CC BY
28
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2017. № 5
ФИЛОСОФИЯ ПОЛИТИКИ
О.Ю. Бойцова*
ОБЩЕСТВЕННЫЙ ИДЕАЛ VS ПОЛИТИКА?
К ВОПРОСУ ОБ ОЦЕНКЕ ПОЛИТИКИ В ПРОЕКТАХ
НАИЛУЧШЕГО СОЦИАЛЬНОГО УСТРОЙСТВА
Проблема политического измерения общественного идеала занимает важное место в современных научных и публичных дискуссиях. В статье рассматриваются место и роль политики в общественном идеале, и тем самым расширяется круг вопросов, традиционно затрагиваемых при политико-философском обсуждении данной темы. Сравнивая проекты наилучшего социального устройства, зафиксированные в утопиях, автор показывает их аполитичность и анализирует основания негативной оценки политики.
Ключевые слова: общественный идеал, политика, политическая философия, утопия, антиутопия, управление, рациональность, консенсус, конфликт, политический выбор, социальный институт.
O.Yu. B o y t s o v a. The social ideal vs politics? On the evaluation of politics in the projects of the best social order
The problem of political dimension of the public ideal bulks large in modern scientific and public discussions. The author considers the place and role of politics in social ideal and thereby the range of issues traditionally touched upon in the course of political and philosophical discussion of the topic becomes wider. Comparing the projects of the best social order fixed in utopias the author shows their political indifference and analyzes grounds for the negative evaluation of politics.
Key words: social ideal, politics, political philosophy, utopia, dystopia, management, rationality, consensus, conflict, political choice, social institution.
1
В политико-философском дискурсе альянс концептов «идеал» и «политика» может служить объектом рассмотрения в нескольких ракурсах. Традиционно в фокусе анализа находились вопросы о содержательном наполнении идеала, с одной стороны, и о его эпи-
* Бойцова Ольга Юрьевна — доктор политических наук, профессор, профессор кафедры философии политики и права философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: +7 (495) 939-24-42; e-mail: olga.boitsova@gmail.com
стемологическом и праксеологическом статусе — с другой. В первом случае речь преимущественно шла о том, какое именно политическое устройство является идеальным, и исследовательский интерес был обращен на выявление параметров наилучшего общества и/или выяснения того, какими факторами обусловлено включение данных характеристик в содержание идеала. Во втором в центре обсуждения были место и роль идеала в политическом познании и политической практике. Основные дискуссии велись главным образом по этой тематике, в то время как практически вне исследовательского поля оказалась еще одна важная сторона обсуждаемого альянса — вопросы о том, есть ли в наилучшем обществе место для самой политики, в каком свете предстает она в общественном идеале, что за роль отводится ей в оптимальном общественном устройстве, в чем видится ее задача.
Такая постановка проблемы неизбежно приводит к необходимости принятия базовых ограничений. Прежде всего, это касается определения того, что, собственно, будет пониматься под термином «политика». Сделать это не очень просто, особенно если учесть обилие трактовок, многие из которых противоречат друг другу. Достаточно, к примеру, вспомнить сентенции обыденного сознания, то относящие политику к разряду морально нечистоплотных занятий, связанных с беспринципностью и интриганством, то представляющие ее в виде своего рода магии, способной как по мановению волшебной палочки решать нерешаемые проблемы и обеспечивать всеобщее счастье и процветание. Конечно же, такие версии не могут рассматриваться всерьез в качестве претендента на основу политико-философской концептуализации данной проблемы. И, тем не менее, они фиксируют важные аспекты, которые необходимо учитывать при попытках дефиниции политики, а именно принципиальную валюативность и многомерность самого термина.
Как и в любом концепте, в «политике» заключено несколько смысловых пластов. В политической мысли ХХ в. наиболее ярко были высвечены два из них — те, что легли в основу базовых теоретических интерпретаций (см., к примеру: [М. Duverger, 1978]). Одна трактовка, агонистская, принципиальным в определении политики признает противоборство социальных групп, причины которого кроются в неустранимом противостоянии интересов. Суть политики здесь неразрывно связывается с борьбой за власть, обладание которой позволяет победившей группе занять доминирующие позиции и утвердить свой интерес в качестве главного критерия определения политической повестки и основы принятия общезначимых решений, подавляя (или, по крайней мере, оттесняя на задний план) интересы других. Противоположный, консенсусный, подход связан
с представлением о политике как о практике интеграции и управления с целью реализации общего интереса. Наличие межгрупповых противоречий и борьбы за власть в этом случае хотя и не отрицается, однако не рассматривается в качестве фундаментального признака. Политика при такой трактовке и есть не что иное, как деятельность по достижению общего блага, и потому она призвана обеспечивать единство общества, вырабатывать оптимальные пути решения проблемы, планировать и контролировать их выполнение, комбинировать ресурсы и координировать усилия заинтересованных сторон. В данном случае, как правило, речь идет о рациональном действии, направленном на решение конкретных проблем, об администрировании, обеспечивающим эффективную реализацию поставленной задачи1, и — шире — о социальной инженерии, конструирующей институты общества и определяющей вектор его развития.
В современных политических теориях эти ракурсы, как правило, совмещаются — исследователи говорят о разных гранях концепта, и в английском языке для их различения даже используются специальные термины: «policy», который по-русски обычно передается словосочетанием «политика в области чего-то» (торговли, разоружения, социального обеспечения и т.п.), и «politics», применяемый для обозначения политики как области общественной жизни, в которой происходит конкуренция за власть индивидов и групп. Таким образом, при установлении тематических границ поиска ответа на вопрос о политике как элементе идеала корректным будет рассмотрение как минимум двух составляющих — консенсусной и конфликтной — данного концепта.
Еще одно ограничение, которое придется ввести, касается определения идеала. Безусловно, в нашем случае можно говорить только об общественном идеале, причем не в динамическом смысле, как его трактовал, к примеру, П.И. Новгородцев [П.И. Новгородцев, 1991], а в институциональном. При этом речь идет об идеале в его отреф-лексированной форме, когда он не только служит основой политического целеполагания, но и показывает эталонный социум, описывая идеальное государство или «хорошо организованное общество».
Среди подобного рода описаний оптимального порядка, безусловно, сложно найти более яркий тип, чем утопия, в которой общественный идеал предстает в максимально наглядном виде. Поэтому представляется возможным здесь ограничиться именно
1 В таком смысле его употреблял, например, Макс Вебер, определяя политику как «все виды деятельности по самостоятельному руководству» [М. Вебер, 1990, с. 644].
произведениями утопического творчества2. При этом в силу дис-куссионности многих существенных вопросов приходится опираться на те позиции, по которым в определенной мере достигнут консенсус. К их числу относятся признание явной валюативности утопий (для всех подобных текстов общим является ценностно-нормативный, ориентационно-мотивирующий и проективный характер), критичность по отношению к наличному общественному состоянию и абсолютизация институциональных принципов оптимального социального порядка. Любая утопия создает модель упорядочивания реальности в целях сохранения социального единства, вырабатывает устойчивую схему распределения благ и социальных ролей и обосновывает ее легитимность. Для решения конкретной задачи, поставленной в данной статье, придется привлекать только те произведения, сомнения в принадлежности которых к разряду утопических минимальны (см.: [А. Свентоховский, 2012; Утопия и утопическое мышление, 1991; Социокультурные утопии ХХ в., 1983; Социокультурные утопии ХХ в., 1985; Социокультурные утопии ХХ в., 1988; В.В. Святловский, 1923; J.C. Davis, 2003; F.E. Manuel, F.P. Manuel, 1979; C.J. Rooney, 1985; Utopias, 1984]).
2
Итак, в фокусе внимания находится политика как элемент общественного идеала, зафиксированного в утопических произведениях. Уже при обращении к классическим утопиям XVI — начала XIX в. становится очевидным стремление их авторов заменить кон-фронтационную модель социальных отношений консенсусной. Поэтому политика как конфликт интересов оказывается «за бортом»: идеальное общество является воплощением социальной гармонии, и потому исключает борьбу за доминирование. Действительно, ни у Томаса Мора, ни у Томмазо Кампанеллы, ни у Фрэнсиса Бэкона существование идеального общества не предполагает наличия политической борьбы за власть. Безусловно, в их версиях общественного идеала присутствует выборность правителей, может иметь место также конкуренция за социальные позиции, в которой участвуют не только лидеры, но и простые граждане. Игнори-
2 Такой выбор не исключает понимания того, что тема существенно сужается. Более того, за скобки вынесены многие важные и остро дискуссионные вопросы. Прежде всего, это касается критериев утопичности, которые предельно размыты: сегодня к утопиям часто относят футурологические, прогностические, программные, пропагандистские, идеологические и прочие тексты, в которых представлен образ желаемого/нежелаемого мироустройства (см.: [В.Н. Расторгуев, 2014; М.Д. Суслов, 2013; Утопия и утопическое мышление, 1991]).
ровать это было бы неверным. Но столь же некорректно говорить о наличии политической борьбы, к примеру, в шмиттовском смысле, т.е. о политике как сфере экзистенциального противостояния социальных единств, существенной чертой которого является готовность физически уничтожить противника, поскольку он не конкурент, не оппонент, а именно враг. То есть «в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором «непричастного» и потому «беспристрастного» третьего... и потому, дабы сохранен был собственный, бытийственный род жизни, инобытию чужого дается отпор или над ним одерживается победа» [К. Шмитт, 2016, с. 302].
Политике в подобном понимании нет места в классических утопиях. Рисуемые ими варианты общежития являются совершенными — и потому желаемыми — именно в силу того, что в каждом случае представляют собой принципиально замиренное общество. В нем невозможно появление групп со взаимоисключающими интересами. Социальные институты работают как часовой механизм, стабильно воспроизводя один и тот же порядок, и при этом нет и не может быть сил, способных не то чтобы оспорить, но даже усомниться в его справедливости и целесообразности. Здесь отсутствует не только классовое или групповое противостояние, но и собственно сам «социальный вопрос», т.е. задача совершенствования общественных институтов в целях реализации принципа справедливости. Этот вопрос уже решен, причем раз и навсегда, а поскольку причины появления антагонистических конфликтов устранены, постольку ни при каких обстоятельствах вновь возникнуть он не сможет.
Собственно, пафос утопических проектов и состоял в избавлении общества от вражды, причем не ситуативно, не здесь и сейчас, не на какой-то период, а абсолютно — на все времена, полностью и окончательно. Основывалось такое стремление на твердой убежденности в двух главных постулатах: во-первых, решить социальные проблемы принципиально возможно; во-вторых, для такого решения необходимо и достаточно выработать универсальный алгоритм управления, с одной стороны, и выстроить правильную систему социальной организации, с другой. При этом «универсальность» и «правильность» этих институтов и процедур обеспечивается благодаря их разумности. Именно она служит и критерием, и гарантом выбора единственно верного, абсолютно истинного решения. После того, как такой выбор сделан, в оптимально организованном обществе не может быть места антагонизму или даже простой несовместимости индивидуальных и коллективных стратегий, каждая из
которых стремится обеспечить привилегии одной части общества за счет сокращения возможностей других, т.е. политике как битве воль, в которой победитель получает власть. Речь может идти — и в классических утопиях фактически идет — лишь об администрировании, рациональном управлении, функции которого возложены на государство.
3
Итак, в идеале, зафиксированном в классических утопиях, политика выступает только в виде policy. Сохраняется ли такой ее образ в более поздних утопических произведениях, созданных, скажем, во второй половине XIX в.?3 В них прослеживается несколько вариантов решения проблемы роли и места политики в идеально организованном обществе.
Первый связан с полным устранением политического. В таких версиях общественного идеала вообще нет политики — ни как борьбы, ни как администрирования. Представленные в них социумы не нуждаются ни во власти, ни в управлении, поскольку не знают не только антагонизмов, но и самых малых конфликтов. Их институты настолько идеальны, что действуют автоматически, и потому не возникает вообще никаких управленческих задач, к примеру, распределения дефицитных благ или совершенствования норм. Все происходит само по себе, и существование подобных обществ представляет собой бесконечную «эру цветения».
Как правило, такой вариант можно встретить в тех утопиях, которые исследователи относят к разряду индивидуалистических. Их специфика заключается в том, что главные ценности формулируются с позиций личной этики, ориентированной на самосовершенствование человека. Успехи такого рода усилий столь грандиозны, что любые внешние регуляторы оказываются просто излишними: все люди настолько хороши, что творят исключительно добро и не способны желать плохого ближнему, а уж тем более совершать злые и несправедливые поступки. Таков общественный идеал, представленный, к примеру, в утопии Мэри Э. Брэдли-Лэйн «Ми-зора, или Пророчество» (1881)4.
3 Для ответа на этот вопрос представляется оправданным обращение к ряду авторитетных антологий и обзорных публикаций [F.E. Manuel, F.P. Manuel, 1979; J.C. Davis, 2003; C.J. Rooney, 1985; Utopias, 1984]. Их авторы, по праву считающиеся классиками утопиологии, составили «реестры» утопий и предложили варианты классификации, которые лежат в основе практически всех современных исследований.
4 Кстати, к этому произведению, ставшему в свое время знаковым, и сегодня активно обращаются и утопиологи, и социологи, и политологи, и идеологи феми-
Аполитичность общественного идеала демонстрируют не только индивидуалистические, но и коллективистские утопии, где высшие ценности соотнесены не с индивидом, а с социальной группой или обществом в целом. Так, в коммунальных версиях технологического или мистико-религиозного характера также нет конфликта интересов, а любые координирующие органы считаются излишними. Наиболее действенным социальным регулятором выступает система взаимопомощи, основанная на взаимной любви и уважении. В религиозных версиях в основе этой системы лежит вера и/или совместный мистический опыт, в технологических — рациональная целесообразность. Хорошей иллюстрацией технологической аполитичной утопии может служить произведение Герберта Уэллса «Освобожденный мир». Нарисованное в нем Всемирное Государство — лишь инструмент, призванный сформировать правильные институты, способные обеспечить процветание общества. Потому, выполнив свою миссию, оно стало излишним и, осознав это, самоликвидировалось.
Второй вариант решения вопроса о роли и месте политики в идеально организованном обществе носит не столь безусловно аполитичный характер. Данный подход отрицает политику как борьбу за власть, но признает необходимость policy, полностью редуцируя политику к администрированию, функции которого возлагаются либо на некий государственный орган, либо на руководство социальных общин — коммун или кооперативов. Хотя аппарат управления и здесь представляет собой совершенный механизм, установленный раз и навсегда и работающий без сбоев, но все же задача социального регулирования с повестки дня полностью не снимается. Она лишь ограничивается, причем иногда весьма существенно.
Прежде всего, это характерно для кооперативных утопий, отрицающих принципы централизации. В представленных в них проектах совершенного социального устройства обычно предусмотрен строгий надзор над бюрократией: деятельность органов управления находится под постоянным контролем и неустанно проверяется на эффективность. Принципиально важно, что в таком типе общественного идеала дифференциация функций не связана с социальным неравенством и не ведет к нему — у чиновников нет специфических, олигархических интересов, отличных от интере-
низма. Напомню, что в нем названо конкретное место, где был реализован общественный идеал. Это — Сибирь, где русские красавицы-блондинки смогли создать совершенный социальный порядок. Примечательно, что он принципиально аполитичен: все вопросы решаются при помощи научных технологий и мистических средств [M. Bradley-Lane, 1999].
сов управляемых. Государство выступает в качестве менеджера-порученца, а вовсе не как высшая инстанция принятия политических решений, и правительственный аппарат, больше похожий на совет директоров, работает только во имя общего блага.
Такое понимание полномочий государства противоречит позиции, отраженной в другой группе утопий — их называют этатист-ско-тоталитарными. Здесь государство, напротив, наделяется абсолютной властью. Такая власть может выступать в виде анонимной безличной диктатуры, контролирующей все стороны жизни, как в знаменитой утопии Ричарда Марвина Чапмена «Видение будущего» (1916), где государство — ради общего блага и блага отдельного гражданина — неукоснительно следит за тем, чтобы жизнь каждого человека с момента зачатия и до смерти протекала в строгом соответствии с научными принципами и в биологическом, и в социальном аспектах [R.M. Chapman, 2012]. Или же, как в утопии «Миллионер, или Эра бэрдизации» (1895), власть может представать в формате личного правления «благодетельного деспота», берущего на себя всю тяжесть решения задачи приведения народа к благоденствию5. Интересно, что и в случае персональности, и в случае безличности власти задача государства понимается одинаково — оно призвано обеспечить счастье граждан. При этом сами граждане (в отличие от индивидуалистических или коллективистских утопий) являются лишь объектом «осчастливливания», но ни в коей мере не субъектом данного процесса. Соответственно, политической жизни как активности членов сообщества по артикуляции и групповому отстаиванию своих интересов также не предусматривается.
Итак, в утопиях Нового времени вплоть до рубежа XIX—XX вв. политики или совсем нет, или же она сведена к управлению и самоуправлению. Если есть государство, то оно работает как администратор (или полновластный, или подконтрольный). Правительство снабжено совершенным управленческим механизмом, который принципиально статичен и предназначен либо направлять и корректировать поведение несовершенных людей в условиях совершенных социальных институтов, либо воспроизводить идеальные нормы общежития идеальных людей.
5 В этой новелле, которую ее автор Альберт Говард издал под псевдонимом М. Абурр Ховорре, все решения, касающиеся города Бэрдик, принимает его глава, обладающий не только невероятным богатством, но и всеми мыслимыми достоинствами — недюжинным умом, организаторским талантом, величием подлинного поэта и проч. [М Auburre Hovorre, 1971].
Социум без политики совсем или с policy поддерживающе-ре-пликативного характера служит позитивно маркируемым элементом общественного идеала вплоть до начала ХХ в., когда в утопическом творчестве происходит кардинальный слом приоритетов. Появляется значительный пласт произведений, где предложенный классикой вариант предстает уже не как вожделенный образец, а как реализованный кошмар. Утопия становится антиутопией.
Причем такой поворот происходит практически параллельно с традицией конструирования общественного идеала на принципах аполитичности или упования на спасительную силу администрирования: примечательно, что новелла Чапмена появилась в 1916 г., а замятинский роман «Мы», с которого принято отсчитывать эпоху антиутопий, был закончен в 1920 г. и впервые издан на английском языке в 1925 г.6 По мере продвижения к середине столетия антиутопии множились, и во второй его половине стали явлением столь же распространенным (если не преобладающим в количественном отношении), как и позитивная утопия.
Оставляя в стороне далекие от завершения дискуссии о соотношении антиутопии, дистопии, романа-предупреждения, социальной фантастики и прочих вариантов переосмысления утопических проектов, следует выделить аспект, который важен именно для нашей постановки проблемы: в такого рода произведениях воспроизводятся те же характеристики социального устройства, что и в утопиях. В них также изображается общество, достигшее ценностного консенсуса и абсолютно управляемое, но со знаком минус. Мы можем видеть это не только в классических текстах Замятина, Оруэлла и Хаксли, но и во множестве других антиутопических произведений7.
6 При этом сам термин «антиутопия» («dystopia»), впервые появившийся еще у Дж.Ст. Милля, официально вводится в научный оборот лишь в 1952 г., а становится общеупотребимым с середины 60-х гг. Однако справедливости ради следует отметить, что произведения такого рода существовали задолго до этого: в качестве примера раннего антиутопизма обычно выступают «Новая утопия» Дж.К. Джерома (1891), «Машина времени» Г. Уэллса (1895) и «Железная пята» Дж. Лондона (1908). И все же классические представители жанра появились только после 30-х гг. ХХ в., что, учитывая исторические реалии, вряд ли выглядит удивительным.
7 В подтверждение можно привести весьма наглядную иллюстрацию: в книге М. Брэдли-Лэйн 1881 г. и в фильме Юлиуша Махульски 1983 г. «Seksmisja» (в отечественном прокате «Новые амазонки» и «Секс-миссия, или Новые амазонки») показано аналогичное общественное устройство. Но в XIX в. оно воспринималось как вожделенный и вдохновляющий идеал, а спустя столетие — как волюнтаристский эксперимент с весьма плачевными последствиями.
В противовес утопии, антиутопия не содержит призыва к созданию аполитичных социальных отношений, но лишь потому, что она вообще не рисует позитивного идеала. Что же касается оценок политики, то очевидно, что в антиутопиях policy как реализация верховной власти маркируется негативно, а политическая борьба как противоборство социальных интересов не рассматривается в качестве возможного сценария. И все же в антиутопии представлены некие проявления политического, преимущественно в виде бегства из «сбывшегося ада утопий» — то стихийные всплески неповиновения правительству, то реальные или мнимые попытки организации заговора, направленного на изменение существующего строя. Однако трагический пафос жанра как раз и заключается в демонстрации тщетности «прорывов в политику» — неизбежное подавление сопротивления возвращает общество в состояние аполитичной стабильности.
Таким образом, утопизм, лавируя между Сциллой непредсказуемости, делающей человека игрушкой социальной стихии, и Харибдой технологичности, превращающей его в безвольный винтик гигантской машины, выстраивает общественный идеал, в котором не находится достойного места политике во всем многообразии ее граней. Не находит выхода из данной ситуации и антиутопизм: в фиксируемом антиидеале зеркально отражаются параметры утопического общественного идеала. В утопии политика появляется лишь в предельно усеченном, обескровленном виде, и способность общества обойтись без нее оказывается важнейшим показателем оптимальности порядка. Антиутопия же, гипертрофируя аполитичность утопий, не дает позитивной альтернативы. Большее, что она может сделать, — это поставить под сомнение принципы менеджеризма, не только показывая, что абсолютизация рациональности грозит отказом от человечности в угоду технологичности, но и, что в интересующем нас ракурсе особенно значимо, отрицая благотворность и справедливость политики, понимаемой исключительно как эффективное управление обществом во всех его проявлениях.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избр. произв. М., 1990.
Новгородцев П.И. Об общественном идеале. М, 1991.
Расторгуев В.Н. Утопия // Философия политики и права: 100 основных понятий. Пушкино, 2014.
Свентоховский А. История утопий: От античности до конца XIX века. М., 2012.
Святловский В.В. Каталог утопий. М.; Пг., 1923.
Социокультурные утопии XX века / Отв. ред. В.А. Чаликова. М.,1983. Вып. 2.
Социокультурные утопии XX века / Отв. ред. В.А. Чаликова. М., 1985. Вып.3.
Социокультурные утопии XX века / Отв.ред. В.А. Чаликова. М., 1988. Вып. 6.
Суслов М.Д. Утопия как предмет современных исследований на Западе и в России // Вестн. РГГУ. Серия «История. Филология. Культурология. Востоковедение». 2013. № 7 (108). С. 34-41.
Утопия и утопическое мышление: Антология зарубежной литературы / Сост., общ. ред. и предисл. В.А.Чаликовой. М., 1991. Шмитт К. Понятие политического. СПб., 2016.
Auburre Hovorre M. [Howard A.W.] The millionaire, or Age of Bardization: American Utopias: Selected short fiction / Ed. A.O. Lewis, Jr. N.Y, 1971. Bradley-Lane M.E. Mizora: A Prophecy. Nebraska City, 1999. Chapman R.M. The vision of the future. Charleston, South Carolina, 2012. Davis J.C. Utopia and the ideal society: A study of English Utopian writing 1516-1700. Cambridge, 2003.
Duverger M. The idea of politics: The uses of power in society. L., 1978. Manuel F.E., Manuel F.P. Utopian thought in the Western world. Oxford; Cambridge, Mass., 1979.
Rooney Ch.J. Dreams and visions: A study of American utopias 1865-1917. Westport, 1985.
Utopias / Ed. P. Alexander, R. Gill. L., 1984.
