CC BY
133
М. Е. Бабичева
Особенности читательского адреса в литературе второй волны русской эмиграции
Русские писатели, оказавшиеся после (и в результате) Второй мировой войны за пределами СССР, среди множества проблем столкнулись, в частности, с проблемой полной изоляции от основной массы русскоязычных читателей. Это обусловило формирование специфического, сложного читательского адреса, что, в свою очередь, неизбежно отражалось непосредственно в самих произведениях. Главным образом, это относится к произведениям эпическим и драматургическим, по самой природе своей предназначенным прежде всего отражать действительность (а не восприятие этой действительности автором, как это свойственно лирике).
Заветная мечта большей части писателей-эмигрантов - быть услышанными и принятыми на родине. В этом смысле авторы, о которых идет речь - не исключение. Так, в предисловии к американскому изданию своего романа В. Юрасов писал: «...я думаю, что может статься (полужирный мой. -М. Б.), и мой „Параллакс“ найдет дорогу до города моей юности Ленинграда или до города моего детства Ростова-на-Дону». И дальше: «.когда я думаю, что моему роману, может быть удастся прорваться (полужирный мой. - М. Б.) на родину, мне хочется рассказать о себе»274 275. Сама стилистика высказывания в данном случае подтверждает, что желанная возможность быть прочитанным на родине представляется писателю маловероятной и трудно достижимой. Он с горечью признает: «Писал я роман для русского читателя, но основной русский читатель живет за семью замками (полужирный мой. - М. Б.) в Советском Сою-
275
зе» .
Однако и эта слабая надежда озвучена уже в 1970-е годы. В конце 1940-х годов авторы, выросшие и личностно сформировавшиеся в СССР предвоенных лет, осознавали, что к отечественному читателю их произведения смогут дойти только через значительный промежуток времени. И этот российский читатель будущих поколений с большой долей вероятности будет читателем именно советским, плохо понимающим проблемы второй эмиграции и ее литературу, а то и вовсе лишенным информации и о том, и о другом.
274 Юрасов В. И. Параллакс. Нью-Йорк, 1972. С. 3,4.
275 Там же. С. 9.
124
Отсюда, повидимому, и вытекают две взаимосвязанные особенности рассматриваемого литературного феномена. С одной стороны, важное место среди затрагиваемых писателями тем занимает их рассказ «о времени и о себе». Иными словами, о самом явлении «второй эмиграции» и о его представителях. Широкий исторический контекст предназначен в данном случае для объяснения (и, возможно, оправдания) в глазах будущего отечественного читателя жизненного выбора этой части военного поколения. С другой стороны, сам этот контекст, в значительной мере состоящий из описания повседневной жизни в предвоенном СССР, является своего рода «визитной карточкой» второй эмиграции, презентует ее как гео-социальный феномен новой для него среде обитания.
Таким образом, в координатах «здесь - там» и «сейчас - потом» обозначилась двойственность читательского адреса прозы второй эмиграции, во многом определившая и наиболее распространенная в темы, и особенности их раскрытия.
Будущему отечественному читателю, в первую очередь, предназначен рассказ о пережитом «новоэмигрантами» во время и после Второй мировой войны. Прежде всего, это - «другая правда» о самой войне, те реальные факты и события, которые были полностью изъяты из официальной советской истории, и, соответственно, вплоть до перестройки в нашей стране не находили никакого отражения в советской литературе.
Для писателей второй волны эмиграции Великая Отечественная война не самостоятельное историческое событие, но важнейшая составная часть глобального исторического катаклизма - Второй мировой войны. Соответственно, совершенно иначе, чем в советской литературе, обыгрывается и оценивается фактор внезапности вступления в войну для СССР. Советские писатели в этой ситуации видели в первую очередь проявление вероломства противника, жертвой которого стала вся их родина, и, отчасти, оправдание военных неудач и потерь СССР в первые месяцы войны. Для писателей-эмигрантов неизбежность вступления в мировую войну одной из крупнейших держав мира - СССР представляется очевидной. Во внезапности этого вступления они склонны видеть историческую вину руководства страны перед народом. И резко осуждают правительство и лично Сталина за преступную неподготовленность СССР к войне, повлекшую бесчисленные и бессмысленные жертвы. В. Алексеев, Г. Андреев Г. Климов и некоторые другие писатели второй волны эмиграции рисуют в своих произведениях положение рядовых советских солдат в первые дни Великой Отечественной войны. При этом до натурализма подробно описывается плохое обмундирование, скудное питание, не приспособленные для жизни бараки и почти полное отсутствие оружия в лагерях и на сборных пунктах, где формируются части для отправки на фронт. Особо подчеркивается, что значительная часть новобранцев
125
не только не имеет достаточной военной подготовки, но зачастую и вообще к военной службе непригодна.
Так, в «Солдатской России» В. Алексеев пишет: «Суп получали в бачках и делили за столами по тарелкам и кружкам. Многие подростки (полужирный мой. - М. Б.) ломали и теряли ложки, а поэтому пили суп прямо из тарелок. Грязь в столовой-землянке была фантастическая. Кроме столовой, были столы на улице около кухни. Землянка не могла вместить всех даже по очереди, и каждый день какая-нибудь рота обедала на морозе. Есть суп при температуре в 15-20 градусов ниже нуля было не очень приятно, а для не имевших ложек и опасно. Суп в жестяных тарелках моментально остывал и можно было обморозить язык об металлические края. О бане в распределительном батальоне никто и не мечтал»276.
Более того, для этой части отечественной литературы характерно утверждение, что советское военное руководство проявило в первые месяцы Великой Отечественной войны особый цинизм, непосредственно обусловленный господствующей в стране коммунистической идеологией. Подменив главную задачу тренировочных лагерей, их из центров обучения бойцов сделали местом превращения людей в бездумные и послушные автоматы. Это делалось для того, чтобы оружие ни в коем случае не попало в руки человека, сохраняющего собственное достоинство и способного самостоятельно принимать решения. Именно с такой ситуацией столкнулся автобиографический герой романа Г. Климова «Берлинский кремль»: «Многие из нас искренне возмущаются методом обучения солдат в запасных частях перед отправкой на фронт. Там солдат учат почти исключительно строевой подготовке, повиновению команде „направо“ и „налево“, отдаче чести начальству и хождению в сомкнутом строю. Сплошь и рядом винтовки у солдат деревянные. Часто солдаты попадают на фронт, ни разу не выстрелив из настоящей боевой винтовки <.. .> Иногда это объясняется причинами местного порядка. Но общие планы идут сверху и имеют свой глубокий смысл. Для Кремля не важно, если солдат умрет, но гораздо хуже, если солдат не будет повиноваться. Исходя из этого планируется обучение»277.
Противостояние СССР и нацистской Германии показано в литературе второй волны русской эмиграции в контексте всей Второй мировой войны. Соответственно, философские категории добра и зла имеют несколько иное, чем в советской литературе о Великой Отечественной войне, конкретно-историческое наполнение. В последней оценки по данному вопросу были однозначны: воплощением зла считалась «фашистская сила темная», добро олицетворял «советский воин-освободитель». В эмиг-
276 Алексеев В. И. Россия солдатская. Нью-Йорк, 1954. С. 145.
277 Климов Г. П. Берлинский Кремль. Франкфурт-на-Майне, 1953. С. 45.
126
рантской же литературе проблема представлялась гораздо сложнее. Советская Россия рассматривалась здесь как неразрывное единство двух составляющих, по вопросу добра и зла разнесенных по противоположным полюсам. С одной стороны, Родина, отстаивающая свою независимость, и в этом противопоставленная фашистским агрессорам (добро). С другой, - тоталитарное советское государство, сражающееся за мировое господство, и в этом плане идентичное государству фашистскому. В мировом противостоянии добра и зла оно выступает на стороне последнего.
В произведениях писателей послевоенной эмиграции отражена мучительная раздвоенность, которая в первые месяцы Великой Отечественной войны была характерна для многих (по мнению авторов) советских граждан. Люди встали перед неразрешимой дилеммой: защищая родину от иноземных захватчиков, они автоматически становились союзниками и защитниками строя, о крушении которого мечтали (а некоторые, подобно героям «Невидимой России» В. Алексеева, даже действовали подпольно, готовя его свержение).
Те же, кто воспользовался моментом, чтобы вступить в борьбу с советской властью, автоматически оказались сражающимися на стороне оккупантов. И хотя главной их целью было освобождение своего народа (от сталинского режима), фактически они воевали за его, народа, порабощение (фашистами).
В такой ситуации оказалось и большинство бойцов РОА - Русской Освободительной армии, сформированной немцами для ведения боевых действий против СССР. По имени командующего этой армией генерала Власова ее бойцы получили нарицательное название «власовцев». Конечно, были среди них трусы и предатели, просто спасающие любой ценой свою жизнь или ищущие выгоды в любых ситуациях. Именно на этом аспекте проблемы долгое время делала акцент советская литература о войне. Писатели второй волны эмиграции, не отрицая этого факта, акценты расставили иначе. В центре их внимания те из «власовцев», которые действительно любили родину, но поставленные перед труднейшим выбором, решили, что сталинизм для России все же большее зло, чем немецкая оккупация. Этот мучительно трудный выбор между национальным интересом, с одной стороны, и свободой личности - с другой, вынуждены делать герои Г. Андреева, Г. Климова, Л. Ржевского, В. Юрасова.
В прозе второй волны эмиграции многократно повторяются сцены и эпизоды, показывающие, что в самом начале Великой Отечественной войны определенная часть русского крестьянства достаточно лояльно отнеслась к немецкой оккупации. Авторы объясняют этот факт тем, что для исконного крестьянства колхозный строй является большим порабощением, чем даже иноземное иго. Доведенные до отчаяния бесправием и материальными лишениями, крестьяне готовы были признать господство немцев при условии возвращения частной собственности на землю. О
127
первых месяцах оккупации рассказывается в произведениях В. Алексеева, Г. Андреева, Л. Ржевского. В большей степени, свидетельствуют, не сговариваясь, разные писатели, немцев доброжелательно встречали в черноземных южных областях.
Еще одна страница истории Второй мировой войны, написанная в основном прозаиками второй волны эмиграции и предназначенная ими, повидимому, в первую очередь будущему российскому читателю, посвящена фашистским лагерям для военнопленных. В очерковой форме быт такого лагеря эпизод за эпизодом детально воспроизводится в очерках Г. Андреева «Минометчики». Одно из лучших художественных его описаний дано в романе Л. Ржевского «Между двух звезд». Рассказывается об этом также в произведениях В. Свена и Т. Фесенко. Последняя, кроме того, знакомит читателей с бытом так называемых «рабочих лагерей», созданных на территории Г ермании для беженцев «с востока» и по условиям жизни немногим отличавшимся от концентрационных лагерей.
Эксклюзивным жизненным материалом, раскрытым преимущественно писателями второй эмиграции, стало все, связанное с лагерями перемещенных лиц, возникшими в послевоенной Европе. Именно в этой части отечественной литературы нашли отражение история возникновения таких лагерей, подробное описание быта в них, анализ состава их весьма своеобразного населения, его проблем, целей и надежд. Здесь же утвердилось, став полноправным русским термином и само обозначение Ди-Пи, восходящее к аббревиатуре английского звучания словосочетания «перемещенные лица» (displaced persons).
Детально о жизни Ди-Пи в лагерях рассказано также в романах Л. Ржевского, В. Юрасова, повести Т. Фесенко, поэме Е. Кукловской. Многие произведения самых различных жанров - от рассказа (Б. Филиппов) до целой книги мемуарного характера (Б. Ширяев) посвящены этой теме полностью. Более того, заглавие книги Ширяева включает этот термин: «Ди-Пи в Италии».
Все авторы, пишущие о лагерях Ди-Пи, подчеркивают, что самым мучительным для «перемещенных лиц», являвшихся ранее советскими гражданами, был постоянный страх перед возможной насильственной репатриацией. В целый ряд произведений вошли и сами сцены «выдачи» людей советским властям. По глубине эмоционального воздействия эти страницы относятся к сильнейшим во всей литературе второй волны русской эмиграции. Наиболее ярко и художественно совершенно воспроизвели трагические эпизоды «выдач» В. Юрасов, рассказавший о событиях в лагере Платтлинг (Германия), и Б. Ширяев, описавший, как это происходило в Римини (Италия). Единый для всех авторов пафос - глубочайшее сочувствие к преданным союзниками соотечественникам и осуждение союзников, из соображений политической выгоды обрекших сотни тысяч невинных жертв на мучительную гибель - выразительнее всего
128
звучит в поэме Е. Кукловской при описании трагедии, разыгравшейся «в казачьих больших лагерях» у города Лиенца (Италия).
Насильственная репатриация была дамокловым мечом и для послевоенных «перебежчиков»: советских граждан, чаще всего - военнослужащих, оказавшихся в оккупированной Европе и бежавших на Запад. Эти люди также находились под постоянной угрозой выдачи советским властям. Судьба такого перебежчика составляет сюжетный стержень романов В. Юрасова «Враг народа», Г. Климова «Крылья холопа», пьес
С. Малахова «Летчики» и «Беглецы», очерков В. Алексеева. Во всех этих произведениях «феномен перебежчика» исследуется глубоко и всесторонне: в социальном, историческом, психологическом, этическом и национальных аспектах. Касаются этой темы и другие авторы - Л. Ржевский, Г. Андреев, Б. Филиппов; Б. Ширяев.
Прежде всего будущему отечественному читателю адресован, по-видимому, и рассказ эмигрантов второй волны о собственном трудном «врастании» в мирную, послевоенную чужеземную жизнь. О специфическом ощущении «повторной» эмиграции при переезде из Европы за океан, в частности, в США (а также в Бразилию, Аргентину, Австралию).
А вот описание особенной, только этой части эмиграции присущей «отрицающей» ностальгии, в которой любовь к покинутой родине и тоска по ней органически сочетаются с животным страхом перед даже гипотетической возможностью на родине оказаться, предназначено, вероятно, в первую очередь для современников: жителей западной Европы и «старых» русских эмигрантов. Различные герои Л. Ржевского в очень разных жизненных обстоятельствах говорят об этом сложном психологическом феномене практически одними и теми же словами. «Благодарю Тебя, Господи, что унес меня из этой несчастной страны!» - искренне восклицает в задушевной беседе с соплеменником герой рассказа «Полдюжины талантов»278. «Спасибо Тебе, Господи, что унес меня из той окаянной страны», - почти слово в слово вторит ему «задумчивый старикан» (он же - повествователь), подводящий итоги своей жизни в позднем, одноименном рассказе279. Г ерой рассказа «Малиновое варенье» чистосердечно признается: «Представьте, иногда прямо-таки заболеваю ностальгией. Потом встречу оттуда приехавших и расскажут такое, что страшно ста-нет»280. А «старый» эмигрант в повести «Между двух звезд» утверждает: «Это совершенно беспримерная в истории мира дрожь людей при мысли о возвращении на родину, тем и беспримерна, что она массовая. Все дро-
278 Ржевский Л. Д. За околицей: рассказы разных лет. Тенефлай (Нью-Джерси), 1987. С. 147.
279 Там же. С. 175.
280 Там же. С. 40.
129
жат. Все подсоветские. И природа этой дрожи вполне своеобразна... Это - рецидив того страха, которого все наглотались там»281.
Автобиографический герой Б. Ширяева пытается объяснить собеседнику из «старых» эмигрантов (а в значительной степени - осмыслить сам) упорное нежелание эмигрантов послевоенных возвращаться в СССР: «.вы увезли с Графской пристани память о лучших годах вашей жизни, а мы сквозь все наши проволочные заграждения - память о муке, страдании, нищете, тесноте, унижениях тащили. Мы эту память волокли, а она нас под зад толкала. Для вас Европа разом стала минусом, а для нас даже вот эта мусорная куча ировская все-таки плюсом»282.
С непревзойденным чувством юмора эта особенная ностальгия охарактеризована в «Дипилогической азбуке» И. Сабуровой: «Р - родина. Над утратой ее пролито немало горьких слез. Но дипилогическое объявление о потере гласит так: Потеряна горячо любимая родина. Умоляем не
возвращать»283.
Как уже отмечалось выше, эксклюзивная тематика в прозе второй волны русской эмиграции, предназначенная, главным образом, для одной из двух основных категорий читателей, как правило, вписана в более широкий исторический контекст, имеющий как раз двуаспектный читательский адрес. Эмигрантская судьба героя, обычно показывается на фоне его предшествующей жизни (в предвоенном СССР, и очень часто - пребывания в ГУЛАГе).
Соответственно, проза второй волны русской эмиграции тяготеет к большим эпическим формам. Почти все авторы писали романы, причем многие - с продолжением, объединяя романы в дилогии и даже трилогии. Романы эти часто складывались постепенно, из отдельных частей, публикующихся в разных периодических изданиях в разное время. При этом с точки зрения сюжетной хронологии приращение шло в обе стороны: и в будущее, и в прошлое. Подобным же образом складывались и циклы очерков. Для творчества некоторых авторов вообще характерно создание единого художественного пространства, в котором кочуют из произведения в произведение одни и те же персонажи.
Можно предположить, что этот исторический контекст предназначен даже в большей степени для нового окружения писателей - читателей из среды эмигрантов первой волны и тех иностранцев, которые проявили интерес к судьбе «новой эмиграции». Удается даже выделить отдельные тематические аспекты именно с этим читательским адресом. Задача в
281 Ржевский Л. Д. Между двух звезд. Нью-Йорк, 1953. С. 404.
282 Ширяев Б. Н. Ди-Пи в Италии: записки продавца кукол. Буэнос-Айрес, 1952. С. 213.
283 Сабурова И. О нас. Мюнхен, 1972. С. 108.
130
данном случае, главным образом, - информационная. Однако и для будущего отечественного читателя этот пласт литературы также содержит определенный «мессидж». Это не «другая правда», как в случае с Великой отечественной войной, но принципиально другой ракурс картины, неоднократно воспроизводимой в литературе социалистического реализма. И этот ракурс позволяет высветить совершенно другие характерные черты действительности, служащие, в частности, причиной и оправданием для решения покинуть родину.
Двойственность задачи определяет и двуаспектность раскрытия темы. Наряду с объективной информацией об отображаемой действительности эта часть новоэмигрантской прозы включает сведения, делающие картину в целом откровенно тенденциозной. Эта тенденциозность помогает авторам создать у людей, впервые сталкивающихся с темой, именно то (сочувственное) мнение об их предвоенном прошлом, которое они стремятся создать. Кроме того, именно благодаря этой тенденциозности, изображение советской действительности, созданное новыми эмигрантами, отчасти дополняет, отчасти противостоит тому одностороннему ее изображению, которое существовало в литературе социалистического реализма. Таким образом, писатели обретали сочувствующую аудиторию «здесь и сейчас» и в то же время закладывали предпосылки для того, чтобы быть адекватно воспринятыми читателем в будущем на родине (при том, что речь идет о двух очень разных категориях читателей и с социо-культурной, и с идеологической точек зрения).
В прозе послевоенной эмиграции усиленно акцентируется нищета большей части населения СССР в эти годы, убогость быта, в особенности в провинции. В художественной форме эта материальная скудость существования блестяще описана в романе Н. Нарокова «Мнимые величины». Среди очерков на эту тему выделяется первая часть книги Г. Андреева «Горькие воды».
В дилогии В. Алексеева эта картина, в ее органическом единстве перетекает из романа в роман, объединяя в единый обвинительный текст и собственно повествование, и публицистические отступления, где автор выражает свою горечь прямо от собственного лица. Очереди, дефицит практически всех товаров, коммунальные квартиры, плохая работа транспорта, характеризующие в произведениях Алексеева быт относительно благополучной Москвы, воспринимаются большинством персонажей дилогии как норма жизни. Еще хуже дело обстоит за пределами столицы: на больших стройках люди живут в бараках, в деревнях бедствуют, в областных центрах влачат унылое существование. Сама стилистика фраз раскрывает боль и негодование автора: «Когда Григорий вышел с вокзала в Туле, его сразу поразило убожество и бедность города (полужирный мой. - М. Б.). Было начало апреля. Набухшие облака бежали над грязными (полужирный мой. - М. Б.), полными до краев снега
131
улицами. Было десять часов утра. Около хлебных магазинов толпились очереди (полужирный мой. - М. Б.): бородатые мужики, повязанные платками женщины, оборванные (полужирный мой. - М. Б.) ребятишки ... В целом, по сравнению с концом НЭПа, в глаза бросалась грязь, нищета и измученность (полужирный мой. - М. Б.) народа; дома были давно не ремонтированные, хмурые и унылые (полужирный мой. -М. Б.)»284.
В произведениях Б. Филиппова и Л. Ржевского показано, что большинство жителей, соответственно, Москвы и Ленинграда существуют не в лучших условиях, осложненных еще и неразрешимостью квартирного вопроса. С убогим, полунищенским существованием киевлян в этот период знакомит читателя Т. Фесенко. О нищете колхозного крестьянства средней полосы России рассказывает С. Максимов в дилогии о Денисе Бушуеве.
Первыми в отечественной литературе, задолго до того, как это стало возможно на родине, писатели второй волны эмиграции осветили еще одну историческую трагедию - искусственно организованный голод, как они считали, на Украине в 1933 году. Выразительные картины вымерших деревень, описание ужасающих человеческих страданий: физических и нравственных, связанных с голодом в плодороднейших местах можно найти в произведениях Т. Фесенко, М. Соловьева и некоторых других авторов.
Писатели второй волны эмиграции показывают и начавшееся в «бесклассовом» обществе социально-материальное расслоение. На фоне тотального обнищания людей, «новая аристократия» предстает явлением вызывающим и безнравственным. В настоящей роскоши живет партийноправительственная элита, а также те, кто власть ее обеспечивает как с военной, так и с идеологической позиций. Среди «избранных» генералитет армии, высшие чины НКВД, люди искусства. Настоящие Валтасаровы пиры устраивают писатели в подмосковном дачном поселке в дилогии
С. Максимова. Маленькой усадьбой является, по-существу, генеральская дача в пьесе того же автора «Семья Широковых». Большую и просторную московскую квартиру с мастерской занимает угодный властям скульптор Петр Николаевич в рассказе В. И. Алексеева «Возвращение». Практически безграничны материальные возможности Любкина в «Мнимых величинах».
Это расслоение чревато назревающими конфликтами как в общественно-политической, так и в частной жизни. Односельчане невзлюбили родителей Дениса Бушуева, которым преуспевший сын выстроил в родном селе роскошные хоромы. В очерках В. Свена жители сел в окрестно-
284 Алексеев В. И. Россия солдатская. С. 239.
132
стях Селигера ненавидят праздных и нарядных дачников. Но открыто выражать протест народ пока не решается.
Двойственность читательского адреса при изображении советской действительности в прозе второй волны русской эмиграции определяет возможность и даже распространенность «автономного» существования этой темы (вне контекста последующей судьбы героя). Наглядный тому пример - дилогия С. Максимова о Денисе Бушуеве. Это большое эпическое полотно показывает в различных ракурсах жизнь в СССР в 1931— 1936 годах (роман первый — «Денис Бушуев») и в 1940—1941. Картина эта содержит штрихи, невозможные в советской литературе соответствующего периода. Помимо упомянутых выше нищеты в колхозах и социально-экономического расслоения общества, автор затрагивает проблему несвободы советской интеллигенции («художник и власть»). Она раскрывается, прежде всего, на примере судьбы главного героя. Талантливый деревенский юноша Денис Бушуев получает от советского государства большую помощь в развитии своего поэтического дарования. Но только до тех пор, пока держится в предписанных идеологических рамках. Попытка же за эти рамки выйти приводит его к физическому уничтожению.
Поскольку перечисленные аспекты играют значимую роль в дилогии Максимова, картина советской действительности в целом, созданная в этом произведении, значительно отличается от той, которая создавалась параллельно в литературе социалистического реализма. А значит, может представлять интерес для читателей «по ту сторону железного занавеса». И в то же время дилогия содержит множество деталей, в советской литературе неоднократно отраженных, предназначенных скорее для читателя западного. В первую очередь, конечно, это восторженный гимн Волге. Великая русская река для писателя символ и в то же время материальное воплощение самой русской души. На западного читателя, в значительной степени, ориентированы, вероятно, и массовые сцены, выписанные динамично и рельефно. Это и коллективный выход на покос, сочетающий в себе настоящий тяжелый крестьянский труд и праздник. И традиционное народное гуляние на Троицу, традиционно же заканчивающееся жестоким побоищем между парнями соседних деревень. И многолюдные крестьянские свадьбы, и зимние шумные сборища молодежи по домам, потому что «клуб - клубом, а посиделки - посиделками». Все эти события, включая даже кровавую массовую драку взрослых уже молодых людей, описаны автором с большой теплотой и полным приятием происходящего. Все это — естественные составляющие реальной жизни народа, выработанные веками способы взаимодействия между людьми. И покос, и посиделки, на которых лучшая плясунья деревни самозабвенно пляшет «барыню» — сцены, написанные в традиции Л. Толстого и с откровенным подражанием соответствующим сценам в его романах.
133
Такая же двойственность читательского адреса и у первой книга дилогии В. Алексеева - «Невидимая Россия». Действие в ней охватывает период с 1925 года до самого начала Великой Отечественной войны. Интригующе-расплывчатое заглавие обещает читателю информацию, не доступную невооруженному взгляду, сокрытую. Действительно, главным объектом изображения в этом романе является существовавшее в России 1920-1930-х годов антибольшевистское подполье. Эта сторона жизни, естественно, не имела отражения в советской литературе тех лет. В то время Алексеев красочно изображает также бедственное материальное положение большей части российского населения накануне войны. Для советского читателя это - в общем-то знакомая картина, необычна лишь авторская позиция, для западного - информация о неведомом мире, не менее интересная, чем рассказ о борьбе с большевизмом внутри страны.
Двойственность читательского адреса свойственна прозе второй волны русской эмиграции и при раскрытии темы сталинских лагерей. Описание тюремно-лагерного быта, большой части писателей известного по собственному опыту, повидимому, предназначено в первую очередь для западного читателя. Анализ «изнанки процесса», внутренний мир чекистов, «классификация» этих людей, самая сущность того сложного организма, который представлял собой застенок ЧК - НКВД - ГПУ, показанные Н. Нароковым в «Мнимых величинах», в равной степени неведомы и интересны современному автору зарубежному и будущему российскому читателю. То же, вероятно, можно сказать о версии, предложенной Г. Климовым в дилогии «Князь мира сего» и «Имя мое легион». Сталинские репрессии этот автор объявляет результатом действия... нечистой силы. И детально на многочисленных примерах свою гипотезу обосновывает.
А вот акцентирование специфического, «утешительного» аспекта лагерного бытия, скорее всего, - для будущего отечественного читателя. Наличие этого аспекта в значительной мере отличает развитие темы у писателей послевоенной эмиграции. Они создают фактически ту же картину, что и оставшиеся на родине бывшие узники ГУЛАГ А. Но картина эта освещена особым светом. Светлое, жизнеутверждающее начало в раскрытии «лагерной темы» писатели послевоенной эмиграции связывают с проявлением некоторыми заключенными в самых нечеловеческих условиях высочайшей духовности, лучших свойств личности. Такое поведение большинство авторов напрямую соотносит с религиозностью персонажей. Так, в дилогии В. Алексеева наиболее достойно и мужественно из трех (весьма положительных) главных героев ведет себя в заключении Николай Осипов - человек не просто верующий, но истинный фанатик православия. Заключение Николай воспринимал как часть необходимой для спасения родной страны искупительной жертвы. А потому этот крестный путь был для него хотя и мучительным, но исполненным великого смысла. И, действительно, смысл этот был: заключенные, по-
134
добные Николаю, помогли обрести веру (и благодаря этому выжить) многим товарищам по несчастью. В романе С. Максимова подобную функцию выполняет дед Дениса, Северьян Бушуев. Человек глубоко верующий, он добровольно отправился на советскую каторгу, взяв на себя чужую вину.
Особенно наглядно влияние религии на состояние души и всю повседневную жизнь заключенных показано в произведениях, рассказывающих о Соловецком лагере особого назначения - печально знаменитом СЛОНе. Поскольку лагерь располагался непосредственно в стенах бывшего православного монастыря, атрибуты службы, присущие этой конфессии, почти сливались в сознании узников с явлениями природы. Монастырские строения, отдельные предметы церковной утвари, немногие оставшиеся на острове монахи, сопутствующие этим местам церковные легенды - все становилось для заключенных неотъемлемой составной частью их повседневной жизни. При этом, именно на Соловках находилось множество заключенных священников. Их влияние на нравственную атмосферу в лагере показано в повести Г. Андреева «Соловецкие острова». Осужденные священники воздействовали на других заключенных, проповедуя слово Божие, и личным примером, и даже самой причиной своего ареста. Большинство из них осуждены именно за несогласие отречься от сана (и от Бога - даже формально!), за то, что продолжали, несмотря на запреты, служение церкви. О влиянии на жизнь Соловецкого лагеря религии вообще и заключенных-священнослужителей, в частности, пишет и Б. Ширяев. Одну из глав книги о СЛОНе он так и назвал: «Сих дней праведники».
К пафосу всех произведений второй эмиграции о сталинских лагерях в определенной степени относятся слова, написанные критиком В. Арсеньевым о книге Б. Ширяева: «Соловецкие ужасы автор не смакует, а отодвигает на задний план. Передний же - почти радостный, „утешительный^ Все его внимание сосредоточено на жемчужинах духа, концлагерная обстановка их лишь оттеняет»285.
«Лагерная» литература послевоенной эмиграции богата также полными лиризма красочными пейзажами, данными от имени героев-рассказчиков. Это природа, увиденная глазами и воспринятая душой заключенного: суровая красота соловецкого края у Б. Ширяева и Г. Андреева, таежный европейский Север в различные времена года у С. Максимова и В. Алексеева. Большая часть пейзажей вызывает ощущение светлой, легкой грусти, характерной для эмигрантского взгляда на родную природу из новой жизни. Целый ряд картин подчеркивает мощь, грозную, подавляющую, непреодолимую силу природы, что характерно
285 Арсеньев В. Свет во тьме // Грани. 1955. № 24. С. 140.
135
для восприятия родины послевоенными эмигрантами. Есть в этой части отечественной словесности и другие российские пейзажи: Москва и Подмосковье в повестях Ржевского, Волжские просторы в дилогии С. Максимова, Ставропольские степи в эпопее М. Соловьева. Окрашенные глубоким лирическим чувством, эти зарисовки представляют далекую родину новому окружению писателей.
Еще одна, немногочисленная, но очень значимая категория читателей прозы второй волны русской эмиграции - сами послевоенные эмигранты, в первую очередь, писатели и литературные критики из этой среды. По отношению к авторам они нередко выступали в роли «alter ego» и даже материализованной совести. Прежде всего, именно к собратьям по судьбе, со-чувствующим, понимающим и способным оказать моральную поддержку, обращены страницы, отражающие мучительные попытки оправдать свой жизненный выбор, осмыслить свое место в новой ситуации. Читатели второй эмиграции, действительно, проявили большой интерес к создаваемой в их среде литературе. Практически каждое произведение становилось предметом обсуждения в прессе, причем в число рецензентов входили почти все писатели. Ведущее место среди писателей-рецензентов занимал яркий прозаик - Л. Д. Ржевский. Ему принадлежат рецензии на отдельные произведения и книги «новых» эмигрантов (С. Максимова, Н. Ульянова, Б. Ширяева и некоторых поэтов), а также обзорные статьи «Художественная проза „новой“ эмиграции»286, «Черты эмигрантской литературы послевоенного времени»287 и др. Он же в одной из рецензий (на «Ди-Пи в Италии» Б. Ширяева) отмечает: «... книгу все время выклянчивают, того и гляди зачитают»288 - (полужирный мой. -М. Б.). Это замечание, сделанное в скобках, свидетельствует о том, что ситуация хотя и значимая, но не представляющая собой чего-то сверхординарного. Еще один штрих к портрету современного авторам читателя делает критик В. Зеелер. О том же произведении Б. Ширяева он пишет: «Я читал книгу с карандашом в руке, чтобы отметить особо яркие факты»289 - (полужирный мой. - М. Б.). К слову, начинается само рецензируемое произведение открытым письмом «Куда-то в Аргентину» одному из таких же послевоенных эмигрантов. А заканчивается призывом идти вперед, невзирая на трудности, также обращенным к послевоенным эмигрантам, обитателям лагеря для Ди-Пи.
Сам Ширяев, в свою очередь, тоже являлся внимательным читателем и критиком произведений «новых» эмигрантов. Он, например, живо от-
286 Русская литература в эмиграции: сб. ст. Питсбург, 1973. С. 83-94.
287 Новое Русское Слово. 1967. 16 апр.
288 Ржевский Л. Книги Б. Ширяева // Грани. 1954. № 18. С. 137.
289 Русская Мысль. 1952. 12 дек., № 510.
136
кликнулся и высоко оценил дилогию В. Алексеева, отметив объективность авторской позиции и соответствующий ей беспристрастный тон повествования: «В. Алексеев никого не судит в своих повестях. Он как бы устраняет из них самого себя, свой личный аспект, стремясь рассказать о виденном им, минуя призму своего собственного отношения к этому виденному»290. Само по себе это утверждение представляется спорным: тенденциозность автора очевидна, но, повидимому, его точка зрения совпадает с позицией самого рецензента. Однако косвенно такая оценка подтверждает высказанное Ширяевым признание художественных достоинств книги.
Вообще, современная авторам критика, как правило, доброжелательна, немногочисленные замечания высказываются, в основном, мягко, в сопровождении перечня достоинств. Главная задача такой критики - понять, поддержать автора и помочь ему «достучаться» до читателя. Уже заглавия статей характеризуют писателей рецензентов как вдумчивых и благосклонных читателей: «Простая правда» (Б. Ширяев об А. Алексееве), «Новый талант» (П. Степанов об С. Максимове), «Свет во тьме» (В. Арсеньев о Б. Ширяеве»). Л. Д. Ржевский часто использует в названиях такие определения как, «настоящая» книга, книга, «не отпускающая читателя», и т. д. Однако, при всей лояльности критики, самый факт неизбежного внимательного прочтения и обсуждения профессионалами, несомненно оказывал мобилизующее воздействие на авторов.
Таким образом, сложный и своеобразный читательский адрес в значительной мере определяет своеобразие литературы второй волны русской эмиграции как историко-культурного феномена, обусловливая целый ряд особенностей его формы и содержания. И, встречно, анализ этой литературы позволяет увидеть специфику ее читательского адреса.
290 Ширяев Б. Простая правда // Возрождение. 1954. № 32. С. 148-149.
