CC BY
212
ЭССЕ
Одержимость полетом (Этот загадочный Хорхе Луис Борхес)
С высоты парящего над землей воздушного шара, где соседство птиц и дружелюбное касание ветра, он утвердился в мысли, что одержимость полетом присуща человеку изначально. В особенности такому человеку, каким предстал пред миром, сопровождаемый ангелами и сновидениями. Он сам — этот загадочный аргентинец Хорхе Луис Борхес.
Будущий поэт и новеллист-эссеист родился в 1899 г. в Буэнос-Айресе. Вырос в саду, за железными копьями его решетки, да еще в библиотеке с бесчисленными полками английских книг, которые затмили для него окружающую действительность. И тем не менее пространству его творчества будет принадлежать весь мир и даже то, что лежит за его пределами. На заре рождающегося нового века, лик которого уже вырисовывался в иносказаниях Шопенгауэра, Достоевского и Ницше, ни он, ни мир об этом еще не знали. Но в лабиринтах рая, который с детских лет представлялся ему библиотекой, уже блуждал кладоискатель россыпей странствующего человеческого духа.
Творчество Борхеса неповторимо в своем многообразии и парадоксальности. Открывая его для себя, мы найдем здесь сентиментальные аргентинские милонги и поножовщину отчаянных мастеров преступного мира, таинственный мир Востока, научные эссе и новеллы о писателях и мыслителях всех времен и народов, апологию авторитаризма и анти-
фашистские памфлеты, близкие к поучениям протестантского пастора нравоучительные сентенции и восхищенную дань мужеству солдата федеральных войск, фантастические истории и поразительные рассказы о вымышленных существах, глубокомысленные цитаты из философских книг и блестящие переводы. Его блуждания в лабиринтах человеческой мысли сродни поискам человека из талмудической легенды, который искал Бога, а встретил самого себя.
За пределами своей страны его называли человеком мира. Соотечественники небезосновательно упрекали в чрезмерном космополитизме. Начиная с раннего периода своей творческой биографии, как бы боясь завязнуть в латиноамериканском детерминизме, он неизменно бежит от своей Аргентины на широкие просторы европейской мысли, но всегда возвращается к ней, сердцем припадая к замысловатым лабиринтам Буэнос-Айреса и к ее равнине, гулко звенящей под копытами лошади. Первый раз побывав в Европе, увидев множество городов, он после семилетней разлуки смотрит на родные места с особым восторгом и волнением, которые так и не угасли в его душе и творчестве до конца дней. Это ощущение со свойственными ему искренностью и выразительностью отражено в стихотворении «Возвращение» из книги «Страсть к Буэнос-Айресу»:
Я прикасался к выросшим деревьям так, словно гладил спящее лицо, и проходил по старым тропкам сада, как будто вспоминал забытый стих...
Словно теряя навсегда что-то бесконечно дорогое, он пускается в мучительные поиски Родины, дабы не забыть ей сказать самое главное. Он ищет ее в руинах окраинных бездонных вечеров; в репье, занесенном ветрами пампы на лестницу; в руке, пощипывающей гитару; в двориках, похожих на гравюры. Борхес сравнивает Буэнос-Айрес с невидимой сердцевиной яблока. И с теплотой возвратившегося из дальних странствий блудного сына напишет об этом городе: «.это вихрь позабытой милонги, которую кто-то высвистывает и разрывает мне сердце, это все, что я потерял и еще потеряю, все последнее, недостижимое, запредельное, та окраина не твоя, не моя и ничья, о которой мы даже не знаем и дороже которой нет». И, возможно, прав Эрнесто Саба-то, связывающий продолжение литературной судьбы Борхеса отнюдь не с его фантастическими произведениями или философскими размышлениями, а скорее с опоэтизированными писателем такими простыми и человечными вещами, как закат в Буэнос-Айресе или улица его детства из предместья любимого города.
Как поэт он — доброжелательный зритель окружающего, тайный благодетель, стремящийся хотя бы частично вернуть словам их первородную, темную силу. Можно вполне отнести и к нему самому те высокие слова, какими он награждает поэтов: этих писцов Бога, которые «скитаются по градам и весям, и если заходят в жилища, то с мыслью не обокрасть их, а одарить»; это с помощью их слов «люди однажды утром или вечером шагают по земле, уже преображенной стихами, вдоль рек, в которых плещется вечность строки». Время, разоряющее дворцы, обогащает стихи, однако Борхес убежден, что для истинной поэзии этого недостаточно. Во все времена у любой строки есть две задачи: в точности передать случившееся и физически взволновать нас, как волнует близость моря.
Между ранними книгами «Страсть к Буэнос-Айресу», «Луна напротив», «Язык арген-
тинцев» и поздними — «Золото тигров», «Книга Песка», «Семь вечеров», «Тайнопись» пролегла целая эпоха поисков, сомнений, открытий. Вместе с тем почти неуловимой, но очень прочной нитью, соединяющей в единое целое произведения Борхеса, является время, которое он отрицает как самого опасного врага, не щадящего ни других, ни его самого, устремленного к вечности, но обреченного разделить судьбу его пленников. Отвергая время чувствами, он разумом, в котором идея последовательности неистребима, сознает, что этот бунт напрасен, ибо его победить невозможно:
Все промелькнет и струйкой неустанной
Бесчисленных песчинок поглотится,
И — времени случайная частица —
Как время, зыбкий, я за ними кану.
Восставая против этой неизбежности и отдавая дань уважения времени, он отрицает его как абстрактную сущность, общую для тысяч людей, и рассматривает как процесс, протекающий в сознании каждого индивида: «Мы сотканы из вещества времени. Время — река, которая уносит меня, но эта река — я сам; тигр, который пожирает меня, но этот тигр — я сам; огонь, который меня пепелит, но этот огонь — снова я». Играя в опасную игру со временем, Борхес находит этому два оправдания. Первое: «Сущность вечна во временном, чья форма скоротечна». И второе: «Наша жизнь слишком скучна, чтобы не оказаться вечной».
Прошлое, настоящее и будущее для Борхеса — неразрывная цепь времен. Обращаясь к прошлому, он стремится охватить весь мир, не ограничиваясь привычками и пристрастиями отдельных народов. Он считает, что в прошлом нельзя тронуть даже пустяка, чтобы не упразднить настоящее. Изменяя прошлое, изменяешь не просто какой-то отдельный факт — вместе с ним перечеркиваешь все его следствия, а они бесконечны. Уход в прошлое для него означает бегство от упадка и засилья пошлости в окружающей действительности. Ибо прошлое неистощимо и неизничтожимо, невзирая на жалкие попытки его упразднить. Он путешествует в этом бесконечном прост-
ранстве, спасая от забвения поразившие его воображение фрагменты забытых культур, оглядывается назад, чтобы увидеть настоящее и грядущее.
Пытаясь глубже постичь изменчивое настоящее, а скорее оправдать собственное недостаточное внимание к нему, Борхес в «Утопии уставшего» бросает на него взгляд из будущего. И вдруг оказалось, что это было время, когда миром правило суеверие, будто с вечера до утра происходит множество событий, которые стыдно упустить; время, когда самым престижным занятием считалась политика, а послов и министров, словно калек, возили на длинных, громогласно гудящих автомобилях, сопровождаемых мотоциклистами, охраной и фотокорреспондентами; время, когда люди безоговорочно доверяли изготовителям, всячески изгалявшимся в рекламировании своих товаров; время, когда воровство было обычным делом, хотя каждый знал, что деньги не приносят ни счастья, ни покоя. Для Борхеса настоящее зыбко и неуловимо, как падение апельсина, в толковании одной из философских школ Индии, который или вот-вот сорвется с ветки, или он уже на земле. Однако же не для всех. И поэтому он отсылает нас к Марку Аврелию: «Кто видит нынешнее, все увидел, что и от века было и что будет в беспредельности времен».
Всякое энергетическое действие мы соотносим с устремленностью в будущее. Вечно разветвляясь, время ведет к его неисчислимым вариантам. Способность постичь будущее неотделима от человеческого бытия. Еще ничего не зная о нем, а лишь предчувствуя его, мы тем не менее формируем наше грядущее завтра изо дня в день. Главное, не обращать внимания на второстепенные вещи, ибо рисовать себе детали предстоящего — значит не дать ему осуществиться. Сравнивая возможности человека видеть прошлое и будущее, Борхес восклицает: «Странно, что люди могут бесконечно далеко видеть назад, но не вперед. Если я со всей отчетливостью помню крупнотоннажный парусник, прибывший из Норвегии, когда мне было около четырех лет, чего ж удивляться, если кто-то способен предвидеть то, что вот-вот должно случиться?» Бу-
дущее неизбежно, предопределено, но может и не состояться. Оно зависит от нас самих, это акт веры.
Мы живем во времени, которое сменяется, но стремимся достучаться к вечности. Однако время людей несоизмеримо со временем Бога. Борхес подтверждает это одной из исламских легенд, согласно которой пророк, покидая землю, опрокинул наполненный водою кувшин. Он был вознесен на седьмое небо и по пути побеседовал на каждом небе с патриархами и ангелами. Возвратясь на землю, он подхватил кувшин, из которого еще не пролилась ни одна капля. Время Бога не для нас, смертных. Нам не избавиться от своего времени и места, даже отправившись в космос. «В конце концов, — иронизирует Борхес, — любое путешествие — космическое. Добраться до другой планеты или до соседней усадьбы — не все ли равно?»
Борхес всю жизнь стремился наряду с загадкой мира разгадать загадку бытия человека, отдельного индивида с неповторимостью (случайностью либо заданностью) его жизненного пути. Ему претит в человеке властность — черта, которую придают личности высокомерие, деньги, молодость, сознание, что ты венчаешь иерархическую пирамиду, недостаток воображения, ограниченность, глупость. Его восхищает достоинство, которое вдруг неожиданно и ярко проявляется в поступке отдельной личности, как в случае с Фирдоуси, которого царь наградил шестьюдесятью тысячами монет — по одной за каждый стих созданной им эпопеи — и который вернул их царю, потому что они были серебряными, а не золотыми. Быть может, именно этот поступок поэта предопределил собственное поведение Борхеса, когда он отказался повесить в своем кабинете портрет диктатора Перона, пожертвовав местом в правлении Общества писателей. И возможно, об этом его поэтические строки: «Что наша трусость, если на земле / Есть хоть один, не испытавший страха?» Вместе с тем Борхеса еще больше привлекают сложности, противоречия и потемки человеческой души. В его понимании быть Наполеоном проще, чем Раскольниковым. Человек, не находящий себе места, раз в жизни проявивший слабость, для
него куда многограннее и интереснее безупречного смельчака.
Для Борхеса на свете существуют лишь отдельные люди, он считает, что все многообразие человечества можно найти в любом человеке. В его понимании толпа всегда меньше человека, а целый лес не скроет отсутствие од-ного-единственного дерева. Человек неизбежно принимает обличье своей судьбы, сливается воедино со своими обстоятельствами, ибо судьбы непреклонны, как судьи. Каждый из нас в жизненных передрягах теряет лишь то, чем никогда не владел. В этих условиях самая большая опасность — забыть свое имя, потерять себя. Борхес убежден, в любом человеке в тот или иной миг заключено все его прошедшее и грядущее и каждый должен почитать то, что несет в себе. Самые яркие, самые достойные проявления человеческого духа — это мы сами в свои лучшие минуты. Жизнь любого человека, как бы сложна и длинна она ни была, на деле заключается в одном-единственном мгновении — в том мгновении, когда человек раз и навсегда узнает, кто он.
Ни в жизни, ни в творчестве Борхеса невозможно обнаружить определенной политической позиции, как, скажем, у Неруды, Маркеса либо Ортеги-и-Гассета. Пытаясь принять ту или иную сторону в то или иное время, он постепенно разочаровался в политических режимах. Диктатура для него неприемлема своей жестокостью и угнетением человека, поощрением идиотизма и сервилизма. Национализм он рассматривает как утопию, порождающую у людей стремление создать на земле ее противоположность. В демократию как торжество народной воли он не верит и видит в ней опасность Иудина греха — злоупотребления доверием. Хотя в ней его привлекают согласие обходиться без героев и отрицание языческого обожания вождей. В целом из неоднозначных высказываний Борхеса предстает позиция человека, не верящего, что последовательность и логика имеют хоть какое-нибудь значение в политике. Именно она сыграла над ним злую шутку. Ему отказали в Нобелевской премии за то, что он принял награду из рук Пиночета. Однако на склоне лет и это не слишком его огорчило. Он сполна вы-
полнил свой интеллектуальный долг — быть Борхесом, и больше никем. А это и есть основание человеческого постоянного и вечного, которое никакое бедствие и никакой диктатор ни отобрать, ни умалить не смогут.
Люди, которые пишут или борются, превращаются в символы. И для Борхеса это был единственный способ обрести бессмертие. После страшного приговора, вынесенного врачами в середине пятидесятых годов, и окончательной потери зрения ему оставалось лишь летать над Землей в своих сновидениях, которыми он со временем почти научился управлять и которые остались единственной возможностью видеть мир.
Но если сон — всего лишь час покоя И отдыха (по ходовым сужденьям),
То отчего с нежданным пробужденьем Как бы теряем что-то дорогое?
Сновидения для Борхеса — такая же реальность, как этот мир, бесспорная, как факт появления человека на белый свет, как возможность видеть и дышать. Пока ум способен видеть сны, ничто не пропало. Отсюда — фантастический характер и вынужденная краткость его произведений, отсюда открытая и выстраданная им аксиома: «Язык логики принадлежит дню и бодрствованию, язык мифа — ночи, детству и озарениям сна». Многие лучшие страницы он, подобно его великим предшественникам Гомеру и Мильтону, написал, будучи слепым, и нашел в себе силы для оптимизма, заявив мудро и смиренно: «В постепенной слепоте трагедии нет. Это похоже на долгий летний вечер».
Внимательный читатель Борхеса в награду получает растерянность: так к какому же из двух жанров — к реальности или фантастике — принадлежит мир? И ответ не заставит себя ждать: «На свете есть много нам неизвестного, которое тем не менее существует. Реальность ничего не значит. Это всего лишь отправной пункт для выдумок и размышлений». Его творчество для посвященных, ибо оно неуловимо, как «Книга Песка», в которой нет ни начала, ни конца, как беспредельная, пустынная и таинственная Библиотека или воспроиз-
веденный Борхесом сон Чжуан-цзы, которому много веков назад приснилось, что он превратился в мотылька. И проснувшись, он уже не знал, кто он: человек, видевший во сне, будто стал мотыльком, или мотылек, которому снится, что он — человек. В этом смысле загадочный аргентинец является одним из столпов постмодернизма. Не искусственного, каким он предстает во многих философских и литературных произведениях второй половины XX в., а того постмодернизма, который зафиксировал феномен хлынувшей на перекрестки истории. Ибо не случайно он послужит прототипом хранителя библиотеки в романе «Имя розы» Умберто Эко, который, словно оправдываясь, ответствует своим читателям: «Я хотел, чтобы хранителем библиотеки был слепой (мне казалось, что это очень хорошая повествовательная идея), но сочетание библиотека плюс слепой может дать только Борхеса».
Путь Борхеса был нелегок, он шел по жизни, «неизменно опираясь на два посоха, имя коим труд и уединение». Его жизнь — это, в сущности, история одного одиночества. Его произведения — странствия одинокой души, стремящейся заполнить пустоты несовершенного бытия. Затворник, библиотекарь, он открылся миру через свои произведения, которые последние тридцать лет не писал, а диктовал, поддерживаемый матерью и пре-
данной подругой Марией Кодамой. «Свойства рифмы или катрена, шестистопного ямба с повторяющейся рифмой, соотношения дыхания и фразы, чтение и писание — вот те немногие подлинные удовольствия, которые он находил в этом мире», — напишет о нем чилиец Володя Тейтельбойм. Он — созерцатель на берегу вечного и предательского течения реки времени, заслуживший право явить миру эти строки:
.наперекор превратностям судьбы и вопреки тому, что мы лишь капли неверной Гераклитовой реки, в нас остается нечто незыблемое.
Почувствовав дыхание смерти, он все-таки сбежал из бурлящего Буэнос-Айреса в тихую Женеву — город своего отрочества и юности, где в 1986 г. навеки упокоился, окончательно подтвердив подсказанный своей стране и миру сюжет о двух Борхесах — великом аргентинце и великодушном человеке, поднявшемся над грешной Землей и ощутившем весь мир своей Родиной.
В. П. ГОРБАТЕНКО
THE OBSESSION WITH FLIGHT (THIS ENIGMATIC JORGE LUIS BORGES)
V. P. Gorbatenko
