальников (8, с. 896).

Да, войну 1928-1933 гг. крестьянство, оставленное без политического руководства и плохо вооруженное, проиграло, потеряв на ней несколько миллионов человек. Теперь его надежды на избавление от ужасов коммунистической деспотии возлагались - и об этом ОГПУ регулярно информировало Сталина в своих обзорах о настроениях среди населения -на помощь извне, главным образом со стороны Англии, Франции, Польши и даже Папы Римского, а на Дальнем Востоке - Японии и США. Советская пропаганда сама способствовала распространению этих настроений, напирая на классовый характер будущих войн империализма с СССР, т.е. за свержение коммунистической власти, против чего миллионы Макары-чей и Федорычей, собственно говоря, ничего не имели.

Немногим лучше было положение рабочих. Еще не достигнув в 1928 г. в целом показателей 1913 г., их жизненный уровень начал вновь резко падать. Это стало результатом массового применения неквалифицированного и подневольного труда, повышения норм выработки, закрепления рабочих за фабриками, внедрения системы штрафов и принудительных

340

госзаймов, а также возвращения карточной системы распределения из-за хронического товарного голода, вызванного физическим сокращением производства товаров народного потребления в годы первых пятилеток.

Конечно, в результате политической работы и сравнительной доступности социальных лифтов в стране постепенно формировалась собственно советская политическая нация. По подсчетам Л.Д. Троцкого, перед войной она, однако, составляла лишь порядка 8-10% населения страны (18, с. 565) и потому не могла кардинально изменить в целом антагонистический характер отношений общества и власти. При этом постоянное ужесточение курса партии в сфере политики, экономики, социальных и религиозных отношений плодило активных противников режима из числа еще вчера аполитичных слоев населения. В самом деле, ведь основывался на чем-то вывод Сталина об обострении классовой борьбы в период развернутого построения социализма в СССР.

В правительственной Москве предвидели опасность двух типов интервенции. Главную угрозу представляло широкомасштабное германское вторжение, способное потрясти основы советского режима и дать мощный толчок развитию антикоммунистического движения внутри страны. Противостоять этой угрозе методами внешней политики в Кремле рассчитывали, развернув германскую агрессию на запад (данная задача решалась подписанием пакта-39) и оставаясь возможно дольше нужными Берлину в политическом и экономическом отношениях, что стало главным содержанием международной деятельности Кремля в 1939-1941 гг. Как признавал Молотов в одной из бесед лета 1940 г., «сегодня мы поддерживаем Германию, однако ровно настолько, чтобы удержать ее от принятия предложений о мире» на Западном фронте с целью максимально истощить ее силы (цит. по: 5, с.40). Окончательно снять опасность немецкого вторжения в СССР должен был удар Красной армии, время и условия которого определялись бы самим Кремлем.

Нейтрализация германской угрозы указанным выше способом имела, однако, тот недостаток, что на первом этапе его реализации давала Лондону и Парижу основания рассматривать СССР как фактического союзника Германии, т.е. воспроизводилась ситуация весны 1918 г. - кануна антантовской интервенции в Советскую Россию. Поэтому наряду с широкоформатной германской интервенцией в Москве рассматривали возможность осуществления ее точечной модификации силами англо-французской коалиции по примеру 1918-1919 гг., т.е. путем высадки экспедиционных сил все в тех же Мурманске и Архангельске - на севере и Одессе и Новороссийске - на юге. (Что эти опасения советского руководства не были беспочвенными свидетельствуют упомянутые выше планы мурманского десанта и бомбардировок Баку и Грозного 1940 г.) И чем больше СССР

341

логикой событий втягивался в орбиту германской внешней политики, тем вероятнее было такое вмешательство.

Контрмерами советского правительства в отношении возможной англо-французской интервенции на севере стали попытки установления контроля над акваторией Кольского полуострова. В целях решения этой задачи, а заодно и окончательного снятия «проблемы Ленинграда», СССР был даже готов пойти на новый виток военной конфронтации с Финляндией. Вот почему для Москвы оказалась как нельзя более кстати оккупация вермахтом в апреле 1940 г. Дании и Норвегии, окончательно отрезавшая Финляндию от западных союзников и затруднившая им доступ на русский север. Посол Шуленбург доносил в Берлин, что эти события «должны были принести советскому правительству большое облегчение -снять огромное бремя тревоги» (13, с. 196). О том же свидетельствовал искренне теплый тон статей в советской прессе и сталинских поздравлений Гитлеру по поводу этих побед германского оружия1.

Что касается южного пути вероятной англо-французской интервенции, то здесь центральное место занимал вопрос о статусе черноморских проливов, которые Сталин и Молотов называли «воротами для нападения Англии на СССР». В ходе берлинских переговоров 1940 г. нарком потребовал пересмотра конвенции в Монтрё (о порядке прохода военных судов через Босфор и Дарданеллы) в пользу Советского Союза и, чтобы закрыть «ворота» навсегда, создания в районе проливов советской военно-морской базы, а также установления протектората над Болгарией (13, с. 287-289).

Надо, однако, иметь в виду, что самостоятельно угроза англо- французской интервенции не существовала и возникала только как реакция на образование оси Москва - Берлин. Следовательно, задабривать Лондон и Париж установлением «особых отношений» до заключения договора с Германией не было никакой необходимости. Выходило, что единственным объектом советской политики умиротворения летом 1939 г. мог быть только Берлин. Таким образом, взятая во всей полноте действительность решительно сдвигала проблематику советского выбора между двумя европейскими центрами силы в сторону учета в первую очередь его внутриполитических последствий для СССР.

Здесь следует отметить, что ужас Кремля перед крестьянской Вандеей руководил вообще всеми его решениями и действиями в сфере военной и политической подготовки к будущей войне. Прежде всего, должно упомянуть о советской военной доктрине, квинтэссенцией которой стал лозунг «бить врага на его собственной территории». После похмелья 1941-1945 гг. было принято считать эту доктрину продуктом предвоенных шапкозакидательских настроений «стратегов» уровня Ворошилова и Бу-

1 См., например: Известия. - М., 1940. - 11 апр.

342

денного. Теперь же мы видим, что на деле это было честным переложением на язык ротного «Боевого листка» самой сокровенной военно-политической тайны режима.

В наступательном характере доктрины отразился также обретенный в годы Гражданской войны опыт руководства крестьянской по составу армией в условиях по-разному складывавшегося положения на фронтах. Было установлено, что сформированные из насильно мобилизованных крестьян воинские части при отступлении быстро выходили из подчинения командованию, проявляли склонность к массовой сдаче в плен и дезертирству, а то и к избиению комиссарствующих. С другой стороны, те же самые части в условиях наступления были легко управляемыми и вполне стойкими в бою. Как свидетельствовал один английский дипломат, посетивший в 1920 г. лагеря советских военнопленных из наступавшей на Варшаву армии Тухачевского, на 9/10 это были забитые, не понимавшие, куда и зачем их гонят, крестьяне. Однако ж, вот, едва не проложили себе путь в Европу.

Эти особенности внутриполитического положения режима и вытекающие из них специфические характеристики его вооруженных сил неизбежно приводили советское руководство к заключению, что отступающая армия была ему не только не нужна по определению, но и представляла самостоятельную угрозу для его существования. Соответственно, задачей политического руководства, не слишком доверявшего армии, о чем свидетельствовали и репрессии 1937-1938 гг., было поставить ее в положение, исключавшее возможность такого отступления. А имелось ли у Кремля решение этой проблемы? Имелось, и весьма остроумное. Убежать от угрозы интервенции и сопутствующей ей гражданской войны Сталин мог, но не куда-то назад, поскольку, как уже отмечалось, глубокого социального тыла у его режима не было, а исключительно -вперед, в Европу. Надо только было нанести по внешнему врагу упреждающий удар. Этим ударом решались все проблемы сталинского режима. Прежде всего, исключалась главная угроза - угроза смычки иностранной интервенции с внутренней антибольшевистской Россией. Далее, Красная армия из обороняющейся и отступающей, следовательно, разваливающейся на антисоветские куски, становится наступающей со всеми отмеченными выше благотворными последствиями. Находясь в европейском походе, она, кроме того, будет изолирована от политически вредного влияния крестьянской массы, а та останется безоружной. Наконец, полностью выводилась из игры так страшившая Сталина антибольшевистская эмиграция. Выходило, что для Кремля нападение было не только наилучшим, но и единственно возможным способом самозащиты.

Концепция упреждающего удара позволяет, наконец, понять, почему в ходе трехсторонних переговоров Москва так настаивала на пропуске

343

советских войск через территорию Польши. Казалось бы, польский отказ ставил СССР в исключительно выгодные условия: располагать англофранцузскими союзническими обязательствами на случай нападения Германии на Советский Союз, будучи самому освобожденным польским отказом от выполнения встречных обязательств перед Парижем и Лондоном. На самом деле требовали не пропуска войск, а права на их выдвижение как можно дальше на запад, чтобы встретить врага на чужой территории вдали от собственной границы.

Вот, наконец, мы и стоим в точке совмещения стратегической задачи режима - задачи по его самосохранению с тактическими задачами вовлечения капиталистической Европы в междоусобную войну и, следом, социальную революцию. Все три задачи идеально накладывались друг на друга, причем последние две были одновременно и средством решения стратегической первой, и заветной целью всей международной деятельности партии большевиков. Собственно заключение Договора о ненападении, разработка секретных приложений к нему, подготовка планов военного выступления на запад, наконец, проектирование мировой революции -все это были, как в сказке о Кощее, только ларец на дубе, заяц из ларца, утка из зайца, яйцо из утки. Иными словами, мероприятиями, имевшими, в определенной степени, самостоятельное значение, но по существу игравшими подчиненную, служебную роль по отношению к главной задаче по спасению режима.

Как известно, в яйце находилась еще игла, на кончике которой и таилась Кощеева смерть. 22 июня кремлевский кощей решил, что кончик сломан. Отсюда происходили беспрерывные истерические приказы Ставки первых месяцев войны о переходе в генеральное наступление. Попытки выполнить их сделали невозможным осмысленно организованное отступление и только способствовали катастрофе лета - осени 1941 г. Здесь же следует искать объяснение сталинской мольбе к Гитлеру о пощаде в конце июня 1941 г. Поскольку последний факт остается для многих неизвестным, остановимся на нем подробнее.

Итак, в августе 1953 г. по требованию высшего партийного руководства знаменитый чекист Павел Судоплатов подготовил пояснительную записку о сталинском поручении, переданном ему через Л. Берия в конце июня 1941 г. Ему было приказано выйти на Гитлера через болгарского посланника в Москве Стаменова с неофициальным предложением о немедленном заключении мира в обмен на территориальные уступки со стороны СССР - этакого Бреста-2. Назывались Украина, Прибалтика, Бессарабия, Буковина. Список уступаемых территорий оставался открытым для его пополнения по требованию германского правительства1. Ответа из

1 Архив Президента Российской Федерации. Ф.3. Оп.24. Д.465. Л. 204-208.

344

Берлина не последовало, однако вопрос о мотивах сталинского поведения остается.

Действительно, что такого непоправимого произошло на советско-германском фронте за три-пять дней боев, что оправдывало бы это позорнейшее унижение и такие огромные жертвы территориями и их населением? Погибли 10-15-20 тыс. человек? Так что из того: для западной группировки Красной армии численностью 3 млн 290 тыс. человек это несущественно, тем более что в стратегическом резерве стоит еще 51 дивизия; также имеются боеспособные сибирская и дальневосточная группировки, а в мобилизационной очереди насчитывается порядка 35 млн человек. Враг углубился на пару сотен километров? Так ведь Кутузов и Москву сдавал, а потом русские брали Париж!

Нет, не Гитлера испугался Сталин, а материализации застарелого кошмара о возобновлении Гражданской войны в условиях новой иностранной интервенции. Перед растерявшимися обитателями Кремля замаячил самый верный и грозный признак этой войны - отказ вооруженной до зубов Красной армии защищать коммунистическую власть. То, что раньше в материалах пленумов было лишь прогнозом, догадкой, стало кошмарной реальностью. В беседе с посланцем президента Рузвельта А. Гарриманом осенью 1941 г. Сталин сокрушался: «Мы знаем, народ не хочет сражаться за мировую революцию; не будет он сражаться и за советскую власть» (цит. по: 10, с. 44), а своим ближайшим соратникам менее дипломатично заявил, что вместе они проср...ли страну, полученную в наследство от Ленина.

Пытаясь спасти положение, Сталин решает апеллировать к патриотическим и даже религиозным чувствам народа и по радио лицемерит на тему «братьев и сестер». Однако армия не расслышала этого заискивающего призыва и принялась разбегаться, разваливаясь на ходу невиданными, воистину фантастическими темпами: за пять летне-осенних месяцев 5 млн сдавшихся в плен и дезертировавших (3,8 млн и 1,2 млн человек соответственно). Из этих 3,8 млн пленных 200 тыс. были перебежчиками. Еще около 700 тыс. «отставших от своих частей» были остановлены за-градотрядами НКВД и часть из них расстреляна. Порядка 320 тыс. красноармейцев - это эквивалент численности трех армий! - немцы взяли в плен, но затем отпустили по домам. Доля такого рода потерь в общем количестве потерь Красной армии составляла, по советским скорее всего заниженным данным, для Центрального фронта 71,2%, для Брянского - 71,3, для Юго-Западного - 77,2% (4, с. 234-246). При этом речь идет о кадровой РККА - профессиональном военном организме образца лета 1941 г., выпестованном режимом для Великого европейского похода. Равной ему по качеству и уровню подготовки личного состава Красная армия уже не станет вплоть до окончания войны. Известна и такая цифра: из 2,4 млн вы-

345

живших в немецких лагерях советских военнопленных 950 тыс., т.е. 40%, поступили на службу в вермахт и национальные антисоветские формирования.

Еще одним характерным для 1941 г. явлением стало массовое уклонение от призыва, особенно в прифронтовых областях. В результате всего за два летних месяца мобилизационные потери Красной армии на этой территории составили 5631 тыс. человек. Из числа же призванных в свои части не явились 30-45% новобранцев, а на Западной Украине - абсолютное большинство.

Справедливости ради надо сказать, что в основе отказа армии воевать летом 1941 г. лежал не только крестьянско-большевистский антагонизм. На этот антагонизм наложилась традиционная отчужденность крестьянского сознания от самой идеи государства. «Большинству русских людей была незнакома идея единства культурного наследия и общности судьбы, что составляет основу всякой гражданственности, - обобщал опыт Первой мировой войны ее участник и видный военный теоретик генерал Николай Головин. - Мужицкому сознанию была далека категория "рус-скости", и себя они воспринимали не столько как русские, а, скорее, как вятские, тульские и т.д., и пока враг не угрожал их родному углу, они не испытывали истинно враждебного чувства к нему» (3, с. 65).

Именно это, в частности, и произошло в первые недели войны, которая застала крестьянскую Красную армию в экзотических, а потому безразличных для пензенских и самарских мужичков Буковине, Бессарабии, Латгалии и Курляндии. Сталин мог не читать Головина, но как великий знаток законов массового сознания сразу же ухватил суть дела. Уже в первом своем выступлении военного времени 3 июля 1941 г. он потребовал, «чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности... Нужно, чтобы советские люди поняли это и перестали быть беззаботными...». Однако должно было пройти целых десять месяцев, прежде чем в приказе по армии от 1 мая 1942 г. он смог констатировать: «Исчезли благодушие и беспечность в отношении врага, которые имели место среди бойцов в первые месяцы отечественной войны. Зверства, грабежи и насилия, чинимые немецко-фашистскими захватчиками над мирным населением и советскими военнопленными, излечили наших бойцов от этой болезни» (15, с. 10-11, 52). Впрочем, даже весной 1942 г. Сталин говорил скорее о наметившейся тенденции, чем об уже свершившемся в народном сознании повороте.

На отсутствие враждебности в широких слоях советского населения в отношении Германии и ее представителей указывают и многочисленные немецкие источники. Личный архитектор Гитлера и рейхсминистр вооружений и военной промышленности А. Шпеер, например, так вспоминал

346

свой первый приезд в Винницу в район строительства ставки фюрера: «На следующее утро - стоял необычайно жаркий сухой день - я с несколькими спутниками отправился осматривать окрестности. Но когда я вошел в одну из убогих лачуг, мне радушно предложили хлеб с солью. В тот день я мог ездить по деревням без вооруженной охраны» (21, с. 180). А вот свидетельство советника посольства Германии в СССР Густава Хильгера об эвакуации кружным железнодорожным путем через Кострому и Ленинакан занимавшего целый вагон персонала посольства уже после начала боевых действий: «В течение всего путешествия я не слышал ни одного недружественного слова и не видел ни одного враждебного жеста. Отсутствие малейшей психологической готовности в русском народе к возможности этой войны с Германией было одной из причин отсутствия боевого духа, проявленного Красной армией на первом этапе войны» (19, с. 399).

Первые же разрывы снарядов и авиационных бомб на советской территории были восприняты Сталиным не только как начало германского нападения на СССР, но и как сигнал к восстанию против его режима. Пытаясь подавить его в зародыше, Сталин обрушил на потенциального внутреннего врага лавину жесточайших репрессий. В первый день войны уже готов новый расстрельный список по г. Москве; в последующие несколько дней аналогичные списки составляются по всей стране, включая глубинные тыловые районы. Политическая характеристика репрессируемых, - а это были чудом уцелевшие после Большого террора участники белого и повстанческих движений, партийные оппозиционеры, эсеры и меньшевики, представители прежних привилегированных классов и т.п., - не оставляла места сомнениям относительно цели этой кровавой кампании: обезглавить окончательно, до десятого колена, ожидавшуюся Сталиным антикоммунистическую революцию.

Параллельным курсом шло уничтожение в тюрьмах ранее заключенных неблагонадежных, особенно под предлогом сложности эвакуации. Таковых, по чекистским отчетам, к 4 июля 1941 г. насчитывалось уже 6490 человек. 8-9 июля в Пскове политических сожгли заживо вместе с тюрьмой. Обобщенные данные, приводимые историком О. Будницким, говорят о том, что во второй половине 1941 г., т.е. после начала войны, число смертных приговоров на территории РСФСР - исключительно в тылу, без учета репрессалий на фронте и в армии - выросло по сравнению с первой половиной года в 11,5 раза! «С чего начинается война? С массовых репрессий, с колоссальной зачистки страны. Происходят массовые аресты и расстрелы по всей стране... и масштабы сопоставимы с Большим террором», - утверждает Будницкий. Эту политику репрессий Молотов в одной из бесед с писателем Чуевым оправдывал тем, что иначе

347

«на миллионы было бы больше жертв. Пришлось бы отражать и немецкий удар, и внутри бороться» (20, с. 406).

Если дезертирство, добровольная сдача в плен и уклонение от призыва были относительно пассивными формами борьбы с режимом, то, как опасался Сталин, следующим шагом станет формирование, при германской поддержке и участии белой эмиграции, в лагерях для военнопленных многомиллионной антибольшевистской армии. Эти опасения были порождены, в частности, опытом советско-финляндской войны, а именно формирования из пленных красноармейцев пяти добровольческих отрядов антисталинской Русской народной армии, в чем самое активное участие приняли офицеры Российского общевоинского союза.

Подобная угроза в глазах Сталина выглядела столь реальной, что по его приказу № 270 от 16 августа 1941 г. эту несуществующую армию (т.е. массы оборванных и голодных красноармейцев, которых немцы держали в плену на колхозных полях) надлежало поголовно уничтожать в превентивном порядке «всеми средствами, как наземными, так и воздушными», имевшимися у Красной армии. И, ведь, страшно сказать, сколько могли, бомбили и уничтожали.

Неверие Сталина в лояльность РККА было столь велико, что сразу после начала войны у него вызревает решение о создании альтернативной армии - армии народного ополчения. В выступлении 3 июля он требует собирать такое ополчение «в каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага» (15, с. 14). Фактически речь шла о замене крестьянской армии на армию сконцентрированной в городах «советской политической нации», о которой говорилось выше.

Наряду с этим Сталин в отчаянии планирует, казалось бы, уже вовсе экзотический шаг - привлечь английские войска для спасения своего режима от германской угрозы. В послании к У.Черчиллю от 13 сентября 1941 г. Сталин пишет: «Я не сомневаюсь, что Английское Правительство желает победы Советскому Союзу и ищет путей для достижения этой цели. Мне кажется, что Англия могла бы без риска высадить 25-30 дивизий в Архангельск или перевести их через Иран в южные районы СССР для военного сотрудничества с советскими войсками на территории СССР по примеру того, как это имело место в прошлую войну во Франции» (12, с. 118).

Ни одна из этих двух затей так и не была реализована в полной мере, каждая по своей причине. Но была и общая причина - успешное зимнее контрнаступление советских войск под Москвой, которое Сталин ошибочно поспешил принять за коренной перелом в ходе войны. Этим успехом Красная армия на время, до стратегического провала лета 1942 г., реабилитировала себя в его глазах и положила конец лихорадочным кремлевским поискам экзотических альтернатив.

348

Наступление под Москвой развенчало не только миф о непобедимости вермахта, но и придуманную адвокатами режима сказку о военно-технической неподготовленности РККА к борьбе с ним. Придуманную только с одной целью: скрыть истинную причину трагедии и позора 1941 г. В роли главного сказочника выступил сам вождь. Сказка начиналась со смехотворных сетований на внезапность нападения, на отсутствие формального объявления войны. Затем все дело оказалось в танках и самолетах. «Причина временных неудач нашей армии состоит в недостатке у нас танков и, отчасти, самолетов, - заявил Сталин 7 ноября 1941 г. - Наша авиация по качеству превосходит немецкую авиацию... но самолетов у нас пока еще меньше, чем у немцев. Наши танки по качеству превосходят немецкие танки. но танков у нас все же в несколько раз меньше, чем у немцев» (15, с. 23). На самом деле, по состоянию на 22 июня по количеству танков РККА превосходила вермахт и его союзников в 3,8 раза, по самолетам - в 2,2 раза.

Заложенную Хозяином традицию продолжила его идеологическая обслуга. По очереди предлагались вымыслы о германском преимуществе в стрелковом оружии и артиллерии, о тотальном превосходстве в средствах связи и механической тяги и т.д. и т.п. По мере разоблачения этих вымыслов «поиски» причин катастрофы 1941-1942 гг. уходили все дальше в частности, вплоть до сравнения характеристик топливных фильтров на советских и немецких танках. Еще немного, и дело окажется в размере и форме красноармейской портянки.

О значении начатого под Москвой контрнаступления сказано давно, много и правильно. Но не всё. Главное, на наш взгляд, состояло в том, что оно позволило советской государственной власти сохраниться до той поры, покуда в глазах 9/10 народа германское нашествие из кары Божьей сатанинскому режиму не превратилось в то, чем оно являлось прежде всего, - в угрозу национальному существованию большинства народов СССР. Превращение советско-германской войны в войну отечественную не было, конечно, одномоментным актом для жителей разных регионов огромной страны и растянулось где-то с весны 1942 г. по весну 1943 г. Сказались порой значительные различия в режиме оккупации, ее продолжительность, предшествующий опыт отношений с советской властью и т.д.

Хотя история выбрала для себя несколько иные пути, нежели те, которые виделись Сталину до и в самом начале войны, в главном он оказался прав: во всех внешнеполитических расчетах 1939 г. фактор вероятной гражданской междоусобицы в СССР им учитывался, и не зря, как наиглавнейший. То, что чаша сия пусть и не миновала его совсем, но оказалась заполненной лишь на донышке, рассматривалось Сталиным до конца жизни как величайшее из спасительных чудес, тем большее, что сотворено оно было его смертельным врагом. Именно Гитлер решительно и

349

последовательно пресекал любые попытки военной и политической самоорганизации антибольшевистского движения в стране, не говоря уже об оказании ему поддержки. Ни о каком создании национального «буржуазного белогвардейского правительства» на занятой территории, ни о каком привлечении сил эмиграции к военной и политической работе, чего так опасался Сталин, и речи не было. А безумная оккупационная политика фюрера, ставившая целью уничтожение не просто режима, но самой государственности, культуры и образа жизни обрекаемых на вымирание людей, сковала цепью общей судьбы власть и измордованный ею народ -вместе победить или погибнуть! - и выдала режиму индульгенцию на еще 50 лет существования, до августа 1991 г.

Вспомним, наконец, знаменитый тост «За русский народ!», поднятый Сталиным 24 мая 1945 г. на торжественном приеме в Кремле в честь победы в Великой Отечественной войне. Удивительный по своей кажущейся неуместности, но многое объясняющий тост! Среди грома литавр вождь-победитель вдруг вновь заговорил о чудесном избавлении от кошмара гражданской войны. По существу весь тост был выражением благодарности народу за то, что он не воспользовался удобным случаем поквитаться с режимом. «У нашего правительства было немало ошибок, -признал Сталин. - Какой-нибудь другой народ мог сказать: вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой». И закончим цитату: «Это могло случиться, имейте это в виду» (14). (Последнюю фразу Сталин произнес на приеме, но вычеркнул из переданной в печать стенограммы выступления.)

Не случилось. Не случилось, несмотря даже на то, что число советских граждан только на военной службе у противника составило 1 млн 250 тыс. человек, что в три раза превышало численность всех белых армий в победном для них 1919 г. Не случилось, потому что Гитлер не допустил выделения антибольшевистского движения в самостоятельную национальную силу. Политически оно осталось немым, по крайней мере не услышанным народом, а в военном плане - интегрированным в германские вооруженные силы.

Авантюристический характер рапалльской внешнеполитической игры, венцом которой стало заключение пакта Молотова-Риббентропа, предполагал только один вид ставки - ва-банк, т.е. «все или ничего». 22 июня кремлевским макиавелли выпало «ничего». Германия, которую они считали послушным орудием в своих руках, обрушивается всей мощью на своего самонадеянного «кукловода». Все потенциальные союзники СССР уже скормлены ей во имя рапалльской химеры; все соседние страны вытолкнуты советской силовой политикой 1939-1940 гг. в лагерь явных врагов или затаившихся недоброжелателей; население страны ограблено и пре-

350

вращено в рабов ради реализации чуждых ему рапалльских замыслов Кремля и потому не горит желанием защищать режим.

Этот тяжелейший урок не пошел советскому руководству на пользу, и как только произошло «чудо на Волге» и война начала откатываться на запад, рапалльские мечты вновь прочно обосновались в Кремле. Вновь стало казаться, что для этого есть все основания. Действительно, историк Ю. Фельштинский справедливо указывает, что «операция по разжиганию войны в Европе руками Гитлера была столь крупномасштабна, что переломить ее наступательный победоносный дух не смогли даже величайшие поражения Красной армии летом и осенью 1941 г. Советские войска все равно вошли в Берлин и утвердили коммунистическую систему управления в Восточной Европе. Только произошло это четырьмя годами позже» (13, с.22 ).

Однако этот грандиозный триумф был лишь промежуточным итогом операции, начатой в итальянском Рапалло в далеком 1922 г. По гамбургскому счету запланированная там стратегическая многоходовка, ставшая на долгие десятилетия содержанием и смыслом советской внешней политики и имевшая целью завоевание мирового господства, оказалась губительной антинациональной авантюрой и в середине 80-х годов закончилась крахом самого СССР, рухнувшего под невыносимым бременем невыполнимых имперских задач.

Список литературы

1. Вячеслав Никонов объяснил выход с портретом Молотова на «Бессмертный полк» // Московский комсомолец. - М., 2016. - 10 мая.

2. Год кризиса. 1938-1939: Документы и материалы. - М.: Изд-во политической литературы, 1990. - Т.2. - 432 с.

3. Головин Н.Н. Военные усилия России в Мировой войне. - М.: Кучково поле, 2001. -440 с.

4. Гриф секретности снят: Статистическое исследование / Под ред. Г. Ф. Кривошеева. -М.: Воениздат, 1993. - 416 с.

5. Донгаров А.Г. Между Рейном и Волгой // Родина. - М., 1991. - № 5. - С. 40.

6. Зимняя война, 1939-1940. - М.: Наука,1998. - Кн.2. - 295 с.

7. Зоря Ю.Н., Лебедева Н.С. 1939 год в нюрнбергских досье // Международная жизнь. -М.,1989. - № 9. - С. 137.

8. История России. ХХ век. 1894-1939. - М.: Астрель: АСТ, 2009. - 1024 с.

9. История России. ХХ век. 1939-2007. - М.: Астрель: АСТ, 2010. - 847 с.

10. Николаевский Б.И. Тайные страницы истории. - М.: Изд-во гуманитарной литерату-ры,1995. - 512 с.

11. Семиряга М.И. Тайны сталинской дипломатии. 1939-1941. - М.: Высшая школа,1992. -303 с.

12. Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны 1941-1945: Документы и материалы. - М.: Политиздат,1984. - Т. 1: 1941-1943. - 510 с.

13. СССР-Германия. 1939-1941. Секретные документы. - М.: Эксмо, 2011. - 384 с.

14. Сталин И.В. «За русский народ!» // Известия. - М., 1945. - 25 мая.

351

15. Сталин И.В. О Великой Отечественной Войне Советского Союза. - 4-е изд. - Хабаровск: Дальгиз,1946. - 160 с.

16. Сталин И.В. Сочинения.- М.: Госполитиздат,1947. - Т. 7.

17. Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы: в 5 т. - М.: Росспэн, 2000. - Т. 2. - 927 с.

18. Троцкий Л.Д. Мировая революция. - М.: Эксмо, 2012. - 608 с.

19. Хильгер Г. Мейер А. Россия и Германия. Союзники или враги? - М.: Центрполиграф, 2008. - 416 с.

20. Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева. - М.: Терра,1991. -267 с.

21. Шпеер А. Шпандау: Тайный дневник. - М.: Захаров, 2010. - 229 с.

22. Documents on German Foreign Policy. 1918-1945. Series C (1933-1937). - Wash.: U.S. Gov. Printing Office, 1954.

352