CC BY
116
УДК 82-31 Д. А. Беляков
аспирант кафедры литературы МГЛУ; e-mail: d_belyakov@bk.ru
ОТ ИСПЫТАНИЯ К СТАНОВЛЕНИЮ: ЖАНРОВАЯ
ОБЪЕКТИВАЦИЯ ЭТАПОВ ЭВОЛЮЦИИ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ РОМАНА Т. МАННА «ВОЛШЕБНАЯ ГОРА»
В статье исследуются этапы преломления типологических разновидностей романного жанра в процессе объективации духовного роста главного героя романа Т. Манна «Волшебная гора». Делается вывод, что для адекватного художественного воплощения многоступенчатой эволюции, претерпеваемой Гансом Касторпом, привлекаются традиции романов испытания, воспитания, перевоспитания, антивоспитания, воспитания жизнью, романа о художнике и романа становления.
Ключевые слова: жанр; типологическая разновидность романа; роман испытания; роман воспитания; роман перевоспитания; роман антивоспитания; воспитание жизнью; роман о художнике; роман становления; художественная объективация.
Belyakov D. A.
Postgraduate Student of the Chair of Literature, MSLU; e-mail: d_belyakov@bk.ru
FROM ORDEAL TO FORMATION: GENRE OBJECTIFICATION
OF THE PROTAGONIST'S EVOLUTION IN TH. MANN'S NOVEL "THE MAGIC MOUNTAIN"
The article is devoted to the study of the stages of refraction of typological variety of novel during the objectification of the Hans Castorp's spiritual growth. The author comes to the conclusion that in order to artistic embody of the multistage evolution of the protagonist in Th. Mann's novel «The Magic Mountain» in an adequate way a number of novel traditions is involved, such as novel of ordeal, novel of education, novel of re-education, novel of anti-education, education by life, artist's novel and novel of formation.
Key words: genre; typological variety of novel; novel of ordeal; novel of education; novel of re-education; novel of anti-education; education by life; artist's novel; novel of formation; artistic objectification.
Жанр - «есть сложная система средств и способов понимающего овладения и завершения действительности» [5, с. 310], - писал М. М. Бахтин в 1928 г., подчеркивая при этом органическую взаимосвязь сущности жанра с доступной ему реальностью.
Творчески развивает мысль классика современный исследователь А. П. Бондарев: анализируя историю и теорию западноевропейского романа Нового времени, он отмечает, что «этапы <...> социальной и духовной эволюции» героя «порождают соответствующие романные разновидности» [10, с. 30]. Таким образом, усложнение героя и окружающей его действительности влечет за собою усложнение жанровой романной формы, объективирующей многочисленные стороны жизни с различных позиций.
Цель данной статьи - проследить этапы преломления типологических разновидностей романного жанра в процессе объективации духовного роста Ганса Касторпа, главного героя романа Т. Манна «Волшебная гора».
Роман испытания
Принципиальная особенность романа испытания состоит, согласно М. М. Бахтину, в том, что он «исходит из готового человека и подвергает его испытанию с точки зрения также готового уже идеала» [3, с. 148]. События могут изменить разве что внешнюю жизнь героя, подчеркивает мыслитель, но сам он внутренне не меняется.
Так, эпический герой литературы Средневековья (Роланд, Бео-вульф, Зигфрид, Руй Диас де Бивар) с преднайденным успехом ис-пытывался на врожденные патриотизм и отвагу. Герою рыцарского романа надлежало выдержать испытание на верность куртуазному кодексу чести. Герой плутовского романа подвергался проверке на способность физического выживания в борьбе с враждебной действительностью.
Отправившись в высокогорный санаторий «Бергхоф», оказывается героем испытательного романа и Ганс Касторп. Ему предстоит выдержать испытание на верность бюргерской этике, покоящейся на прочных основаниях картезианского рационализма и просветительского «здравого смысла», которая усердно прививалась ему его опекунами, сенатором Гансом-Лоренцем и консулом Тинапелем, а также всей атмосферой северно-немецкого протестанстского Гамбурга, «насыщенной запахами мировой торговли и сытой жизни» [20, с. 45].
На первых страницах романа Ганс, несмотря на ряд авторских замечаний и оговорок, истинный смысл которых раскроется лишь со временем, являет собой вполне достойного представителя славного ганзейского города, своей «белокурой родины». Перед
читателем предстает гладко выбритый, аккуратно одетый молодой человек двадцати трех лет, успешно выдержавший итоговые экзамены в высшей школе механики. Будущий инженер-кораблестроитель направляется в швейцарский горный санаторий с благоразумными целями: восстановить силы, истощенные напряженной подготовкой к выпускным испытаниям, а заодно проведать больного кузена с тем, чтобы спустя три недели поступить практикантом к «Тундеру и Вильмсу» (судостроительные верфи, машиностроительный завод, котельные мастерские) и верифицировать обретенные теоретические знания необходимым практическим опытом. Даже в отпуск Ганс берет с собой профессиональную литературу - книгу «Ocean steamships», за изучение которой - дабы не терять драгоценное время - принимается еще в поезде.
Обращают на себя внимание «благовоспитанная» сдержанность Ганса во время приветствия кузена, а также его неодобрительный возглас в ответ на слова Иоахима о необходимости остаться в санатории еще на полгода («Разве можно терять столько времени!» [20, с. 15]). Далее Ганс беспечно хохочет над рассказом Иоахима о психотерапевтическом «расчленении души», практикуемом в санатории, а также со «снисходительной» улыбкой и с «чувством превосходства» вспоминает «чепуху» посетивших его в первую ночь сновидений. Молодой человек искренне недоумевает по поводу некультурного отказа кузена надеть шляпу, неукоснительно следует старой привычке усердно питаться «из самоуважения», изысканно проявляет добродетельную скромность, а в нужный момент «достойно омрачает» лицо, высказывая при этом категорическое нежелание знакомиться с «невоспитанными» русскими гостями санатория, имеющими наглость хлопать дверьми и заниматься любовью когда придется.
Традиции романа испытания проблематизируются по мере модификации гносеологической модели Касторпа. Излюбленная Т. Манном лейтмотивная техника находит свое выражение в том, что лейтмотивом проблематизации испытательной линии становится число 7. Именно на седьмой день пребывания в «Бергхофе», действуя как исторический герой, Ганс отправляется навстречу неизвестному и посещает психоаналитическую лекцию Кроковского (лекция проходит в понедельник днем, Ганс прибывает в санаторий во вторник вечером). Интуитивное предощущение Гансом недостаточной эффективности собственной мировоззренческой позиции
в новых обстоятельствах получает вербальное выражение и помогает ему более квалифицированно начать изживание полимотивно-го внутреннего кризиса - «непонятного разнобоя и беспорядка», -остро ощущаемого по прошествии первых дней «наверху». Семь недель спустя совершается другое знаковое событие. Ганс Касторп принимает решение написать третье письмо домой и сообщить о намерении остаться в санатории на зиму. Подлинно дионисийская свобода, дарованная этим текстом, - важнейший шаг на пути к разрыву с бюргерской равниной (Flachland)1.
Карнавал, отмечаемый на исходе седьмого месяца Ганса «наверху» знаменует окончательный разрыв героя с западной цивилизацией: Касторп символически прощается с итальянским наставником, а в его лице - и с равнинной бюргерской моралью, чтобы, «попросив карандаш» у Клавдии, всецело отдаться греховной «азиатской» стихии2.
Следует заметить, что сам Т. Манн выдержал испытание более прилежно, чем его герой. Поздней весной 1912 г. писатель навещал в Давосе супругу Катю, проходившую курс лечения дыхательных путей. После трех недель пребывания в горном санатории он, несмотря на настойчивые предписания местного доктора Беренса остаться на более длительный срок, всё-таки вернулся на равнину (в том числе и для того, вспоминал писатель позднее, чтобы претворить свой духовный опыт в текст романа «Волшебная гора).
Рефлексируя над особенностями культурно-исторической эволюции социума, многие мыслители, в косвенной или в прямой
1 Flachland, в отличие от русской «равнины», содержит очевидные негативные коннотации, ведь прилагательное flach это не только низменный / ровный, но и плоский, пошлый, поверхностный. Например: flaches Urteil -поверхностное суждение, flache Literatur - пошлая литература.
2 Приведенными примерами роль числа 7 в романе не ограничивается. Из 7 букв состоят фамилия Касторп и имя Клавдия, цифра семь скрывается в фамилии Сеттембрини (итал. sette - семь). 7 букв в названии санатория, Клавдия живет в номере 7, номер Касторпа - 34, что в сумме также дает 7. На крестильной купели Касторпа выгравированы имена 7 дедов. К семи годам Ганс остается сиротой. Семь минут длится процедура измерения температуры. В столовой санатория 7 столов. После семи месяцев службы Иоахим возвращается в санаторий. В 7 часов он умирает. В поездке к водопаду под предводительством Пеперкорна участвуют 7 человек. Наконец, роман состоит из семи глав.
форме, рассматривали этапы испытания и воспитания в качестве коррелятивной пары. Например, И. В. Гёте, неслучайно взявший в качестве эпиграфа к «Поэзии и правде» цитату из древнегреческого комедиографа Менандра «'О öapel^ ой TCaiöeüexai» (нем. «Der nicht geschundene Mensch wird nicht erzogen», рус. «неистерзанный человек не воспитывается»). Или М. М. Бахтин, приводивший стихотворный рыцарский роман В. Эшенбаха «Парцифаль» (первая четверть XIII в.) в качестве примера органического соединения испытательной и воспитательной идей в литературе. Рассмотрим этот «первый проблемный роман» подробнее [3, с. 132, с. 148].
Сначала его главный герой испытывается на приверженность своей детской и юношеской мечте, затем на пригодность к рыцарскому званию, далее - на верность рыцарскому кодексу чести.
Фигура Гурнеманца, наставника Парцифаля, приобщающего его к куртуазной этике (преднайденной цели рыцарского сословия), позволяет рассматривать роман Эшенбаха в качестве предвестника романа воспитания.
Принципиально важен тот факт, что, помимо мотива чисто внешнего, социального воспитания, в романе Эшенбаха имплицирован мотив становления внутреннего роста, принимающего в соответствии с духом времени форму религиозно-духовной идеи искупления греха. Мотив становления входит в роман с Анфорта-сом, хранителем святого Грааля. Осознание собственной роковой ошибки обусловливает кризис и перерождение Парцифаля: «в его душе начинает звучать незнакомый тихий голос... Голос, который поведет его дальше. Внутренний голос, голос совести, голос сердца, голос Бога.» [16]. В конечном счете, это обстоятельство приводит к Граалю именно его, а не доблестного, но бездуховного рыцаря Гавана.
В докладе «Введение к „Волшебной горе"» (1939) Т. Манн называет Ганса Касторпа искателем Грааля [19, c. 171], указывая на духовную связь своего героя с Парцифалем.
Роман воспитания
В романе воспитания, отмечал М. М. Бахтин, «изменение самого героя приобретает сюжетное значение» [1, с. 329]. По словам Н. Я. Берковского, эта типологическая романная разновидность
рассказывает «как строится человек, из чего и как возникает его личность» [8, с. 128].
Несмотря на то, что историю воспитательного романа принято начинать с «Истории Агатона» (1767) К. Виланда, именно о «Годах учения Вильгельма Мей стера» (1795-1796) И. В. Гёте в немецком (и не только) литературоведении принято говорить как об идеальном образце, архетипе этой романной разновидности [40, с. 7; 50, с. 58]. И это не случайно. В романе Виланда преобладает абстрактная политико-философская воспитательная составляющая, исходящая из того, что «основные душевные свойства неизменны» [54]. Гёте обогащает подход Виланда материальной, практической составляющей. Для него вопрос воспитания личности связан в первую очередь с выбором профессии. Поиск и нахождение своего призва-ния1 и добросовестный общественно полезный труд на избранном поприще открывает для человека путь в мир истинной культуры и, как следствие, подлинной свободы. «Сначала было дело» - на этом фаустианском мотиве строится история взросления Вильгельма Мейстера. Герой классического воспитательного романа, резюмирует А. П. Бондарев, «адаптируясь к социальности, применялся к пред-находимым обстоятельствам, которые полагал возвышающимися над собой и в приспособлении к которым усматривал необходимое условие своего жизненного самоутверждения и общественного признания» [9, с. 205]. По сути, в центре романа воспитания - сугубо прагматическая, бюргерская идея: старательное накопление культурного капитала и бережная передача его последующему поколению, которое, образно выражаясь, сможет получить с него некую выгоду, некий процент.
Г. Лукач назвал Т. Манна «совестью немецкого бюргерства» [44, с. 16]. «Волшебная гора» предстает - среди прочего - иллюстрацией к историографии среднего класса Германии. Консул Тина-пель и его сын Джемс, будучи коммерсантами, принадлежат к числу так называемых Wirtschaftsbürger, т. е. бюргеров экономики. К этой же группе принадлежал и покойный дед Ганса. Сам Ганс - раньте, Besitzbürger (букв. 'бюргер владения') При этом внутренне он, очевидно, всё активнее стремится приобщиться к числу так называемых образованных бюргеров (Bildungsbürger). Еще до путешествия на
1 Характерна этимология: Beruf (профессия) - от berufen (призывать).
«Волшебную гору» он, по собственным признаниям, подумывал о том, чтобы стать пастором (пастор, как и профессор, - своего рода архетип образованного бюргера, идеальный представитель этой социальной группы) [28, с. 143, 157]. «Материальные интересы после создания относительного капитала уступают уже в следующем поколении место культурно-образовательным ценностям», - отмечает современный исследователь [28, с. 160]. Ганс, таким образом, точно следует магистральному направлению развития немецкого бюргерства.
В силу особенностей государственного устройства Германии, представители третьего сословия были лишены возможности оказывать существенное влияние на политическую жизнь, однако в качестве своего рода компенсации им было предоставлено довольно обширное пространство для самореализации в культурной сфере. В результате сложилась ситуация, которая позволила Г. Фрей-тагу заявить: «Тот, кто пишет в Германии историю литературы, искусства, философии и науки, занимается на самом деле семейной историей образованного бюргерства»1.
Образованное бюргерство (Bildungsbürger) составляло основу читающей публики и определяло общие тенденции развития рынка печатной продукции. Становление бюргерского самосознания приводит к тому, что в первой четверти XVIII в. получают развитие так называемые «моральные еженедельники» («die moralischen Wochenschriften»). На протяжении XVIII в. в Германии издавалось порядка 500 наименований подобных нравоучительных журналов [52, с. 86]2. Постепенно лейтмотивом этих изданий становился вопрос воспитания подрастающего поколения, а позднее - и «формирование социокультурной идентичности своих читателей» [27, с. 20]. С их страниц всё громче звучали призывы развивать крупную художественную воспитательную прозу [45, с. 518] - то, что впоследствии c легкой руки К. Моргенштерна будет названо «Bildungsroman».
Истоки концепции Bildung - в учении немецких мистиков во главе с Мейстером Экхартом о внутреннем совершенствовании человека по образу и подобию Божьему (ср.: Bildung - воспитание,
1 Цит. по: [28, с. 161].
2 Интересно, что один из первых моральных ежедневников «Die lustige Fatna» возник в 1718 г. на родине Ганса Касторпа - в Гамбурге [15].
формирование, образование и Bild - образ), которое, получив развитие благодаря Реформации, затем было преобразовано в просветительский гуманизм с его ярко выраженной образовательной доминантой. Таким образом, резюмирует современный исследователь, цель Bildung - «совместить небесное и мирское - вечная немецкая тема синтеза» [28, с. 143].
В 1808 г. в «Речах к немецкой нации» И. Г. Фихте, которому в 1811 г. было суждено стать первым ректором открывшегося в Берлине университета, провозгласил: «Воспитание ... должно спасти немецкую нацию» [30, с. 216]. Таким образом, воспитание фактически приобретает статус национальной идеи. Ориентиром в претворении этой идеи в жизнь стала Пруссия, главным союзником образованного бюргера - государство. Реформатор немецкой системы образования В. фон Гумбольдт рассматривал государственную машину лишь как временного опекуна. Однако замысел выдающегося мыслителя в конечном счете драматически разошелся с воплощением. Идеал «выле-пления» своей личности (Bildung) сменился идеалом «прилепления» (Bindung) к государству, неизбежно увенчавшегося парадигмой взаимоотношений «верноподданного» (Г. Манн) и «генерала доктора фон Штаат» (Т. Манн) [28, с. 149]. В 1933 г. в эссе, посвященном Р. Вагнеру, Т. Манн нашел такие слова для описания пути немецкого бюргерства: «от революции к разочарованию, к пессимизму, к смирившейся духом внутренней жизни под защитой власти» [23].
Девальвация гуманистического идеала Bildung взывает к жизни понятие «образованный филистер» (Bildungsphilister), введенное в обиход Ф. Ницше. «В конце концов, - читаем в работе "Несвоевременные размышления: Давид Штраус, исповедник и писатель" (1873), - дабы обосновать присущие ему привычки, взгляды, симпатии и антипатии, он придумывает универсально действенную формулу "здоровья", а всякого неудобного нарушителя спокойствия отвергает под предлогом, что тот болен или не умеет себя вести» [25].
Всё громче заявляющий о себе на рубеже XIX-XX вв. лагерь так называемых интеллектуалов (Intellektuelle) становится главным оппонентом образованного бюргерства. Концепция Bildung критикуется за изолированность от западной (прежде всего французской) цивилизации и политическую апатию. Т. Манн со своими «Размышлениями аполитичного» (1918), исповедью националистически настроенного Bildungsbürger, и его старший брат Генрих, автор
программного для Intellektuelle либерального очерка «Золя» (1915), оказываются по разные стороны идеологических баррикад1.
Традиции классического воспитательного романа XVIII в. обнаруживают себя в двух сюжетных линиях «Волшебной горы».
Первая линия лишь намечена: она присутствует в тексте романа в виде ряда опорных точек, ее содержательная часть - жизнь Ганса Касторпа до роковой поездки в Давос - остается за пределами повествования. Ретроспективно обозревая этот отрезок жизни героя в эпизодах «О крестильной купели и о дедушке в двояком образе» и «Жизнь у Тинапелей и душевное состояние Ганса Касторпа», автор вводит в повествование двух первых воспитателей героя. Его дед сенатор Ганс-Лоренц - глубоко верующий христианин, придерживавшийся консервативных взглядов. Вероятнее всего, именно в его честь - того, кто «бесспорно являлся в семье наиболее характерной и красочной фигурой», - и назвали главного героя [20, с. 36].
Для объективации воспитательного мотива автор использует метафорическую антитезу: образ доблестного деда, «пустившего крепкие корни в жизнь» [20, c. 31] и его манера держать себя завораживают мальчика, эту «еще не исписанную жизнью страницу» [20, с. 53]. «Дети и внуки взирают на отцов и дедов, чтобы восхищаться ими, а, восхищаясь, учатся у них и развивают в себе заложенное в них отцами и дедами наследие» [20, c. 37] - резюмирует автор, повествовательная манера которого приобретает типичный для классического воспитательного дискурса морализаторский оттенок. После смерти деда маленький Ганс попадает в новую среду - дом своего опекуна Джемса Тинапеля. Под чутким оком своего воспитателя (автор намеренно неоднократно подчеркивает статус консула) Ганс оканчивает гимназический курс, знакомится с жизнью гамбургского порта, коротая досуг неподалеку от верфей, наконец, получает ряд практических советов относительно размера дохода, необходимого для достойного образа жизни в городе. Кроме того, консул представляет племянника старику
1 В 1933 г., накануне прихода нацистов к власти, Т. Манн, говоря о духовной конституции «немецкого бюргерства, обманывавшего себя утверждением, что можно быть человеком культурным и в то же время аполитичным...», признает ошибочность прежних взглядов [23].
Вильмсу, по совету которого Ганс решает связать свою жизнь с кораблестроением1.
Далее читатель, следуя традиционной для воспитательного романа восходящей градации, знакомится с кратким экскурсом в «ученические годы», проведенные героем в Данциге, Брауншвейге и Карлсруэ, особый колорит которому придает педантичное перечисление автором освоенных Гансом учебных дисциплин, усиливающее познавательный «образовательный» эффект.
Воспитательные испытания, пережитые Гансом на данцигской земле, реконструированы в духе постмодернизма польским автором П. Хюлле, роман которого «Касторп» (2005) словно восполняет опущенную автором «Волшебной горы» главу. Ю. Куркевич справедливо замечает в предисловии к роману, что «поклон, который Хюлле отвешивает Манну, последним был бы воспринят с пониманием» [17, с. 3].
Вторая сюжетная линия «Волшебной горы», воссоздаваемая в традициях романа воспитания XVIII в., связана с фигурой Лодо-вико Сеттембрини, гуманиста-литератора с его «педагогической жилкой» и попытками влиять на Ганса Касторпа «в должном направлении». «Молодому человеку всегда есть смысл состоять при ком-то» [13, с. 469], - утверждал аббат в романе Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера». Сеттембрини определенно разделяет этот тезис, более того, ведет себя так, словно «Бергхоф» и есть «Педагогическая провинция». Однако объективная предвоенная реальность драматически расходится с гносеологической ориентацией просветителя-демократа. Можно говорить о пародийном характере этой воспитательной линии, поскольку налицо «несоответствие стиля и тематического материала» [29, с. 32]. Действительно, проследив этапы эволюции Вильгельма и Ганса, можно заключить, что первый как герой классического романа воспитания движется от индивидуально-эстетического к социально-этическому, от искусства к жизни, второй же, реализуя императив автономного становления, - в противоположенном направлении.
1 Можно с уверенностью утверждать, что, если бы не роковой визит на «Волшебную гору», то Вильмсу, твердо обещавшему «присмотреть за мальчиком» после поступления к нему на фирму, суждено было стать следующим воспитателем Ганса.
Итальянец, представительствующий от лица политически активного романского бюргерства, уже во время знакомства производит на Ганса двойственное впечатление «потертости» (потрепанные предметы одежды) и «изящества» (интеллигентное выражение лица, грациозные жесты, приятная речь и проницательная усмешка). Хотя Сеттембрини некоторое время и воспринимается теряющим привычную точку опоры инженером в качестве нормативной инстанции, восстанавливающей нарушаемые дионисийским порывом пропорции, всё же, по мере стремительного взросления Касторпа, «изящество» воспитателя начинает восприниматься им как позерство, а «потертость» оказывается не столько внешней (ограниченность в материальных средствах), сколько внутренней (мировоззренческая несостоятельность). В ходе развития сюжета просветительский пафос итальянца подвергается всё более решительному ироническому снятию как со стороны стремительно «воспитывающегося» высокогорными обстоятельствами Ганса, так и со стороны авторской вербальной телеологии. Проблематизация отношения к ментору находит отражение в таких вербальных его характеристиках как: «вечный оппозиционер», «ветреник», «краснобай», «отчаянный критикан», «маловер» и великий «говорун». Сцена символического разрыва с апологетом равнинного мира на празднике карнавала подводит черту под преломлением традиций классического романа воспитания.
Роман перевоспитания
По истечении первой недели пребывания в санатории эволюция Ганса Касторпа вступает в новую стадию, объективация которой осуществляется, на наш взгляд, в русле «романа перевоспитания» (Т. Мотылева), который, отмечает современная исследовательница, строится по фабуле: «первичное воспитание силами старого мира -неготовность к существованию в условиях новой действительности -перевоспитание силами нового мира» [18, с. 16-17].
«Первичному воспитанию», осуществленному консервативной бюргерской средой, Ганс Касторп обязан той рационально-просветительской гносеологической моделью, носителем которой он предстает при первой встрече с читателем. Не отвечая вызовам усложнившегося времени, когнитивный инструментарий героя обнаруживает отсутствие адекватных подходов к полимотивному внутреннему кризису, остро ощущаемому им по прошествии первой
недели «наверху». «У меня всё время такое ощущение, словно я не могу больше доверять своим пяти чувствам» [20, с. 121], - беспомощно признается Ганс.
Содержание лекции доктора Эдвина Кроковского провоцирует интенсивное расширение сознания героя, которое не без сопротивления обогащается принятием реальности бессознательного, что, как следствие, намечает пути более адекватной адаптации к «экзотическим» условиям санаторной жизни. Подробности дальнейшего знакомства Касторпа с психоанализом практически не отражены в тексте романа. Однако этот процесс, несомненно, протекал, оказывая значительное влияние на перевоспитание героя1. Во-первых, Ганс продолжает прилежно и регулярно (раз в две недели) посещать публичные лекции Кроковского. Во-вторых, на определенном этапе, он сам начинает проходить индивидуальные сеансы психоанализа. Указывает на это сцена в эпизоде «Перемены» начала шестой главы, когда чувствующий себя преданным Иоахим оказывается случайным свидетелем исчезновения кузена в «аналитическом подземелье» Кроковского. Есть основания предполагать, что происходит это не впервые. Еще в эмоциональном признании Клавдии на карнавале Ганс, с одной стороны, фактически дословно повторяет вывод первой лекции Кроковского, а с другой - оперирует принципом «возвращения вытесненного», знакомство с которым произошло, очевидно, за пределами непосредственного повествования: «И лихорадка, и мучительное сердцебиение, и озноб во всем теле - это вовсе не случайные явления, а, напротив, не что иное, как... не что иное, как моя любовь к тебе, да, любовь, овладевшая мной в тот же миг, когда мои глаза тебя увидели, или, вернее, которую я узнал, едва только узнал тебя, и, видно, любовь привела меня сюда» [20, с. 481]2. Стремительное расширение сознания героя приводит к тому, что в один прекрасный момент он обретает трансгредиентную позицию по отношению к взрастившим его ценностям бюргерской «равнинной» культуры.
М. Вебер писал, что процесс становления бюргерства неразрывно связан с рационализацией и расколдовыванием (Entzauberung)
1 Пропуск значительного эпизода - характерный для Т. Манна прием: ср. с исключением из художественного пространства романа описания ночи, проведенной героем с Клавдией.
2 Подробное исследование роли психоанализа в романе «Волшебная гора» см.: [6].
окружающего мира. Вслед за современным итальянским исследователем Ф. Моретти [24, с. 96-97] мы задаемся вопросом: что существеннее в процессе веберовского Entzauberung - то, что «всеми вещами можно в принципе овладеть путем расчета» [12, с. 533], или тот факт, что результаты расчета более не в силах «объяснить нам смысл мира» [12, с. 535]?
Для Ганса Касторпа второе положение предстает, очевидно, более важным. Именно поэтому он позволяет «горе» (Berg) так стремительно себя околдовать (bezaubern), пытаясь, в конечно счете, постигнуть смысл человеческого существования1. Итак, рассмотренное под этим углом зрения, интертекстуальное название романа Т. Манна отсылает читателя к важнейшему положению веберовской социологии, гротескно переосмысляя его.
Т. Манн писал, что роман «Волшебная гора» задумывался как полный юмора и гротеска рассказ, своего рода «драма сатиров», контрастирующая с «трагической новеллой» «Смерть в Венеции» (1912), и выполняющая роль «стилистической передышки» [19, с. 158]. Несмотря на то, что замысел претерпел в процессе воплощения радикальные изменения, комическое начало - посредством продуктивного использования иронии - сохранило важную доминанту в поэтике романа. Исследованиям иронического начала в творчестве Т. Манна посвящена огромная литература, при этом едва ли не самым частым объектом анализа является роман «Волшебная гора» [35; 36; 46; 51; 53].
Согласно теоретику немецкого романтизма Ф. Шлегелю ирония есть «ясное сознание вечной оживленности, хаоса в бесконечном его богатстве»2. Ирония, трактуемая в духе романизма как реализующий мировоззренческий принцип стилистический прием, в состоянии обеспечить адекватный уровень художественной объективации амбивалентного процесса высокогорного перевоспитания, модифицирующего «равнинную» ментальную структуру Ганса. Генерализующая тенденция такова: чем дольше герой пребывает в «Бергхофе», чем большей зрелости он достигает, тем более ироничными становятся его манера общения и его мироощущение.
1 Небезыинтересен в данном контексте тот факт, что домашним прозвищем Т. Манна было Zauberer - волшебник, чародей. См.: [49, с. 1].
2 Цит. по: [8, c. 84].
Экспозиция романа - идеальная точка для начала исследования, поскольку в пяти абзацах текста намечаются основные линии использования иронии, которые в дальнейшем будут лейтмотивно захватывать всё художественное романное пространство.
Прежде всего, бросается в глаза многозначность вынесенного в заголовок слова «Vorsatz» («Вступление»). С одной стороны, это план или намерение, с другой - речь о полиграфическом термине «форзац» - листе, соединяющим крышку переплета с книжным блоком. С первых же строк задается ироническая дистанция между повествователем и героем. Автор сообщает, что, хотя читателю и предстоит познакомиться с историей Ганса, протагонистом этот «самый обыкновенный» молодой человек, пожалуй, не является. Здесь же тематизируется амбивалентная стихия времени. Оно заявляет о себе и как одаряющая «благородной ржавчиной» старина, и как «загадочная стихия» с ее «сомнительностью» и «своеобразной двойственностью». Призывая далее «искусственно не затемнять» «совершенно ясный» вопрос о сути времени, автор тут же себя опровергает: разъясняющий ментальный посыл контрастирует с за-мутняющей его формой изложения. В данном абзаце, состоящем из пяти предложений, задействуются: усложненный синтаксис (шесть типов придаточных: цели с «um.. .zu», причины с «daher, dass», уступительное с «wenn auch», два вида определительных с «mit dessen» и «was», а также сравнительное с «je. desto»); дифференцированная морфология (переплетение временных глагольных форм: пре-зенс - spielt, имперфект - spielte, перфект - hat gespielt; сослагательное наклонение - könnte), подчеркивающая незавершенность мысли пунктуация (многоточие), а также сбивающий с толку стилистический прием парадокса (с началом войны «началось столь многое, что потом оно уже и не переставало начинаться»). Завершается «разъясняющий» пассаж утверждением, что проблематизированная эпохой история Ганса близка по своей натуре к (ни много ни мало) сказочному дискурсу.
Упомянутая «сомнительная двойственность» времени тут же во вступлении иллюстрируется примером. Так, в интонации автора с пафосом повествующего о «стародавних днях» перед «великой войной», когда произошла история Ганса, трудно не услышать ироническую насмешку, особенно, если принять во внимание, что эта «большая война» не только закончилась (1918), но и началась (1914) после того, как Т. Манн сел за написание романа (1912).
Заслуживает особого внимания и последний абзац вступления. В нем автор, «гадая» о том, сколько времени займет повествование, как бы ненароком вводит важнейший лейтмотив - число 7, уже оговоренное выше, а кроме того - совершенно «случайно» проговаривается о сроке пребывания Ганса на «Волшебной горе» (тем самым раскрывая свои намерения - Vorsatz). Интертекстуально и архети-пически любовно-болезненный плен Касторпа отсылает, с одной стороны, к мифу о нимфе Калипсо, в течение семи лет удерживавшей Одиссея на острове Огигия, а с другой - к немецкой народной легенде о миннезингере Тангейзере и его семилетнем плене на горе Герзельберг у богини любви Венеры.
Наконец, во вступлении неоднократно обнаруживает себя другой излюбленный прием Т. Манна - парентеза, вставная конструкция, лишающая магистральное высказывание одноакцентности и, тем самым, проблематизирующая тему. Приведем несколько примеров. «История Ганса Касторпа, которую мы хотим здесь рассказать, -отнюдь не ради него...» [20, c. 7] - противительное отношение. «Для истории это не такой уж большой недостаток, скорее, даже преимущество...» [20, c. 7] - уточнение общего характера. «Семи лет, даст бог, всё же не понадобится» [20, c. 8] - сомнение, якобы обусловленное авторским неведением.
Резюмируя, отметим, что «прямое, безоговорочное, непрелом-ленное слово» [2, с. 235] отвергается ироничным романом Т. Манна как неадекватное его амбивалентному содержанию.
Другим характерным примером использования иронии в романе является уже упоминавшийся выше эпизод «Свобода», события которого разворачиваются в конце седьмой недели Ганса «наверху».
С одной стороны, ирония превращается здесь в предмет беседы главного героя с воспитывающим его Сеттембрини. «Остерегайтесь процветающей здесь иронии, инженер!», - в привычной манере заявляет итальянец, - «Если ирония <...> хоть на мгновенье расходится с трезвой мыслью и напускает туману, она становится распущенностью, препятствием для цивилизации, нечистоплотным заигрываньем с силами застоя, животными инстинктами, пороком» [20, c. 307].
С другой стороны, важна содержащая едва ощутимую насмешку реакция стремительно взрослеющего Ганса. «Не хватало еще, чтобы он и иронию объявил политически неблагонадежной» - думает про
себя герой, припоминая недавний приговор итальянца музыке, -«Ирония, которая ни на мгновенье не расходится с трезвой мыслью, что же это, с позволения сказать, за ирония, если уж на то пошло? Сухая материя, прописная истина!» [20, с. 307]. Обрамляет эту сцену двуакцентная ирония автора, якобы объективирующая нерадивость ученика, на самом деле - косность педагога: «Так бывает неблагодарна молодежь в тот период, когда формируется ее личность. Ее одаряют, а она опорочивает полученные дары» [20, с. 307-308]. Ироничен и сам заголовок эпизода, поскольку слово «свобода» может трактоваться двояко: как с позиций либерализма Сеттембрини, так и в почти экзистенциальном духе Касторпа, прощающегося в письме дяде с «равниной» в заключительной сцене этого эпизода.
Ситуация гротескно осложняется тем, что при ближайшем рассмотрении обе трактовки оказываются дискредитированными собственными носителями. Итальянец, желая по причине личной неприязни к двусмысленности лишить своего подопечного права сначала на иронию, а затем на парадокс и психонализ, демонстрирует «двойные стандарты» в понимании свободы, тем самым компромен-тируя ее. В случае же с Касторпом экзистенциальные нотки в последних абзацах письма компенсируются контрапунктом защитного механизма рационализации, пронизывающим большую часть текста: воспитанному бюргеру Гансу «самому становилось ясно, насколько убедительны его доводы, с которыми домашние полностью должны согласиться. Молодой человек его круга в данных обстоятельствах попросту делает что-то для себя, принимает вполне разумные меры и пользуется удобствами, предназначенными для таких, как он. Это обычно и полагается делать» [20, с. 312]. Таким образом, он как бы оправдывает перед «трибуналом разума» решение значительно продлить срок своего пребывания «наверху».
В эпизоде «Хоровод мертвецов», повествующем о благотворительной деятельности Касторпа и Цимсена в санатории, манифестируется дальнейшая эволюция главного героя: объективация расширяющегося сознания крепнущим самосознанием. Свидетельствуют об этом, с одной стороны, ироническое осмысление неодобрительной реакции Сеттембрини на визиты кузенов к «морибундусам» («Шарманщик, конечно, в оппозиции, этого следовало ожидать» [20, с. 430]), с другой - зачатки самоиронии (амбивалентные размышления Ганса о собственном «безупречно христианском» поведении и о его восприятии окружающими).
Излюбленные Манном лейтмотивы, точно определяемые И. Фельауэр-Ленц как «эхо бывшего и намек на грядущее» [37, с. 149], продуктивно работают в том же ироническом направлении размывания «односторонней риторической серьезности» [4, с. 134]: перманентное помещение повторяющихся характеристик в новые контексты позволяет достичь сюжетной полифонии. Так, вышеупомянутый лейтмотив числа 7, изначально отсылавший к благовоспитанной бюргерской среде (7 имен предков на купели), по мере развития сюжета становится маркером проблематизации филистерской морали.
Отдельного рассмотрения заслуживает использование в романе несобственно-прямой речи - приема, вводящего ироничное «преломленное слово» (Бахтин). Несобственно-прямая речь иронична в том смысле, в каком открывает перед повествователем двойную перспективу: с одной стороны он вживается в чувства и мысли героя, с другой - объективирует их благодаря ценностной дистанции. Виртуозное переплетение голосов автора и героя приводит к тому, что «одно и то же слово принадлежит одновременно двум языкам, двум кругозорам <...> имеет два разноречивых смысла, два акцента» [3, с. 57], на границах которых и рождается содержательное богатство текста.
Голос автора сливается с голосом главного героя по мере того, как последний, «перевоспитываясь», совершает всё новые открытия, разрушающие его прежнее замкнутое бюргерское сознание. Вот он, явившись на первую лекцию Кроковского по психоанализу, зачарованно созерцает сидящую перед ним Клавдию: «Ганс Касторп грезил, устремив взгляд на руку мадам Шоша. Как женщины одеваются! Они показывают какую-то часть своего затылка и своей груди, окутывают плечи прозрачным газом! Они ведут себя так на всем земном шаре, чтобы пробудить в нас страстное желание. Господи боже мой, ведь жизнь прекрасна! ...» [20, с. 180].
Со временем дело доходит до того, что Касторп начинает страдать от «капризов меркурия» - недостаточно высокой температуры, отдаляющей его от возлюбленной. Переживания, связанные с «позорным остыванием» так описываются автором: «Ганс Касторп целых два дня жестоко страдал, ибо за это время не произошло ничего, что могло бы пролить бальзам на его пылавшую рану. Почему этот взгляд? Почему, во имя пресвятой троицы, такое презрение? Или она смотрит на него как на какого-то приехавшего снизу
дуралея, чья восприимчивость к болезням ограничивается невинными пустяками? ...» [20, с. 325].
Приведенные отрывки имеют схожую структуру. В первом предложении содержится внешнее авторское наблюдение за героем, который при этом называется по имени и фамилии. Затем вводится несобственно-прямая речь, объективирующая происходящее как с точки зрения героя, так и с позиции автора. Описательное предложение не может выразить нарастающую экспрессивность: требуется диалогизирующая цепочка восклицательных предложений в первом случае и вопросительно-риторических - во втором.
Схожим образом построена и большая часть эпизода «Изыскания», изображающего процесс аналитического чтения Гансом естественнонаучной литературы. Краткое «остраненное» описание читательских интересов и читательской манеры Касторпа предваряет несколько страниц текста, отражающих процесс обдумывания героем прочитанного. Индикативный имперфект повторющегося вопроса «Was war das Leben?» («Что есть жизнь?») - маркер несобственно-прямой речи (о косвенной речи свидетельствовал бы коньюнктив). То есть «Was war das Leben» - это вопрос, которым задается и Ка-сторп, и автор, и на который предпринимается попытка найти ответы (полные сомнений, графически выражаемых многоточиями).
Таким образом, широко понимаемая авторская ирония является своего рода автономной доминантой, изнутри организующей другие средства художественной объективации процесса перевоспитания Ганса Касторпа - такие, как парадокс, лейтмотив или несобственно-прямая речь.
Способствуя ослаблению догматизма и размыванию монологической чопорности, ирония претворяет «Волшебную гору» в роман с подлинно «карнавальным мироощущением» (Бахтин), позволяющим как герою, так и автору искать и находить творчески продуктивное промежуточное положение между полярностями жизни и духа, здоровья и болезни. М. Нойманн говорит о манновской иронии как об инструменте «самосохранения» [46, с. 203].
Иронично-полифоническое развенчание монологизма осуществляется автором в нескольких направлениях. Помимо рассмотренного смыслового момента, подвергнутого ироничному дистанцированию, в духе А. Бергсона проблематизируются ньютоновская и кантианская концепции темпоральности. Диалогизируются
и пространственные отношения: гора, как Arbor mundi (Мировое древо), предстает мифологическим архетипом середины - сближения Земли и Неба, Ада и Рая.
Роман антивоспитания
«Инволюционная тенденция истории <...> создает условия для возникновения антивоспитательного романа» [11, с. 66], - пишет А. П. Бондарев. Интенсивный процесс перевоспитания вовлекает Ганса Касторпа в пространство романа антивоспитания. В немецкоязычном литературоведении эта типологическая разновидность имеет три равнозначных обозначения - Antibildungsroman, Entbildungsroman, negativer Bildungsroman - и одним из первых ее примеров принято считать роман К. Ф. Морица «Антон Райзер» (1785-1790). Ряд исследователей указывает на то, что в творчестве Т. Манна антивоспитательный мотив восходит к предвоенной новелле «Смерть в Венеции» [42; 43].
Драматургия отношений Ганса Касторпа с мадам Шоша, воссозданная в первом томе, подготовила героя к восприятию идей своего главного «антивоспитателя» - иезуита Нафты. И галиций-ский еврей Лео, и русская Клавдия представительствуют в романе от имени Востока, обнаруживая известную степень духовной близости. «Мы, - заявляет Нафта, - <...> пробуждаем сомнения более глубокие, чем это когда-либо снилось вашему скромному просветительству <...>. Только из радикального скепсиса, из морального хаоса рождается безусловное.» [21, с. 503]. С течением времени Нафта предлагает герою концептуально осмыслить многое из того, что он - в том числе посредством влияния Клавдии - до поры ощущал лишь интуитивно.
При знакомстве с Касторпом Нафта мгновенно и безошибочно оценивает психолого-интеллектуальный фон его отношений с Сет-тембрини и незамедлительно приступает к рафинированной перевербовке неофита. Тут же заводится разговор о Бернаре Клервоском и его учении о степенях совершенства, высшая из которых находилась на «ложе отдыха», а вовсе не «на мельнице» и не «на ниве». Прием «ловца человеческих душ» бьет точно в цель: к ужасу своего гуманистического ментора Ганс соглашается с антивоспитателем, заявляя: «ложе, то есть шезлонг <...> принесло мне больше пользы и научило меня большему, чем мельница на равнине за все прошедшие годы вместе взятые» [21, с. 51]. Нигилистический пафос Нафты,
подкрепленный остроумной историко-культурной аргументацией, приводит к тому, что с течением времени в педагогических единоборствах двух менторов герой всё чаще принимает сторону антивоспитателя.
Гротескный характер воссозданной в романе радикальной смены культурно-исторической парадигмы обусловливает тот факт, что основным приемом построения образа Нафты является парадокс.
Во-первых, с авторской констатации любви еще юного Лео к парадоксам начинается эпизод «Орегайопеэ эртШакэ», посвященный биографии второго ментора Ганса. Во-вторых, аргументация Нафты при ближайшем рассмотрении зачастую носит откровенно софистический характер. В-третьих, полна неразрешимых с первого взгляда противоречий и ситуация, когда иезуит, член католического монашеского ордена, выступает апологетом воинствующего антирелигиозного коммунизма1. Кроме того, здесь вырисовывается еще один удивительный момент: богач Нафта проповедует аскетический дух коммунизма. Парадоксально и то, что предвестником нацизма (а Нафта часто рассматривается в таком ключе) оказывается еврей (позднее этот мотив будет развит в колоритном образе Хаима Брей-захера в «Докторе Фаустусе»).
Тот факт, что Нафте, с одной стороны, посвящена целая глава «Орега1;юпе8 эртШакэ», раскрывающая генезис его духовной эволюции, а с другой стороны, согласно точному наблюдению В. Шнайдера [48, с. 262], его почти не затрагивает авторская ирония, свидетельствуют, по всей видимости, об осознании автором продуктивности фигуры Нафты в свете личностного становления Ганса Касторпа. Переживаемый антивоспитателем внутренний конфликт позволяет ему гораздо тоньше ощущать драматизм исторического момента - «духовой ситуации времени» (К. Ясперс).
Не случайно голос автора-рассказчика посредством несобственно-прямой речи неоднократно сливается с голосом Нафты во время его нескончаемых споров со Сеттембрини. Вот один из примеров: «Затем Нафта напал на освободительные войны, на фихтевское "воодушевление", на восстание захмелевшего народа против невыносимой тирании, хотя, увы, хе-хе, она-то и воплощала в себе свободу, то есть идеи революции. Очень смешно! Замахнулись-то, громко распевая, на революционную тиранию, а привело это к реакционному
1 Хотя еще Ф. Ницше писал о том, что социализм станет светской формой иезуитства [38, с. 338].
гнету немецких князей, и все это сделали во имя свободы! Молодой слушатель, конечно, увидит разницу и даже противоречие между внешней и внутренней свободой, а также ответит себе на щекотливый вопрос о том, какое же отсутствие свободы более всего, хе-хе, или менее всего совместимо с честью нации!» [21, с. 499].
Антивоспитательной данная линия романа предстает лишь в свете классической педагогики Bildung (той, которая была, например, реализована Ж. Ж. Руссо: его Эмиль стремился узнать лишь «полезное» и ничего сверх того). Эпоха модерна стремительно сужает (а порой и стирает) грань между Bildung и Entbildung: только принятие архетипа Тени, пишет основатель аналитической психологии К. Г. Юнг, позволяет обрести «иммунитет от любых моральных и умственных проказ и происков» [33, с. 85]. Схожую установку мы находим и в одном из писем Т. Манна. «То, что называют разлагающим, - пишет он, - бывает часто направлено не против жизни, а на освежение и обновление жизни» [22, с. 50].
Воспитание жизнью
«Теория, мой друг, суха, / Но зеленеет жизни древо», - провозглашал Мефистофель в первой части «Фауста» [14]. Пребывая на «Волшебной горе», Ганс Касторп воспитывается не только своими менторами-идеологами, но и самой жизнью. В «герметическом» пространстве романа под воспитанием жизнью следует понимать не столько эмпирический метод проб и ошибок, сколько ситуацию, в которой педагогическое воздействие на субъекта осуществляется не словесными аргументами, а смысловым целым личности воспитывающего. Подобная целостность получила яркое выражение в образах Питера Пеперкорна и отчасти Клавдии Шоша.
Тождество формы и содержания величественного голландца изящно обыгрывается Т. Манном: эпизоды с его участием именуются «Мингер Пеперкорн», «Мингер Пеперкорн» (продолжение) и «Мингер Пеперкорн» (окончание): имени спутника мадам Шоша, как и его внешности, полагается говорить самим за себя. В этом же направлении работают и слова Ганса Касторпа о том, что «царям ирония неведома»: не знающий противоречий Пеперкорн действительно находится по ту сторону обрамляемого авторской иронией дуализма добра и зла.
Питер Пеперкорн - выраженный экстраверт и прирожденный гедонист. Всё «мозговое» - умозрительное - ему глубоко чуждо,
«отрывистое бормотание» - привычная для него речевая манера - не способствует его вовлечению в споры. В голосе автора ощущается вздох облегчения: «мы не покажем здесь еще одного зачинателя умственного и педагогического сумбура» [21, с. 289]. Тем не менее первая же сцена с участием голландца демонстрирует воспитательное воздействие его освященной культом жизни личности: «В сущности, он ничего не сказал, но голова его была настолько внушительна, мимика и жесты до такой степени категоричны, проникновенны и выразительны, что слушателям, в том числе и Гансу Касторпу, казалось, будто они узнали нечто чрезвычайно важное.» [21, с. 293].
Очевидна закономерность имени этого кофейного плантатора. Peeperkorn - похожим образом в германских языках именуется перчинка, горошина перца (нем. Pfefferkorn, нидер. peperkorrel, дат. peberkorn, швед. pepparkorn, норв. peppercorn, англ. peppercorn). При этом в немецком языке существует идиоматическое выражение Pfeffer haben, приблизительный русский эквивалент которого -«иметь изюминку». Действительно, голландец добавляет изюминку витализма в пресное теоретизирование «сверхболтунов». Философское обоснование его мироощущения - в материальной этике М. Шелера, критически переосмысляющей кантовский формализм и постулирующей «материальное априори», принципиально недоступное логическим дефинициям.
Своим самоубийством Пеперкорн, казалось бы, расчищает для Ганса путь к Клавдии, однако повзрослевший герой не спешит на него вступать. Символический дружеский поцелуй в лоб - вот чем увенчаются отношения Касторпа и мадам Шоша. Согласимся с Г. Вислингом [55, с. 415] в оценке роли ожидания возвращения Клавдии в процессе эволюции Ганса: его плотская любовь постепенно приобретает всё более гуманный характер.
Нельзя сказать, что русская пациентка (или тем более ее отсутствие) «воспитывает» Ганса. Скорее, это делает тот явившийся однажды в обличье мадам Шоша образ самой жизни, воспетая Гёте «вечная женственность», от лица которой представительствует Клавдия.
Роман о художнике
Интенсивное приобщение Ганса Касторпа к миру музыкальной культуры обусловливает очередную смену жанрового регистра
и объективируется в традициях романа о художнике (Кйшйеггошап). Истоки этой разновидности В1Ыи^8гошап отыскиваются в романтизме. Роман Л. Тика «Странствия Франца Штернбальда» (1798), роман Новалиса «Генрих фон Офтердинген» (1802), роман Э. Т. А. Гофмана «Житейские воззрения кота Мурра» (1819, 1821) и др. рассматривали историю становления творчески одаренной личности, гения (живописца, поэта, композитора), мир его художественных фантазий, природу его конфликта с косной филистерской средой.
В творчестве Т. Манна традиции Кйшйеггошап, помимо «Волшебной горы», получают развитие в новеллах «Тристан» (1902), «Тонио Крегер» (1903), «Тяжелый час» (1905), «Смерть в Венеции» (1912), романах «Лотта в Веймаре» (1938) и «Доктор Фаустус» (1947). Если рассматривать этот ряд с точки зрения избранного протагонистом искусства, «Волшебная гора» окажется в промежуточном положении между его вершиной и основанием. (Хотя Детлеф Шпинель, главный герой «Тристана», - писатель, основная сюжетная линия новеллы выстраивается вокруг музыкального мотива). Тот факт, что Ганс Касторп приобщается к миру музыки на правах вдумчивого слушателя, но не творца, существенно сужает спектр авторских приемов художественной объективации, но, тем не менее, этот духовный опыт оказывает на становление героя влияние, достойное анализа.
«Писателю нужно быть композитором» [47], - сказано в одном из «Фрагментов» Новалиса. Т. Манн - верный ученик автора «Генриха фон Офтердингена». Он всегда относил себя «к музыкантам среди писателей», подчеркивая во «Введении к "Волшебной горе"» (1939), что роман предстает для него «симфонией, произведением, основанным на технике контрапункта, сплетением тем, в котором идеи играют роль музыкальных мотивов» [19, с. 164]. Формальный и содержательный аспекты пересеклись в эпизоде «Избыток благозвучий»: в нем роль «музыкальных мотивов» дано было сыграть моментам восприятия музыки взрослеющим героем.
Появление в «Бергхофе» граммофона переводит страсть Ка-сторпа к музыке в активную фазу, превращая ее в «новое любовное бремя». В традиции Кйшйеггошап Ганс обнаруживает восприимчивость к музыкальному образу мира и становится хранителем «волшебной шкатулки». Остальная санаторская общественность, жаждущая развлекательных «равнинных» песенок, предстает на его фоне легкомысленной, филистерской публикой. В их число входит
и апологет практического труда Сеттембрини, сторонящийся «политически неблагонадежной» двусмысленности дионисийской стихии музыки. Поэт Генрих фон Офтердинген, герой Новалиса, рассуждал о двух путях, ведущих к постижению идеи человека: «Один путь, трудный и необозримо-далекий, с бесчисленными изгибами - путь опыта; другой, совершаемый как бы одним прыжком - путь внутреннего созерцания» [26]. Реальность второго мистического пути не допускается сознанием итальянца.
Уединения в музыкальной комнате существенно гармонизируют душевный мир Ганса. Его любимые пластинки способствуют благотворному «остраняющему» эффекту ретроспективного самоанализа. Да, лейтмотивом эпизода звучит очарование Танатоса, но контрапунктом всё отчетливее нарастает стремление к его преодолению. Музыка предстает посредницей, примиряющей чувственное и рациональное, средой, создающей «алхимически пресуществлен-ные мысли» [21, с. 440]. Ведь в то время, как все иные искусства, по словам А. Шопенгауэра, «говорят только о тени», музыка рассказывает «о существе» [32]. В этом контексте следует подчеркнуть, что зачарованность Ганса «избытком благозвучий» не свидетельствует о забвении его «снежного» видения, напротив: обретенная героем идея человека принципиально невыразима в рамках логоцентрично-го типа мышления и аполлонического (Ницше) мировосприятия.
Роман становления
Взаимодействие апофатики протекающих в душе Ганса Ка-сторпа спонтанных процессов, с одной стороны, и алеаторики этапов культурно-исторической эволюции - с другой, трансформирует воспитательного героя в героя романа становления. «В процессе становления пробуждается самость, - читаем у А. П. Бондарева, -общечеловеческий масштаб которой выходит далеко за пределы конечной цели воспитания - интеграции героя в социальность по мере достижения им профессиональной зрелости» [9, с. 485].
Роман становления поэтизирует процесс индивидуации, гармонизирующий дифференцированные психологические функции и тем самым обеспечивающий устойчивое развитие ответственной личности (К. Г. Юнг).
Субъектность героя романа становления преодолевает объ-ектность героев испытательных, воспитательных и антивоспитательных романов. «Подавляющее большинство людей выбирает не
собственный путь, а конвенции, - отмечал К. Г. Юнг, - и вследствие этого каждый из них развивает не самого себя <...>, а <...> нечто коллективное за счет собственной целостности» [34, с. 194].
Становление превосходит и уровень ментального перевоспитания, как его понимает классический психоанализ. Если программа З. Фрейда состоит в «осознавании» бессознательного и, как результат, в обращении «Оно» в «Я» [39], то аналитическая психология воспринимает бессознательное не столько как препятствие, возникающее на пути саморазвития, сколько как живую целостность, способную латентно его корректировать и направлять. Полемизируя с фрейдовским приматом сексуального, Юнг революционно расширяет психоаналитическое понятие либидо, которое отныне становится синонимом всего многообразия психической энергии человека1.
Перевод истории эволюции Ганса Касторпа в жанровый регистр романа становления осуществляется в эпизоде «Снег» шестой главы. На его страницах воссоздается гротескный момент принятия героем ответственного решения дистанцироваться от своих менторов («оба болтуны»!) и положиться на самого себя: ведь в процессе индивидуации, подчеркивает М. Л. фон Франц, «мы непрерывно ищем и находим нечто пока никому не известное» [31, с. 169].
Душевно-интеллектуальный рост, в отличие от биологического, совершается исключительно в культурной среде. «Правление» Ганса, эта диалогически ориентированная рефлексия по «проблеме человека», лейтмотивно сопровождающая его героя с первых эпизодов второго тома романа, подготавливает грядущие «снежные» прозрения.
Сюжетообразующий момент спонтанного пробуждения и становления самости, манифестируемый в главе о лыжной вылазке Ганса, объективируется на различных уровнях. С одной стороны, привычно парадоксально. «Шестиугольное неистовство» [21, с. 217], - такие слова находит Т. Манн для описания снежной бури, вырастающей в символ примирения противоположностей: именно в ее конструктивно-деструктивном хаосе герой приходит к своим принципиальным открытиям. С другой стороны, нарративно: ведь это, пожалуй, единственный момент в романе, когда фабульное время (erzählte Zeit) почти полностью совпадает с повествовательным
1 Подробный анализ романа «Волшебная гора» в свете аналитической психологии К. Г. Юнга см. [7].
(БгеаЬкек). Наконец, чисто графически. «Во имя любви и добра человек не должен позволять смерти господствовать над его мыслями» [21, с. 216], - единственное в романе выделенное курсивом предложение предстает его обобщающим итогом.
Размышления Ганса о зачарованности Танатосом как о пути к Эросу станут со временем эстетическим кредо Т. Манна, так охарактеризовавшим свое творчество: оно «дружественно по отношению к жизни, хотя и знает о смерти» [41, с. 154].
Выводы
В ходе анализа полифонической поэтики романа «Волшебная гора» была выявлена закономерность сменяющих друг друга типологических разновидностей романа, к которым автор прибегает как к способам эстетической объективации. Художественная реальность текста Т. Манна располагается между завязкой испытательного романа и развязкой романа становления. Для адекватного художественного воплощения многоступенчатой эволюции, претерпеваемой «трудным дитём жизни», Гансом Касторпом, привлекаются также традиции романов воспитания, перевоспитания, антивоспитания, воспитания жизнью и романа о художнике.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бахтин М. М. К «Роману воспитания» // Собр. соч. - Т. 3. Теория романа (1930-1961). - М. : Языки славянских культур, 2012. - С. 218-336.
2. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. - М. : Советская Россия, 1979. - 320 с.
3. Бахтин М. М. Слово в романе // Собр. соч. - Т. 3. Теория романа (19301961). - М. : Языки славянских культур, 2012. - С. 9-179.
4. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса // Собр. соч.: в 7 т. - Т. 4 (2). - М. : Языки славянских культур, 2010. - С. 7-516.
5. Бахтин М. М. Формальный метод в литературоведении // М. М. Бахтин (под маской). Фрейдизм. Формальный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. Статьи. - М. : Лабиринт, 2000. - С. 186-348.
6. Беляков Д. А. Психоанализ в романе Т. Манна «Волшебная гора»: между просветительским психологизмом и аналитической психологией // Слово в языке и слово в литературе. - М. : ФГБОУ ВПО МГЛУ, 2013. -С. 9-34. - (Вестн. Моск. гос. лингвист. ун-та; вып. 21 (681). Серия Филология).
7. Беляков Д. А. Эволюция главного героя романа Т. Манна «Волшебная гора» в свете аналитической психологии К. Г. Юнга // Литература и словесное творчество. - М. : ФГБОУ ВПО МГЛУ, 2014. - С. 18-44. (Вестн. Моск. гос. лингвист. ун-та; вып. 21 (707). Серия Филология).
8. Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. - Ленинград : Художественная литература, 1973. - 568 с.
9. Бондарев А. П. Мифология. История. Человек: Литература Великобритании и США: учебное пособие. - М. : ФГБОУ ВПО МГЛУ, 2014. - 568 с.
10. Бондарев А. П. Поэтика французского романа XVII в.: учеб. пос. - М. : ИПК МГЛУ «Рема», 2010. - 110 с.
11. Бондарев А.П. Поэтика французского романа XVIII в.: учеб. пос. - М. : ИПК МГЛУ «Рема», 2008. - 106 с.
12. Вебер М. Наука как призвание и профессия // Избранное. - М.-СПб. : Центр гуманитарных инициатив, 2013. - С. 529-548.
13. Гёте И. В. Годы учения Вильгельма Мейстера // Собр. соч.: в 10 т. - Т. 7. -М. : Художественная литература, 1978. - 526 с.
14. Гёте И. В. Фауст [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://lib.ru/ POEZIQ/GETE/faust.txt
15. Засурский Я.Н., Вартанова Е.Л. История печати. Антология [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www.studfiles.ru/preview/2366509/
16. Карелин В. В. Прозрение Парцифаля // Путь к Граалю: сб. ст. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www.universalinternetlibrary.ru/book/ 23064/ogl.shtml
17. Куркевич Ю. Предисловие // Хюлле П. Касторп. - М. : Новое литературное обозрение, 2005. - 212 с.
18. Литовская М. А. Социалистический реализм в литературе XX в. // Филологический класс. - 2008. - № 19. - С. 14-21.
19. Манн Т. Введение к «Волшебной горе» // Собр. соч.: в 10 т. -Т. 9. - М. : Гослитиздат, 1960. - С. 153-171.
20. Манн Т. Волшебная гора (главы первая-пятая) // Собр. соч.: в 10 т. - Т. 3. -М. : Гослитиздат, 1959. - 500 с.
21. Манн Т. Волшебная гора (главы шестая-седьмая) // Собр. соч.: в 10 т. -Т. 4. - М. : Гослитиздат, 1959. - 541 с.
22. Манн Т. Письма. - М. : Наука, 1975. - 464 с.
23. Манн Т. Страдания и величие Рихарда Вагнера [Электронный ресурс]. -Режим доступа: http://www.wagner.su/node/722
24. Моретти Ф. Буржуа: между историей и литературой. - М. : Изд-во Института Гайдара, 2014. - 264 с.
25. Ницше Ф. Несвоевременные размышления: Давид Штраус, исповедник и писатель [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://nietzsche.ru/ works/main-works/david-shtraus/
26. Новалис Генрих фон Офтердинген [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www.lib.ru/INOOLD/TIK/heinrich_von_ofterdingen.txt
27. Садриева А. Н. Трансформация западноевропейского романа воспитания в культурном контексте современности: автореф. дис. ... канд. культурол. наук. - Екатеринбург, 2007. - 23 с.
28. Сдвижков Д. А. Bildungsbürgertum и интеллигенция - опыт сравнительной родословной // Россия и Германия / отв. ред. Б. М. Туполев. - Вып. 3. -М. : Наука, 2004. - С. 140-183.
29. Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. - М. : Аспект Пресс, 1999. - 334 с.
30. Фихте И. Г. Речи к немецкой нации. - СПб. : Наука, 2009. - 349 с.
31. Франц М.-Л. Процесс индивидуации // Человек и его символы. - М. : Медков С. Б., «Серебрянные нити», 2013. - С. 162-237.
32. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление [Электронный ресурс]. -Режим доступа: http://psylib.org.ua/books/shope01/index.htm
33. Юнг К. Г. К вопросу о подсознании // Человек и его символы. - М. : Медков С. Б, «Серебрянные нити», 2013. - С. 14-104.
34. Юнг К. Г. Психологические типы. - М. : Университетская книга : АСТ, 1998. - 720 с.
35. Alt P.-A. Ironie und Krise. Ironisches Erzählen als Form ästhetischer Wahrnehmung in Thomas Manns «Der Zauberberg» und Robert Musils «Der Mann ohne Eigenschaften». - Frankfurt am Main, 1989. - 363 S.
36. Baumgart R. Das Ironische und die Ironie in den Werken Thomas Manns. -München: Carl Hanser Verlag, 1964. - 230 S.
37. Fehlauer-Lenz I. Von der übersetzten Ironie zur ironischen Übersetzung. Diss. zur Erl. des Doktorgrades der Philosophie. - Martin-Luther-Universität Halle-Wittenberg, 2008. - 339 S.
38. FornariM. C. Nietzsche und die politische Philosophie // Handbuch Nietzsche und die Wissenschaften. - Berlin-Boston : Walter de Gruyter GmbH, 2014. -S. 322-340.
39. FreudS. Neue Folge der Vorlesungen zur Einführung in die Psychoanalyse. -URL: http://gutenberg.spiegel.de/buch/925Z3
40. Gutjahr O. Einführung in den Bildungsroman. - Darmstadt : WBG, 2007. -162 S.
41. Heine G., Schommer P. Thomas Mann-Chronik. - Frankfurt am Main : Vittorio Klostermann, 2004. - 629 S.
42. Kristiansen B. Unform - Form - Überform: Thomas Manns «Zauberberg» und Schopenhauers Metaphysik. - Kobenhavn: Akademisk Forlag, 1978. -390 S.
43. KurzkeH. Epoche - Werk - Wirkung. - München : C. H. Beck Verlag, 2010. -349 S.
44. Lukacs G. Auf der Suche nach dem Bürger // Thomas Mann. - Berlin : Aufbau-Verlag, 1953. - S. 9-44.
BecmnuK MmY. BrnnycK 23 (734) / 2015
45. Martens W. Die Botschaft der Tugend. Die Aufklärung im Spiegel der deutschen Moralischen Wochenschriften. - Stuttgart: Metzler, 1971. -593 S.
46. Neumann M. Thomas Mann. Romane. - Berlin : Erich Schmidt, 2001. -227 S.
47. Novalis Fragmente [elektronische Ressource]. - URL: http://gutenberg. spiegel.de/buch/fragmente-6618/23
48. Schneider W. Lebensfreundlichkeit und Pessimismus: Thomas Manns Figurendarstellung. - Frankfurt am Main : Vittorio Klostermann, 1999. -498 S.
49. Schwöbel Ch. Die Religion des Zauberers: Theologisches in den grossen Romanen Thomas Manns. - Tübingen : Mohr Siebeck, 2008. - 289 S.
50. Selbmann R. Der deutsche Bildungsroman. - Stuttgart-Weimar : Metzler, 1994. - 204 S.
51. Solheim B. «Placet experiri»: Spielarten der Ironie in Thomas Manns Roman Der Zauberberg. - Bergen, 1996. - 109 S.
52. Stöber R. Deutsche Pressegeschichte: Einführung, Systematik, Glossar. -Konstanz : UVK, 2000. - 370 S.
53. Walser M. Selbstbewußtsein und Ironie. - Berlin : Suhrkamp, 1981. - 212 S.
54. Wieland C. M. Geschichte des Agathon. - URL: http://gutenberg.spiegel.de/ buch/geschichte-des-agathon-4642/1
55. Wysling H. Der Zauberberg // Thomas-Mann-Handbuch / Hrsg. von H. Koopmann. - Frankfurt am Main : Fischer Taschenbuch Verlag, 2005. -S. 397-422.
