CC BY
2DQI:10.31249/metodquarterly/01.01.07
Данилевский Н.Я.* Общее заключение об учении Дарвина с умозрительной или философской точки зрения
Аннотация. Публикуется завершающая часть заключения ко второму тому труда Н.Я. Данилевского «Дарвинизм. Критическое исследование». О значении этого труда Л.С. Берг высказался очень точно: «Некоторые мои взгляды и доводы сходятся с тем, что говорит Н.Я. Данилевский в своем "Дарвинизме". Книга эта, конечно, всем естествоиспытателям понаслышке известна, но из людей моего возраста, я думаю, найдется в России едва пять-шесть человек, которые ее читали бы: за ней имеется слава Герострата. Такова сила предубеждения, что первоначально я не находил нужным даже обращаться к ней, считая произведением ненаучным и тенденциозным, и взял ее в руки как бы для очистки совести лишь тогда, когда вся моя книга была написана. Прочитав ее, я с радостным удивлением убедился, что наши взгляды во многом одинаковы. Труд Данилевского - результат обширной эрудиции автора, есть произведение, заслуживающее полного внимания. В нем заключена масса дельных соображений, к которым независимо впоследствии пришли на Западе. Если бы книга Данилевского была своевременно переведена на какой-либо из иностранных языков, то она пользовалась бы заслуженной известностью. У нас же она находилась в полном небрежении. Я буду очень счастлив, если своей книгой смогу обратить внимание на незаслуженно забытое произведение русского автора» (стр. III-IV предисловия к книге «Номогенез, или Эволюция на основе закономерностей»)
Ключевые слова: эволюция; дарвинизм; критика; теория; философия; методология.
Для цитирования: Данилевский Н.Я. Общее заключение об учении Дарвина с умозрительной или философской точки зрения // МЕТОД : Московский ежеквартальник трудов из обществоведческих дисциплин : ежекв. науч. изд.; ред. кол.: М.В. Ильин (гл. ред.) [и др.] / РАН. ИНИОН. Центр перспект. методологий социал. и гуманит. исслед. -Москва, 2021. - Т. 1, № 1. - С. 143-166. - URL: http://www.doi.org/10.31249/ metodquarterly/01.01.07
Так представляется дело с положительно-научной точки зрения. Но я весьма далек от той мысли, что границы положительной науки, не только в данное время, но и вообще совпадают с законными границами человеческого мышления. Есть учение, дающее себе название позитивной фи-
* Данилевский Николай Яковлевич (1822-1885), выдающийся русский биолог, естествоиспытатель и мыслитель.
143
лософии, утверждающее это. Здесь не место его разбирать, и я замечу только, что так называемый позитивизм так же мало имеет права называться философией, как учение, которое бы утверждало, что всякое врачевание (и диететическое, и профилактическое, конечно, в том числе) бесполезно и бесцельно, имело бы право называть себя врачебною наукой; или учение аббата СенПьера1 о вечном мире - стратегией или тактикой.
Притязания позитивизма представляются мне в образе датского и английского короля Канута Великого2, повелевающего морскому приливу остановиться у ног его, с тою однако же существенною разницей не в пользу позитивизма, что Канут приказывал приливу иронически, для посрамления своих льстецов, Конт3 же и его последователи серьезно отдают приказ человеческой мысли остановиться и не идти далее. Конечно, и мысль имеет столь же мало возможности последовать их велению, как и море - приказанию Канута.
За пределами положительной науки начинается область метафизики в том смысле, который придавал ей Аристотель, т.е. область того, что лежит за пределами физики, или область философии в обширном смысле этого слова. Не прорываться за эти пределы человеческая мысль даже захотеть не может. При всяком состоянии положительного знания она необходимо, по природе своей, стремится к достижению знания полного, объемлющего собой всю область познаваемого, почитая таковой все, что тревожит ее вопросами. Никаким доказательствам, хотя бы они проводились с кантовской строгостью, о неразрешимости их для нее, о существовании грани, разделяющей познаваемое и непознаваемое, она не поверит, потому что поверить не может, и только что, будто бы убедившись в существовании такой грани, сейчас же начинает отыскивать пути для ее обхода.
При этом, конечно, чем менее подвинулось вперед здание положительной науки, тем более простора и свободы метафизическим умозрениям; тем будут обширнее, тем большую часть здания займут эти метафизические достройки; и не только тем большее место будут они занимать, но и тем свободнее будет установление их архитектурных линий, и потому тем менее будут они соответствовать действительному плану здания, как бы скрытого в верхних частях своих в тумане, большую часть которого приходится угадывать. Но с постепенным рассеянием тумана светом по-
1 Шарль-Ирине де Сен-Пьер (1658-1743) - французский аббат, влиятельный публицист, один из главных адептов и пропагандистов идеи «вечного мира» между государствами и народами. В 1713 г. представил на Утрехтский конгресс, завершивший войны за Испанское наследство, проект «вечного мира», предполагавший создание договорным путем «федерации» государств, действующей на основе общих интересов и норм международного права. - Прим. ред.
2 Канут Великий (994/995-1035) - король Дании, Англии и Норвегии, властитель Шлезвига и Померании. - Прим. ред.
3 Огюст Конт (1798-1857) - французский философ и социолог, основатель позитивизма. - Прим. ред.
144
ложительной науки общие очертания здания должны все более и более выясняться и догадки метафизики все более и более совпадать с действительностью.
Так - продолжая это сравнение - оказалось возможным достроить Кельнский собор с большой вероятностью того, что достройка эта соответствует первоначальному архитектурному плану его, потому что здание было уже очень высоко возведено. Но если бы имелось от него только основание, то очевидно, что достройка не могла бы соответствовать действительности, которую в этом примере изображает собой первоначальный план, задуманный его начинателем. Но еще гораздо менее вероятности -так мало, что она равняется нулю, - чтобы наше умозрительное здание совпало в частностях и в целом с действительным храмом природы, если он весь еще задернут туманом, с вершины до основания; или, что совершенно тождественно с этим, если мы намеренно отворачиваем глаза от выяснившихся очертаний этого храма, насколько они выдвинулись из тумана, рассеянного положительной наукой, возомнив, что одними усилиями нашего ума мы можем возвести здание, тождественное с действительным зданием природы.
Такое самообольщение, в которое не раз впадал человеческий ум, дискредитировавшее всякое умозрение, метафизику или философию, называется априоризмом. В долгой Одиссее человеческой мысли эти две крайности, априоризм и позитивизм, суть как бы Сцилла и Харибда, которые втягивают в себя и поглощают отклонившиеся от истинного пути научные направления.
Таково, по моему мнению, единственно законное употребление умозрительной метафизической методы, и нельзя опасаться, чтобы она когда-нибудь была вытеснена исключительным господством эмпирии. Неправильно то представление, по которому метафизика и положительная наука представляются фазисами развития человеческой мысли1. Это не фазисы развития, а две методы, которые всегда совместно действуют при стремлении человека познать природу (т.е. все, что есть). Но если, по великолепному выражению Бэра, «наука вечна в своем источнике, не ограничена ни временем, ни пространством в своей деятельности, неизмерима в своем объеме, бесконечна в своей задаче, недостижима в своей цели»2, то напрасны опасения или надежда на то, что она когда-нибудь достигнет той точки, на которой или обратится вся в философию, в метафизику, в дедуктивный вывод из единой общейшей идеи; или, наоборот, вытеснит всякую метафизику, т.е. последовательным и непрерывным рядом наблюдений и
1 Имеется в виду так называемый «закон трех стадий», сформулированный О. Контом, согласно которому человеческая мысль и формы общества проходят в своем развитии три последовательных стадии: теологическую, метафизическую и позитивную. -Прим. ред.
2 Baer. Reden. 1864. S. 121.
145
опытов достигнет полного всецелого знания. То и другое одинаково невозможно!
Следовательно, возвращаясь к уподоблению с зданием, мы можем сказать, что для того чтобы умозрительная или метафизическая достройка его была по возможности совершеннее, т.е. соответственнее, сообразнее с действительностью, мы вправе и в обязанности от нее требовать, чтобы она и в самом деле была только достройкой, а не самобытно воздвигнутым умственным зданием. Другими словами, мы должны требовать от всякого умозрительного построения природы, чтобы оно приняло своим основанием те части здания, которые открыты положительной наукой, чтобы оно прониклось планом его и сообразно с ним его достраивало - точно так, как архитектор реставрирует здание по сохранившимся его частям.
Из сего очевидно следует, что отвергаемое положительной наукой не может входить и в умозрительное или философское мировоззрение.
Эти отношения между наукой и философией, в рассмотрение которых мне надо было войти для моих целей, хотелось бы мне еще более выяснить. Средством для этого послужит мне общеупотребительное установившееся у французов различение между Science и Philosophie1, согласно которому философия как бы не причисляется к числу наук. Это различение столь ясного и логического французского ума представляется мне совершенно верным в противоположность английскому выражению natural philosophy2, спутывающему, сливающему эти два понятия, и вот в каком смысле кажется мне оно верным.
Как известно, слово «философия» имеет два значения. В одном означает оно науку, имеющую своим предметом саму науку, т.е. критику нашей познавательной способности, критику научной достоверности. В этом смысле философия, обозначаемая особым эпитетом - критической философии, есть действительно самостоятельная наука, стоящая в ряду прочих, или, правильнее, во главе прочих наук. Но не ее имею я в виду.
Философия в другом значении имеет своим предметом достижение цельного и полного мировоззрения и называется философиею догматическою. Нетрудно усмотреть, что различие ее от науки будет состоять в том, что наука, как в целом, так и в частях, имеет целью знание природы (в обширнейшем смысле), т.е. знание полной иерархически соподчиненной системы фактов и явлений природы в ее целости или в какой-нибудь категории их. Философия же имеет своею целью понимание всего этого познанного.
Но как знание и понимание суть две различные вещи, то и философия, и наука между собою различны. Конечно, и наука, иерархически соподчиняя явления, тем самым и объясняет их, т.е. доставляет частное их понимание, но ведь только частное, т.е. такое, при котором само объясне-
1 Наука и философия (фр.).
2 Философия природы (англ.).
146
ние в какой-либо степени остается необъясненным и непонятным, следовательно, как бы висящим на воздухе или опирающимся на слоне, стоящем на черепахе, неизвестно на чем стоящей. Очевидно, что такая наука ничтожна, ибо не соответствует той побудительной причине и цели, которые заставили и заставляют человека строить науку.
Но, с другой стороны, столь же очевидно, что и философия, дающая (или мнящая дать) понимание не того, что мы знаем, а чего-нибудь иного, столь же, если не более, ничтожна, становясь воздушным замком. Я говорю - еще более ничтожна, потому что знание без полного понимания -или, точнее, без надежды на полное понимание - может иметь хотя некоторое практическое, утилитарное значение.
Из этого отношения между наукою и философией понятно и то, почему постройка храма познания началась с вершины, а не с фундамента, с философии, а не с науки. Для происхождения науки вначале не было достаточно побудительных причин. Знание не было довольно привлекательно -достаточной силой соблазна или обольщения обладало только понимание. Разные другие побудительные причины: практическая необходимость, частная любознательность и даже случайность - мало-помалу положили начало положительному знанию, и по мере его накопления все перестраивалось и перестраивалось и здание философии, для приведения его в соответствие с знанием, т.е. с наукою.
Применим теперь сказанное к обсуждению Дарвинова учения с умозрительной или философской точки зрения. Мы видели, что с положительно научной стороны невозможно признать ни существования незаметных переходов от видов к видам под формою переходных разновидностей и от разновидностей к разновидностям - под формою индивидуальных особенностей; ни их накопления, суммирования, а также исключения непригодного, по большей части промежуточного, путем естественного подбора и под влиянием расхождения характеров1. Все это, следовательно, не может войти и в умозрительное построение органической природы.
Что же за исключением всего этого может перейти в него из Дарви-нова учения? Ничего более, кроме общей мысли, которую оно разделяет со многими другими учениями, о происхождении одних существ от других, т.е. так называемого учения о нисхождении форм от форм (Бе8сеп-denzlehre). Это учение, не доказанное использованием положительной методы, а при теперешнем состоянии наших знаний и недоказуемое, по этому самому и неопровергаемо: т.е. если никаким положительным фактом оно не подтверждается, то никаким прямо и не опровергается, а потому и может служить предметом для умозрения, если имеет на своей стороне некоторую достаточную степень вероятности.
А таковую оно, без сомнения, имеет, ибо какие-нибудь два вида животных или растений, конечно, ближе друг к другу, чем к земле, глине, т.е.
1 Признаков. - Прим. ред.
147
вообще к неорганическому веществу, а потому и происхождение животных или растений друг от друга для нас гораздо представимее, чем непосредственное возникновение их из неорганической природы, при каких бы то ни было условиях и обстоятельствах, каким-либо родом самопроизвольного зарождения. Здесь, по крайней мере, жизнь является нам данной, и мы не имеем надобности всякий раз обращаться к этому постоянно искомому и никогда не обретаемому началу ее.
Насколько мы признаем трансмутацию, настолько избавляемся от признания самопроизвольного зарождения, а ведь и в том, и в другом природа одинаково отказывает в данных нашим опытам и наблюдениям, и в последнем даже более, чем в первом. Но принять, даже и предположительно, это нисхождение форм от форм можем мы только под условием, чтобы оно ни в чем не противоречило положительным фактам, и потому не можем признать переходов рядами постепенных, почти неощутимых оттенков. В нашем умозрении нам поэтому ничего не остается, как прибегнуть к скачкам от формы к форме, настолько, по крайней мере, значительным, чтобы, принимая по необходимости во внимание одни лишь морфологические признаки, мы могли бы считать их за формы или виды столь хорошо охарактеризованные, как ископаемые раковины и другие ископаемые животные с сохранившимися твердыми частями.
Но для такой гипотезы мы не остаемся без ближайших и без отдаленнейших аналогий. Примеры первой мы привели выше в Дюшеневой однолистной землянике, в нитчатой или плакучей биоте, которые произошли на глазах ученых или садоводов и по степени отклонения от коренных форм не уступают ни одному из примеров, приводимых Дарвином как результат долговременного (весьма, впрочем, сомнительного) подбора в настоящем значении этого слова, т.е. накопления мелких индивидуальных особенностей. Такие же примеры видим в мошанских и анконских овцах, в ниатском рогатом скоте, хотя в этих случаях изменения вышли уродливые.
Еще сильную аналогию, хотя в ином роде, видим мы в тех случаях, когда формы онтогенетической метаморфозы как бы получают преждевременную половую зрелость и самостоятельно размножаются, между тем как зрелая форма также имеет эту способность, так что можно сказать, что два фазиса развития становятся двумя самостоятельными видами и притом столь отдаленными, что размещались иногда в разные отряды или, по крайней мере, семейства.
Так, в Мексиканском озере живет хвостатое лягушковидное животное - аксолотль, принадлежащее к отряду или семейству сиреноидных, т.е. земноводных, всю жизнь сохраняющих жабры, тогда как тритоны и саламандры, так же как и головастики лягушек, имеют их только в личинковом состоянии. Но, хотя аксолотли и способны к половому размножению и в этом состоянии наиболее известны, однако они могут при некоторых обстоятельствах переходить в форму безжаберную - саламандровидную -
148
и в этом состоянии известны под именем амблиостом, причислявшихся к другому подотряду или даже отряду. Из низших животных можно бы привести несколько подобных примеров, но об этом предмете мы будем иметь случай говорить впоследствии подробно.
Примерами отдаленной аналогии могут нам служить все химические соединения, которые происходят ведь не во всевозможных пропорциях смешения двух тел, а лишь в некоторых определенных содержаниях, как бы значительными скачками, что и послужило основанием атомистической гипотезы.
Но для построения этой формы филогенезиса мы не можем прибегнуть ни к выводу ее из известных нам законов, будет ли то путем опыта и наблюдения или умозрительно, ни к учению о случайном совпадении отдельных мелких изменений с условиями внешнего мира и с внутренним строением организмов, к такому совпадению, которое имело бы своим результатом внутреннюю и внешнюю гармонию органических существ. Аналогия остается нашим единственным прибежищем и руководителем в этом умозрительном или философском (не забудем, никак не положительно-научном) построении.
Но за норму для этой аналогии необходимо избрать явления более подходящие, чем избранные Дарвином изменения, претерпеваемые прирученными животными и возделанными растениями под влиянием искусственного подбора; негодность этих изменений для этой цели не в одном каком-либо, а в весьма многих отношениях, кажется мне, я с достаточною полнотой и ясностью доказал.
Для филогенезиса не может быть аналогии более близкой, чем онто-генезис, при коем как в процессах, происходящих во внешней для организмов природе, в метаморфозе насекомых, в явлениях перемежаемости поколений и проч., так и внутри яйца или в материнской утробе - одни определенные формы переходят в другие столь же определенные и определенным же образом дополняются и замещаются. Этот процесс известен под именем развития.
Но что такое развитие? Для многих это - всеобъясняющий талисман; коль скоро удается подвести какое-либо явление - все равно, космическое ли, биологическое, психологическое, социальное или историческое, - под это не понятие - (для этого оно по большей части слишком туманно) - а сакраментальное слово, то полагают, что делу дано уже полное объяснение, что, как в просторечии говорится, дело в шляпе. Выше я уже указывал на ошибочность этого мнения.
Развитие - в том, по крайней мере, смысле, который должно приписать этому слову в применении к онтогенезису, - есть процесс в высшей степени и, можно даже сказать, по преимуществу непонятный, собственно говоря, ровно ничего не объясняющий, но значительно усложняющий дело и представляющий нашему пониманию только особый ряд новых, необъяснимых явлений и фактов. Развитие в тесном, буквальном и на-
149
стоящем значении этого слова является нам в произрастании молодого растительного побега из почки, и в этом именно смысле понимала его теория предсуществования зародышей. Все части уже предобразованы в почке, и они только растут, увеличиваются в размерах по всем направлениям и потому, между прочим, и раздвигаются.
Некоторое усложнение этого процесса окажется, если простое увеличение размера частей происходит неравномерно: например, от притока сока сильнее в одних, чем в других направлениях; но и при этом явление все еще, можно сказать, остается понятным. Но, собственно, понятны ведь этот рост, это раздвижение при данном предобразовании, а это последнее все-таки остается непонятным.
Но настоящее развитие, то развитие, коим происходит всякое растение или животное из своего семени или яйца, есть только краткое выражение для множества совершенно непонятных процессов - ибо оно есть эпигенезис, т.е. образование начальной формы из соединения (или размножения) простейших ячеек или органических элементов по неисследимому для нас морфологическому принципу, а затем постоянное нарастание или наложение на нее все новых и новых форм, умножение и исчезновение некоторых прежних, точно как если бы вещество принуждалось вливаться в некоторую невидимую форму.
Это становление - Werden - есть только присоединение (или замещение) к прежде сущему - Sein - новых, сравнительно с целым малых, сущих - Sein^. И во сколько нам непонятно целое Sein, или сущее, во столько же непонятны и эти маленькие, нарастающие одно на другое или замещающие друг друга новые сущие, или Sein'bi. Все, что мы выиграли в понимании дела, заключается лишь в замене одной непонятности многими непонятностями, непонятным образом слагающимися в это целое. Одним словом, ничто сущее, никакое Sein, не объясняется становлением -Werden, и это становление вовсе не составляет объяснительного принципа. Даже совершенно напротив, этот процесс становления и есть по преимуществу, собственно говоря, даже единственно непонятный процесс, хотя признать его и необходимо1.
Возьмите, например, эквивалентность химических соединений: на что, кажется, вещь странная и непонятная, но признайте раз существование абсолютно неделимых элементов материи, и все становится прозрачно ясным и понятным. Если атом неделим, то только атом с атомом, или с двумя, или с тремя и могут соединяться, а не какие-либо их четверти, десятые и т.д. Но почему же это понятно? Потому что атомы не становятся, а из века в век суть.
Так же точно все движения планет во всей их сложности совершенно понятны, если раз признаем, что каждой частичке материи присуща
1 Эта мысль о непонятности именно развития отлично изложена у г-на Страхова «Мир как целое» в VI главе «Писем об органической жизни».
150
сила притяжения, равномерно распространяющаяся или действующая во все стороны. И опять почему? Потому что сила притяжения не становится, не wird, а из века в веки есть. Попробуйте подчинить их становлению, и вся ясность, отчетливость понимания исчезнет.
Но всякая органическая форма и после разбора ее по частям во времени (история развития), и разбора по частям в пространстве (анатомия и гистология) остается для нашего понимания столь же загадочною, как и была в своей еще не нарушенной целости до этого анализа во времени и пространстве. Можно, конечно, сказать, что в первом случае понимание достигается лишь тем, что мы кладем в основу его непонятное. На это я отвечу, во-первых, что атомистическое представление о материи нисколько не непонятнее всякого другого, даже совершенно наоборот - оно и есть единственно понятное, что никакого противоречия оно в себе не заключает и что только из него все остальные химические, да и физические явления становятся понятными; что так же точно и сила притяжения не более непонятна, чем какое-либо иное представление о причине движения, например, о давлении со всех сторон, от толчков, получаемых от постоянно колебательно движущихся частиц материи.
Во-вторых, и на это только и должны мы теперь обратить наше внимание, если в приведенных примерах атомов и силы притяжения что-либо остается непонятным, то только постоянно сущие, а не становящиеся начала; а там, где мы имеем дело с становлением (werden) как в органических существах, - какое бы начало мы для их объяснения ни приняли, останется непонятным не оно только, но все в совокупности и в отдельности бесчисленные ступени, через которые они проходят при их становлении.
Если мы захотим составить себе некоторое представление эпигенетического развития, нам лучше всего обратиться к примеру ваятеля, лепящего статую. Сначала дает он куску глины общее и грубое очертание человеческой фигуры, собственно, только главных ее размеров, назначает лишь вышину и главные утолщения и сужения фигуры, по которым нельзя отличить, будет ли это мужчина или женщина, голый или одетый человек, в древнем или новом костюме. (Так точно и при развитии животного вначале можно узнать только его тип, затем его класс, его отряд и т.д.)
Природа, как и скульптор, не отделывает всех частей разом (конечности, например, появляются в сравнительно поздний период) и идет от общего к частному. Отдельным частям, например голове, ваятель также сначала дает общую форму, затем налепливает, положим, нос, вынимает впадину глаз, вытесняет или налепливает выпуклину бровей, затем выделывает горбик носа, раздутие ноздрей и самые ноздри и т. д.
Присоединим к этой работе ваятеля два предположения: пусть обладает он шапкой-невидимкой, и пусть все эти налепливания, выемки, вытеснения, сглаживания происходят не наружными, извне действующими инструментами и приемами, а некоим внутренним процессом разбухания и сжатия глины в должных местах и в определенном последовательном
151
порядке, - и мы получим некоторое подобие эпигенетического процесса развития. Нам бы казалось, что постепенное выяснение и определение формы статуи есть отображение некоего идеального образа. При предположении нашего скульптора-невидимки мы бы не ошиблись; статуя была бы отображением некоего в нем живущего внутреннего образа или идеала, осуществляемого посредством упомянутых процессов разбухания и сжатия глины, находящихся в распоряжении его воли. Ошибемся ли, если и для эпигенетического процесса развития организмов прибегнем к подобному же предположению? Во всяком случае, я осмелюсь утверждать, что такое предположение есть единственное, которое могло бы объяснить его нашему уму. Иначе процесс этот останется для нас совершенно непостижимым.
В процессе онтогенетическом невозможно даже прибегнуть к помощи рядов, случайных, несоображенных между собою и с целым, попыток, из коих непригодные гибли бы, а оставались бы лишь целесообразные, ведущие к гармоническому результату, которые одни бы и накоплялись, нарастая одна на другую; невозможно, так как условия для подбора, очевидно, тут совершенно немыслимы, как в сущности, впрочем, немыслимы они, хотя и не столь очевидным образом, и в процессе филогенетическом.
Одним словом, если филогенезис подобен онтогенезису, а другого подобия мы для него не отыщем, так как ведь подобие искусственного подбора оказалось со всех сторон несостоятельным, то филогенетический процесс будет процессом развития; а развитие есть эпигенезис, а эпигене-зис постижим только как процесс со своей морфологической стороны идеальный, хотя и осуществляемый, конечно, как выразился Бэр, не волшебством, а при посредстве сил природы. Но процесс идеальный, если захотим придать ему определенный смысл, а не произносить звук пустой, есть не что иное, как процесс интеллектуальный.
Итак, если мы и оставим почву положительной науки, но, вышедши за ее пределы, будем основываться на ней и, руководствуясь вероятностями, прибегнем для объяснения многообразия и разнообразия форм органического мира к теории нисхождения, мы, в конце концов, все-таки не можем постигнуть происхождения форм органического мира иначе, как под видом процесса идеального, или, точнее, интеллектуального.
Другими словами, это значит, что все равно, будем ли придерживаться старого учения Линнея и Кювье о постоянстве видов или примем учение нисхождения в единственной его разумной и возможной форме эпигенетического развития, происхождение форм или видов будет для нас не иным чем, как созданием, т.е. результатом интеллектуального, насквозь разумного процесса, в отношении к которому силы природы являются служебными.
Вот здесь ждет меня, без сомнения, возражение, которое предвижу, потому что сам себе его делал. Здесь могут меня укорить в логическом перескоке. Мне могут сказать: вы отвергаете механическое объяснение, или, точнее, объяснение, выведенное из случайности как заменителя
152
неприложимой к данному случаю механической необходимости; допустим, что вы правы, по крайней мере, это было вами доказываемо, если и не доказано. Но, отвергнув это объяснение, вы сейчас же переходите к пре-дуставленным целям, к телеологии, как Бэр. Но ведь есть еще, так сказать, средний термин, через который вы перескочили. Этим средним термином будет нисхождение органических существ, трансмутация форм по некоему внутреннему присущему организму закону развития. Это не только мыслимо, но многими учеными, отвергающими дарвинизм, но признающими нисхождение форм от форм, хотя бы и не всех от одной, были предложены теории, основанные именно на таком понимании дела.
Это совершенно справедливо, и вместо моих предполагаемых возражателей я приведу как раз сюда относящееся место из Кёлликера, предложившего теорию происхождения органических существ такою пермута-цией или трансформацией по внутреннему закону развития: «Чтобы пресечь всякие недоразумения, я выставлю на вид (hebe ich hervor), что для меня органические образования совершенно подлежат тем же законам, как и неорганическая природа, и что поэтому мое основное воззрение одинаково с воззрением значительного большинства новейших естествоиспытателей, которое признает и Э. Геккель (видно, нормальный образец, Standart для сравнения) под именем механического, или монистического1. То, что я называю законами в органической природе, есть, таким образом, не что иное, как то, что обозначает этим именем физик, химик, астроном, и под общим законом развития органической природы понимаю я не иное что, как и минералог, когда он говорит о законе образования кристаллов, или астроном о законе тяготения и о законе развития небесных тел. Таким образом, ход моих мыслей просто тот, что, подобно тому как в основании образования кристаллов, небесных тел, солнечных систем лежат общие законы, которые производят точнейшие согласования этих единиц форм (Formeinheiten), без того чтобы между ними существовала генетическая связь; так же точно и в царствах животном и растительном может оказываться согласование, без того, чтобы непременно необходимо было признавать происхождение всех организмов друг от друга или медленное преобразование их одного в другой.
Чтобы еще определеннее выразить мое понимание этих отношений, прибавлю, что, по моему мнению, организмы, могущие ведь находиться и на других планетах, например на Марсе, в сущности, будут иметь те же свойства (ebenso beschaffen sein werden), как и на нашей Земле, и следовать тем же законам образования, как и эти, не будучи, однако же, необхо-
1 Странное, однако же, или как будто монистическое воззрение не может быть одинаково и материалистическим, и механическим, и идеалистическим, и спиритуалистическим. Неужели, например, воззрение Фихте-старшего не было монистическим?
153
димо тождественными с ними, каковая тождественность, однако же, конечно, не исключается»1.
В этих словах выражена одна справедливая мысль, что согласование или гармония органического мира могут существовать и без признания их генеалогического сродства, судя по аналогиям с другими разрядами фактов. Но ведь и только, ибо постигаема она быть не может, как она не постигается и в кристаллах, и в солнечных системах; а Дарвиново учение доставляло бы это постижение, если бы было возможно, если бы имело достаточные основания, не противоречило бы самому себе, не приводило к абсурду, согласовалось с фактами.
Разбирать теорию Кёлликера здесь не место; ее я изложу и рассмотрю вместе с другими гипотезами о происхождении организмов в одной из последующих глав моего труда. Теперь же остановимся лишь на той мысли, что организмы происходят по некоему внутреннему закону развития, каков бы он сам по себе ни был. «Я выставил положение, - говорит Кёл-ликер, - что в основании происхождения всей органической природы лежат общие законы природы»2. Но что такое общие законы или вообще законы природы? Нам необходимо это определить, чтобы оценить предполагаемое со стороны других или мною самим сделанное возражение логического перескока.
Слово «закон природы», так же как и слово «развитие», многих вводит в большие заблуждения. Точно так, как, подведя явление под развитие, думают, что получили его объяснение, точно так же думают, что сделали это, когда говорят, что подвели его под закон. Выражение «закон природы» очевидно метафорического происхождения; что под ним разумеют, отлично выражено в недавно прочитанных мною двух прекрасных стихах3:
Раб слепой - слепых законов Мчится поезд в тьме ночной.
В стихах, дело которых представлять нам живые, смелые, красивые, величественные, увлекательные образы, это прекрасно. Метафора - их область. Я даже не придерусь к тому, что поезд, собственно, никак уже не раб слепых законов, а повинуется целесообразнейшим намерениям, выразившимся в постройке дороги, укладке рельсов, устройстве машины, в коих всякая малость была предусмотрена, целесообразно соображена и разумно выполнена, в гораздо большей степени, нежели простая дорога и экипаж, везомый лошадьми и правимый кучером. Слепота, очевидно,
1 Kölliker. Morphologie und Entwicklungsgeschichte des Pennatulidenstammes nebst allgemeinen Betrachtungen zur Descendenzlehre. 1872. S. 3, 24.
2 Ibid. S. 3.
3 rp. А.А. roneHH^eBa-KyTy30Ba.
154
относится тут к законам упругости паров; но пары ведь - или просто бы шипели и свистели, выходя понемногу, и увеличивали бы влажность окружающей атмосферы, или разорвали бы котел, а не везли бы поезда, совершенно как и те силы, которые действуют в организмах, да и во всем мире, ничего толкового бы не произвели или даже ровно ничего бы не произвели, если бы слепо строили организмы или миры. Но стихи все-таки хороши, и дело в том, что понимание явлений, в них выраженное, вполне соответствует тому, которое соединяют с понятием о законах природы не только образованные люди и вообще die Laien, но и многие ученые, -понимание, по которому явление есть раб, исполняющий некое веление некоей слепой воли - закона.
Очевидно, что это метафора, а метафоры, метафорический смысл которых забыт, всегда производят великую путаницу в головах человеческих, как, например, и понятие развития, которое также ведь метафора, как я выше показал, многое путает. Но мало метафор, которые бы столько путали, как метафора законов природы. Берется одна сторона явлений, представляющая частную аналогию; по этой аналогии наименовывается предмет или явление (пока дело совершенно невинное); но это происхождение метафоры скоро забывается, и все, выражающееся в метафорическом названии, принимается за полную аналогию, за тождество, и путаница готова. В самом деле, как представляется людям, не получившим естественно-научного образования или весьма поверхностно к нему относящимся, знаменитая ньютонова формула? Во-первых, ее называют законом природы, хотя она и нечто гораздо высшее, как сейчас покажу; далее думают (и это опять говорю по опыту), что это некая уловка, некий фортель, в одной части которого придумано, чтобы притяжение действовало в прямом отношении, а в другой части как-то обратно; и затем в первой части просто во сколько раз больше масса, во столько же раз и сильнее должна она притягивать, а во второй части не просто, а с ухищрением, это притяжение должно ослабевать в квадратном отношении. Штука преудивительная, но зато и результат предиковинный.
И вот в эту-то штуку, уловку, в этот фортель и в это ухищрение проник Ньютон, как бы отпер секретный замок. Конечно, люди мало-мальски естественно-научно образованные так не думают, но все-таки многие и очень многие и из них не вполне отрешаются от ошибочности в понимании выражения закон природы, ошибочности, приставшей к нему от его метафорического происхождения, и все еще приписывают этим законам какое-то таинственное, мистическое объяснительное значение.
В выражении «законы природы» аналогия, послужившая поводом к этому метафорическому термину, заключается в сходстве обязательности, замечаемой в известном порядке явлений, с обязательностью поступков людей, повинующихся гражданскому закону. Но закон гражданский есть ведь нечто, извне обязательное и извне объясняющее характер поступков, с ним сообразных. На вопрос: почему вы так-то и так-то поступаете? - да-
155
ется ответ: потому что так повелевает закон, и вы понимаете поступок, т.е. знаете причину его. Ни того, ни другого нет в законе природы, т.е. ни внешнего повеления, нет ни объяснительной причины, пока так называемый закон природы есть не более как закон.
Например, в Европе средним числом рождается 106 мальчиков на 100 девочек. Это называется законом; но кто или что повелевает этому так быть? и где тут объяснение явлению? - ни того, ни другого не видно. То же самое будет и относительно более точных и строгих законов, например, относительно знаменитых Кеплеровых законов.
В первом отношении ясно, что обязательность тут внутренняя, а не внешняя. И потому правильнее бы было говорить об обычаях, чем о законах природы; потому что обычай в себе самом носит свою обязательность. Другое преимущество заключалось бы в том, что исполнение обычая гораздо сильнее обеспечено, чем исполнение законов. В самом деле, какой закон исполняется так строго и точно лицами, ему подлежащими, как, например, обычай делать визиты на новый год членами общества, признающими это правило? Хотя аналогия была бы полнее и метафора правильнее, но все-таки осталась бы метафорою.
В сущности же, закон природы есть не что иное, как явление или факт, не единичный, а известной общности, общности, могущей распространяться и на очень малое число единичных явлений или фактов, даже всего на два, и на очень большое число их, даже на все. Это будут законы частные и законы общие, между которыми различие только количественное. Все планеты движутся по эллипсисам! Что это такое? - это есть общее, замечаемое в форме всех планетных путей. Велик или мал их эксцентриситет, то или иное взаимное наклонение плоскостей этих путей, во всем этом и во многом другом они могут различествовать - это будут единичные, индивидуальные для каждой планеты факты, а эллиптичность орбит есть их закон.
Но чем же закон отличается от этих единичных фактов? Ничем, кроме его общности для всех планет, потому что из него, как из закона, не видно ни причины факта, ни того, что составляет его обязательность, совершенно так же как и в том, что на 100 девочек рождается 106 мальчиков, как и в том, что при известном роде лихорадки пароксизмы появляются каждый день, - что также для этой лихорадки составляет закон, т.е. общее явление, между тем как многие другие могут быть и действительно бывают различными, особенными для каждого больного индивидуума.
Причины периодичности мы и тут не знаем, не знаем, в чем и откуда ее обязательность, или, лучше сказать, мы самую ту констатированную общность, метафорически называя законом, как бы принимаем за обязательность. Если вместо одних планет мы возьмем все тела нашей Солнечной системы, т.е. и кометы, мы должны будем сказать, что вообще они движутся по кривым, называемым коническими сечениями, к числу коих принадлежит и эллипсис. Закон получит большую общность, будучи об-
156
щим явлением для большего числа орбит, но все прочие свойства его не изменятся, ничего он нам по-прежнему не объяснит и не укажет, чему приписать его обязательность.
Но не только закон природы, все равно частный или общий, ничего не разъясняет - он и есть именно то, что преимущественно, даже почти исключительно, требует объяснения. Объяснение частного, отдельного факта, с одной стороны, малоинтересно, а с другой - по большей части невозможно, потому что он зависит от перекрещивания множества неуловимых причин и обстоятельств. Так, в вышеприведенном астрономическом примере - кто может сказать, почему такая-то планета имеет именно такое, а не другое наклонение ее орбиты к плоскости земной эклиптики? Но эллиптичность всех этих орбит, будучи законом, т. е. общим фактом, с одной стороны, и вызывает объяснение, требует его, а с другой - объяснение это становится возможным и Ньютоном дано. Это объяснение также называют законом, но совершенно неправильно. Это объяснение заключается в гипотезе существования притягательной силы, свойственной всякой доле материи и распространяющейся равномерно во все стороны; и объяснение это, заметим, есть метафизическое предположение, как и всякое действительно объясняющее начало, а никак не закон природы.
Так же точно: какой интерес и какая возможность объяснить тот единичный факт, что безводная сернистая кислота состоит из 32 частей серы и 32 кислорода, а безводная серная - из 32 же серы, но 48 кислорода? Но если мы найдем, что вообще тела соединяются в немногих простых между собой отношениях и взаимно замещаются в таковых же, т.е. получим общий факт, так называемый закон, то явится интерес, и даже принудительный интерес, а вместе с тем и возможность объяснения его, как это сделал Дальтон атомистической гипотезой, т.е. предположением существования мельчайших, абсолютно неделимых частиц, составляющих материю или вещество. Этот предполагаемый атомистический состав материи никак не может быть назван законом природы (предполагая даже полную достоверность гипотезы), а так же точно, как и сила притяжения, есть объяснительное начало, и опять-таки метафизическое.
Итак, законы природы суть не что иное, как факты или явления различной степени общности; но именно это-то общее в них и требует объяснения и, конечно, само себя объяснить не может. То именно, что факты не остаются в своей единичности, в своей отдельности, а сводятся во все более и более общие категории фактов и явлений, это, и только это, собственно, и требует себе объяснения.
Применяя это к происхождению органических существ и к кажущемуся перескоку в ходе моих выводов, найдем, что взгляды на происхождение организмов подводятся под следующие три категории:
1) взгляд Дарвина, основанный на случайности как единственно возможной в этом деле замене механической необходимости;
157
2) взгляд, ограничивающийся подведением всех относящихся сюда явлений к закономерности, усматриваемой в области неорганической природы, т.е. признающий, что различные формы - виды организмов - происходят друг от друга, хотя и не необходимо все от одной первоначальной формы, но что в основании этой трансмутации лежит закон развития, -взгляд дальше этого закона и не идущий. Представителем этого взгляда, разделяемого многими натуралистами, мы можем назвать Кёлликера;
3) взгляд, также признающий эту закономерность - или, точнее, требующий ее, но видящий вместе с тем во всем органическом целестреми-тельность и для объяснения ее принимающий разумную целепостанов-ляющую причину. Ученые новейшего времени весьма враждебны этому взгляду, и представителем, ясно, точно, без уклонений и оговорок формулировавшим его, можно назвать только одного великого ученого - Бэра. Этого же взгляда держался Кювье и знаменитый ученик его Агассис.
Эти три взгляда могут различным образом между собою группироваться. Так, несмотря на всю противоположность первого и третьего взглядов, они имеют общую черту, соединяющую и противопоставляющую их второму взгляду. Именно оба эти взгляда восходят до объяснительного начала и суть поэтому взгляды метафизические, философские; напротив того, второй взгляд - исключительно научный - или, точнее сказать, хочет быть исключительно таковым.
Но и второй и третий взгляды имеют свою общую черту - ту, что они предполагают и признают закон развития, тогда как первый решительно отвергает. Наконец, первый и второй взгляды сходятся между собою в том, что отвергают цели, чураются телеологии, хотя первый и заменяет ее псевдотелеологией; третий же признает ее необходимость, основан на ней, в ней видит верховный объяснительный принцип, по отношению к которому физические процессы служат только орудиями.
Почему же, по какому праву, опровергнув первый взгляд (допустим, что и вполне удачно), я перескочил прямо в третий, миновав второй? Да по весьма простым и очевидным причинам.
Во-первых, потому, что второй взгляд ведь только хочет быть взглядом научным, но не есть таковой, так как закон филогенетического развития остается и по сие время неоткрытым и ему неизвестным. Это не научная теория, а только догадка; философским же, метафизическим он сам быть не хочет, а теперь мы ведь именно на этой точке зрения и стоим, так как с первою, научно-положительною, покончили.
Во-вторых, если бы этот закон или законы филогенетического развития и были открыты, то именно в своем качестве законов они бы нам ничего не изъяснили, а только потребовали бы объяснения. С открытием их мы стали бы как раз в то положение, в котором теперь находимся по отношению к онтогенезису, к развитию отдельных организмов, закономерность коего утверждена. Дело не в том, что мы не знаем, как произошли различные органические формы. Если бы мы знали это во всей полноте
158
и подробности, и не гипотетически только, а под руководством опыта и наблюдения, могли бы проследить все родословное дерево или родословные дерева животных и растений, то это нисколько не могло бы нас избавить от необходимости признать целепостановляющий разум, точно так, как мы не избавляемся от этого единственно возможного средства сделать понятным нашему уму процесс онтогенетический; закономерность которого нам известна.
Необходимость этого признания основывается вовсе не на нашем невежестве, не на нашем неведении филогенетических процессов природы. При их знании мы должны бы были с еще большею необходимостью прибегать к единственному объяснительному принципу по принудительному требованию нашего ума не только знать, но и постигать явления. Можно даже сказать, что закон этот во всей его общности и открыт; это -внутренняя и внешняя гармония организмов, то, что Кювье в отношении частей организма к целому назвал соподчинением органов, а Бэр в еще более общем отношении, т.е. сверх этого соподчинения частей, еще и в отношении организмов между собою и к внешнему миру назвал целестре-мительностью. И так как мы теперь стоим на умозрительной или метафизической точке зрения, то нам ничего и не остается, как, не останавливаясь на законах, или общих и общейших фактах, перейти к объяснительному началу, которое иным, как метафизическим, и не бывает.
Поэтому весь спор и может состоять только - или между началом случайности как заместителем механической необходимости, или между началом целепостановляющим, непременно идеальным, т.е. интеллектуальным. Следовательно, никакого перескока мною не сделано. Спор идет только между случайностью и разумностью, а не между чем-либо иным, и все грозное значение дарвинизма заключается в признании первой верховным мировым принципом. Если бы она могла быть доказана, то разум исчезает из природы, становится плеоназмом, излишним предположением, без которого поэтому можно и должно бы обходиться, и мир, сколько бы он перед нами ни притворялся гармоничным и разумным, был бы, в сущности, царством нелепости. Невозможность этого ужасного учения, ужасом своим превосходящего все вообразимое, и старался я доказать. С положительно-научной точки зрения никаких реальных переходов нет между организмами и виды постоянны. С умозрительной, метафизической, философской точки зрения филогенетическая связь между организмами вероятна, и тут, отрицая начало случайности, мы тем самым утверждаем начало целепостановляющее, идеальное или интеллектуальное, ибо середины нет никакой.
Но на самых первых страницах «Введения» я уже сказал, что учение о происхождении органических форм объемлет собою лишь одну сторону, сторону биологическую, Дарвинова учения; но что оно имеет другую, нераздельную от нее (почему и в критике своей я не мог их строго отделять), более важную общефилософскую сторону, которая должна объяснить
159
не только самопроисхождение этих форм, но и внутреннюю и внешнюю гармонию и целесообразность органического мира. Собственно, только это огромное значение дарвинизма и побудило меня к моему труду в настоящей его форме, приспособленной к пониманию большинства образованных читателей.
Я употребил выражение «Дарвинова философия природы» и думаю, что выражение это верно и обозначительно, ибо, хотя Дарвин, собственно, нигде не формулирует своего учения как общее мировоззрение, довольствуясь лишь применением своего всеобъясняющего начала к частной зоологической и ботанической задаче; но очевидно, что если начало это в состоянии объяснить эту труднейшую из космогонических задач, то оно объяснит и все остальное, по крайней мере всю материальную ее сторону. Провести решение задачи этой еще далее вперед принял на себя сам Дарвин, написав особую книгу о происхождении человека. А так как и при этом он не прибегает ни к какому новому принципу, довольствуясь все тем же подбором, то, значит, принцип этот прилагает он не только к биологической, но и к психической стороне космогонической задачи.
Другие, правильно поняв сущность Дарвинова учения, приняли на себя труд провести это решение, так сказать, назад, в область астрономии, или, точнее, космогонии в тесном значении этого слова. Таким образом, подбор является всеобъемлющим началом, тем началом, которое преобразует сущее из хаоса в космос. Разве такое учение не есть философия природы в полном и обширнейшем значении этого слова?
Что же это за новое, под именем подбора в современное миросозерцание вводимое и как таковое последователями его приветствуемое начало? Я уже не раз определял его, и теперь, по окончании этой первой части моего труда, читатели могут видеть и из моего изложения, и из моей критики учения, везде подкрепленных полными цитатами из главнейших сочинений Дарвина, правильно ли я его определил, отождествив с началом абсолютной случайности. Изменения, новые органические явления происходят хаотически, т.е. без всякой закономерности, без всякой системы и порядка, без всякого определенного направления; они совпадают, согласуются или не совпадают, не согласуются с предшествовавшими, старыми органическими явлениями и фактами в том же органическом существе, в других существах и с явлениями внешнего неорганического мира и сообразно с этим остаются, сохраняются или исчезают, гибнут, и органическое существо становится, таким образом, мозаикой из взаимно между собою и с требованиями внешних условий совпавших, согласовавшихся случайностей. Случайность, следовательно, обращает хаос в космос, и этой случайности оказывается, по Дарвину, вполне достаточно для произведения этого результата.
Это учение абсолютной случайности, названное учением о естественном подборе, будучи гораздо ниже и в научном, и в эстетическом отношении - в этическом оно ему равно - учения о механической необхо-
160
димости, имеет значение его заместителя или суррогата, так как эта механическая необходимость никогда не могла и до сих пор не может быть строго проведена через всю область сущего ни метафизическим, умозрительным, ни научно положительным путем. Вот главная причина того восторга, с которым принято было учение о подборе, ибо чего хочется, тому верится, и всяк дар совершен, и даровому коню в зубы не смотрят. Благо пришла поддержка, откуда ее всего менее ждали, - из учения об органическом мире, где всегда impliciter1 господствовала идея целесообразности, где хотя на словах и чурались ее, но на деле никогда от нее отделаться не могли. Ненавистная и будто бы ненаучная телеология заменилась псевдотелеологией, обратившей очевидную целесообразность, или, как Бэр говорит, целестремительность в пустую обманчивую видимость.
Но неужели же учение это совершенно новое, когда ничто не ново под луной? Неужели не имело оно своих предшественников? Я разумею предшественников не по трансмутационной теории - эти всем более или менее известны, а предшественников по учению псевдотелеологии - абсолютной случайности как верховной руководительнице при процессе обращения хаоса в космос.
Я недостаточно знаком с историей философии, чтобы обозначить все этапы, по которым проходила или могла проходить эта философская мысль; но начало ее можно указать в странном и диком учении Эмпедокла. Бэр, в столько раз упомянутой статье своей о Дарвиновом учении, находит первые зачатки трансмутационного учения у Анаксимандра, которому, говорит он, как совершенно не знакомому с строением животных, происхождение одной формы от другой казалось гораздо вероятнее, чем происхождение от безжизненного; но замечает при этом, что, напротив того, совершенно неверно считать Эмпедокла предшественником дарвинизма.
Очевидно, что при этом Бэр имел исключительно в виду биологическую сторону учения. Для разъяснения этого вопроса он обратился к специально занимавшемуся греческою философией дерптскому профессору Тейхмюллеру2. Из письма этого последнего, помещенного у Бэра, я вижу, как и сам Тейхмюллер это замечает, что Эмпедокл был истинным предшественником или даже родоначальником философской стороны Дарвинова учения.
В этом письме Тейхмюллер приводит сначала несколько сохранившихся стихов Эмпедокла, в которых действительно нельзя усмотреть начала Дарвинова учения о происхождении одних органических форм от других; но затем он продолжает: «Что касается до происхождения существ, то Эмпедокл имел об этом странные и причудливые представления, которые Аристотель во многих местах осмеивает. Именно, он думал, что
1 Скрыто (лат.).
2 Густав Тейхмюллер (1832-1888) - немецкий философ и историк философии. -Прим. ред.
161
Природа, при ее случайных смешениях, не была счастлива с самого начала, но образовывала много такого, что не могло сохраниться. Только впоследствии, полагал он, было достигнуто то смешение, которое выказывает всю сущность растений и животных в их совершенном, способном к размножению состоянии. Так, он говорит, например, что многие головы вырастали без шей, и голые руки бродили без плеч, тоже и глаза без лбов: многие люди с двойным лицом и двойной грудью, и скоты с передом человеческим, люди с бычачьими головами и мужчины с женскими частями» (любопытно, почему же они были тогда мужчинами?).
«Аристотель приводит подобные места из Эмпедокла, чтобы выставить в полном свете нелепость учения, которое формы живых существ, организованные по твердой цели (1е1о8), хочет объяснить просто из случайного совпадения природных сил. С дарвинизмом разделяет, следовательно, Эмпедокл только общую мысль, что нынешние формы существ образовались лишь после долгой борьбы случайно сталкивавшихся (прибавлю - и теперь продолжающих сталкиваться) сил природы, без присущей им внутри цели; способ же, которым он себе это представлял, не имеет ни малейшего сходства с Дарвиновой гипотезой»1.
У Эмпедокла руки были развязаны, знание не направляло, но зато и не стесняло его мысли, широко было поле невежества, и его фантазии был полный разгул. Поэтому как Аристотелю, так и нам мысли его представляются вполне нелепыми. Дарвин придал всему, конечно, благообразную, приличную и сообразную с нынешнею степенью наших знаний форму, но сущность осталась Эмпедоклова.
И по Дарвину - органическое существо есть мозаика случайно происходивших, совпадавших и накоплявшихся изменений, а процесс образования его - процесс калейдоскопический; и Аристотель, видевший в животных и в растениях существа, устроенные по твердо определенной цели, подобно тому как и в новейшее время видели это Кювье, Бэр и все их последователи, - Аристотель, конечно, не мог бы не увидеть все той же безобразной и достойной осмеяния Эмпедокловой идеи и под благообразною формой дарвинизма.
Если у Дарвина головы и не разгуливают без шей, то, в сущности, точно так же должны были разгуливать ирландские олени с головами, отягощенными более тяжелыми рогами, чем их шеи, позвонки, колени с их связками, тяжами и мускулами могли нормальным образом выносить, так как, по его собственному изложению процесса образования этого животного, все это для достижения взаимной соответственности изменялось лишь постепенно одно за другим, а не совместно, как того бы требовали Аристотелево 1е1о8, или соподчиненность органов Кювье, или «развитие,
1 Baer. Studien aus dem Gebiete der Naturwissenschaften. Zweiter Theil, S. 254, 255 b BtmocKe.
162
руководимое разумом» Бэра1. Да и не только разгуливали эти олени, но должны были еще одерживать победы над своими родоначальниками, несмотря на очевидную, хотя бы и слабую, невыгоду, происходившую от этой мозаичности, вопреки даже здраво, всесторонне и беспристрастно понятому началу подбора.
Но мы видели, что целесообразность и гармония органического мира не могли произойти путем подбора уже по одному тому, что всякое индивидуальное изменение, всякая индивидуальная особенность, какую бы степень выгодности за ними ни признавать, должны исчезнуть через скрещивание, потонуть, поглотиться, раствориться в нормальных численно преобладающих формах. Если же предположить, что такая особенность стала разом достоянием значительного числа особей, то этим самым особенность эта не будет уже индивидуальною, и тут не будет уже никакого подбора, а действие совершенно определенных причин, изменение по определенному плану.
Если, наконец, эти изменения должны происходить крупными скачками, то они не могли бы оказаться приноровленными к внутренним и внешним усилиям их бытия иначе, чем по определенному плану развития, имеющему в виду достижение определенной цели. Только такую форму трансмутации, такую форму происхождения вида от вида позволяют нам принять, хотя все же только гипотетически, данные положительной науки.
Таким образом, если мы и признаем происхождение одних органических форм от других, в сущности, единственно по той же причине, которая, по мнению Бэра, побудила к этому Анаксимандра, то мы заменим лишь целесообразность, понимаемую статически, как ряд разумно предустановленных явлений, состоящих в цельных, готовых, взаимно и с самими собою предсоображенных формах, - целесообразностью, понимаемой динамически, т.е. целесообразным процессом развития.
Точно так, как для постижения процесса онтогенического образования органических форм, имеющего своим результатом целесообразно устроенное отдельное растение или животное, так и для постижения филогенетического процесса, имеющего своим результатом целесообразность и гармонию всего органического мира, нам ничего не остается, как прибегнуть к идеальному, или, точнее и определительнее, - к интеллектуальному началу.
Остановиться на предполагаемой закономерности этого процесса - с философской точки зрения мы также не можем, потому что закон есть ничего более, как общий факт, который не только сам себя не объясняет, но, напротив того, и есть то именно, что требует объяснения.
За очевидной несостоятельностью Дарвиновой псевдотелеологии, необходимо принять телеологию настоящую, как верховный объяснитель-
1 Baer. Studien aus dem Gebiete der Naturwissenschaften. Zweiter Theil, S. 240.
163
ный принцип морфологических явлений или морфологического процесса. В этой моей заключительной главе я имел возможность, собственно, только коснуться этих выводов, дальнейшее же развитие их и более строгое и подробное изложение и доказательство этих мыслей я предоставляю себе сделать при продолжении моего труда.
Цель этой первой части состояла в том, чтобы показать ложность дарвинова учения как теории, безотносительно к другим требованиям человеческого духа, - и я исполнил это, как умел. При этом я имел главным образом в виду показать, как и сделал это в разборе строения и изменения плавательного пузыря рыб, что точка, с которой мы должны рассматривать организмы и то, что мы разумеем под целесообразностью их строения, - есть точка зрения морфологическая, а не адаптативная.
Лучше, чем вдаваясь в общие рассуждения, могу я выразить мысль мою на конкретном примере, для которого возьму шахматную игру. Очевидно, что общая задача ее имеет только три возможных решения. Все условия игры совершенно равны для обоих противников, кроме лишь того, что один должен играть первым. Это обстоятельство может быть или безразличным, и в таком случае при правильной игре она должна кончиться вничью; или оно дает перевес начинающему, и тогда он должен выиграть; или оно служит к невыгоде начинающего, и тогда он должен непременно проиграть.
Но ум человеческий так слаб, человек, в сущности, так ограничен, чтобы из вежливости не сказать - глуп, что точное решение и этой, сравнительно легкой задачи ему не под силу, и самый искусный игрок играет адаптативно, т.е. применяет свои ходы к ходам своего противника, к его и к своим предшествовавшим ходам, одним словом, всякий раз к данному частному случаю, к данному положению игры.
Но вот в прошедшем столетии, кажется, разнесся слух, что изобретен шахматный автомат, непременно выигрывавший, с кем бы ни играл. Когда пришло известие об открытии телефона, и даже когда прочитали, что машинка, заряженная в Америке приветствием Парижской академии наук, разрядилась приветственною речью ученому собранию, - все изумились, однако же сразу поверили. Но шахматному автомату никто из понимавших, что такое шахматная игра, не поверил. Все были убеждены, что это не человеческого ума дело, что абсолютное решение шахматной задачи ему не под силу, хотя теоретическая возможность этого решения очевидна. При этом решении всякий ход, исходя из общих начал условий задачи, был бы в то же время и вполне адаптативен; ведя к решению общей задачи, он решал бы и все частные задачи, ее составляющие при каждом ходе (предполагая, что и противник играет правильно).
Совершенно в таком положении находится и несравненно сложнейшая шахматной задачи задача мировой гармонии - космоса, и труднейшая часть ее - задача гармонии органического мира. Иначе как с адаптативной
164
точки зрения мы ее постигнуть не можем и потому радуемся, что такое решение нам предложено, и относимся к нему снисходительно.
Но относясь к нему более строго, мы не только усмотрим, что решение неверно, но что в самой подлежащей нам задаче явно напечатлен тот ее характер, что адаптативная ее сторона совершенно второстепенна, что адаптации, приноровления вытекают как ряд частных результатов из общего решения, которое иным, нежели чисто морфологическим, быть не может.
Эту-то морфологическую задачу и предлагает нам органический мир, и как на таковую мы и должны на нее смотреть. Решить ее нам не удастся, хотя бы нам удалось сделать открытия в сто раз более изумительные, чем наши паровые и электрические двигатели, чем телефоны и фонографы, хотя бы мы научились переноситься с планеты на планету, хотя бы удалось искусственно произвести самые сложные органические вещества и даже заставить комбинироваться материю в живые органические клеточки; ибо все это гораздо легче и проще решения шахматной задачи, которая уже нам не под силу, а решение морфологической задачи неизмеримо труднее ее. Мы видели бы, как и при каких условиях эти клеточки происходят, как теперь уже видим, как происходят кристаллы, и, однако же, не понимаем их складывания в правильные и сравнительно простые геометрические формы. Мы можем только раскрыть предлагаемую нам органическим миром морфологическую задачу во всей ее полноте и совершенстве и понять, что такое ее целесообразность. Эта целесообразность вовсе не заключается в бесчисленных частных приноровлениях пользы и красоты, а, как и в неразрешенной шахматной задаче, в осуществлении общего гармонического плана, по отношению к которому эти частные приноровления суть их необходимый результат, как были бы частно примененными и отдельные шахматные ходы нашего абсолютно непобедимого игрока. Главный же и единственно существенный результат такого изучения природы для нашего разума есть сознание идеального, т.е. интеллектуального характера причины, произведшей и устроившей органический, да и весь мир.
Впоследствии, когда буду говорить о происхождении человека, мы увидим, насколько учение Дарвина соответствует нашим нравственным требованиям, насколько оно может служить основанием человеческой нравственности. Но теперь же считаю должным и возможным уже выразить свое убеждение, что изо всех мировоззрений Дарвинов взгляд на природу есть наименее эстетический. Строго проведенное механическое мировоззрение (конечно, если бы оно было возможно) представляется нам величаво-бесстрастным, обладающим грозным величием, перед которым нам остается только преклоняться, как перед древним фатумом. По учению пантеистов, мы связаны с миром сочувственною связью, мы одушевлены тем же духом, который животворит и всю природу, и в нас достигает сознания самого себя; законы нашей логики суть те самые, по которым
165
создавался и развивался мир. Учение новейших пессимистов носит на себе элегический характер сознания несчастия, удручающего весь мир, которое каким-то непонятным, конечно, образом разделяет сам виновник всего феноменального бытия - бессознательное Абсолютное, которое, конечно, также неизвестно почему, для чего и как старается разными путями избавить мир, нас и себя от горя бытия.
Но каким жалким, мизерным представляются мир и мы сами, в коих вся стройность, вся гармония, весь порядок, вся разумность являются лишь частным случаем бессмысленного и нелепого; всякая красота - случайной частностью безобразия; всякое добро - прямой непоследовательностью во всеобщей борьбе, и космос - только случайным частным исключением из бродящего хаоса. Подбор - это печать бессмысленности и абсурда, напечатленная на челе мироздания, ибо это - замена разума случайностью.
Никакая форма грубейшего материализма не спускалась до такого низменного миросозерцания; по крайней мере, ни у одной не хватало на это последовательности. Они останавливались и не смели или не умели идти далее по единственному, впрочем, открытому им пути, ибо, повторяю еще раз, эта честь должна быть оставлена за дарвинизмом, что, претендуя объяснить одну частность: происхождение и гармонию органического мира, хотя и безмерно важную, но все-таки частность, он, в сущности, заключает в себе целое мировоззрение.
Шиллер в великолепном стихотворении «Покрывало Изиды» заставляет юношу, дерзнувшего приподнять покрывало, скрывавшее лик истины, пасть мертвым к ногам ее. Ежели лик истины носил на себе черты этой философии случайности, если несчастный юноша прочел на нем роковые слова: естественный подбор, то он пал, пораженный не ужасом перед грозным ее величием, а должен был умереть от тошноты и омерзения, перевернувших все его внутренности при виде гнусных и отвратительных черт ее мизерной фигуры. Такова должна быть и судьба человечества, если это - Истина.
Nikolay Danilevsky* General conclusion about Darwin's teaching from a speculative or philosophical point of view
Abstract. Here we publish the final part of the conclusion to the second volume of N.Ya. Danilevsky's work «Darwinism. Critical Research». Leo Berg spoke very accurately about the significance of this work: «Some of my views and arguments agree with what N.Ya. Danilevsky says in his Darwinism. This book, of course, is known to all naturalists by hearsay. But I think that of the people of my age, you can find barely five or six people in all Russia who would read it, since Herocratus fame hangs over it. Such is the power of prejudice that initially I did not even find it necessary to refer to it, considering it an unscientific and biases
* Nikolay Danilevsky (1822-1885), autstanding Russian biologist, naturalist and thinker.
166
work. I took it into my hands just to clear my conscience only when my entire book was written. After reading it, I was happily surprised to see that our views coincide in many ways. Danilevsky's magnum opus is the result of the author's extensive erudition. It is a product that deserves greatest attention. It contains a lot of practical consideration, which were independently and consequently arrived at in the West. If Danilevsky's book had been translated into any of the foreign languages in a due time, it would have enjoyed well-deserved recognition. With us, it was completely mistreated. I will be very happy if my book can draw attention to the shockingly overlooked worked of a Russian author» (p. III-IV of the preface to the book «Nomogenesis, or Evolution based on regularities»).
Keywords: evolution; Darwinism; criticism; theory; philosophy; methodology.
For citation: Danilevsky, N.Ya. (2021). General conclusion about Darwin's teaching from a speculative or philosophical point of view // METHOD : Moscow Quarterly of Social Studies, 1 (1), 143-167 - URL: http://www.doi.org/10.31249/metodquaterly/10.01.07
167
