CC BY
248
ФИЛОСОФИЯ КУЛЬТУРЫ
УДК 130.2 (47) : 316.343.652
В. Н. Скворцов
Отечественная философия о феномене русской интеллигенции и ее месте в культуре
В статье дан анализ феномена русской интеллигенции, предпринятый авторами сборника «Вехи»; раскрывается данная ими оценка интеллигенции, ее отношение к власти, государству и революции. Особое внимание уделяется анализу статьи Н. Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда» как наиболее значимой для понимания феномена интеллигенции; делается вывод о значимости развития национальной философской традиции.
The article is devoted to the analysis of Russian intelligentsia by the authors of the collection 'Vekhi'. The author dwells on their evaluation of the intelligentsia and their attitude towards power, state, and revolution, paying special attention to N. Berdyaev's article 'Philosophical and the Intelligentsia's Truth' as the most important one for understanding of the phenomenon and coming to the conclusion of the importance of Russian national philosophic tradition development.
Ключевые слова: интеллигенция, «Вехи», истина, русская философия, Н. Бердяев, русская культура.
Key words: the intelligentsia, 'Vekhi', truth, Russian philosophy, N. Berdyaev, Russian culture.
Тема русской интеллигенции и ее культурно-исторической роли в жизни России занимает видное место в творчестве многих русских мыслителей и общественных деятелей. Проблема интеллигенции была и остается одной из загадок истории русской жизни. Об этом очень образно и очень точно сказал Д. Мережковский: «Я не берусь решить, что такое русская интеллигенция, чудо ли она или чудовище - я только знаю, что это в самом деле нечто единственное в современной европейской культуре» [5, с. 32]. «Русская интеллиген-
© Скворцов В. Н., 2014
ция, - отмечал Н. А. Бердяев, - совсем особое, лишь в России существующее духовно-социальное образование» [2, а 16].
Интерес к интеллигенции всегда обостряется в эпоху кризисов и оказывается в центре философской рефлексии. Более того, можно утверждать, что русская философия и российская интеллигенция взаимно предполагают друг друга и не могли бы ни возникнуть, ни существовать по отдельности. Своим потенциалом и интенциями русская философская мысль целиком и полностью обязана той социальной роли, которая была избрана российской интеллигенцией, тому, как она понимала свою историческую миссию и свое предназначение в судьбе России.
Одной из значимых в историческом плане попыток саморефлексии интеллигенции явилась публикация в 1909 г. сборника статей «Вехи». Ее авторами были семь широко известных в научных и общественно-политических кругах России философов, экономистов, юристов и публицистов: Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Струве, А. Изгоев. С. Франк, Б. Кистяковский и М. Гершензон. Непосредственным поводом публикации этого сборника стали события Первой русской революции 1905-1907 гг. Центральными были вопросы о роли интеллигенции в революции и ее ответственности за социальные последствия событий тех лет. Как писал В. Розанов, «это самая грустная и самая благородная книга, какая появлялась за последние годы. Книга, полная героизма и самоотречения» [7, с. 112]. «Вехи», безусловно, являлись глубоко философским произведением и неудивительно, что «заглавной» в сборнике была статья Н. Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда».
В этой работе семь авторов от лица русской интеллигенции всю вину и ответственность за все беды революции взяли на себя. «Вехи» - это, прежде всего, самопознание сотворившей ее (революцию) интеллигенции, самобичевание и покаяние. С. Булгаков в своей статье «Героизм и подвижничество» писал:
«Многие в России после революции и в результате ее опыта испытали острое разочарование в интеллигенции и ее исторической годности, в ее неудачах увидели вместе с тем и несостоятельность интеллигенции. Революция обнажила, подчеркнула, усилила такие стороны ее духовного облика, которые до нее во всем значении угадывались лишь немногими (и прежде всего Достоевским)...» [4, с. 26].
И, по Булгакову, «замалчивать эти черты теперь было бы не только непозволительно, но и прямо преступно. Ибо, как он подчеркивает, на чем же и может основываться теперь вся наша надежда,
если не на том, что годы общественного уныния окажутся вместе с тем и годами спасительного покаяния» [4, с. 26].
Эту булгаковскую тему развивает и конкретизирует П. Струве в статье «Интеллигенция и революция», акцентируя внимание на самовоспитании: «Делали революцию, в то время когда вся задача состояла в том, чтобы все усилия сосредоточить на политическом воспитании и самовоспитании» [9, с. 170]. При этом Струве подчеркивает, что речь идет о воспитании, «вырванном» из рук политиков, отождествляющих дело воспитания лишь с «внешним» преобразованием условий жизни воспитуемых. Воспитание в постановке Струве совершенно чуждо социалистическому оптимизму, направленному на внешнее устроение. Оно (воспитание, по Струве) верит только в творчество, в положительную работу человека над самим собой, в борьбу его внутри себя во имя творческих задач, связанных с упорной работой над культурой. Причем, говоря о борьбе, Струве акцентирует внимание на борьбе против «злых» идей, в основе которых лежит вера в благодетельность насильственного преобразования общества. Можно сказать, что именно в этом и заключается, согласно веховцам, покаяние российской интеллигенции.
Переходя из нравственной плоскости в практическую (социально-политическую), можно утверждать, что данная позиция приводит к отрицанию идеи социальной революции, поскольку революция подвергает опасности само общество. Более того, П. Струве вообще считал, что определение «социальная революция» является «теоретическим псевдопонятием», которое следует устранить из теории общественного развития. Неудивительно, что из факта революции и ее социальных последствий веховцы пытались вывести определенный социологический закон, суть которого сводилась к тому, что всякая революция с логической неизбежностью приводит к реакции. Как писал Н. Бердяев, «всякая революция есть реакция на реакцию, после которой наступает реакция на революцию» [1, с. 92].
Поскольку интеллигенция была нервами и мозгом тела революции, ее духовным детищем, постольку осуждение революции есть в то же время и исторический суд над самой интеллигенцией. В таком интеллектуальном покаянии веховцев, которые не щадили не только чужие идеи (прежде всего, идеи социал-демократов), но и свои собственные, было много «интеллектуальной честности». Кроме того, в «веховском» беспощадном самоанализе-покаянии заключалось и нечто гораздо большее, а именно - требование честности интеллекта не только перед собой, но и перед нравственным абсолютом. И в этом плане нельзя не отметить, что все авторы «Вех» сходились на
том, что «чистый интеллект», а соответственно, и честность сами по себе носят ограниченный характер, ибо за его «рационализмом» скрывается тесная связь с «волей к власти». Перед лицом высшей правды невозможно апеллировать к одной лишь честности интеллекта, необходимо «интеллектуальное покаяние», которое незримо стоит более высоко, нежели их собственный «чистый интеллект».
С этой точки зрения для веховцев отправным моментом понимания интеллигенции был не столько характер деятельности (интеллектуальный в отличие от физического), сколько сам ее предмет: «идея», «идеология», «духовность». Именно особое отношение к последнему аспекту предмета труда превращало подобное отношение в то, что мы можем назвать словом «идейность». Идейность, кроме всего прочего, означает специфическую способность «жить» идеями, а не просто зарабатывать себе на жизнь трудом, заключающимся в интеллектуальном «оперировании» продуктами мыслительной деятельности. Это и лежало в основе «веховского» понимания интеллигенции, которое в целом отражало традиционное российское представление о данном феномене. Его следует отличать от «вульгарно социологического» подхода к пониманию интеллигенции, представители которого акцентируют внимание прежде всего на социально-экономическом положении различных групп интеллигенции и их политической позиции. Подобная интерпретация этого целостного (относительно) социокультурного феномена грозит превращением его в чисто формальное определение, не соответствующее изначальному смыслу понятия «интеллигенция».
Нельзя не отметить, что авторы «Вех», как и значительная часть российской интеллигенции, революционизировавшейся к началу XX в., решительно противопоставляли «настоящую интеллигенцию» двум другим слоям «образованного класса» - «служивой» бюрократии, находящейся на содержании государства, и «служителям церкви» (всему священничеству). Иначе говоря, интеллигенция считала себя антигосударственной, противостоящей существующей власти «как таковой», и антирелигиозной. Следует отметить, что П. Струве в своей статье «Интеллигенция и революция» объединил эти «анти-» в понятие «отщепенство», получившее у него негативную ценностную характеристику [9, с. 160].
Интеллигент как «отщепенец», причем «отщепенец» не только от государства и церкви, но также и от народа, поскольку большинство русского народа (по крайней мере, на тот период) сохраняло приверженность самодержавию и оставалось религиозным, противостоял «образованному классу». Противостояние «образованно-
сти», поставленной на службу государственной власти, которая рассматривалась как источник и опора «всяческого угнетения и подавления», выступало внутренним определением российской интеллигенции и источником ее революционности. Это, если следовать логике авторов сборника «Вехи», делало интеллигенцию своеобразным социокультурным целым и выводило ее за пределы партийно-политических предпочтений.
Однако такая оценка и позиция интеллигенции, обозначенная под флагом «Вех», разделялась далеко не всеми, даже из числа тех, кого по «веховским» меркам можно было отнести к интеллигенции в ее традиционном понимании. Так, Д. Мережковский в своей статье «Семь смиренных» отмечал, что для Бердяева спасение русской интеллигенции, в «религиозной философии», для Франка - в «религиозном гуманизме», для Булгакова - в «христианском подвижничестве», для Струве - в «государственной мистике», для Изгоева - в «любви к жизни», для Кистяковского - в «истинном правосознании», для Гершензона - в старании сделаться «человеком» из «человекоподобного чудовища». С большой долей иронии Д. Мережковский писал:
«Семь нянек семью песенками баюкают дитя; семь врачей лекарствами лечат больного. Но недаром говаривал Амвросий Оптинскнй, что давать советы - бросать с колокольни маленькие камешки, а исполнять - большие камни на колокольню втаскивать...» [6, с. 103].
Небезынтересно, что покаяние и самокритика части интеллигенции за революционность и последствия революции для российского общества были положительно оценены и некоторыми представителями власти. А. Столыпин в статье «Интеллигенты об интеллигентах» писал: «Во всяком случае, появление такой самокритики, как "Вехи" является одним из первых духовных плодов тех начатков свободы, которые понемногу прививаются в русской жизни» [8, с. 85].
Как уже отмечалось, значимой для понимания характера жизни русской интеллигенции, специфики ее интеллектуальной деятельности была статья Бердяева в «Вехах» «Философская истина и интеллигентская правда». Она раскрывает ряд особенностей формирования философского сознания российской интеллигенции и основные черты ее духовного мира. Одним из главных аспектов отношения интеллигенции к философии, как и к другим духовным ценностям, являлось, по Бердяеву, то, что она не придавала самостоятельного значения философии и подчиняла ее утилитарно-общественным целям [3, с. 2]. Подобную позицию он объясняет не
дефектами интеллекта, а направлением воли, которая создала традиционную интеллигентскую среду, принявшую в свою плоть и кровь народническое миросозерцание с его утилитарной оценкой знания (истины). И это исходило из того, что у нас длительное время считалось почти безнравственным заниматься философским творчеством, а человека, погруженного в философские проблемы, подозревали в равнодушии к интересам крестьян и рабочих. Говоря словами Бердяева, «к философскому творчеству интеллигенция относилась аскетически, требовала воздержания во имя своего бога-народа, во имя сохранения сил для борьбы с дьяволом-абсолютизмом» [3, с. 2]. Отсюда еще до сих пор, как отмечал Н. Бердяев, интеллигентская молодежь не может признать самостоятельного значения науки, философии, просвещения, университетов и подчиняет их интересам политики, партий, направлений и различного рода кружков.
Несмотря на то, что философские проблемы не были чужды русской интеллигенции, она всегда интересовалась философией в ее связи с практическими сторонами общественной жизни. Особенно это усилилось в 90-е гг. с возникновением марксизма. Марксистская победа над народничеством не изменила природы русской интеллигенции, «она осталась староверческой и народнической и в европейском одеянии марксизма». По Бердяеву, интеллигенцию не интересует вопрос, истинна или ложна та или иная философская теория, ее интересует лишь то, благоприятна ли эта теория идее социализма и послужит ли она пролетариату в борьбе с самодержавием. В этом отношении интеллигенция, как подчеркивает Бердяев, «готова принять на веру всякую философию под тем условием, чтобы она санкционировала ее социальные идеалы, и без критики отвергнуть всякую самую глубокую и истинную философию, если она будет заподозрена в неблагоприятном или просто критическом отношении и этим традиционным настроениям и идеалам» [3, с. 6-7]. В этом проявляется слабое сознание интеллигенции «безусловной ценности истины». Иными словами, у русской интеллигенции существует почти маниакальная склонность оценивать философские учения и философские истины по критериям политическим и утилитарным и неспособность рассматривать явления философского творчества с точки зрения их абсолютной ценности.
Верный своей установке Бердяев считает, что интеллигенция нуждается в самокритике и может перейти к новому сознанию через покаяние и самообличение, ибо над ее сознанием довлеет принцип, который исходит из формулы «да сгинет истина, если от ее гибели
народу будет лучше житься...». Такую позицию Бердяев считает «ложно направленным человеколюбием», которое убивает боголю-бие. Поскольку, по его мнению, «любовь к истине, как и к красоте, как и ко всякой абсолютной ценности, есть выражение любви к Божеству. И в этом плане у Бердяева подлинная любовь к людям есть любовь не против истины и Бога, но и в истине, и в Боге. Русская же интеллигенция, считал Бердяев, занималась лишь разрушением русской государственности. После того, что случилось, она должна принести покаяние и заняться созидательной деятельностью [2, с. 47].
По мнению Бердяева, собственно, в русской интеллигенции рационализм сознания сочетался с исключительной эмоциональностью и со слабостью самоценности умственной жизни. У русских нет того иерархического чувства, которое есть у западных людей. С этим связано и русское противостояние интеллигенции и народа. На Западе интеллигенция есть функция народной жизни. У русских осознание себя интеллигентом или дворянином у лучших людей было сознанием своей вины и своего долга перед народом [2, с. 47]. Анализируя влияние различных западноевропейских философских школ и течений на русскую интеллигенцию, Бердяев приходит к выводу, что искажали и к домашним условиям приспосабливали у нас и позитивизм, и экономический материализм, и неокантианство, и ницшеанство.
Рассматривая взаимоотношения религии и науки, русский мыслитель считает, что между ними не может существовать никакого антагонизма, у них лишь разные сферы влияния. Интересна в этой связи мысль Бердяева о том, что «буржуазная» наука и есть именно настоящая, объективная наука, «субъективная» же наука наших народников и «классовая» наука наших марксистов имеют больше общего с особой формой веры, чем с наукой [3, с. 12]. Говоря об искажениях западноевропейской философии со стороны нашей интеллигенции, особенно ее социал-демократической части, Бердяев приводит массу курьезных случаев, когда из Авенариуса делают умнейшего «большевика», а Ницше, «этого одинокого ненавистника всякой демократии», «подвергают самой беззастенчивой демократизации» И как вывод, по Бердяеву, «и самые метафизические и самые мистические учения будут у нас также приспособлены для домашнего употребления» [3, с. 15-16].
Особую проблему в статье Н. Бердяева составляет ситуация, связанная с русской национальной философией и отношением к ней нашей интеллигенции. Он отличает упорное нежелание российской
интеллигенции познакомиться с зачатками русской философии, которая, по его мнению, не исчерпывается таким блестящим явлением, как В. Соловьев. Зачатки новой философии, преодолевающий европейский рационализм на почве высшего сознания, он находит уже у Хомякова. По Бердяеву, именно Хомяков дал острую критику отвлеченного идеализма и рационализма Гегеля и создал задатки нового пути для русской философии. Этот новый путь содержит в себе религиозный интерес и примеряет знание и веру, и эта философия не имеет прямого отношения к социализму как политической доктрине, и политикой эта философия не интересуется. Хотя, как он замечает, у ее лучших представителей и существует скрытая религиозная жажда царства Божьего на земле [3, с. 18-19]. Но главное здесь в том, что в русской философии есть черты, роднящие ее с российской интеллигенцией. Эта общность состоит в жажде целостного миросозерцания, органического слияния истины и добра, знания и веры. Но, к сожалению, как констатирует Бердяев, исторически выработанные предрассудки привели российскую интеллигенцию к тому, что она не могла увидеть в русской философии обоснования своего правдоискательства и исповедовала философию, в которой нет места для свободы, личности, нет места для смысла прогресса, соборности человечества и справедливости.
В заключительной части своего анализа Бердяев подводит к мысли о том, что российская интеллигенция может перейти к новому сознанию лишь на почве синтеза знания и веры, соединения теории и практики, «правды-истины» и «правды-справедливости». Но для этого необходимы признание самоценности истины и смирения перед ней, готовность отречения в пользу истины [3, с. 21-22]. Причем это должно быть сделано на почве мировой и национальной традиции, что и будет способствовать культурному возрождению России. Все это требует не только политического освобождения, но и освобождения от гнетущей власти политики, это требует эмансипации мысли, которую, по убеждению Бердяева, до сих пор трудно встретить у наших политических освободителей. С болью русский мыслитель отмечает, что русская интеллигенция была такой, какой создала ее русская история, а в ее психическом укладе отразились грехи нашей больной истории, нашей исторический власти и вечной нашей реакции. Однако во всех грехах нельзя винить только внешние силы, ибо виновата и сама интеллигенция, она сама избрала путь человекопоклонства и умертвила в себе истины. И, по Бердяеву, только сознание своей виновности может привести нас к новой
жизни, освободить от внешнего гнета и внутреннего рабства, и только тогда народится новая душа интеллигенции [3, с. 21-22].
Проблемы, поставленные Бердяевым относительно самоценности истины в философском знании, несводимости ее к утилитарно-политическому моменту, при всей их русской специфике имеют общефилософское звучание. Они остаются актуальными и в наш космополитический век, в котором, казалось бы, должны потерять свою значимость. Однако утилитарный подход к истине в самых различных его видах сохраняется, как сохраняется вечная борьба истинного и ложного в знании. Можно лишь сожалеть, что нынешняя интеллигенция перестала быть, согласно интерпретации Бердяева, «идеалистическим классом», целиком увлеченным идеями и готовым «во имя своих идей на тюрьму, каторгу и на казнь» [2, с. 24]. Если Бердяев говорил о том, что интеллигенция в России не могла жить настоящим, а жила в будущем, а иногда в прошлом, то значительная часть интеллигенции сегодня предала традиции прошлого и лицемерно созерцает будущее.
Список литературы
1. Бердяев Н.А. Духовный кризис интеллигенции. - СПб., 1909.
2. Бердяев Н.А. Русская идея. Судьба России. - М., 1997.
3. Бердяев Н.А. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи: сб. ст. о рус. интеллигенции. - М., 1990.
4. Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество // Вехи: сб. ст. о рус. интеллигенции. - М., 1990.
5. Мережковский Д. Грядущий Хам // Больная Россия. - Л.: Изд-во Ле-нингр. ун-та, 1991. - С. 13-45.
6. Мережковский Д. С. Семь смиренных // Вехи: pro et contra / сост., вступ. ст. и прим. В.В. Сапова. - СПб.: РХГИ, 1998. - С. 100-110.
7. Розанов В. В. Мережковский против «Вех» // Вехи: pro et contra / сост., вступ. ст. и прим. В.В. Сапова. - СПб.: РХГИ, 1998. - С. 111-116.
8. Столыпин А. Интеллигенты об интеллигентах // Вехи: pro et contra / сост., вступ. ст. и прим. В.В. Сапова. - СПб.: РХГИ, 1998. - С. 84-85.
9. Струве П.А. Интеллигенция и революция // Вехи: сб. ст. о рус. интеллигенции. - М., 1990.
