CC BY
51
УДК 128
В. И. Можегов
https://orcid.org/0000-0002-5033-0206
Открытие Пушкина-мыслителя в работах С. Франка
Первым, кто указал на Пушкина как наиумнеишего человека своего времени и вождя умственного поколения, имеющего свою миссию по России, был Гоголь. Достоевский вслед за Гоголем указал на всечеловеческий характер пушкинского гения. Но лишь через 60 лет после гибели поэта Мережковский впервые заговорит о Пушкине как о великом мыслителе и мудреце. И лишь спустя 40 лет после Мережковского появятся работы С. Франка, в которых мировоззрение поэта будет подвергнуто тщательному феноменологическому анализу. В работах С. Франка Пушкин предстает редчайшим в истории типом всеобъемлющего поэта-мудреца, «истинно великим мыслителем», указавшем России эволюционный, не катастрофический путь развития. Основной религиозно-метафизической установкой Пушкина С. Франк называет «благоволение», сочувствие всему живому на земле. Философ отмечает, что пушкинский мир - это огромный лабиринт духа, «который кажется необъятным и неупорядоченным - так много в нем комнат и переходов, - но который все же построен по определенному стройному плану» и исследование которого должно стать важнейшей задачей русской культуры. Русская мысль после Пушкина, считает С. Франк, пошла не пушкинскими путями. Гоголь и Достоевский повели ее по пути «борьбы со злом» и «пророческого обличения». Однако не укорененная в последнем «благоволении», такая борьба (будучи вполне законной) может обратиться в сатанинский бунт против мира и его Творца. По мнению С. Франка, забыв заветы Пушкина, Россия с неумолимой последовательностью пришла к большевизму. Пушкин и сегодня остается величайшим русским мыслителем. Но и спустя 180 лет после гибели поэта задача «познания Пушкина» все еще не решена и остается как никогда актуальной.
Ключевые слова: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Мережковский, С. Франк, философия, метафизика, универсализм V. I. Mozhegov
Revealing of Pushkin the Thinker in S. Frank's Works
The first to point out Pushkin as «the most intelligent man of his time» and «the leader of the intellectual generation» with a special mission in Russia was Gogol. Dostoevsky in his «Pushkin Speech» will point, following Gogol, to the universal human character of Pushkin's genius. But it was only 60 years after the death of the poet when Merezhkovsky first talked about Pushkin as a great thinker and sage. And only 40 years after Merezhkovsky, works by S. Frank will appear, in which Pushkin's worldview will be subjected to a thorough phenomenological analysis. In the works by S. Frank, Pushkin emerges as the exceptional type of the all-encompassing poet-sage in history, «a truly great thinker» who envisioned evolutionary, not catastrophic development path for Russia. However, Pushkin the thinker remained unheeded by the intellectual elite of his time. The Russian thought did not follow Pushkin's path, and as a result, a revolutionary catastrophe ensued. This is the central thesis of S. Frank's works on Pushkin. But even today, 180 years after the death of the poet, the task of «knowing Pushkin» is still not solved and remains more urgent than ever.
Keywords: Pushkin, Gogol, Dostoevsky, Merezhkovsky, S. Frank, philosophy, metaphysics, universalism.
Первым, кто заговорил о русской поэзии в интонациях почти библейских, а о Пушкине как наи-умнеишем человеке своего времени и вожде умственного поколения, имеющим свою миссию по России, был Гоголь. («Избранные места из переписки с друзьями») [5, с. 276]. Однако яростно-обскурантистская отповедь Белинского, последовавшая на гоголевскую «Переписку» [3], надолго отбила у русской публицистики желание залетать «во области заочны» и вообще искать в поэзии глубокие смыслы.
Вплотную подобрался к теме Пушкин-мыслитель лишь М. Катков, большая часть статьи «Пушкин» (1856) [9] которого посвящена отношениям философии и поэзии. Впрочем, о мысли
самого Пушкина в ней сказано мало. Так же и Достоевский, провозглашая в своей знаменитой речи 1880 г. [8, с. 129-149] Пушкина «учителем мудрости», не проникает в мировоззрение поэта дальше общих тезисов о его универсальности и всечело-вечности. Всерьез обратит внимание на собственную мысль Пушкина лишь П. В. Анненков в статье «Общественные идеалы Пушкина» (1888) [2]. И лишь Мережковский впервые заговорит о Пушкине как великом мыслителе и мудреце. Его статья «Пушкин» (1896) войдет в символистский сборник «Философские течения русской поэзии» [11], а в следующем году станет заключительной главой книги «Вечные спутники» (1897) [10]. И, наконец, спустя 40 лет после появления статьи
© Можегов В. И., 2018
Мережковского и спустя 20 лет после революционной катастрофы появятся работы С. Франка «Пушкин как политический мыслитель» [13] и «О задачах познания Пушкина» [14, с. 77-126], в которых в полный голос будет заявлена тема Пушкина-мыслителя, а само мировоззрение поэта подвергнуто тщательному феноменологическому анализу. Назвав Пушкина «истинно великим мыслителем», С. Франк призовет русскую культурную элиту вникнуть, наконец, в «духовное содержание пушкинского творчества», доселе непонятное и недооцененное, и поставит конкретные задачи «познания Пушкина».
Что же конкретно говорит в своих статьях С. Франк? Пушкин - редчайший в истории тип всеобъемлющего поэта-мудреца, поэта-мыслителя. Но даже если бы до нас не дошло ни одно его поэтическое произведение и «мы могли судить о Пушкине только по его письмам, прозаическим работам и наброскам и по достоверно переданным нам устным высказываниям, то и этого материала, при внимательном отношении к нему, было бы достаточно, чтобы признать Пушкина самым замечательным русским умом 19-го века». Франк присовокупляет, кстати, и мнение М. О. Гершензона [7]: если бы от всего Пушкина до нас дошло только его письмо Чаадаеву, в котором он оспаривает тезис об «историческом ничтожестве России», этого было бы достаточно, чтобы усмотреть его гениальность.
Конечно, Пушкин - не традиционный философ и не такой поэт-философ, как, например, Баратынский или Тютчев. У него нет своей «системы», нет «рассуждений» и «теорий». Немецкую метафизику он презирает за отвлеченность, как и всякое, оторванное от конкретности «умозрение». «О нем можно было бы сказать то же, что Гете сказал о самом себе, именно, что он был лишен особого органа для „философии" - и притом на том же основании: на основании прирожденного, инстинктивного сознания, что всякая теория „сера" по сравнению с „златым древом жизни"», - замечает С. Франк, - или, «что реальность укладывается в любую теорию лишь на тот лад, на какой живое тело подходит ко всякому кресту, на котором оно распинается» [6, с. 428].
Пушкин не мастер отвлеченного познания. Основное свойство его мысли заключается в ее жизненной проницательности. Его исторические, политические и историософские мысли и обобщения укладываются непосредственно в общие рамки его жизненной мудрости. А его поэзии свойствен тот «неумышленный, гениально-наивный
символизм», который всегда свойствен истинной поэзии. Итак, Пушкин - «мыслитель-мудрец» [6, с. 427], «наивный мудрец - ведатель жизни»: «Его познание объективного бытия никогда не стремится открыть основу реальности, „вещь в себе" позади явлений; оно всегда имманентно явлениям жизни, просто их воспроизводит, но именно поэтому, рисуя полновесным словом картину жизни, пронизывает ее соками духовной жизни и открывает конкретное существо явлений полнее и глубже всякого философа» [6, с. 442].
Пушкинская мудрость «никогда не есть ни только субъективное настроение, ни только объективная теория бытия. Она, в качестве истинной, совершенной поэзии, есть откровение бытия - сама реальность, обретшая голос и повествующая о самой себе. Она есть то последнее живое знание или знание-жизнь, в котором не субъективное сознание данной личности что-нибудь знает и сообщает нам о жизни, а сама жизнь в стихии слова сознает себя и являет нам себя осознанной и опознанной» [6, с. 443]. «Это живое ведение или, вернее, эта самопознавшая себя жизнь не исчерпывается никакими „мыслями" или „идеями". Ее идеальное содержание выразимо лишь в комплексе противоборствующих и взаимно уравновешивающих друг друга идей...» [6, с. 443]. «Мысль его есть „как бы самооткровение самой конкретной жизни", его „жизненная мудрость построена на принципе совпадения противоположностей (coincidentia oppositomm), единства разнородных и противоборствующих потенций бытия"» [6, с. 443].
Сама пушкинская универсальность - это не только «всеприятие» и перевоплощение в души иных народов, о которых говорит Достоевский, но универсализм внутреннего духовного мира, какая-то почти безграничная широта духа, бесконечная широта духовного горизонта: «Душа его раскрыта для всего - для радостей жизни и для мрачного уныния и тоски, для гармонии и для дисгармонии в жизни, для диких, безумных страстей и мудрого стоического спокойствия, для одиночества и для общения, для аристократической утонченности и для простоты народной жизни, эпикуреизма и жертвенного героизма, для квиетизма и для творческой энергии, для гордости и для смирения, для непреклонного отстаивания свободы и для мудрого понимания смысла власти и подчинения» [6, с. 445]. И в этой своей потрясающей универсальности Пушкин в самом глубоком смысле слова «сверхпартиен», «он не замыкается ни в каком „миросозерцании", ни в каком духовном направлении, ни в какой односторонней теории. Вот
почему «все попытки приписать Пушкину какое-либо однозначное, отвлеченно-определенное отношение к проблемам жизни, отыскать у него „миросозерцание", основанное на каком-либо одном принципе, заранее безнадежны и методологически превратны».
Как на два примера такой односторонности С. Франк указывает на Достоевского и Конст. Леонтьева: «Даже такой человек, как Достоевский, не удержался от соблазна, - как ядовито замечает Конст. Леонтьев - превратить героического, чувственного, языческого Пушкина в смиренного христианина" (причем не нужно забывать, что эта противоположная характеристика Леонтьева так же одностороння)». [6, 446]
Но Пушкин - продолжает С. Франк, - поэт не только необычайно широкий, но и глубоко трагический. Это трагическое содержание часто остается незамеченным. Совершенство его поэзии как бы заслоняет глубину ее содержания. Но главное: трагедия оказывается преодолена достигнутым им духовным просветлением. Здесь Пушкину ведом и «такои" глубинныи" слои" духовнои" жизни, которыи" уже выходит за пределы трагизма и по самому своему существу исполнен покоя и светлои" радости». [15, с. 170]
Пушкинский мир философ называет огромным лабиринтом духа, «в котором легко заплутаться, и который кажется необъятным и неупорядоченным - так много в нем комнат и переходов, - но который все же построен по определенному стройному плану» [6, с. 447] и исследование которого должно стать важнейшей задачей русской культуры.
Однако, продолжает С. Франк, до сих пор невероятная глубина и сила пушкинской мысли оказывались за гранью внимания исследователей. С интересом исследуя «самые узкие и грубые, самые фантастические общественно-этические построения русских умов», они, до сих пор, молча проходили мимо Пушкина. В итоге, «история русских иллюзий и фантазий» оказалась изучена гораздо более основательно, чем история русской здравой мысли, воплощенной в Пушкине [6, с. 397].
Итак, русская мысль после Пушкина пошла не пушкинскими путями, красноречивым итогом чего и стала революционная катастрофа. Таков центральный тезис «пушкинского похода» С. Франка, на протяжении 1930-1940-х гг. опубликовавшего более десятка пушкинских статеи, пять из которых позднее вошли в книгу «Этюды о Пушкине» [16].
Судьбе послепушкинской России, не узнавшей своего пророка, С. Франк посвящает особую работу «Пушкин и духовный путь России» [17]. Пушкин, говорит здесь философ, понял одну очень важную вещь, некую тайну мироздания, заключающуюся в том, что зло не может быть просто устранено из человеческого бытия. Со злом нельзя бороться, просто объявив ему войну (выйдя на «битву со злом», как призывал Гоголь). Однако, зло можно победить приятием его, как части своей вины, своего собственного зла, и тем самым угасить его, преодолев смирением. Именно таким и был духовный акт Пушкина, принимающего все бытие со всем его злом и добром, без остатка, до такой степени, что даже был готов (единственный в русской литературе) принять «дьявола рядом с папой». Его душа одинаково готова была оправдать и нравственную и беспутную жизнь, поскольку и той и другой открыты пути духовного возрождения, дорога домой. Он не покушался изменить мир, ощущая стоящую за всем тайну бытия и струящийся за всеми его проявлениями тихий свет. В нем не было «негодования на зло». Вооруженный таким смиренным всеприяти-ем, он встречал зло щитом «мудрого невежества» и оставался невредимым: новое познание зла не обременяло его.
Основной религиозно-метафизической установкой Пушкина было «благоволение» (его собственное слово), сочувствие всему живому на земле. Последнее отмечали и его друзья: «В нем было более любви, нежели негодования» (кн. Вяземский) [4, с. 80]; выше всего он «ставил в человеке качество благоволения ко всем» (П. А. Плетнев) [12]. Такова была духовная правда, откровение Пушкина, которое он принес России. Однако, продолжает С. Франк, «Русское сознание тотчас же после Пушкина пошло - первоначально и в самых глубоких своих выражениях тоже по религиозным мотивам - по пути негодования на мировое зло, обличения зла и борьбы с ним (Гоголь, Лермонтов, Достоевский). Оно все стоит под знаком проблемы теодицеи. Оно мучит-ся невыносимым и неразрешимым противоречием между несовершенством эмпирического мира и идеалом Божьей правды, Божьим замыслом мира. Оно все проникнуто мировой скорбью (в точном, буквальном смысле этого понятия) и духом борьбы за правду. Пушкин же «на битву не вышел», как справедливо говорит Гоголь. Но не по «слабости души» (он умел твердо отстаивать свои убеждения и был, как известно, во всех отношениях храбр почти до безумия), а потому, что позиция
«битвы» не соответствовала его основной духовной установке. Поэтический гений Пушкина совпадал с духовной раскрытостью к восприятию Божественного происхождения и Божественного смысла мирового бытия» [6, с. 495-496]. И можно сказать, - заключает С. Франк, - что весь трагизм духовного пути России за сто лет, отделяющих нас от Пушкина, в конечном счете определен тем, что этот завет Пушкина был забыт и отвергнут. Конечно, оговаривается Франк, правомерны обе установки. Негодование на зло, его обличение, борьба с ним столь же законны и необходимы в человеческой жизни, как благостное и радостное приятие Божественного существа и смысла мира. Но там где «борьба со злом» не укоренены в этом последнем «благоволении», «в приятии Божественного религиозного корня», там она может превратиться в чистую злобу и ненависть. Тогда «пророческое обличение становится сатанинским бунтом против мира и - в пределе - против его Творца, и совершается таинственное и жуткое, как бы химическое превращение первоначального добра в чистое зло, в бессильную и в своем бессилии тем более жестокую потугу разрушения мира. Это и есть итог пути, по которому пошла Россия, забывшая заветы Пушкина. Путь, по которому повели Россию такие религиозные умы, как Гоголь и Достоевский, против их воли, но с неумолимой последовательностью, привел в конечном итоге, - через это внутреннее перерождение, которое на нем почти неизбежно и действительно совершилось, - к большевизму» [6, с. 497], - заключает С. Франк.
Конечно, сказать, что Гоголь и Достоевский привели Россию к большевизму - кажется, несколько слишком. Но в главном философ, кажется, прав. И не только Гоголь (С. Т. Аксаков считал, например, что «смерть Пушкина была единственной причиной всех болезненных явлений его духа» [1, с. 370]), но и Лермонтов, и Достоевский, и Толстой оказались несколько духовно дезориентированы вне идеального пушкинского духовного «камертона», и, в конце концов, просто не справились с управлением. Солнце Пушкина закатилось слишком рано. Без него и сама Россия потеряла свое равновесие и... пошла вслед за Радищевым с его странными обидами и невнятными бормотаниями, и Белинским, с его пылким сердцем и односторонним, неглубоким умом. Русская мысль не смогла подняться к тому синтетическому восприятию исторической реальности, на который был способен пушкинский гений. Она не увидела гениального творческого синтеза «России и Евро-
пы», «западничества» и «славянофильства», предложенного Пушкиным, его здорового консерватизма, сочетающегося «с напряженным требованием свободного культурного развития. и независимости личности» [6, с. 398]. Не увидела, наконец, и его совершенно необычной для того времени политической формулы, в которой монархия, сословное государство, консерватизм и свобода выступают как целокупное единство, противостоящее деспотизму и радикализму «демократии» и «якобинства». Будучи, «величайшим русским политическим мыслителем XIX века» [6, с. 398] Пушкин, увы, «не оказал почти никакого влияния на историю русской мысли, русской духовной культуры» [6, с. 396], - заключает С. Франк.
Трудно не согласится с последним тезисом, как и с тем, что эту ситуацию необходимо менять. Кто-то метко заметил, что Пушкин по-настоящему открывается либо восприятию совсем младенческому, либо - уже прошедшему через трагедию. Можно сказать, что ХХ век России и стал такой общенародной трагедией, до сих пор не преодоленной. В этом контексте задача «познания Пушкина», поставленная русским философом 80 лет назад, оказывается предельно актуальной, а цена ее решения - предельно высокой.
Библиографический список
1. Аксаков, С. Т. История моего знакомства с Гоголем [Текст] / С. Т. Аксаков. - М. : Правда, 1966. - 408 с.
2. Анненков, П. В. Общественные идеалы А. С. Пушкина. Из последних лет жизни поэта: Пушкин в Александровскую эпоху [Текст] / сост.
A. И. Гарусов. - Минск : Лимариус, 1998. - 360 с.
3. Белинский, В. Г. Письмо к Гоголю [Текст] /
B. Г. Белинский; редакция, предисловие и примечания Н. Ф. Бельчикова. - М. : Художественная литература, 1936.
4. Вяземский, П. А. «Цыганы», поэма Пушкина [Текст] / П. А. Вяземский // Эстетика и литературная критика. - М. : Искусство, 1984. - С. 74-87.
5. Гоголь, Н. В. Полное собрание сочинений в 14 т. [Текст] / Николай Гоголь. Статьи. - М. : Издательство Академии наук СССР, 1937-1952. - Т. 8. - 811 с.
6. Гальцева, Р. А. Пушкин в русской философской критике. Конец XIX - первая половина ХХ вв. [Текст] / составление, вступительная статья, библиографические справки Р. А. Гальцевой. - М. : Книга, 1990. - 527 с.
7. Гершензон, М. О. Мудрость Пушкина [Текст] / М. О. Гершензон, Избранное // сост. И. Л. Беленький : Биографии и Мемуары. - М. : Центр гуманитарных инициатив, 2015.
8. Достоевский, Ф. М. Пушкинская речь [Текст] / Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30
т. // АН СССР, Институт русской литературы (Пушкинский дом). - Л. : Наука. Ленинградское отделение, 1984. - Т. 26. - 518 с.
9. Катков, М. Н. Пушкин: Русская эстетика и критика 40-50-х годов XIX века [Текст] / подгот. текста, сост., вступ. статья и примеч. В. К. Кантора и А. Л. Осповата. - М. : Искусство, 1982. - 544 с.
10. Мережковский, Д. С. Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы [Текст] // Литературные памятники. - М. : Наука, 2007. - 907 с.
11. Перцов, П. Философские течения русской поэзии. Избранные стихотворения и критические статьи [Текст] / сост. П. Перцов. - СПб. : Типография М. Меркушева, 1896. - 394 с.
12. Плетнев, П. А. Из переписки с Я. К. Гротом [Текст] // Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х т. : Т. 2. - СПб. : Академический проект, 1998. - 290 с.
13. Франк, С. Пушкин как политический мыслитель [Текст] / С. Л. Франк; С предисловием и дополнениями П. Б. Струве. - Белград, 1937.
14. Франк, С. Л. О задачах познания Пушкина [Текст] // С. Л. Франк Этюды о Пушкине - М. : Согласие, 1999.
15. Франк С. Л. Светлая печаль [Текст] / С. Л. Франк Этюды о Пушкине - М. : Согласие, 1999.
16. Франк, С. Л. Этюды о Пушкине [Текст] / С. Л. Франк. - Мюнхен, 1957.
17. Франк, С. Л. Пушкин и духовный путь России [Текст] / в кн. Досье : Приложение к «Литературной газете», июнь (Мир Пушкина). - М., 1990.
Reference List
1. Aksakov, S. T. Istorija moego znakomstva s Gogo-lem = History of my acquaintance with Gogol [Tekst] / S. T. Aksakov. - M. : Pravda, 1966. - 408 s.
2. Annenkov, P. V Obshhestvennye idealy A. S. Pushkina. Iz poslednih let zhizni pojeta: Pushkin v Aleksandrovskuju jepohu = Public ideals of A. S. Pushkin. From last years of the poet's life: Pushkin during the Aleksandr era [Tekst] / sost. A. I. Garusov. -Minsk : Limarius, 1998. - 360 s.
3. Belinskij, V. G. Pis'mo k Gogolju = The letter to Gogol [Tekst] / V. G. Belinskij; redakcija, predislovie i primechanija N. F. Bel'chikova. - M. : Hudozhestvennaja literatura, 1936.
4. Vjazemskij, P. A. «Cygany», pojema Pushkina = «The Gypsies», poem by Pushkin [Tekst] / P. A. Vjazemskij // Jestetika i literaturnaja kritika = Esthetics and literary criticism - M. : Iskusstvo, 1984. -S. 74-87.
5. Gogol', N. V Polnoe sobranie sochinenij v 14 t. = Complete set of works in 14 v. [Tekst] / Nikolaj Gogol'. Stat'i. - M. : Izdatel'stvo Akademii nauk SSSR, 1937-1952. - T. 8. - 811 s.
6. Gal'ceva, R. A. Pushkin v russkoj filosofskoj kritike. Konec XIX - pervaja polovina ХХ vv. = Pushkin in the Russian philosophical criticism. The end of the XIX - the first half of the XX centuries. [Tekst] /
sostavlenie, vstupitel'naja stat'ja, bibliograficheskie spravki R. A. Gal'cevoj. - M. : Kniga, 1990. - 527 s.
7. Gershenzon, M. O. Mudrost' Pushkina = Pushkin's wisdom [Tekst] / M. O. Gershenzon, Izbrannoe // sost. I. L. Belen'kij : Biografii i Memuary = author I. L. Belenky: Biographies and Memoirs - M. : Centr gumanitarnyh iniciativ, 2015.
8. Dostoevskij, F. M. Pushkinskaja rech' = Pushkin speech [Tekst] / F. M. Dostoevskij. Polnoe sobranie sochinenij v 30 t. // AN SSSR, Institut russkoj literatury (Push-kinskij dom) = Academy of Sciences of the USSR, the Institute of the Russian literature (Pushkin House). - L. : Nauka. Leningradskoe otdelenie, 1984. - T. 26. - 518 s.
9. Katkov, M. N. Pushkin: Russkaja jestetika i kritika 40-50-h godov XIX veka = Pushkin: Russian esthetics and criticism of the 40-50-s years of the XIX century [Tekst] / podgot. teksta, sost., vstup. stat'ja i primech. V. K. Kantora i A. L. Ospovata. - M. : Iskusstvo, 1982. -544 s.
10. Merezhkovskij, D. S. Vechnye sputniki. Portrety iz vsemirnoj literatury = Eternal satellites. Portraits from the world literature [Tekst] // Literaturnye pamjatniki. - M. : Nauka, 2007. - 907 s.
11. Percov, P. Filosofskie techenija russkoj pojezii. Iz-brannye stihotvorenija i kriticheskie stat'i = Philosophical schools of thought of the Russian poetry. Selected poems and critiques [Tekst] / sost. P. Percov. - SPb. : Tipografija M. Merkusheva, 1896. - 394 s.
12. Pletnjov, P. A. Iz perepiski s Ja. K. Grotom From correspondence with Ya.K. Grot [Tekst] // Pushkin v vospominanijah sovremennikov. V 2-h t. : T. 2. = Pushkin in contemporaries' memoirs. In 2 v.: V. 2. - SPb. : Akad-emicheskij proekt, 1998. - 290 s.
13. Frank, S. Pushkin kak politicheskij myslitel' = Pushkin as a political thinker [Tekst] / S. L. Frank; S pre-disloviem i dopolnenijami P. B. Struve. - Belgrad, 1937.
14. Frank, S. L. O zadachah poznanija Pushkina = On problems of learning Pushkin [Tekst] // S. L. Frank Jet-judy o Pushkine = Etudes about Pushkin. - M. : Soglasie, 1999.
15. Frank S. L. Svetlaja pechal' = Light grief [Tekst] / S. L. Frank Jetjudy o Pushkine = Etudes about Pushkin -M. : Soglasie, 1999.
16. Frank, S. L. Jetjudy o Pushkine = Etudes about Pushkin [Tekst] / S. L. Frank. - Mjunhen, 1957.
17. Frank, S. L. Pushkin i duhovnyj put' Rossii = Pushkin and spiritual way of Russia [Tekst] / v kn. Dos'e : Prilozhenie k «Literaturnoj gazete», ijun' (Mir Pushkina). - M., 1990.
Дата поступления статьи в редакцию: 18.08.2018 Дата принятия статьи к печати: 11.10.2018
