CC BY
94
Щелокова Лариса Ивановна, канд. филол. наук, доцент, доцент кафедры русской литературы Московского городского педагогического университета,
Москва, Россия
ОТ ПРАВДЫ БУДНЕЙ СЕВАСТОПОЛЯ К ОКОПНОЙ ПРАВДЕ СТАЛИНГРАДА: ОПЫТ СОПОСТАВЛЕНИЯ «СЕВАСТОПОЛЬСКИХ
РАССКАЗОВ» Л.Н. ТОЛСТОГО И «В ОКОПАХ СТАЛИНГРАДА» В.П. НЕКРАСОВА
FROM THE TRUTH OF EVERYDAY LIFE OF SEVASTOPOL TO TRENCH THE TRUTH OF STALINGRAD: THE EXPERIENCE OF THE ASSOCIATION "SEVASTOPOL STORIES" BY L.N. TOLSTOY AND "IN THE TRENCHES OF
STALINGRAD" BY V.P. NEKRASOV
Аннотация
В статье анализируется специфика батальной прозы Л.Н. Толстого, наследуемая продолжателями его традиции в ХХв. Основное внимание уделено повести В.П. Некрасова «В окопах Сталинграда».
Ключевые слова: будни войны, окопная правда, Л.Н. Толстой, В.П. Некрасов
Abstract
The article analyzes the specifics of the battle of the prose of L.N. Tolstoy inherited the followers of his tradition in the twentieth century, focuses on the story of V.P. Nekrasov "In the trenches Stalingrad".
Keywords: the routine of war trench however, L.N. Tolstoy, V.P. Nekrasov.
Рассказы Л.Н. Толстого о Севастопольском сражении привычно связывают с выражением нового взгляда в литературе на батальные события. Писатель, сделав акцент на правде о войне, максимально полно раскрыл ее будничность, в батальной прозе прочно закрепилась толстовская традиция показа фронтовых будней. В ХХ веке после Великой Отечественной войны поколение фронтовиков ярко заявит о себе направлением окопной правды, основателем которого принято считать В.П. Некрасова. Произведения «лейтенантов» расширят поле настоящего выражения войны (Л.Н. Толстой) за счет введения в описание боев эмпирики, раскрывающей специфику восприятия реальности войны воюющим человеком. Б. Эйхенбаум писал о важности перехода Л. Толстого на положение военного корреспондента, предопределившее внутреннее ощущение войны, трансформировавшееся в эмпирику
фронтовой правды. Используя название этнографической школы, утвердившейся в XIX столетии, можно говорить и об этнографии войны, созданной уже в следующем веке. Данное условное понятие обозначает важное явление литературы первых послевоенных лет. Многие авторы делятся своим фронтовым опытом, отражая на страницах книг жизнь партизанских отрядов, артиллерийских, пехотных, танковых и др. воинских подразделений, отображая своего рода этносы сражавшегося воинства. Именно эти произведения определили лицо (А.Г. Бочаров) военной прозы ХХ в. и служили процессу накопления знания о Великой Отечественной войне.
Традицию изображения «будней войны» Толстого продолжили в направлении «окопной правды», поэтому эти понятия можно считать синонимичными. В Севастопольских рассказах автор призывает: «вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг нас» [10, 5] и далее: «вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом» [10, 6]. Стремление приблизиться к человеку на фронте формирует крупный план изображения батальных событий (Е. Эткинд), повседневной жизни на бастионе / в окопе. При сопоставлении произведений разных столетий устанавливается парадигма движения человека на войну и его бытия на фронте. Если у Толстого — путь на четвертый бастион служит экспозицией изображения войны, то у Некрасова действие происходит непосредственно в окопе, в прифронтовой полосе, нет описания подготовки воина к сражению. Различие подходов обусловлено противоположностью задач: Толстой знакомит неосведомленного читателя с реальностью войны, а Некрасов пишет для посвященных. Познание новой сферы жизни (у Толстого) и детализация уже известной среды (у Некрасова) происходит через пространственно-временные полюса: бастион и окоп. Каждый из этих полюсов структурирует аксиологический статус воина, упорядочивая внутренний хаос, вызванный войной и закономерной душевной паникой человека. У Толстого в значительной степени - это этап ожидания прибытия на бастион, у Некрасова - непосредственное погружение в стихию войны.
Оба автора значительное внимание уделяют проявлению человеческих качеств на фронте. У Толстого установлена иерархия людей: воюющих и присутствующих на войне. Среди последних преобладают офицеры, заботящиеся о личных привилегиях, наградах. У Некрасова круг людей, праздно пребывающих на фронте, значительно сужен.
Толстой, исходя из неведения читателя, вводит его в батальную тему, давая порой обширные комментарии. Некрасов же, перечисляя подробности происходящего на линии фронта, расширяет понимание войны сведущим читателем. У Толстого сохраняется дистанция между рассказом о войне и самой войной, писатель постепенно подходит к репортажу о войне и, приближаясь к ней, увлекает за собой и читателя.
У Некрасова движения на войну и подготовки к ней нет, он ведет разговор с опытным собеседником, намеренно погружая его в подробности и перипетии войны, поэтому нет пространных описаний. Эффект приближения к воюющему человеку воплощен в начальной фразе: «Приказ об отступлении приходит неожиданно» [8, 5], задающей обертон окопной правде, сокращая дистанцию между событиями и рассказчиком. Частное восприятие отсылает к толстовской установке о правде изображения. Некрасов не комментирует устав армейской жизни, а напротив, через мелкие детали передает внутреннюю атмосферу провозглашенной
75
Толстым будничности войны. К примеру, неодобрение отступления угадывается по выраженному сожалению о напрасно проведенных оборонительных работах: «Только дезкамеру наладили, а тут срывайся, к дьяволу. Жизнь солдатская, будь она проклята! <...> зря землянку ты себе рыл, разведчик. Фрицу на память оставишь» [8, 6-7]. На первый план выступает вестник новости - это связной штаба Лазаренко, его встречают настороженно, он, «придерживая рукой хлопающую по спине винтовку, <.. .> рысцой бежит через огороды, и по этой рыси я сразу понимаю, что не концертом пахнет.» [8, 5]. Упоминание обещанного концерта, отмена которого неминуема в связи с приказом, тоже подтверждает общую тональность утраты устойчивого уклада окопного бытия. О судьбоносной роли Сталинградского сражения Некрасов ничего не пишет, его значение осмыслено через судьбу и роль человека в ней, поэтому ход битвы дан вторым планом, а на первый — выступает множество незначащих подробностей, пожалуй, именно благодаря мелочам окопного быта постигается характер человека, его способность к внутреннему росту и стойкости.
Перекличку с Толстым обнаруживаем и в свободной фиксации течения жизни на войне. Некрасов усиливает естественную реакцию на происходящее, сосредотачивая внимание на ближнем круге происходящего. Неслучайно критика после выхода произведения упрекала автора в том, что дальше бруствера он ничего не видит. К примеру, одна из характерных фраз, маркирующих частное видение ситуации: «Опять тащись на передовую, показывай оборону, выслушивай замечания. Пропала ночь. И за все инженер отдувайся» [8, 5]. Отношение к приезду проверяющего выражено в просторечных глаголах-знаках: «тащись» и «отдувайся», раскрывающих реакцию на неприятную будничную повинность, образуя сферу телесного или окопного восприятия войны, т.е. памяти тела. В этом угадывается продолжение толстовской линии — передача опыта войны через ее будни.
Исследователи вклада Некрасова в развитие военной прозы ХХ столетия связывали с процессом накопления знания о войне (А.Г. Бочаров), разумеется, приумножение опыта войны происходило и в прошлые века. Последовательное открытие длительного существования на войне, основанное Толстым, формировалось благодаря усилиям многих писателей, нельзя не учитывать и опыт В.М. Гаршина, с его прозой о войне связывают понятие крупного плана (Е. Эткинд, Ю. Лотман). В рассказах Гаршина укрупняется мир души человека, его болевой нерв, сфера чувств предельно суживается, поэтому язык описания лаконичен, строго функционален.
Стилевая манера Некрасова тоже отличается лаконичностью, достигается это путем сжатия описания, по определению В. Кардина «командирский лаконизм» [3, 124]. К примеру, состояние героев перед предстоящей атакой Некрасов передает через цепочку физических действий: «За оврагом постреливают, а так, ничего. Опять курим. Выходим на двор, смотрим на звезды, ракеты, четырехтрубную громаду ТЭЦ. Возвращаемся. Садимся. Курим. Включаем мостик. Выключаем. Молчим. В пять снова звонок. Можно ложиться спать» [8, 70]. Перечисление в назывных предложениях движений воинов показывает их эмоциональную амплитуду. Краткость описаний образует эффект психологического лаконизма, чувства не названы, но угадывается сильное волнение перед атакой.
Лаконичность стиля Некрасова обусловлена, по словам писателя, стремлением к
достоверности, особенно это заметно в эпизоде атаки, описанном Некрасовым в духе 76
«обостренного восприятия деталей» (С.И. Сухих). Детали, оказавшиеся в поле зрения человека, бегущего в атаку, в своей совокупности определяют суть целого образа. Но в момент атаки человек не принадлежит своей воли, его цельность в условном смысле замещена воинской задачей, предписывая воину ряд близких целей, поэтому в ракурсе бегущего человека происходит динамичная смена «кадров»: «Бегу прямо на бак с тремя дырками. Справа и слева кричат. Трещат автоматы. Бьют по колену засунутые в карман шинели магазины автомата. Кто-то с развевающимися ленточками бескозырки бежит впереди меня. Я никак не могу его догнать. Баки куда-то исчезают, и я вижу только ленточки. Они страшно длинные, вероятно до пояса.
Я тоже что-то кричу. Кажется, просто "а-а-а-а". Бежать почему-то легко и весело. И мелкая дрожь в животе - от автомата. Указательный палец до боли в суставах прижимает крючок» [8, 89-90]. Акцент на первичных действиях подчеркивает биологическую сущность человека. Оружие в руках осознается тактильно, как бы вне разума: дрожь, боль, отключающие сознание. Безотчетное, рефлекторное участие в атаке приобретает у Некрасова в условном смысле статус окопного натурализма, где человек познает окружающее своим естеством. Агрессивное воздействие войны на человека парализует его духовную и социальную сферы, обостряя инстинкты самосохранения, к примеру, состояние воина в момент мощной воздушной атаки: «Сплошной грохот. Все дрожит мелкой противной дрожью. На секунду открываю глаза. Ничего не видно. Не то пыль, не то дым. Всё затянуто чем-то сплошным и мутным. Опять свистят бомбы, опять грохот. Я держусь за перила <...>. Мысли нет. Мозг выключился. Остается только инстинкт - животное желание жизни и ожидание. Даже не ожидание, а какое-то - скорей бы, скорей, что угодно, только скорей» [8, 60]. Спасение видится в природной силе - земле, но «нету земли, чтобы в нее врыться» [8, 60], к ней примыкает и семантика окопа, поддерживая и укрепляя в условиях войны охранную функцию. Его местоположение связано с культом земли, с высокой символикой духовной и физической пищи: Господь повелел от земли кормиться. В контексте военной темы усилено звучание духовного роста человека, поэтому повышенное внимание уделяется нравственному окормлению воина. Роль духовного преображения человека в ходе осознания своей земли наблюдается во фрагменте о случайно услышанной Юрием Керженцевым фразе из разговора двух бойцов. «Лучше нашей [земли -Л.Щ.] нигде не сыщешь <...>. Как масло земля - жирная, настоящая. - Он даже причмокнул как-то по-особенному. - А хлеб взойдет - с головой закроет.» [8, 76]. Фразу можно трактовать как намеченный путь воинов к героизму, их личностный рост сопряжен со строгим исполнением своего дела, т.е. подвижничество в понимании С. Булгакова. Исконная роль крестьянина возделывать землю прервана войной, преображение крестьянина в воина пробуждает исконную «теплоту патриотизма» какой понимал ее еще Толстой.
В стремлении к документальной точности в изображении «человеческой массы, кишащей человеческими личностями», по выражению В.Г. Короленко, Толстой избирает точку зрения «среднего героя» и его «малую историю» со множеством деталей и подробностей, существенных для духовного портрета человека. Разумеется, вспоминается и мнение А.С. Пушкина об изображении истории домашним образом, сопоставимое с позицией «среднего героя». Думаем, что к данной триаде примыкает и рядовой / окопный угол зрения в произведениях поколения «лейтенантов», его ярким выразителем стал Некрасов, расширив
77
аксиологическую сферу окопного натурализма. Выше уже говорилось о способе укрупненного изображения происходящего, эффект приближения у Некрасова позволяет приглядеться к человеку в Событии, а не само Событие, поэтому в характеристиках персонажей превалируют те качества, которые в первую очередь выявляют личную сферу. К примеру, в момент обсуждения плана отступления и неизбежного окружения, капитан Максимов неожиданно спрашивает: «А вы женаты?» [8, 10]. Подобный неуставной вопрос возможен при доверительном отношении к подчиненным, сформировавшемуся в окопе. Переживаемый трагизм ситуации не обсуждается, тревога передана ритмически на уровне синтаксиса (повторы, паузы, инверсии) и в нарочитой смене темы разговора. Неожиданно для подчиненных командир Максимов рассказывает свой сон: «У меня сегодня два передних зуба выпали <...>. Бабы говорят, близкий кто-то умрет» [8, 10]. Мотив вещего сна сублимирует в сжатой форме напряжение бойцов. На пороге смерти каждый участник разговора мысленно оценивает свой путь, подводя итоги, прощается с жизнью. Не случайно вопрос касается семьи, т.е. той личной сферы, которая издавна является оберегом человека, таким образом, воссоздается внутренняя, а не внешняя история войны.
Приоритет человеческого в прозе «лейтенантов» расширяет представление о человеке на войне. Можно говорить о доминанте человека у Некрасова, многие портретные характеристики совмещают служебные качества с общечеловеческими чертами. К примеру, командир взвода изображен как «молоденький, новоиспеченный, с чуть-чуть пробивающимися усиками» [8, 13]. Среди перечисленных черт новоиспеченный имеет служебную коннотацию, после краткого диалога о погрузке орудий и снарядов его портрет дополнен, где общечеловеческая оценка «славный мальчуган - старательный» чередуется со служебной: «только слишком старшины боится» [8, 13]. Акцент на возрасте персонажа, почти ребенка, существа вне войны, образует полюс мира и составляет стержневую духовную константу.
Еще современники Л.Н. Толстого отмечали его особенный интерес к проблеме смерти и бессмертия, в первую очередь это касается поздней прозы писателя. «Севастопольские рассказы» лишь эскизно, намечают дальнейший глубинный интерес к этой теме, воплощенной в духе натуралистической поэтики, тем не менее некоторые персонажи рассказов подвержены рефлексии, предчувствуя свою гибель (Михайлов, старший Козельцов). К художественным открытиям Толстого относят изображение процесса умирания (Б. Эйхенбаум) человека в бою.
Продолжатели традиции Л.Н. Толстого стремятся постичь хрупкость человеческой жизни. Некрасов, оставаясь в «ментальной плоскости» натурализма (В.А. Миловидов), фиксирует пограничное состояние между жизнью и смертью: «Я помню одного убитого бойца. Он лежал на спине, раскинув руки, и к губе его прилип окурок. Маленький, еще дымившийся окурок. И это было страшней всего <...>. Минуту назад была еще жизнь, мысли, желания. Сейчас - смерть» [8, 76]. Характерная для писательской манеры сценичность описания удерживает взгляд на тонкой грани жизни/смерти, с символикой дымящегося окурка (остаток жизни). В другой сцене гибели пулеметчика Петрова внимание сфокусировано на глазах бойца, которые: «вдруг останавливаются, точно он увидел что-то необычайно интересное, и весь он медленно, как-то боком, садится на дно» [8, 95].
Сходство «Севастопольских рассказов» и «В окопах Сталинграда» обнаруживается еще и в их общественном резонансе в момент выхода в печать. В первом случае заговорили о появлении мощного таланта, во втором - безоговорочно приняли фронтовики и упрекнули представители власти. Нарочитой обыденностью изображения Некрасов открыл новую художественную страницу войны ХХ столетия, углубив аналитический подход к образу воюющего человека. Именно этот путь «луча прожектора» (А.Г. Бочаров) плодотворно будет развивать фронтовая лирическая повесть (Н.Л. Лейдерман), основу которой составит личный опыт писателей - участников войны. Искренность и доверительность описания (элементы дневника, мемуаров, записок) сказались в приоритете индивидуального восприятия событий, существенно повлияли на формирование внутреннего «голого незащищенного» [5, 113] взгляда на войну. Минимальная временная дистанция позволила Некрасову заострить внимание на эмоционально-психологической сфере, так как были еще свежи воспоминания об испытанных чувствах. Внимание к духовному росту человека, его самосовершенствованию, приятие им и осознание своих ошибок, просчетов, или отторжение неприемлемых поступков придает произведению черты исповедальности, поэтому «лейтенантские» повести назвали исповедью поколения [5, 112].
Сопоставление произведений писателей разных эпох не может быть исчерпано краткой статьей и ждет дальнейшего изучения.
Список литературы
1. Бочаров А.Г. Человек и война, М., 1978.
2. Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество (Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции), Вехи; Интеллигенция в России, сост. Казакова Н., М., 1991, с. 4384.
3. Кардин В. Виктор Некрасов и Юрий Керженцев (О повести «В окопах Сталинграда» и о ее авторе) // Вопросы литературы. № 4, 1989. с. 113-148.
4. Короленко В.Г. Лев Николаевич Толстой: (Статья первая) // Л.Н. Толстой в русской критике: вступ. ст. и примечания Бычкова С.П., М., 1952. с. 328-351.
5. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: в 3-х кн. Кн. 1, М., 2001.
6. Лотман Ю.М. Об искусстве. СПб. 1998.
7. Миловидов В.А. Поэтика натурализма, Тверь. 1996.
8. Некрасов В. В окопах Сталинграда, Л., 1991.
9. Сухих С.И. Сложная простота (проблематика и поэтика повести В. Некрасова «В окопах Сталинграда»), // «Вестник Нижегородского университета им. НИ. Лобачевского», № 5 (1), 2013. с. 343-348.
10. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений Т.4, М., 1935.
11. Щелокова Л.И. Семиосфера окопа в романе В. Некрасова «В окопах Сталинграда» //
Проблемы истории, филологии, культуры № 3 (41), 2013. с. 234-248.
12. Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой, Л., 1928.
13. Эткинд Е.Г. «Внутренний человек» и внешняя речь. Очерки психопоэтики русской
литературы ХШ! - XIX вв., М., 1998.
