CC BY
34От гуманизма к политехнизму: приметы эпохи
А. А. Львов
Цель статьи — вступить в дискуссию по двум основным линиям рассуждений, поднятым авторами недавно опубликованной монографии «Австрийская инженерная философия для политехников». Во-первых, это мысль о реалистическом одиночестве, во-вторых, — идея о взаимосвязи теории познания и теории политики, которую авторы обнаруживают в работах австрийских философов-позитивистов рубежа Х1Х-ХХ вв. Предложенная махистами эпистемологическая программа «диссоциация личности», отказ от фундирующего Я как условия всякой ориентации в мышлении и мире не только обеспечила успехи в теоретических исследованиях, но и сформировала особое мировоззрение. Философы-естествоиспытатели понимают природу как ненарушае-мый порядок законов и правил — и другого пути, кроме как претворять в жизнь утопические проекты, символизирующие превосходство разумного существа над неразумной природой, нет. Однако философы-позитивисты также и сами себя мыслят, как предмет для усовершенствования, поскольку изменение своей собственной сущности является логическим следствием из стремления изменить всю природу целиком — в статье эти идеи развиваются на примере философских проектов Г. Гомперца и И.И. Мечникова.
В статье затрагивается также вопрос об актуальности школьной традиции в созданном позитивистским умом мире. Оказывается, что время благородной традиционной образованности миновало, и на смену подготовленным теоретикам приходят предприимчивые мастера на все руки. Современные «самоучки» оказываются хозяевами положения, при котором разносторонность, постоянные поиски себя, гибкость и эффективность оказываются приметой времени. Мечты и пророчества о гуманитарном XXI в. оборачиваются тра-
гическим растворением, уничтожением человека в его новом богоравном статусе всеведущего политехника.
Ключевые слова: политехнизм, австрийская философия, позитивизм, утопизм, самоучки, философствующие естествоиспытатели.
From Humanism to Polytechnicism: the Tokens of Epoch
Alexander A. Lvov
The purpose of the paper is to discuss two chief arguments, raised by the authors of a recently published monograph "Австрийская инженерная философия для политехников" (Austrian Engineering Philosophy for Polytechnicians). Firstly, it is the idea of realistic loneliness, secondly, the idea of relations between epistemology and political theory, which the authors reveal from the writing of the Austrian positivist philosophers of the border of 20th-21st centuries. The Machists' epistemological programme of "personal dissociation", or abandonment of the founding "I" as a premise of any orientation in thinking and in the world, managed to establish a thorough base both for theoretical investigation and a certain world outlook. The scientific philosophers realise nature as a constant order of things, rules and laws that never collapse, and they see no other way to fulfill their zest for domination of the rational over not-rational, but to proclaim the utopian projects. However, they think of themselves as of the objects to transform and improve as well, because the rendering of an human being is a logical consequence from the demand for transformation of the whole world. The paper develops this idea, studying the cases of H. Gomperz and Ilya Ilyich Mechnikov.
The paper also considers such an issue as a topicality of the educational school in the world created by the positivist mind. The authors remind us that the era of a noble theoretical training has passed, and it has been substitut-
ed by the almighty Jacks of all trades. The present autodi-dacts appear to be the masters of the situation, when the versatility, constant finding oneself, flexibility and efficacy are the birthmarks of the time. The dreams and prophecies about a humane 21st century turns to a tragic dissolution, annihilation of an human being in their God-like status of omnipotent and omniscient "polytechnician".
Keywords: politechnicism, Austrian philosophy, positivism, utopism, autodidacts, scientific philosophers.
I
Какое время, такая и философия. Часто говорят о «философских» эпохах, когда за мыслью пристально следила подготовленная к этому публика, а идеи наполняли воздух так, что требовалось лишь минимальное усилие, чтобы причаститься воздуху подлинной мысли. Кажется, только наша современность бедна философией — и вместе с тем именно о нашем XXI в. Клод Леви-Стросс говорил как о по необходимости гуманитарном. И вместе с тем мыслители нередко критикуют свою эпоху как наименее расположенное к философии время. Это происходило и происходит всегда; одним из самых красочных периодов времени, когда буквально одна за одной создавались критические работы о духовном состоянии эпохи, стал период между мировыми войнами (от текстов В. Зомбарта и М. Шелера до послевоенных работ Э. Фромма, Б. Рассела и М. Элиаде).
Мне хотелось бы обратить особое внимание на голос Альберта Швейцера, идеи которого об упадке евро-пейжой культуры кажутся мне близкими: «Фихте и Гегель и другие философы, которые, как и Кант, при всем своем критическом отношении к рационализму солидаризировались с его основанными на разуме этическими идеалами, попытались обосновать всеобъемлющее оптимистическое мировоззрение спекулятивным путем, то есть с помощью логического и гносеологического толкования бытия и его воплощения в мире. В течение трех
или четырех десятилетий им удавалось поддерживать у себя и у других успокоительные иллюзии и насиловать действительность в духе своего мировоззрения. В конце концов, однако, окрепшие тем временем естественные науки взбунтовались и с поистине плебейской жаждой правды действительности до основания разрушили созданные фантазией великолепные сооружения» (курсив мой. — А. Л.) [10, c. 234]. Прослеживая отход философии от прежде занимаемых ею позиций системообразующей теории действительности, созидательного мировоззрения, и сдачу этих позиций естествознанию, Швейцер указывает на две важные составляющие такого положения дел. Во-первых, прежде господствовавший рационализм был исключительно умозрительной установкой — что, разумеется, не могло удовлетворять ни естествоиспытателей, ни просто образованную публику. И те, и другие постепенно начали сознавать, что мир представляет собой совокупность вещей и явлений и такие взаимосвязи вещей и явлений друг с другом, которые нуждаются в однозначном, точном и доступном каждому описанию и объяснению. Установка на science одержала идеологическую победу над прежде господствовавшими свободными искусствами, к которым стала позже относилась и философия, подпадая под рубрику Arts and Humanities. Это, во-вторых, не могло не породить плебейского отношения к окружающей действительности. Прежний ориентир на умопостигаемый характер предельных оснований бытия требовал пристального внимания и сосредоточенности на едином. Это метафизическое усилие молодой Шеллинг называл ur-Wissen, «дознанием» [11, c. 8]. Такая двусмысленность перевода позволяет ухватить суть непростого приближения к истине, подлинного исследования природы вещей, до сокровенной сути которых добраться нелегко. Правда, возникали и радикальные формулировки, типа хайдег-геровского «наука не мыслит» [9, c. 137-138].1 И тем не
1 Об этом также писал А. Швейцер: «<...> наше время, для которого
67
менее Швейцер весьма прозорливо подчеркивает именно плебейскую жажду правды действительности, свойственную положительным наукам — так полотер в фильме «Я шагаю по Москве», требует от литератора («инженера человеческих душ») изображения «правды характеров».
Время возникновения и развития эмпириокритицизма и Венского кружка исторически приходится на период правления «последнего монарха старой школы» Франца Иосифа I, шестидесятивосьмилетнее пребывание на троне мыслилось как естественный и незыблемый ход вещей, подобный вековечному движению солнца по небу. Интересен, в связи с этим смысл интеллектуального восстания философски настроенных политехников против раз навсегда установленной политической и физической данности: «Последний кайзер империи непрерывно правил Дунайской монархией шестьдесят восемь (!) лет. Это сравнимо со средним сроком человеческой жизни: люди рождались, жили и умирали, так и не увидев смены монарха на троне. Отметим это, чтобы понять, почему подданные Франца Иосифа так стремились разобрать незыблемую конструкцию австро-венгерского самодержавия хотя бы в голове или на холсте и в музыке — в частности, например, в изобразительном искусстве в атональной музыке, а также и в философии (разрушение объективно реального предмета с превращением его в "комплекс ощущений" было не всегда осознаваемой заявкой на деструкцию застоявшегося порядка)» (курсив мой. - А. Л.) [8, с. 264]. Не способный смотреть в будущее в качестве родоначальника нового, старый кайзер конституировал прошлое и себя через него как достойное завершение деяний всех без исключения своих предшественников. Однако в итоге он лишь законсервировал печатью своего правления и своей собственной фигурой настоящее, не оставляя никакой надежды на благотворные изменения ни совре-
характерно бездумье <...>» [10, с. 251].
68
менникам, ни потомкам. Не желая никаких сущностных изменений, сторонники эмпириокритицизма стремились только пересобрать реальность и тем самым утверждать вечное сегодня. На их примере мы видим, как философия из увлекательной длительности, из die frohliche Wissenschaft настоящего превращается в унылое, вечное сегодня, столь ненавистное Ницше. Идеализм, рационализм предполагают движение вперед, в будущее, его положения направлены на развитие мысли в действие — в этом смысле критика махистами Канта чрезвычайно показательна. Они стремятся к постоянной диссоциации внутренних единств, которые выстраиваются на пути становления мыслей как событий и поступков: немецкая традиция дала грандиозные примеры таких единств в философии (Tathandlung Фихте) и литературе («логос» как «дело» по Гёте). Это стремление требует уничтожить всякую событийность, всякое «вдруг», которое сообщало бы динамичность такому положению дел. Наконец, оно пестует тот самый ресентимент, о котором рассуждал Ницше в «К генеалогии морали», а именно попытку подчиненного раба в своей голове одержать верх над господином. Очевидно, что такое противостояние насыщается ритуальными смыслами, которые продлевают, укореняют вечное, несчастное, непреодолимое сегодня!
Предложенная эмпириокритиками диссоциация личности, программный отказ от основополагающего Я как условия всякой ориентации в мышлении и мире весьма показателен прежде всего в мировоззренческом отношении. Продолжатель дела Рихарда Авенариуса, немецкий философ Генрих Гомперц недвусмысленно провозглашал эклектизм своих взглядов при построении цельного мировоззрения, подлинной «космотеории», которая должна была бы показать во всей полноте состояние духовных и интеллектуальных сил современного ему человечества. Г. Гомперц формулировал свою задачу в кантовском духе — устранить противоречия как между понятиями специальных наук и практики, так и, соб-
ственно, космотеоретическими понятиями и всякими иными [1, ^ 409]; проще говоря, примирить крайние установки рационализма и эмпиризма, и такая задача вполне отвечала духу того времени. Тем не менее эта близость к Канту (как и у Маха [8, с. 78-79]) обманчива, поскольку Гомперц стремится к реализации чисто позитивистского проекта. Следствием из применения онтологических понятий является формирование определенного способа понимания окружающего мира, а вместе с тем и известного способа бытия, в рамках которого человек получает опыт. Из этого же возникает характерная картина мира, и такой способ бытия становится предметом онтологического исследования, в то время как фундированная в опыте картина мира составляет предмет космологии [1, ^ 557-558].
Последователь Авенариуса намеревается реализовать проект единой науки о человеческом восприятии, опирающейся на данные естественных наук, но в то же время способную ухватить многочисленные и разрозненные опытные данные в едином творческом синтезе. Поразительно и показательно, что сам философ понимал развиваемое им учение о мировоззрение как лишь частную, здесь и теперь сформулированную мировоззренческую структуру. Если бы не это обстоятельство, то можно было бы подумать, что речь идет о чем-то вроде «всеобщей математики» Декарта или лейбницианского проекта mathesis universalis. На деле же оказывается, что Гомперцево Weltan.scahuun.gslehre — это своего рода интеллектуальный «вечный двигатель», ведь нам в лучшем случае удастся создать временно непротиворечивый и по возможности полный корпус научного знания, но в следующий же миг он немедленно подвергнется эрозии неостановимого научного прогресса. Заметим, что такой мировоззренческий проект является ярким примером дискуссий о природе, типах и системах мировоззрения, развернувшихся в немецкой философии конца XIX — начала ХХ века [4]. Правда, если представителей философии жизни или феноменологии отноше-
нии проблема мировоззрения интересовала онтологической и гносеологической связью автономного субъекта с эмпирическим миром, то проект Гомперца как сторонника эмпириокритицизма представляет решается как психологическая проблема.
Итак, мировоззрение оказывается не совокупностью данных или знаний, представленных наподобие единой классификационной системы, и более того, эта совокупность не обладает замкнутым или завершенным характером. Напротив, мировоззрение предстает в виде обреченной попытки продемонстрировать неполноту, либо непрочность единства нашего знания о мире, которое основывается на упорядочивании и анализе данных положительных наук. Любопытно отметить, что и в среде российской революционной интеллигенции бытовали схожие идеи увлеченных махистов [2]. О.А. Матвейчев, комментируя рассуждения Александра Богданова, указывает на такую же стохастическую системность взглядов сторонников эмпириокритицизма: «В разных обществах, понятное дело, способы восприятия мира разные. При капитализме, организующем общество по рыночным законам, господствует механистическое и атомистическое мировоззрение, частными случаями которого является ньютоновская механика, теория Дарвина и либеральная экономическая теория. Изменение коллективного комплекса ощущений породит новую социальную (и даже физическую) реальность, новые истины, понимаемые как социально организованные формы опыта» (курсив мой; — А. Л.) [8, с. 217]. Следовательно, мир наш гибок и зависит только от нашего восприятия, и мы становимся гибкими вместе с ним. Однако при этом позиция воспринимающего мир субъекта утверждается достаточно жестко: то место, которое прежде занимал Бог, удерживавший его не только в своих руках, но и в своем сознании, и как деспотия идеи не дававший ему разбегаться [3, с. 186], теперь занял человек. Вернее, не человек, но люди — они стали «сами боги», через этот апофеоз приобретя жесткий график
наблюдения за миром и подвергнувшись отчуждению от мира, вынесению себя за его скобки, аннигиляции: «Эмпиризм, напротив, требует равенства всех со всеми — потому что опытом обладает каждый. Каждый наделен органами чувств и здравым смыслом, который позволяет упорядочивать поставляемые ими данные. Люди в принципе равны между собой. <...> Эмпиризм — это оборотная сторона либерализма. Каждый волен иметь свой собственный опыт, н который представляет для него абсолютно бесспорную информацию, которая не вызывает сомнений. Но у людей существуют "конфликты интересов", вызывающие разногласия <...>. Все вместе ошибаться не могут. Нам нужно такое — "репрезентативное" — множество людей, что в нем уже потеряются различия по полу, возрасту профессиональной специализации. Это будет поистине "ничье" мнение — мнение "сообщества", в котором не осталось ничего индивидуального» [8, с. 160].
II
Мы видим, что никакого нравственного изменения, ни изменений окружающей действительности познавательная программа философствующих политехников не предполагает. Речь идет исключительно о том, чтобы собирать и пересобирать микрокосм наших представлений о макрокосме, данном нам в ощущении, и этот Сизифов труд, по-видимому, должен не только утвердить в нас жажду жизни и уверенность в завтрашнем дне, но также гарантировать принципиальную стабильность политического режима, который в системном отношении конституирует такую нашу познавательную деятельность. Замечательно, что авторы монографии приглашают проанализировать тонкие связи между эпистемологией и социально-политическими взглядами эмпириокритиков. Пожалуй, подлинной лабораторией по реорганизации теории познания в теорию политики является сочинение племянника Й. Поппера-Линкеуса — одного из героев монографии, — известного постпози-
тивиста Карла Поппера: в «Открытом обществе...» он напрямую связывает то, как мыслит философ, с тем, какие политические идеалы он отстаивает.
Философы-политехники на самом деле оказались куда проворнее и убедительнее своих склонных к созерцательности конкурентов — установка на практическую значимость собственных теорий, на принципиальную проверку истины критерием практики сделалась едва ли не условием современного (уже и нашего!) способа существования. Практика при этом может не относится к тому, что улавливается органами чувств как некая единая в самой себе вещь — предмет наблюдения по частям разбегается в разные стороны от указующего, будто назначающего его сущность, перста исследователя. Нет разницы между тем, что мы представляем себе и тем, что предстает перед нами; постмодерн, пожалуй, должен был поднять на щит именно кризис классической новоевропейской субъект-объектной дихотомии.
С моей точки зрения, важным тезисом является утверждение о том, что австрийские позитивисты отстаивали позиции утопического социализма. При всей своей провокативности и неочевидности это утверждение авторами вполне обосновано, и утопическая направленность философствующих политехников прослежена со всей тщательностью. Принято считать, что золотое время утопий закончилось вместе с приходом к власти Наполеона, igni et ferro доказавшего эффективность действия и неэффективность какой бы то ни было идеологии. Тем не менее надеяться на то, что естествоиспытатель, закрывшись в своей лаборатории, не станет посягать на принципы общественного и политического устройства является сугубо детской мечтой о решительном торжестве всего хорошего над всем плохим. Дух свободен и веет, где хочет, — и точно так же свободна и неподвластна сиюминутной конъюнктуре подлинно научная мысль. Нельзя ожидать, что исследования атомной энергии никогда не будут связаны с опытами по созданию ядерного оружия, а ученые-генетики бла-
горазумно и почтительно остановят свои эксперименты непосредственно перед возможностью клонирования человека или гибридизации животных видов, созданием биологических химер. Вот где подлинная утопия! Познание ведь — это преодоление границы, а какую границу преодолевает благоразумный ученый, ковыряющийся в чашке Петри и, подобно генералу Пфулю в «Войне и мире» производит лишь заранее очевидные положения, столько же тривиальные, сколько и абстрактные? Напротив, подлинный ученый стремится не только к пониманию природы, но и к изменению ее: «Объективной реальности, на которую невозможно повлиять совсем никак, просто не существует, потому что возможности науки и техники безграничны. То, что кажется неприкосновенным, неделимым, нерушимым, на деле таковым не оказывается <...>. Изучение всего надо начинать с разборки на части <...>. Позитивизм рассматривает материализм как оправдание застоя. Представление о материи как "объективной реальности", на которую не может повлиять активный субъект, не может поддерживать инженерный энтузиазм. Поэтому настоящий политехник — всегда "субъективный идеалист". Он, изобретая, монтирует все вначале в своей голове, но — не из отвлеченных идей, а из зримых представлений-образов. Потом они выносятся на бумагу; чертеж будущей машины, по выражению Отто Нейрата — это зримая утопия» [8, с. 26].
Именно так, с позиции, характерной для философствующих естествоиспытателей XIX столетия, видел феномен человека выдающийся физиолог И.И. Мечников. Он понимал человека как пример живого существа, чье внутреннее устройство поддается строго научному постижению и впоследствии может быть изменена или улучшена. Дело в том, что человеческая природа изначально несовершенна, и уже на заре своей истории человечество было обречено задумываться о смысле и ценности жизни, и добиваться решения проблемы дисгармонии человеческой природы, которая в итоге
сводится к осознанию дилеммы «жизнь— смерть» [5]. Проанализировав религию, философию и науку как три возможных способа разрешения этой дилеммы, Мечников пришел к выводу о том, что объективная наука позволит добиться гораздо большего блага для человечества, нежели иные средства. Основателю фагоцитарной теории удалось разработать учение об ортобиозе, которое не сводилось только к правильной диете или продуманному режиму дня, но затрагивала все без исключения сферы частной и социальной жизни и деятельности человека. Успеха в пропаганде и реализации полного орто-биотического цикла можно добиться только изменив в итоге многочисленные укоренившиеся в сознании людей правила совместного существования. Во-первых, поскольку до 60-70 лет человек считался бы вполне сильным и здоровым, границы молодости и даже детского возраста расширятся — тогда больше времени и внимания станут уделять воспитанию и образованию, а сам образовательный процесс будет выстроен и реализован на строго научном фундаменте. Во-вторых, управление миром будет передано тем, кто проявят себя как настоящих специалистов в своем деле, а те, кто по возрасту или невежеству не обнаружат должных способностей, будут отстранены от сферы принятия решений. Мечников недвусмысленно утверждает, что такие формы демократического устройства, как всеобщее голосование, референдумы или общественное мнение в описываемом обществе будут играть роль «кумиров прошлого» [6, с. 853]. Иначе говоря, вмешательство в природу человека неминуемо влечет за собой пересмотр всего того, что человек сам для себя создал как «вторую природу», то есть вселенную культуры, в которой он воспитывается, обучается, реализуется и социализируется.
Занятный парадокс: ученый, всю жизнь посвятивший изысканиям вечных и неколебимых законов природы, если ему только дать волю, в первую очередь продемонстрирует, насколько условен, хрупок и несовершенен тот мир, который был создан в том числе
и его духовными усилиями, и немедленно попытается изменить его. В этом проявляется стремление человека овладеть природой, подчинить ее себе как чему-то более совершенному: лучше оснащенному, более духовному, более психически (интеллектуально) развитому и т. п. Политехническая ориентация на «превозможение» окружающей действительности требует возведение человека на не свойственный ему пьедестал: «Сама ориентация на технологии — это свидетельство иного стиля мышления, иного миропонимания. Технология не есть что-то богоданное. Технология — это всегда инновации, а инновации — это всегда разрыв с традициями. Технологии всегда разрушают — и продолжают разрушать привычный, устоявшийся мир. Они есть противоположность теологии, которая стремится этот привычный мир консервировать» [8, с. 152-153].
III
Итак, мы видим, что мечты и пророчества о гуманитарном веке оборачиваются эффективным растворением, уничтожением человека в его новом богоравном статусе всеведущего политехника. Он стремится к претворению в жизнь утопии, потому что иного способа реализовать его представления о превосходстве разумного существа над неразумной природой, понятой как не нарушаемый порядок законов и правил, нет и быть не может. Он одновременно с этим мыслит себя как предмет для усовершенствования — ведь он сам, будучи человеком, стремится изменить всю природу целиком, а значит, и переформатировать свою собственную сущность. Однако, как и Бог «философов и ученых», такой «самоломанный» демиург рискует оказаться ненужным своему творению, и мир вполне может жить и без него, а точнее, после его становления как вселенского творца. То самое вечное сегодня осуществляется в замыкании политехника на самом себе, на непреодолимом одиночестве, превращающем в тюрьму и сизифову пытку тот последний день, что им самим был отведен для отдыха.
Книга, ключевые линии рассуждения которой инспирировали эту статью, в очередной раз напоминает нам о том, что время благородной традиционной образованности проходит, что на смену рафинированным теоретикам приходят в высшей степени способные мастера на все руки. В одной из работ А.В. Перцева уже как-то звучало о таком характерном для немецкоязычной культуры явлении, как фигура автодидакта, «самоучки» безо всякого отрицательного знака [7, с. 152-153]. Для сторонника классического образования такие самоучки нередко представлялись примерами пошлых, буржуазных полузнаек, в то время как самого этого универсанта никак иначе, кроме как наследником безжизненной и загнивающей традиции представить было невозможно. Самоучки красочно выведены в различных произведениях — от рассказа М.А. Булгакова «Сколько Брокгауза может вынести организм» и до романа Ж.-П. Сартра «Тошнота» — и всякий раз их настигает роковой конец. Самоучки обречены на трагический исход их образовательной деятельность, однако так происходит в произведениях наследников увядающей классической школы. Современные автодидакты — хозяева положения, и разнонаправленные поиски себя, не говоря уже о работе не по специальности оказываются безусловной и никем не оспариваемой приметой времени. Я вовсе не хотел бы говорить о том, что всем раз на всегда к выпускному классу школы необходимо определиться в своих интересах и следовать по единственно верному выбранному пути. Но нельзя не замечать и то, что инфантильность и неосновательность современного либерального мира, стоящего обеими ногами на почве рыночной экономики, как нельзя лучше сегодня востребованы в качестве мировоззренческого, даже идеологического проекта. Миром правят бэконовские идолы, вылетевшие из ящика Пандоры, который был открыт философствующими политехниками. Разумеется, ни о каком верховенстве принципа здесь речь не идет и идти не может; сколько не требуй извне привнесенных непо-
колебимых принципов и традиционных скреп, их невозможно будет ни произвести, ни усвоить силами политехников. Диссоциированное Я — это вовсе не попытка найти выход из кантовской проблемы «вещи-в-себе». Скорее, мы говорим об отказе от всякого выхода, о безосновательном безмолвии одинокой внутренней пустоты атомарного субъекта.
Естествознание учит нас, что внутри себя человек состоит из мириад мельчайших неделимых частиц, находящихся на колоссальном расстоянии друг от друга. Скрытая в нем вселенная неохватна и неприветливо бесконечна.
Какая философия, такое и время.
Литература
1. Гомперц Г. Учение о мировоззрении: Опыт ист.-генет. излож. и объектив. обработки главнейших проблем общ. теорет. философии. Т. 1. Санкт-Петербург: Шиповник, [1912].
2. Кара-Мурза А.А. Александр Богданов и «Каприй-ская школа»: между Горьким и Лениным // Поли-лог/Polylogos. 2018. Т. 2. № 4. URL: https://polylog. jes.su/s258770110000071-0-1/ (дата обращения: 15.05.2020).
3. Леонтьев К.Н. Восток, Россия и славянство. М.: Эксмо, 2007.
4. Львов А.А. Дискуссии о мировоззрении в немецкой философии в конце XIX — начале XX столетий // Парадигма: философско-культурологический альманах. 2019. № 31. С. 67—85.
5. Львов. А.А. Позитивист с душой романтика: преодоление конфликта мировоззрений в антропологии И.И. Мечникова // Конфликтология. 2019. Т. 14. № 2. С. 96-114.
6. Мечников И.И. Этюды оптимизма // Шабров А.В., Князькин И.В., Марьянович А.Т. Илья Ильич Мечников.
Энциклопедия жизни и творчества. СПб.: Издательство ДЕАН, 2008. С. 475—858.
7. Перцев А.В. О. Шпенглер: попытка создания прикладной всемирной истории // Шпенглер О. Воссоздание германского рейха. СПб.: Владимир Даль, 2015. С. 143-222.
8. Перцев А.В., Черепанова Е.С., Матвейчев О.А. Австрийская инженерная философия для политехников. СПб.: «Владимир Даль», 2019.
9. Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге. М.: Высш. шк., 1991.
10. Швейцер А. Упадок и возрождение культуры // Швейцер А. Упадок и возрождение культуры. Избранное. М.: Прометей, 1993. С. 231-286.
11. Шеллинг Ф.В.Й. Лекции о методе университетского образования. СПб: М1ръ, 2009.
