CC BY
71
Л.М. Аржакова
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ПОЛОНИСТИКА И ПЕРИОДИЗАЦИЯ ЕЕ ИСТОРИИ
Современная российская историческая полонистика имеет огромный опыт, приобретенный на протяжении не одного столетия. Усилиями поколений исследователей был собран и введен в научный оборот значительный фактический материал, многое сделано и для его концептуального осмысления. В свою очередь исследования подобного рода со временем сами становились объектами историографических изысканий, которые с точки зрения вынесенной в заглавие проблематики представляют особый интерес.
Накапливавшиеся постепенно монографии, статьи, рецензии, воспоминания, переписка и иные виды печатной и рукописной продукции, в той или иной мере касающейся истории польского народа, создали достаточно прочную базу для работы историографов. Как всегда бывает, в литературе вопроса преобладали и преобладают труды, посвященные отдельным научным направлениям, школам и ученым. Однако, как правило, каждый из историографов стремится поместить объект своего исследования в некую общую систему историографических координат, определить его место в истории данной отрасли исторических знаний. Довольно рано стали предприниматься и попытки рассмотреть вопрос в более широком плане.
Значимой вехой на пути развития российских историографических студий в интересующей нас области стал выход в свет в 1888 г. книги Н.И. Кареева «Падение Польши в исторической литературе». Бытующие в отечественной традиции объяснения причин и характера того драматического перелома в жизни польского народа, каким явились разделы Речи Посполитой, были рассмотрены ученым в контексте общеевропейской исторической литературы. Монография Кареева, пристально наблюдавшего за полемикой между так называемой краковской и варшавской школами и вообще превосходно знавшего состояние дел в польской науке, вызвала, в свою очередь, живой интерес и отклики у поляков. Для дореволюционных российских и польских студий такого рода были характерны хорошая взаимная информированность, тесные научные, а нередко и личные контакты (вовсе не исключавшие глубоких, порой принципиальных, расхождений во взглядах).
Нормальные и, казалось бы, устоявшиеся контакты были оборваны первой мировой войной. Наступившая пауза затянулась на два с лишним десятилетия. Научные связи между историками Советского Союза и Второй Речи Посполитой редко поднимались выше нулевой отметки. К тому же советская полонистика, как и славяноведение в целом, переживала в 1920-1930-е годы далеко не лучшие времена. Затем на ее состоянии самым непосредственным образом отразились радикальные перемены в политической ситуации накануне и в годы Великой Отечественной войны.
Совместная с поляками борьба против фашизма, возникновение Польской Народной Республики и другие политические акции середины XX в., создавали в нашей стране достаточно благоприятный климат для занятий историей Польши. Хотя, с другой стороны, жесткая идеологическая цензура в СССР, наличие болевых точек в отношениях
© Л.М, Аржакова, 2007
Москвы и Варшавы также ощутимо давали о себе знать, делая ряд тем (к примеру, Варшавское восстание 1944 г. и его историографию) закрытым и для свободного обсуждения.
Здесь, однако, нет ни возможности, ни надобности подробно останавливаться на том, как развивалась наша полонистика в военные и послевоенные годы. Отметим лишь отдельные моменты. Один из них - известный полицентризм, который не мог не сказаться на выборе тематики изысканий и отчасти даже на видении отдельных проблем. Так, университетские и академические центры Украины и Белоруссии предпочитали уделять максимум внимания борьбе их народов против польского феодального гнета. Одновременно там велись интенсивные исследования по аграрной истории региона; выдающихся результатов в этой сфере добилась, в частности, львовская школа, возглавляемая Д.Л. Похилевичем. В работе полонистов Ленинградского университета важным направлением стала развернутая под руководством С.М. Стецкевича и В.А. Якубского разработка историографической проблематики и др. Но, конечно, главные славистические силы были сконцентрированы в столице, на кафедре истории южных и западных славян Московского университета и в Институте славяноведения Академии наук. Там трудились Б.Д. Греков, В.А.Дьяков, В.Д. Королюк, И.С. Миллер, В.И. Пичета, А.И. Рогов, сейчас работают М.В. Дмитриев, Л.П. Лаптева, А.В. Липатов, Б.В. Носов, С.М. Фалькович, Б.Н. Флоря, В.А. Хорев и др.
О состоянии послевоенной полонистики и переживаемых ею трудностях известное представление способны дать материалы, связанные с подготовкой Институтом славяноведения капитальной «Истории Польши». Обсуждение проспекта издания на совещании советских и польских ученых осенью 1950 г1, показало, что у авторского коллектива не было необходимой ясности в понимании характера даже ряда основных социально-экономических, политических, культурных процессов. При реализация проекта и в ходе работы над «Очерками по истории народной Польши», увидевшими свет в 1965 г. и фактически превратившими трехтомную «Историю Польши» в четырехтомник, удалось устранить только часть недостатков. Приходится признать, что сделанные авторами обобщения, по-прежнему явным образом опережали аналитическую разработку материала.
Неудивительно поэтому, что в последующие десятилетия понадобились корректировка, а порой и решительный пересмотр прежних оценок и выводов, касавшихся, в частности, историографических сюжетов. Вместе с тем история полонистики и других отраслей славяноведения достигла определенных успехов, о чем свидетельствует выпуск под грифом Института славяноведения и балканистики АН СССР биобиблиографиче-ского словаря «Славяноведение в дореволюционной России» (М., 1979), дополненного аналогичным, но более сжатым изданием «Историки-слависты СССР: Биобиблиографи-ческий словарь-справочник» (М., 1981). Не меньшее значение имел выход двух других коллективных трудов: подготовленного в МГУ учебного пособия «Историография истории южных и западных славян» (М., 1987) и академической монографии «Славяноведение в дореволюционной России: Изучение истории южных и западных славян» (М., 1988), куда, само собой разумеется, вошли и обзоры развития отечественной полонистики. За последующие годы литературу вопроса существенно пополнили монографические исследования Е.П. Аксеновой, М.Ю. Досталь, Л.П. Лаптевой, М.А. Робинсона и др. Тогда же увидели свет «Славяноведение и балканистика в отечественной и зарубежной историографии» (М., 1990) и иные тематические сборники.
При всех несомненных достижениях нашего славяноведения ряд моментов, связанных с историей российской исторической полонистики, до сих пор, насколько можем
судить, освещен все же недостаточно либо их освещение представляется дискуссионным. Едва ли не все из имеющих место недоработок так или иначе упираются в проблему построения периодизации. Недаром А.С. Мыльников, в 1978 г. подчеркивая важность изучения проблемы («периодизация истории славистики выступает в качестве способа познания внутренних закономерностей эволюции этой дисциплины»), вместе с тем констатировал малоизученность этого вопроса2. За прошедшие с тех пор без малого три десятилетия ситуация не претерпела заметных изменений.
В исторической литературе динамику полонистических студий принято рассматривать как неотъемлемую составную часть истории российского славяноведения, и такой подход, бесспорно, вполне оправдан. Очевидно, общая периодизация истории нашей славистики пригодна в своей основе и для этих студий. Но, во-первых, с самой общей периодизацией далеко не все еще ясно. Во-вторых, в большей мере, думается, следовало бы учитывать своеобразие той ниши, какую отечественная историческая полонистика заняла в комплексе славяноведческих дисциплин.
Исторические судьбы России и Польши - и это вряд ли надо пояснять - переплелись самым тесным образом. Потому в библиографических обзорах сплошь и рядом по разряду полонистики проходят произведения, которые самим авторам виделись трудами по русской истории. Когда речь заходит, скажем, об «Истории падения Польши» С.М. Соловьева, то порой как бы забывают, что воззрения автора на Речи Посполитую сложились в ходе его многолетних, углубленных занятий отечественным прошлым. Достаточно взглянуть на именной и географический указатели к «Истории России с древнейших времен», чтобы убедиться: от первого до последнего - 29-го - тома польский материал выполнял там вовсе не второстепенные функции. Тем не менее центр тяжести в исследовании лежал вне пределов этого материала. Да и названная выше монография Соловьева, оперативно изданная в 1863 г. и оказавшаяся как нельзя более созвучной реакции русского общества на Январское восстание в Польше, выросла из далеко продвинутого, частично уже опубликованного автором цикла статей на тему о восточном и польском вопросах и их преломлении во внешней политике Российской империи при Екатерине II.
Конечно, отечественное прошлое неразрывно связано с прошлым и других, в том числе славянских, стран - вспомним хотя бы походы князя Святослава в Болгарию. Но в подавляющем большинстве случаев это все же отдельные - при всей их важности - эпизоды, тогда как сложные, многогранные русско-польские взаимоотношения проходят, можно сказать, непрерывно больше, чем через тысячелетие. И дело не только в непрерывности, интенсивности контактов. В конце концов украинско-белорусская история переплетена с русской еще крепче. Ощутимая разница состоит в том, что в работах на тему «Россия-Полыпа» доминирует в корне иная общая тональность.
Существует, безусловно, целый ряд сюжетов, где на первый план выходят наблюдения позитивного свойства. В первую очередь это касается историко-культурной проблематики - примером может служить изучаемое А.И. Роговым, Ю. А. Лимоновым и другими историками взаимодействие русской и польской историографических традиций, использование Яном Длугошем русских летописей и, в свою очередь, влияние Длугоша или Мачея Стрыйковского на наше историописание и т. д. Находятся такие темы и в кругу политической истории: хрестоматийным стал пример Грюнвальдской битвы, где плечом к плечу сражались польские, литовские и русские хоругви.
Однако, как видно по сочинениям, касающимся русско-польских взаимоотношений, в общем итоге все-таки перевешивают не совместные акции Польши и Руси против общего
врага, не этнокультурная близость двух славянских народов, а различия между ними, конфликты, войны, даже несовместимость. Подобному восприятию прошлого способствовали с обеих - российской и польской - сторон тенденциозные писания публицистов и историков, зачастую вдохновляемых конъюнктурными мотивами. Свою немалую лепту внесла инспирируемая нашими властями в 1920-193 0-х годах целенаправленная анти-польская пропаганда, создававшая зловещий образ «панской Польши»3. Рецидивы такой пропаганды наблюдались и много позднее. Но пропагандистские семена, надо признать, падали на подготовленную почву - таковы уж исторические реалии. На протяжении веков копились взаимные счеты, которые прочно вошли в народную память, в национальное самосознание обоих народов.
Осознаваемые интуитивно или обосновываемые, как у Н.Я. Данилевского, на ученый лад, глубокие, цивилизационные различия между Русью вместе с другими православными землями, с одной стороны, и Польшей - с другой, ярко - и порой крайне болезненно - проявляли себя в трактовке конфессиональных раздоров. Враждебный или хотя бы настороженный подход к полякам-иноверцам (равно как точно такой же подход последних к схизматикам-православным) укоренился в обществе. Неудивительно, что отзвуки такого восприятия «соседа» (как с одной, так и с другой стороны) проникали в отечественную полонистику. Если по поводу католиков Чехии либо Хорватии у наших исследователей обычно звучали слова сочувствия или сожаления, если в таком контексте находились, так сказать, смягчающие обстоятельства, и потому вероисповедные несоответствия особо не акцентировались, то в отношении латинства ляхов, вместо хотя бы снисходительности, зачастую проступало ожесточение. Более того, к давним взаимным претензиям добавлялась текущая политика: даже в атеистические советские годы, когда православие тоже не поощрялось, на католическую церковь с ее преимущественно польской паствой и на униатов смотрели с особой подозрительностью, ставя им в вину служение Ватикану и прочим очагам международной реакции.
Отмеченной спецификой русско-польских взаимоотношений был окрашен (если не попросту ею порожден) так называемый польский вопрос. Отечественные публицисты и историки посвятили ему ряд специальных работ, еще чаще он затрагивался попутно. В понимании вопроса обнаруживали себя расхождения между государственниками официозного толка, славянофилами, панславистами, представителями других идейных течений. С различиями в его интерпретации сочетались сильные расхождения в датировке.
На взгляд П.А. Вяземского, при Александре I польского вопроса еще не существовало, поскольку «тут племенной вражды не было» и Царство Польское воспринималось русским обществом в чисто политическим ракурсе. Позднюю датировку рождения польского вопроса поддержал своим авторитетом А.Н. Пыпин, ориентируясь, правда, на иной признак, - на то, что до недавнего времени (писал он в 1880 г.) по поводу поляков не было возможности публично высказывать мнение, не совпадавшее с позицией правительства. М.П. Погодин же придерживался другого мнения, будучи убежден, что польский вопрос ’наличествовал еще до восстания 1830-1831 гг. Наконец, по словам С.М. Соловьева, польский вопрос извечен: он появился вместе с Россией4. Но какими здесь ни были бы разногласия, суть вопроса, по-видимому, оставалась одна и та же - и суть прежде всего геополитическая. Ее точно уловил Пушкин в 1831 г.: «...Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? Вот вопрос».
Восстания 1830 и 1863 гг. донельзя обостряли польскую проблему. Первая мировая война, напротив, заставила Россию (как и Австро-Венгрию с Германией) маневрировать,
дабы привлечь поляков на свою сторону. Неоднократно наблюдаемые на протяжении Х1Х-ХХ вв. такого рода обострения или спады напряженности в характере русско-польских отношений - вместе с иными общественно-политическими переменами - заметным образом отражались на интенсивности отечественных полонистических студий, на их тематике и направленности. Поэтому если руководствоваться далеко не бесспорным, но тем не менее весьма популярным в историографической литературе постулатом, согласно которому общественно-политическая ориентация ученых-славистов «определяла, как правило, степень прогрессивности или реакционности развиваемых ими исторических концепций»5, то к полонистике разработанная на такой основе периодизационная канва подойдет, пожалуй, лучше, чем к любому другому из этнорегиональных подразделений исторического славяноведения.
С таким, можно сказать, политизированным подходом сосуществует (иногда кооперируясь с ним, иногда конкурируя) подход концептуальный, методологический. Идея опереться при разработке периодизации на методологический показатель, использовав общую стадиально-типологическую схему движения исторической мысли с конца XVIII в. и до наших дней (Просвещение - романтизм - «первый позитивизм» и т. д.), представляется привлекательной.
Потому при всех возникающих здесь расхождениях вполне естественно выглядит в университетском учебнике по славянской историографии разнесение отечественного материала по двум главам: «Изучение истории зарубежных славян в России XIX - начала XX в.» и «Советские историко-славистические исследования». Нет сомнений в том, что Октябрь 1917 г., помимо всего прочего, и здесь обозначил радикальный переворот, политическими средствами обеспечив торжество марксистско-ленинской методологии. Разрыв с предшествующей научной традицией в данном случае был тем более очевиден, что после 1917 г. полонистика на долгие годы попросту сойдет со сцены, если не считать публицистических по преимуществу выступлений Ю. Мархлевского и других польских политэмигрантов.
Когда проводится резкая черта между дореволюционным и послереволюционным периодами в истории нашей полонистики, оба основных подхода - общественно-политический и научно-методологический - казалось бы, срабатывают сообща и гармонично. Но, похоже, во многом это всего лишь видимость: по существу политика здесь решительно перевешивает. Перманентно прокламируемое в советскую эпоху противопоставление марксистской и буржуазной методологий на поверку оказывается сильно утрированным. Не случайно ряд ученых-полонистов дореволюционной выучки сравнительно быстро адаптировались к новым, марксистско-ленинским правилам игры, усвоив новую лексику и научившись насыщать свой текст цитатами из четвертой главы «Краткого курса» или из других непререкаемых в ту пору источников. Не менее симптоматично и то, что наблюдаемое не так давно, на грани первого и второго тысячелетий, теперь уже не вынужденное, а вполне добровольное расставание многих из полонистов со ставшей за советские годы привычной методологией (в некоторых случаях, возможно, правильнее было бы сказать: фразеологией) не слишком заметно отразится на научном уровне трудов.
Судя по всему, возводить в абсолют методологический аспект связанного с Октябрем 1917 г. перелома в судьбах отечественной славистики особых оснований нет. Но в то же время сама значимость этого рубежа несомненна. С другой стороны, при построении периодизации более дробной, чем деление всего историографического процесса примерно пополам - «до и после 1917 года», сомнений и разногласий возникало немало. Но здесь на помощь советским славяноведам приходил опыт коллег-русистов. Кроме того, они могли
опереться и на традицию дореволюционной науки. Как недавно напомнила Е.П. Аксенова, еще А.Н. Пыпин считал важнейшими рубежами в истории нашей славистики 1835 год, когда был издан новый университетский устав, и 1860-е годы, обозначившие перелом во всей общественной жизни России6.
Как же в историографической литературе последних десятилетий изображается движение дореволюционной отечественной славистики - и в ее рамках студий историко-полонистского характера - по ступеням стадиально-типологической лестницы и каким ориентирам отдают при этом свое предпочтение авторы?
Достаточно показателен в этом отношении сборник «Методологические проблемы истории славистики» (М., 1978), подготовленный Институтом славяноведения и балканистики АН СССР и вышедший под эгидой Комиссии по истории славистики при Международном комитете славистов. Вопросы периодизации истории славяноведения стояли в нем на первом плане. Для нашей темы особенно важна уже названная выше статья А.С. Мыльникова, где автор развивал мысль о том, что в истории славяноведения как науки действуют два ряда закономерностей. Один из них олицетворял собственно развитие славистики, ее имманентную эволюцию; другой - отражал воздействие на нее общественных условий7.
Подчеркнув необходимость (в дальнейшем) разработки отдельных схем периодизации для тех компонентов, что входят в славистический комплекс, А.С. Мыльников, опиравшийся прежде всего на опыт советских исследователей, выделил три этапа в истории русского дореволюционного славяноведения, каковым предшествовала многовековая «предыстория» славистических изучений.
Первый этап - «этап становления славистики как науки», когда происходило постепенное обособление славянских студий от смежных областей знания и консолидация этих студий в относительно устойчивый комплекс наук о славянах - охватывал время со второй половины XVIII в. и до 1860-1870-х годов. Внутри данного этапа предлагалось выделить по меньшей мере два периода, вехой между которыми являлось бы создание университетских кафедр славяноведения в соответствии с уставом 1835 г.
Следующему этапу был отведен промежуток от 1860-1870-х до 1890-х годов, т. е. время, когда происходило «оформление славяноведения не только как развитого научного комплекса, в котором ведущую роль играла филология, но и как заметного компонента общественно-культурной жизни и идейной борьбы в пореформенной России».
Содержание третьего этапа («примерно с 1890-х годов до 1917 г.») составляло «дальнейшее развитие науки, расширение ее предмета (в частности, настойчивые попытки включить сюда историю) и выход русской славистики на международную арену при одновременном усилении в ней идеологической борьбы, нарастания кризиса старой, буржуазно-дворянской методологии и первых признаков проникновения в изучение славянских народов марксизма»8.
Сомнения, возникающие при построении периодизационной схемы, привели к тому, что в появившейся вскоре, всего год спустя, статье В.А. Дьякова и А.С. Мыльникова речь уже шла не о трех, а лишь о двух этапах, подразделяемых, в свою очередь, на более мелкие периоды. Гранью между этапами по-прежнему признавались 60-70-е годы XIX в. Упор был сделан на том, что вначале мы имеем дело с процессом постепенного выделения славянской проблематики из филологии и истории в относительно устойчивый комплекс науки о славянах, а с 1860-1870-х годов славяноведение уже будет развиваться как сложившийся комплекс научных дисциплин9.
Эта периодизация была положена в основу коллективного труда «Славяноведение в дореволюционной России: Изучение южных и западных славян» (М., 1988), одним из ответственных редакторов которого был В.А. Дьяков. Но при этом в нее были внесены некоторые уточнения, начиная с терминологических: понятие «этап» было отнесено к дореволюционным временам в целом, последние же подразделялись на четыре периода. Первый охватывал период с конца XVIII в. до середины 1830-х годов, будучи аттестован как время становления нашего славяноведения. Рубежом, открывающим второй период, предлагалось считать «создание славянских кафедр в университетах в 1835 г.». При этом датировка следующего рубежа историографами была конкретизирована: прежнее расплывчатое обозначение «60-70-е годы» уступило место более четкому: «1860-е годы, когда сложились основные идейно-научные направления дворянско-буржуазной науки о славянах», а по ходу изложения материала авторы внесли дальнейшее уточнение: «начало 60-х годов». Третий по счету период был доведен до конца XIX в., тогда как четвертый включал в себя «предоктябрьское двадцатилетие»10.
Такая периодизационная схема прочно вошла в наш историографический обиход, хотя порой при ее воспроизведении допускаются значительные отклонения. Не перечисляя всех вариантов схемы, отметим лишь тот, которого придерживается Л.П. Лаптева. Всю историю отечественной славистики XIX в. исследовательница подразделила «на два периода: с начала столетия до реформ 60-х годов и после этих реформ - до 90-х годов». В рамках первого периода она предусмотрела внутренний рубеж, который отнесен к началу 1840-х годов и связан с развитием университетского славяноведения. Выбор же конечной даты второго периода - «до 90-х годов» - обусловлен, как пояснено в авторском предисловии, «процессом смены научных направлений, когда, например, в области изучения истории славян наступает заметный отход от романтических теорий и переход к позитивизму и иным методологическим течениям»11.
Характерно, что в каждой из этих разновидностей периодизационной схемы за основу взяты разнородные признаки. На раннем этапе, пока речь идет о становлении комплекса славяноведческих дисциплин, ориентирами служат, так сказать, организационные моменты. Для пореформенной же эпохи на первый план выходят показатели, связанные с теми сдвигами, какие происходили тогда в обществе и в недрах самой науки. Причем фактически во всех вариантах периодизации соотношение общественно-политических и методологических факторов складывается не в пользу последних.
То, что историографы, строя свою периодизацию, вольно или невольно сворачивают в давно ставшую привычной общественно-политическую колею, неудивительно. Ориентироваться на процессы, происходившие в глубинных пластах исторической науки, исследователю бывает гораздо сложнее. Среди славяноведческих трудов XIX в. не так уж много наберется рафинированных образчиков той или иной методологии: преобладали авторы и книги, чье разнесение по методологическим рубрикам требует массы оговорок. Анализ материала под таким углом зрения затруднен хотя бы тем, что в русском обществе чрезвычайно долго удерживало свои позиции славянофильство, которое руководствовалось романтическим в своей основе принципом «народного духа». Славянофильское наследие со временем, конечно, тоже варьировало, модифицировалось. Н.Я. Данилевский или К.Н. Леонтьев далеко ушли от родоначальников течения, а их духовные преемники, в свою очередь, еще не раз сменят вехи. Однако, даже превратившись в евразийство, течение сохранит как верность славянофильско-романтической заповеди насчет относительно пагубного влияния западной цивилизации, так и тот характерный
антипольский привкус, который ощутим вплоть до сочинений Л.Н. Гумилева и его младших единомышленников.
По-видимому, построение периодизации историографического процесса с уклоном в сторону общественно-политических явлений ущербно даже не само по себе. Главная его беда состоит в том, что, как самокритично констатировали в свое время В.А. Дьяков и А.С. Мыльников, «взаимосвязи между научным прогрессом и общественным развитием, наличие которых мы охотно признали теоретически, на практике не так легко обнаруживаются»12. Это было написано два десятилетия тому назад, однако и поныне грустное наблюдение не утратило своей актуальности. Проистекающие отсюда издержки излишней политизации едва ли могут быть возмещены включением в периодизационные ориентиры явлений организационного свойства (вроде принятия в 1835 г. нового университетского устава, каковым предусматривалось открытие в четырех университетах кафедр славянской словесности) или количественных показателей, характеризующих исследовательскую и издательскую активность. И те, и другие, конечно, могли иметь немаловажное значение, но это еще требуется доказать, выявив при этом механизм их взаимодействия с внутренними закономерностями науки.
Попытки смоделировать процесс развития дореволюционной отечественной славистики наталкиваются, как показывает опыт, на серьезные трудности. От того с повестки дня все еще не снят вопрос о необходимости как уточнения используемой в современной литературе общей периодизации, так и разработки отраслевых ее версий. Здесь остановимся лишь на том, насколько эта общая периодизация пригодна для работы с материалом российской исторической полонистики XIX - начала XX в.
Задача историографа, как всем известно, сводится прежде всего к тому, чтобы уловить суть и темп перемен, наблюдаемых в той либо иной отрасли нашей науки. Что же касается членения единого, непрерывного историографического процесса на этапы или периоды и привязки их концов и начал к точным датам и конкретным событиям, то здесь практически любое решение бывает в чем-то уязвимо и поэтому историографу редко когда удается обойтись без известных натяжек. Оценивая тот или иной вариант периодизации, с этим нельзя не считаться. Но в данном случае погрешности, на наш взгляд, довольно значительны. Временами возникают сомнения, всегда ли в основу имеющей у нас хождение периодизации истории отечественного славяноведения в целом и его полонистской составляющей в частности кладутся ориентиры, которые в максимальной степени отражали движение научной мысли.
Сомнения такого рода относятся, например, к такой периодизационной вехе, как университетский устав 1835 г. и предусматриваемое им открытие славянских кафедр в Петербургском, Московском, Казанском и Харьковском университетах. Давно выяснено, что реализация этого замысла шла трудно и медленно. Недаром Л.П. Лаптева, чья капитальная монография посвящена преимущественно развитию славистики в стенах ’ российских университетов, по-своему вполне логично скорректировала датировку, сдвинув периодизационную грань с 1835 г. на начало 1840-х годов.
И все же напрашивается вопрос: действительно ли учреждение «кафедр истории и литературы славянских наречий» способно претендовать на роль знакового момента в жизни нашего дореформенного славяноведения? По-видимому, в сфере филологии данное событие - пусть затянувшееся и не всегда дававшее ожидаемый эффект - еще может считаться заметной вехой. Но являлось ли оно таковой на пути становления отечественной исторической славистики? Как представляется, сомнительно. Во всяком случае,
на состоянии полонистических студий реализация университетского устава 1835 г. сказалась в самой малой степени. Если уж искать место для промежуточного, добавочного рубежа в пределах обширного периода, охватывающего всю первую половину XIX в. и еще примерно десятилетие из его второй половины, то здесь, с точки зрения поло-ниста, скорее уместна подвижка от 1835 г. не вверх, к началу 1840-х годов (согласно Л.П. Лаптевой), а вниз.
Иначе говоря, существуют, как представляется, определенные основания считать таким рубежом начало 1830-х годов, когда Ноябрьское восстание, резко обострив русско-польские взаимоотношения, придало особую злободневность историческим изысканиям в области польской истории. Хотя сразу же надо отметить, что российские историографические отклики на варшавские события осени 1830 г. и на последовавшую военную кампанию не содержали в себе сколько-нибудь заметных концептуальных новаций по сравнению с первыми десятилетиями XIX в. Именно в начале века, когда память о разделах Речи Посполитой была еще очень свежа, серия политических акций, увенчанная появлением Королевства Польского в составе Российской империи, - в сочетании с другими существенными переменами, отразившимися на ментальном климате России, - дала сильный импульс не только публицистической, но и научной разработке полонистических сюжетов. Именно тогда Н.М. Карамзиным была создана - весьма долговечная, как покажет будущее - концепция, осмысляющая польское прошлое с позиций русской государственной школы.
У историка-полониста, очевидно, нет повода сомневаться в том, что пореформенные 1860-е годы, ознаменованные к тому же Январским восстанием в Царстве Польском, открыли новую, отдельную главу в истории отечественной науки. Теперь резко возрастает число работ на польскую тему, в ряду которых неоднократно переиздаваемая за последние десятилетия «История падения Польши» С.М. Соловьева и другие солидные монографии. Эти труды наглядно демонстрируют иной, более высокий, чем прежде, профессиональный уровень. Значительно расширяется их источниковая база и углубляется подход к материалу. Хотя, с другой стороны, тематика появляющихся книг и статей осталась прежней: в них, как и ранее, доминировала политическая, событийная история. Сохранилась и верность старой, по сути дела романтической, традиции. Примечательно, что на ниве польской истории идейные расхождения, скажем, между С.М. Соловьевым и Н.И. Костомаровым, выпустившим шесть лет спустя после появления «Истории падения Польши» свою двухтомную монографию «Последние годы Речи Посполитой», оказывались минимальными.
То есть остается признать, что цолонистика 60-х годов есть «прямое, органичное продолжение традиций, сложившихся в первой половине XIX в.»13. Правда, присутствующее в той же статье, откуда взята вышеприведенная цитата, утверждение, якобы «по направленности своего внимания, по духу и стилистике книги 1860-х годов сродни выходившим в дореформенную пору писаниям на польскую тему М.П. Погодина, А.С. Хомякова и др.»14, выглядит сильным преувеличением, которое можно объяснить разве что полемическим азартом.
Если наступление периода, начало которому положили 1860-е годы, не было сопряжено со значительными переменами в методологии исследований, то его окончание, по мысли наших историографов, определил своего рода идейный перелом. В этом смысле нижняя грань пореформенного периода существенным, коренным образом отлична от его верхней грани, за которой начинается новый период, характеризуемый методологическими сдвигами. В советской литературе качественное отличие предоктябрьского периода всегда
подчеркивалось. Так, говоря о периоде «примерно с 1890-х годов до 1917 г.», А.С. Мыльников - вполне в соответствии с принятыми в ту пору канонами - делал акцент на «усилении идеологической борьбы, нарастании кризиса старой, буржуазно-дворянской методологии и первых признаков проникновения в изучение славянских народов марксизма»15.
В противовес подобным декларациям Л.П. Лаптева, особо подчеркнув, что ею никогда не разделялась концепция кризиса славяноведения накануне революции 1917 г. и что ее книга написана с иных позиций, чем труды прошлых лет, выразила твердую уверенность: «дореволюционное русское славяноведение развивалось по восходящей и достигло апогея в первые полтора десятилетия XX в.»16.
Столь остро поставленный Л.П. Лаптевой вопрос о наличии или отсутствии кризиса в нашем славяноведении на рубеже Х1Х-ХХ вв. разработан в историографии все еще недостаточно. Поэтому окончательные решения, скорее, выносить рано. Но, думается, Л.П. Лаптева абсолютно права, когда возражает против тенденции представить движение всей так называемой буржуазно-дворянской славистики в предреволюционные десятилетия как скольжение вниз, деградацию, даже упадок. Вместе с тем не стоит забывать, что методологический кризис можно рассматривать и с иных позиций - как своего рода «болезнь роста», а такого рода кризисные явления вовсе не обошли стороной нашу, к примеру, полонистику.
Смело бросая вызов устоявшимся в нашей науке стереотипам, исследовательница иначе определила и содержание того методологического перелома, каким ознаменовался переход от пореформенных десятилетий к периоду, который в старых работах назывался «предоктябрьским двадцатилетием». Автором «Истории славяноведения в России» с полным на то основанием не берется в расчет «проникновение в изучение славянских народов марксизма», чье воздействие на славистику рубежа Х1Х-ХХ вв. в самом деле было еще малоощутимым. Как уже отмечалось выше, во главу угла Л.П. Лаптева поставила заметный отход от романтических теорий и переход к позитивизму и иным методологическим течениям17. И в этом плане монография 2005 г. представляет значительный шаг вперед.
Однако хронологическая привязка нового (подробно исследовательницей уже не рассматриваемого) периода к 1890-м годам была по каким-то причинам оставлена ею в неприкосновенности. В результате получилось, что старт позитивистского периода в истории нашего славяноведения датирован лишь самым концом XX в. Понятно, что граница здесь, как всегда, прочерчивается довольно условно. Используемые при этом критерии не могут претендовать на точность. Мало того, перемены методологического свойства вообще плохо поддаются сколько-нибудь точной диагностике - нет еще и ясности, какова должна быть, так сказать, доза позитивистских работ в общем потоке научной продукции, чтобы признать наступление позитивистского периода.
Но как бы то ни было, отнесение периодизационного рубежа к 1890-м годам выглядит странным. Сошлемся хотя бы на авторитетное мнение А.Л. Шапиро, который, к слову, тоже писал о том, что тезис о кризисе буржуазной историографии начала XX в. «вряд ли соответствует современному пониманию и осмыслению развития в России исторической науки»18. Он с достаточным, как представляется, на то правом утверждал, что «основания говорить о господстве позитивизма в русской историографии 1870-90-х годов, безусловно, есть»19.
Об отечественной полонистике, которая по своему уровню стояла среди наших исторических дисциплин далеко не на последнем месте, с уверенностью можно сказать, что позитивизм занял в ней прочные позиции по меньшей мере с 1880-х годов. Качественные
перемены зримо дают о себе знать с появлением магистерской диссертации Н.Н. Любовича «История реформации в Польше: Кальвинисты и антитринитарии» (1883) и выходом цикла статей и книг Н.И. Кареева, посвященных польской истории и польской историографии. Об этом уже немало писалось в литературе20. О том, что «в 70-90-е годы XIX в. набрало силу позитивистское направление», неоднократно писала и Л.П. Лаптева21.
Правда, это наблюдение было автором практически дезавуировано на том основании, что, хотя в конце XIX - начале XX в. позитивисты обратились к экономическим и социальным проблемам, «их исследования составляют лишь незначительную часть русских трудов по истории Польши»22. Приведенный выше контраргумент, пожалуй, не убеждает. Пусть даже пропорция была именно такова, и вообще в начале XX века «значительная часть обзорных работ, - по выражению исследовательницы, - носила публицистический характер и была призвана решать скорее политические, чем научные задачи»23. В любом случае погоду в отечественной полонистике делали монографии Н.Н. Любовича, Н.И. Кареева, а затем А.А. Корнилова, А.Л. Погодина и других наших ученых. Если же принять обратное, не может быть и речи об авангардной роли русской науки в европейском славяноведении второй половины XIX в., совершенно справедливо отмеченной Л.П. Лаптевой.
1 Основные проблемы истории Польши // Краткие сообщения Ин-та славяноведения All СССР. М., 1951. Вып. 4-5.
2 Мыльников А.С. Проблемы периодизации истории мировой славистики: цели и принципы // Методологические проблемы истории славистики. М., 1978. С. 41-42.
3 Хорее В.А. О живучести стереотипов // Россия - Польша: Образы и стереотипы в литературе и культуре. М., 2002. С. 24-26.
4 Аржакова Л.М., Якубский В.А. Польский вопрос в русской историографии и публицистике первой трети XIX в. //Albo dies notanda lapillo: Коллеги и ученики Г.Е.Лебедевой. СПб., 2005.
‘’Достань М.Ю. Об элементах романтизма в русском славяноведении второй трети XIX в. (по материалам периодики) // Славяноведение и балканистика в отечественной и зарубежной историографии. М., 1990, С. 99.
6 Аксенова Е.П. А.Н. Пыпин о славянстве. М., 2006. С. 328, 337.
I Мыльников А.С. Проблемы периодизации. С. 43.
8 Там же. С. 53.
9 Славяноведение в дореволюционной России: Биобиблиографический словарь. М., 1979. С. 11.
10 Славяноведение в дореволюционной России: Изучение южных и западных славян. М., 1988. С. 4,414-415.
II Лаптева Л.П. История славяноведения в России в XIX веке. М., 2005. С. 10.
12 Славяноведение в дореволюционной России: Изучение. С. 380
13 Якубский В.А. Фундаментальные идеи российской полонистики XIX в. // Проблемы социальной истории и культуры средних веков и раннего Нового времени. СПб., 2000. Вып. 2. С. 3.
14 Там же. С. 4.
15 Мыльников А.С. Проблемы периодизации. С. 53.
16 Лаптева Л.П. 1) История славяноведения в России в XIX веке. М., 2005. С. 10-11; ср.: 2) К вопросу об основных этапах развития отечественного славяноведения (1835-1985) // Вопросы историографии и истории зарубежных славянских народов. М., 1987.
17 Лаптева Л.П. История славяноведения. С. 10.
18 Шапиро А.Л. Русская историография с древнейших времен до 1917 г. [Б. м.], 1993. С. 686.
19 Там же. С. 499.
20 Иванов Ю.Ф. Научная деятельность Н.Н, Любовича// Советское славяноведение. 1980, № 4\ ДьяковВ.А. Польская тематика в русской историографии конца XX - начала XX в. // История и историки. 1987. М., 1981; Ивнова З.Е. Социальная история Польши XVI в. в трудах дореволюционных русских историков (1880-1890-е гг.): Автореф. Л., 1986 и др.
21 Историография истории южных и западных славян. М., 1987. С. 180 и др.
22 Там же. С. 190
23 Лаптева Л.П. История славяноведения. С. 830.
Статья принята к печати 5 мая 2007 г.
