CC BY
52
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 2007. №5 (1)
УДК 821.511.131.09 Н.В. Ильина
ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ КАТЕГОРИИ ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВА В ПОЭТИЧЕСКОЙ КАРТИНЕ МИРА БЕСЕРМЯНСКОГО ПОЭТА М. ФЕДОТОВА
Анализируются временные и пространственные координат в поэтическом творчестве М. Федотова. Мифопоэтический анализ текстов бесермянского поэта показывает, что инвариантом его поэзии является тема преодоления небытия.
Ключевые слова: бытие, небытие, инобытие, линейная и циклическая модели времени, пространство.
Поэзия М. Федотова - это поэзия боли, о чем свидетельствует и название одного из сборников поэта «Вось», в котором сталкиваются значения двух омонимов (вось «боль» и вось «моление»), выражающих ключевые для автора идеи. Боль поэта/лирического героя опосредована [8] и имеет ярко выраженные социальные и психологические предпосылки: маргинальность героя, отчужденность и одиночество, неприятие героя социумом и неприятие героем законов современного ему общества, неудовлетворенность собой и окружающими и т. д.
Анализ социальных и психологических моментов, составляющих структуру личности героя, представляет значительную ценность для исследования творчества М. Федотова. Однако прочтение творческого наследия поэта только через призму социального и психологического не раскрывает всей глубины его творчества, ибо в поэтической картине мира этого автора человек и его окружение соотносятся не только с социумом, а с мирозданием, в силу чего социальное перерастает себя и переходит в область онтологии и аксиологии. Практически каждое стихотворение М. Федотова семантически многослойно и имеет несколько вариантов прочтения, важнейшее из которых сводится к вопросу о сущности бытия и небытия, жизни и смерти. Так, например, говоря о культе личности или эпохе периода «застоя», М. Федотов говорит не о политике, а о бытии (точнее, о небытии): «Татын улйм ялан выльдйськыса но, / Сйзёнъёслэсь кужмысь пальпотыса, / Из ымныръёс пум-тэм кисьтылыса но, /Лулэн, яратонэн вузкарыса» (Здесь жили мы, все время обновляясь, / Пожеланиям через силу улыбаясь, / Бесчисленно отливая каменные лики, / Душой, любовью торгуя) [4. С. 63]. Душа же является для него квинтэссенцией жизни, субстанцией, позволяющей человеку обрести вечность через переход в инобытие, в связи с чем «торговля» душой равнозначна небытию, смерти.
Природа «голоса боли» в поэзии М. Федотова, на наш взгляд, также выходит за рамки социального и собственно психологического и переходит в сферу предельно обобщенных философских вопросов о сущности бытия. Рас-
суждая о природе мифологии, британская исследовательница К. Армстронг отмечает, что основное отличие животных от человека заключается в том, что животные видят смерть своих сородичей, но не придают этому значения, тогда как человек, однажды осознав свою смертность, стремится к ее преодолению [9. С. 1]. Эти слова вполне соотносимы с творчеством М. Федотова, в поэтической картине которого присутствуют как энтропия небытия, так и элементы светлого горнего мира, к которому стремится лирический герой. Боль же является символом разобщения, разъединения, суеты, дисгармонии, духовного нездоровья и поэтому входит в семантическое поле небытия. Однако при этом необходимо отметить, что, в отличие от большей части персонажей удмуртской литературы последних десятилетий, лирический герой М. Федотова не ограничивается констатацией «мира как хаоса», а стремится к избавлению от сопровождающего его чувства боли и пустоты.
Исходя из того, что именно «хронотопическое начало литературных произведений способно придавать им философический характер, выводить словесную ткань на образ бытия как целого <...> - даже если герои и повествователи не склонны к философствованию» [7. С. 214], предлагаем остановиться на рассмотрении пространственно-временных координат, лежащих в основе мироздания, в котором живет лирический герой М. Федотова. А поскольку значительный пласт исследуемого материала характеризуется мифо-центричностью, заключающейся в сознательном и бессознательном обращении автора к мифологическим структурам (архетипам, мифологемам), наиболее релевантным подходом к анализу творческого наследия М. Федотова может стать мифопоэтический подход.
Жизненный путь лирического героя М. Федотова подразделяется на такие этапы, как детство, юность, зрелость, старость. Наиболее эксплицитно эта концепция получила отражение в раннем стихотворении «Тазьы ортчоз пинал вакыт» («Так и юность пройдет») [3. С. 22], в котором лирический герой М. Федотова размышляет о своей жизни. Зримо представлена цепь временных отрезков, знаменующих поворотные моменты в жизни человека. Детство и юность связаны с задором, безрассудством, необузданностью страстей: «еж мылкыд» (юное настроение), «яратон» (любовь), «курыт мозмон» (горькая грусть), «сюлэм висён» (боль сердца). Зрелость - «время собирания камней» - это награда за добрые дела и стыд за ошибки молодости. И наконец, этап, который обозначен как «тазьы, вылды, ортчоз улон» (так, видимо, и жизнь пройдет) - старость, смерть. Однако уход из жизни не омрачен темными красками, он воспринимается как нечто естественное, то, что предписано и должно свершиться: вылиться теплым дождем твоих добрых деяний.
В других стихотворениях лирический герой М. Федотова оглядывается на свое прошлое и с грустью видит, что, несмотря на разные тяготы, это были лучшие годы его жизни. Поэтому его преследует желание повернуть время вспять, но он понимает, что это невозможно: «Ой-ой, шуоз вал анае, / Юэз араллякуз. / Со кыдёке кошкем виез / Уд берыкты ноку» (Ой-ой! Бывало, говорила мама, / Когда жала хлеба. / Те канувшие в прошлое времена / Уже никогда не вернуть) [3. С. 44]; «Выёно вал эшшо, выёно / Со шаян вакытлэн мур
кожаз» (Погрузиться бы еще, погрузиться / В водоворот тех бесшабашных времен) [4. С. 28].
В ряде стихотворений детство противопоставлено периоду зрелости лирического героя по принципу наполненности и целостности существования. Так, если детство и юность знаменуют единение с природой и гармонию отношений с самим собой и окружающим миром, то период зрелости сопряжен с одиночеством, непониманием и отчуждением, недовольством самим собой, бесцельностью существования: «Коня дырме быдтй юнме, - / Быдэс улон мында» (Сколько времени зря потратил - / Длиною во всю жизнь) [3. С. 52]; «Мон улй но ой вал дуннеын, / Оло, со вужере гинэ вал» (Я жил, но меня не было в мире, / Может быть, это была лишь моя тень) [4. С. 62]; «... кема пояз монэулон» (... долго обманывала меня жизнь) [5. С. 76].
Уход из жизни - смерть - рисуется через образ конца как завершения земного существования. В некоторых случаях образ конца сопряжен с выполнением возложенных обязательств, долга, с несением своего креста до конца: «Сëт мыным кужым со ярдурозь, / Кизьыны таза кидыс но сëт. /Мед вуо кутсам кесэг пумозь /Но катьтэм ик мед отчы усë» (Дай мне сил дойти до другого берега, / И здорового семени для сева дай. / Дай добраться до конца удела / И упасть там обессиленным) [4. С. 119]. Как уже отмечалось, для лирического героя М. Федотова смерть является естественным завершением земной жизни и означает переход в инобытие. Однако гармоничное восприятие смерти как перехода в инобытие характерно только для героев, живших в соответствии с ритмами круговорота природы и, таким образом, выполнивших свое земное предназначение (образы стариков в стихотворениях «Толон гинэ» («Только вчера») [3. С. 17], «Шур сьорысь пересьёс» («Старики с той стороны реки») [3. С. 23], солдаты в стихотворении «Озьы ке но соос вал кужмоесь» («И все-таки они были сильны») [3. С. 32] и др.). Жизнь и смерть самого лирического героя, утратившего связи с Богом, потерявшего свои корни, не выполнившего предназначенного и, следовательно, не завершившего жизненный цикл во всей его полноте, воспринимается через призму трагического*. По всей видимости, именно поэтому в ряде стихотворений М. Федотова образ конца трансформируется в образ оборванного пути, в связи с чем смерть рассматривается в рамках категории небытия: «Мед адскысал вал мынам сюресэ / Урытозяз, пумозяз» (Увидеть бы свой путь / До конца, пока не оборвется) [4. С. 10]; «Вань улон - со йолпыд, чырсам йол, /Нош пу-мыз - со пычал, из борддор» (Вся жизнь - прокисшее молоко, / А конец - это дуло ружья, каменная стена) [4. С. 66].
Несмотря на то что из стихотворения в стихотворение проходит мысль о бренности, бесцельности земного существования, идея смерти, ухода в небытие не устраивает поэта и вызывает в нем бунт. С этой точки зрения осо-
*В связи с этим интересно наблюдение Н.И. Толстого над тенденцией к «сакрализа-ци[и] жизненного цикла» [2. С. 232]. В мифологии большинства славянских народов имитация завершенности жизненного цикла идет за счет восполнения отсутствующих «звеньев жизни» через ритуал похорон (например, погребение незамужних девушек и неженатых молодых людей в свадебной одежде).
бенно интересно стихотворение «Укмысэтй этажысен...» («С девятого этажа...») [4. С. 71], которое построено как вызов-обращение к двойнику, вмещающему в себе все отрицательные черты лирического героя. Предприняв попытку самоубийства, субъект стихотворения доказывает себе и своему двойнику, что смерть - это не конец, но переход в иное состояние: «Сизьым, куать, вить, / эшшо вапум, /Мукет куазе мон выжисько» (Семь, шесть, пять, / и век еще, / Перехожу в иное (иную погоду) я) [4. С. 71]. Более того, переход в инобытие сопряжен для лирического «я» стихотворения с обретением новой жизни; двойника же, символизирующего все плохое в человеке, действительно ожидает конец, небытие: «Мыным - улон, / тыныд нош - пум. / Зеч, вужере, тон кылиськод» (Мне - жизнь, / тебе - конец. / Прощай, двойник, ты остаешься) [4. С. 71]. Анализ этого и других стихотворений убеждает в том, что в основе авторской концептуальной картины мира М. Федотова лежит актуализация архаических представлений о взаимосвязи линейной и циклической моделей времени, при этом линейный характер эмпирического времени (биографическое время, историческое время) является частным случаем по отношению к цикличности времени, обеспечивающей вечность. Перефразируя сказанное о сущности мифологического времени, отметим следующее: «Божественное время (то есть вечное, абсолютное, бесконечное и непрерывное Время) в среднем мире, то есть на земле, проявляется как конечное и прерывное и приравнивается ко всему земному и тленному» [1. С. 89], поэтому в условиях эмпирического времени жизнь человека конечна, однако в рамках абсолютного времени конец земного существования означает обретение бессмертия и вечности.
Яркой параллелью к вышеизложенному является стихотворение «Ча-гыр, чагыр дыдыке» («Голубой мой, голубочек») [5. С. 24,25], повествующее о том, как молния попадает в дерево, к которому прикован голубь, бьет по оковам и дарует освобождение. Удар молнии, возможно, предполагает физическую смерть птицы (в тексте об этом не говорится ни прямо, ни косвенно, но подобное можно условно предположить исходя из законов природы), однако в системе мироздания М. Федотова физическая смерть, то есть инобытие, означает не конец, а победу новой жизни. Не случайно стихотворение завершается жизнеутверждающими строками: «Лоба, лоба, чагыр дыдыке, — / Поръяны тон туннэ лэземын. / Вылысен тон учкод, гыдыке, / Мар тынад лудъёсад киземын» (Летай, летай, мой голубой голубочек, - / Сегодня ты выпущен на свободу. / С высоты посмотришь, милый, / Что на твоих полях посеяно) [5. С. 24].
В других стихотворениях мифологема перехода в инобытие и связанное с ней представление о смерти как о последующем возрождении / продолжении жизни в другом качестве или состоянии реализуется также через мотив сева как гибели зерна и его возрождения через всходы. Выстраивается следующая цепь понятий: смерть лирического героя - дождь / слезы (вариант сева как оплодотворения земли) - всходы (возрождение). Смерть одного обеспечивает рождение другого: лирический герой уходит из жизни, но дождь, вызванный этой смертью, оплодотворяет землю и дает начало новым
всходам: «Тазьы, вылды, ортчоз улон, / <...> / Шуныт зоред гинэ,оло, /Бусы вылын кема эктоз» (Так, кажется, и жизнь пройдет / [...] / Разве что теплый твой дождь / Долго будет плясать на полях) [3. С. 22]; «Синкылиды зорлы мед пормылоз. / Мед усьылоз со зор паськыт лудэ, - / Зардон азьын ю буй-буй жужалоз» (Пусть превратятся ваши слезы в дождь. / Пусть дождь польет широкие поля, - / Перед рассветом буйно взойдут хлеба) [5. С. 7].
Символом непрерывности и вечности является также мысль о цикличности времени, реализуемой через реинкарнацию*. В некоторых стихотворениях М. Федотова мотив реинкарнации представлен на мифологическом уровне как акт единения с природой, растворения в одной из ее стихий: «Тырмыто пыдэстэм кудыме, / Турнамтэ вож нюке мон выдо / Но муэн ог-люкет луэмме / Лулыным-сюлмыным ик шодо» (Наполню бездонную корзину, / Лягу в зеленую некошеную траву в овраге. / Свое слияние с землей / Душой и сердцем почувствую) [4. С. 127]; «Мон куке но кулй ке, быри ке, /Гу вылам мед мерттод вал льомпу. / Тодмотэм сюресчи зеч кариз ке, / Льоменым утялто мон соку» (Когда я умру, когда погибну однажды, / Посадила бы ты черемуху на моей могиле. / Если незнакомый путник почтит меня, / Я черемухой попотчую его) [5. С. 61]. В других стихотворениях мотив реинкарнации подвергается переосмыслению и реализуется через тему возвращения в родную деревню, которая еще не утратила своих связей с миром природы: «Татчы вуисько но - быре жадёнэ, / Асме мон соку эмъясько. / Ыше дышмонэ но чалме быронэ, / Весяк кадь уло потйсько» (Приеду сюда -и нет усталости, / Исцеляю тогда себя сам. / Исчезает мой враг и затихает моя гибель, / И кажется, что буду жить вечно) [4. С. 112]. Как следует из данных примеров, в обоих случаях мотив реинкарнации способствует выражению важнейшей для М. Федотова идеи бесконечности жизни через множество ее форм и возможности перехода из одной формы в другую.
Представления о цикличности времени актуализируются также на композиционном уровне через обращение к возможностям повтора. Как известно, в современной поэзии функция повтора заключается в передаче эмфатич-ности высказывания, что наблюдается и у М. Федотова. В то же время трудно не согласиться с тем, что повторяемость тех или иных элементов стихотворения реанимирует комплекс представлений о цикличности происходящих событий. Последнее наиболее ощутимо в том случае, когда лексический или синтаксический повтор получает сильные позиции в тексте, посвященном
* Представление о реинкарнирующей душе относится к наиболее архаическим представлениям. Как отмечает К. Армстронг, погребения со скорченными телами, по-видимому, символизировавшими эмбрионы во чреве матери, встречаются уже у неандертальцев [6. С. 4]. О. М. Фрейденберг также считает, что представления о взаимосвязи рождения и смерти (пер-вометафора еды-рожденья-смерти) зародились в недрах первобытного охотничьего коллектива [3. С. 106]. У удмуртов и бесермян отголоски этих древних верований хорошо сохранились в мифологии и фольклоре и сформировали целый пласт художественной литературы, ориентированной на этот мотив.
архаике и ориентированном на воспроизведение каких-то важных для лирического героя или этноса моментов прошлого в настоящем.
В связи с этим выделяется сюжетное стихотворение «Тодско на мон» («Еще я помню»), где представление о времени как движении по кругу и присутствии прошлого в настоящем и наоборот (то есть о вечности!), реализуется через различные виды повтора. Стихотворение посвящено памяти дяди поэта и уже этим направлено на воспроизведение прошлого в настоящем. Текст стихотворения написан редким для удмуртской литературы белым стихом, однако отсутствие рифм компенсируется за счет повторов, которые в то же время несут важную семантическую нагрузку: каждая строфа (помимо второй и третьей) начинается со слов «Тодско на мон» (Еще я помню) [3. С. 26] и акцентирует внимание читателя на идее памяти. В первой строке второй и третьей строф также используется повтор: «Нош со кырза» (А он поет) [3. С. 26]. Внутри каждой строфы представлены другие виды повтора - анафора, полисиндетон, стык: «Оло кайгу солэн вал пуштросаз, / Оло шудбур, / Оло утем данэз» (Она или горе хранила в себе, / Или счастье, / Или сохраненную честь); «Тйни озьы, / Озьы тйни улйз» (Вот так, / Так вот он жил) [3. С. 26] и др. Особого внимания заслуживает повтор грамматических структур сравнения во второй строфе, где пение героя сравнивается с плавным течением Чепцы и игрой на музыкальном инструменте крезь, которые в религиозно-мифологической картине удмуртов и бесермян имеют сакральное значение и являются символами непреходящего, вечного, что также способствует постепенному развитию темы вечности как взаимосвязи времен, присутствия прошлого в настоящем, цикличности времени. Кульминационным моментом стихотворения является четвертая строфа, где тема памяти и цикличности времени достигает своего апогея, ибо старость и молодость являются разными сторонами одной медали - времени: «...пересь даур пиналмылйз. /Мон, пинал мурт, / Оло, пересьмылй» (.старость молодела. / А я, молодой, / Кажется. старел) [3. С. 26]. Однако это взаимопроникновение времен оказывается возможным лишь благодаря песне, ибо только во время пения перед глазами лирического героя проходят события давних времен: «Вужмем вакытъ-ёс пыр кадь ортчылй» (Через прошлые века как будто проходил) [3. С. 26]. Заключительным аккордом является последняя строфа, где сформулирована квинтэссенция стихотворения: жизнь, прожитая, как песня, красиво, ярко, является гарантом того, что человек продолжает жить в других поколениях -в их памяти.
Параллельно с категорией времени идея бесконечности жизни развивается в рамках категории пространства. В целом система мироздания представлена дендроцентрической моделью мира, реализацией которого является бинарная оппозиция «низа» и «верха», между которыми находятся лирический герой и его окружение. При этом оценка «верха», неба однозначно положительна. Оно практически всегда связано с мотивом полета и через него олицетворяет высшие ценности лирического героя - свободу, творчество, легкость, парение, то есть полноценность жизни: «Мон лобисько эрик шокчы-лыса» (Я лечу, вдыхая свободу) [4. С. 8]; «Куке жутэ монэ бурдэ, / Лул-
сюлэмме уг басьты жуй» (Когда меня поднимает мое крыло, / Душа не зарастает мхом) [5. С. 43]; «Тани лобзисько ни - чарлан но чарлан, / Улын лек синъёс пиштыло на. / Озьы тон сьорам уиськид вал, черлан. / Таре мон луло ни, уло ни» (Вот я уже лечу - чайка и чайка, / Злые глаза внизу еще сверкают. / Ты так за мной гналась, болезнь моя. / Теперь я живой, буду жить) [4. С. 18].
Образ земли в большинстве стихов амбивалентен. Однако в оппозиции верх/низ земля выступает как антипод неба и имеет ярко отрицательную окраску и ассоциируется с неволей, тяжестью, усталостью: «Улын изъёс, улын жуммем шаер» (Внизу камни, внизу измученный край) [4. С. 8]; «Улын лек тылъёс пиштыло на» (Внизу еще сверкают злые огни) [4. С. 18].
«Что делать? Куда деваться?» - вопрошает лирический герой. И сам же отвечает: «Вож тулкымен веттаськись кыр гинэ монэ кароз уром» (Лишь простор, играющий зелеными волнами, во мне увидит друга) [5. С. 62]. Здесь и в других стихотворениях основным фактором, нейтрализующим воздействие отрицательного начала, служит мотив обретения мукет шаер - «иного» мира, состояния. Образы «других миров» впервые появились в творчестве М. Федотова еще в 1980-е гг. в сборнике «Берекет» («Пожелание добра») как миры сновиденья, творчества, поэзии и даже сказки. На фоне светлых и жизнерадостных стихотворений, составляющих костяк сборника, образы этих миров особо оттеняли оптимистичность восприятия и мажорный тон лирического героя.
Иная картина представлена в более поздних стихах. В них уход в другие миры является не погружением в «красивые мечты», а единственной возможностью обретения мира, покоя и гармонии: «Кошкеме потэ туж вал от-чы, / Кытын нокин уг тод номырзэ. / Кытын чик но овол алдаськон, / Во-жпотон но овол отын чик» (Хотелось бы уйти туда, / Где ничего никто не знает. / Где совершенно нет лжи, / И там совершенно нет злобы) [5. С. 47]; «Отын потэ шутэтскеме, / Номыр сярысь сюлмаськытэк, / Ас дуннеям бе-рытскеме, / Отын турын но буйгатэ» (Хотелось бы там отдохнуть, / Не заботясь ни о чем, / Вернуться в свой собственный мир, / Там успокаивает даже трава) [5. С. 70]. Конечно, в приведенных выше примерах мотивы ухода и обретения «иного мира» функционируют в различных вариантах и поддаются множеству интерпретаций. Так, например, сам образ этого мира может быть интерпретирован и как образ рая в христианском понимании, и как вымышленный мир лирического героя, и как мир поэзии и творчества в целом. Тем не менее рискнем предположить, что в целом ряде стихотворений данный мотив недвусмысленно соответствует мотиву перехода/ухода душ на тот свет/реинкарнации, осложненному последующим христианским влиянием.
М. Федотов заговорил о смерти и о жизни после смерти еще на заре своего творчества - в стихотворении, написанном в начале 1980-х гг., но по известным причинам опубликованном только в последнем сборнике поэта. Стихотворение построено как обращение уходящего из этой жизни поэта к друзьям и выражает полную уверенность в том, что физическая смерть никоим образом не равнозначна небытию: «Эн мыкыртэ йырдэс, юлтошъёсы, / Та уло-нысь мон кошкисько шуса. /Мон кылисько портэм интыосы, /Мон сюлэмме
кельто на кузьмаса» (Не опускайте головы, друзья мои, / Что ухожу из этой жизни. / Я остаюсь в разных углах, / Я еще сердце оставлю в подарок) [5. С. 7]. Особо выделяются завершающие строки стихотворения, в которых подводится итог размышлениям лирического героя и провозглашается идея бессмертия: «Чуказеяз лулы льольмыт бурдъёс вылаз /Христос сямен жутскоз чагыр ин-ме» (На следующий день моя душа на розовых крыльях / Словно Христос, вознесется в голубое небо) [5. С. 7]. Выразительность отрывка достигается, прежде всего, за счет того, что, нанизываясь друг на друга, эти слова репрезентируют основную идею христианства о победе над смертью и звучат как гимн вечной жизни. Значимость данных строк в контексте всего стихотворения подчеркивается и на уровне фонетики. Все стихотворение написано характерным для М. Федотова пятистопным ямбом, и только в предпоследней - кульминационной - строке появляется еще одна стопа. Особая семантическая нагрузка возложена и на аллитерацию, где повтор звуков [л] и [л'] выделяет данные слова и концентрирует внимание читателя на них как на смысловом ядре последних двух строк и всего стихотворения.
В трудные для себя 1980-е гг., размышляя о жизни и смерти, М. Федотов напишет другое стихотворение и назовет его «Кулэм муртлэн дневникысьтыз» («Из дневника умершего человека») [4. С. 34]. Стихотворение написано в форме монолога от лица умершего человека, если точнее -его души, наблюдающей за процессом похорон собственного тела и готовящейся к переходу в инобытие. Пространство и время разделены на два полюса: сейчас (на земле) и после (в инобытии). Земное существование героя связано с болью и одиночеством, омрачено холодом, равнодушием и ложью: «Одйг мурт но оз сёты кизэ / Шоканэ пытсаське вал куке» (Никто не протянул мне руку / Когда перехватывало дыхание) [4. С. 34]; «Чузъяське уйвот гур. / Сюлэмме со уг шунты - кынтэ» (Раздается ночная мелодия. / Сердца она не согревает - холодит) [4. С. 34]; «Синазькыль поечи синвузы» (Ненавистны их лживые слезы) [4. С. 34]. Описание образа «мукет шаер» (край иной) ограничено следующими строками: «Нош лулы дасяське ни кыре, /Кошкемын отчы вань эшъëсы» (А душа готовится на волю, / Туда ушли все мои друзья) [4. С. 34]; «Мон мукет шаере лобисько / Кытын вань вузасьтэм эшъëсы» (Я в край иной лечу, / Где есть друзья, которые не предают) [4. С. 34]. Однако лаконичность деталей и повтор синтаксических структур подчеркивает значимость образа и придает ему особую экспрессию. Скупыми штрихами выделяются элементы того мира, которые входят в основную систему ценностей М. Федотова и формируют мировоззрение его лирического героя: это простор, свобода, полет, тяготение к верху; «друзья, которые не предают»*.
Образ друзей выполняет особую функцию в творчестве М. Федотова. Дружба как взаимопонимание и доверие близких людей («когда душа с душою говорит») входит в систему основных ценностей лирического героя и определяет особенности его мироощущения. Дружба, по мнению М. Федотова, сродни творчеству и воспринимается как братство единомышленников.
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 2007. №5 (1)
Перед самой смертью в одном из незаконченных стихотворений М. Федотов снова обратился к образу «иных миров» и еще раз повторил: «Мон кошкисько, кытчы ышо / Чылкыт луло адямиос. / Татын суто, татын ошо / Но кекато вегин киос» (Я ухожу туда, куда исчезают / Люди с чистыми душами. / Здесь жгут, здесь вешают / И душат руки колдунов) [5. С. 77].
Таким образом, мотив перехода в иной край/потустороннее пространство/инобытие для М. Федотова был актуален на протяжении всего творческого пути и имеет ключевое значение для понимания его поэзии. Инвариантом этого мотива является отрицательная коннотация земного/реального мира как вместилища лжи, предательства, боли, тогда как переход в инобытие сопряжен с полетом, освобождением от лжи, непонимания и боли, обретением настоящих ценностей.
Таким образом, картина мира лирики М. Федотова во многом является результатом синтеза традиционной (языческой и христианской) мифологии и авторского мифотворчества через художественное переосмысление традиционных мифологем и бытийных универсалий, в первую очередь, онтологических категорий времени и пространства. Анализ исследуемого материала обнаружил, что основными инвариантами его поэзии являются тема боли (душевной и физической) и тема пути как избавления от боли небытия через приобщение к высшему горнему миру «мукет шаер» (край иной), равнозначное обретению бытия (бессмертия, вечности, жизни). В авторской концептуальной картине мира М. Федотова актуализируются архаические представления о взаимосвязи линейной и циклической моделей времени, при этом линейный характер эмпирического времени является частным случаем цикличности времени. Данные категории наиболее ярко проявляются через комплекс представлений о душе и связанную с ним мифологему перехода в инобытие как варианта обретения бытия. Реализацией этой мифологемы являются мотивы реинкарнации и перехода в потустороннее, за которыми стоит представление о смерти, означающей начало новой жизни. Сам процесс перехода в инобытие мыслится как освобождение от уз эмпирического времени, приобщение к вечности (временной аспект), полет, тяготение к верху, божественному, абсолютному (пространственный и аксиологический аспекты).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ И ИСТОЧНИКОВ
1. Маковский М.М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образ мира и миры образов. М.: ВЛАДОС, 1996. 415 с.
2. Толстой Н.И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. М.: Индрик, 1995. 512 с.
3. Федотов М.И. Берекет: Выль книга. Ижевск: Удмуртия, 1988. 108 б.
4. Федотов М. И. Вось: Выль кылбуръëс. Ижевск: Удмуртия, 1991. 144 б.
5. Федотов М.И. Вирсэр. Пульс: Кылбуръëс. Стихи / Сост. А.В. Федотовой; Пер. В.И. Емельянова. Ижевск: Удмуртия, 1998. 216 с.
6. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. 448 с.
7. Хализев В.Е. Теория литературы. М.: Высш. шк., 2000. 398 с.
8. Шибанов В.Л. Уходящее уходит в будущее // Федотов М. И. Вирсэр. Пульс: Кыл-буръес. Стихи. Ижевск: Удмуртия, 1998. С. 191-198.
9. Armstrong K. A short history of myth. Edinburgh New York Melbourne: Canongate, 2005.
Поступила в редакцию 02.02.07
N. V. Ilina
Through the pain of non-existence (ontological categories of time and space in the worldview of a besserman poet M. Fedotov)
The article deals with the problems of the concept of time and space in the poetry of a Besserman poet M. Fedotov. Basing on the results of mythopoetic analysis, the author of the article claims that the invariant of M. Fedotov's poetry may be figuratively formulated as the process of dashing through the death and non-existence towards revival and eternity.
Ильина Наталия Владимировна
ГОУВПО «Удмуртский государственный университет» 426034, Россия, г. Ижевск, ул. Университетская, 1 (корп. 2) E-mail: [email protected]
