CC BY
61
Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 23 (352). Филология. Искусствоведение. Вып. 92. С. 70-73.
В. С. Севастьянова
ОБРАЗЫ ДВИЖЕНИЯ И НЕПОДВИЖНОСТИ В ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЕ МИРА НЕМЕЦКОЙ РОМАНТИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ (Новалис, Ф. Гёльдерлин)
Исследуются образы движения и неподвижности в языковой картине мира, созданной поэтами немецкого романтизма. Обращаясь к текстам Новалиса и Ф. Гёльдерлина, автор раскрывает особенности романтических представлений о движении и его окончании, о конечной цели пути лирических героев; анализирует взаимосвязи кризисного сознания и художественных построений.
Ключевые слова: немецкий романтизм, языковая картина мира, Новалис, Гёльдерлин, движение, неподвижность.
Постоянное движение от одного полюса художественной реальности к другому является формой жизни героев немецкой романтической поэзии. Не случайно «путь», «странник», «движение» являются у романтиков одними из наиболее часто употребляемых слов-символов1. Так, в своих конспектах к «Наукоучению» Фихте один из основателей первой романтической школы Новалис пишет: «Налицо два опосредованных Я - мыслимое и чувствуемое. Абсолютное Я движется от бесконечного к конечному, опосредованное от конечного к бесконечному»2. И даже собственный стиль поэтического философствования Новалис характеризует как «эластичный», подразумевая «непрерывное движение туда-сюда от явлений к принципам и наоборот».
Характерное для раннеромантического мировоззрения представление о мире как о бесконечном становлении из первоначально потенциального состояния в актуальное демонстрирует и следующая мысль Ф. Шлегеля: «Бытия неподвижного и законченного не существует: все движется, все изменяется, и каждый конечный предмет внутри себя заключает такое же бесконечное существование, а то, что представляется конечным и неподвижным бытием, есть только граница бесконечного процесса становления»3.
Движение лежит в основе поэтической картины мира, созданной Ф. Гёльдерлином4. В стихотворении „Der Wanderer" («Странник») речь идет о полюсах, которые лирический герой ощущает в собственной душе, и о движении сознания внутри этой раздвоенной реальности:
Одинокий, я стоял и смотрел на африканские пустынные
Равнины; с Олимпа лил огненный дождь. Вдали простирались осколки гор, напоминающие живые мощи,
Пустые, одинокие и голые виднелись их вершины...
Побывал я и на ледяном полюсе; подобно оцепенелому хаосу,
Вздымалось ввысь море. Скованная мертвой снежной оболочкой спала жизнь;
И ледяной сон напрасно ожидал своего дня.
Я успел состариться, ледяной полюс убелил мою голову,
И под солнцем юга выпали мои кудри5. Еще более определенно раздвоенность «я» и мира и метания между образовавшимися частями обозначаются в наброске к этому стихотворению: «Во мне юг и север. Меня жжет египетское лето./ И зима полюса убивает во мне жизнь» („Süd und Nord ist in mir. Mich erhitzt der ägyptische Sommer./ Und der Winter des Pols tötet das Leben in mir")6. Как безжизненные пустыни и жаркое солнце «юга», так и льды и снега «севера» - это силы, которые одновременно притягивают и отталкивают, заставляя совершать непрекращающееся движение в поисках если не абсолютной истины, то хотя бы того, что могло бы утешить в качестве истины относительной.
При этом в отличие от позитивно оцениваемой бесконечности идеального мира, к которому стремится романтический герой (у Гёльдерлина это далекая «счастливая родина», у Новалиса - мир «ночи»), бесконечность пути рассматривается преимущественно как явление негативное7. Так, у Гёльдерлина звучит мотив бессмысленности, бесцельности пути:
А нам нет приюта Никогда и нигде Исчезают и падают Страдающие люди. Всегда вслепую С часу на час, Как падают воды С камня на камень, Из года в год, Вниз,
В неизвестность8.
Бесприютность превращает странника в скитальца, причем состояние скитания становится навязчивым и утомительным9. Ощущение томительной предопределенности одного и того же пути создается благодаря повторению расставленных на нем пространственно-временных указателей «с часу на час», «из года в год». Кроме того, сочетание глаголов «исчезать» и «падать» указывают на характер «пути» как «движения вниз» («.. .падают люди/ .. .Вниз, в неизвестность»).
В качестве альтернативы такому движению в построениях поэта возникает идея завершения пути, спокойствия, которое может избавить от страданий:
... И я бы хотел вернуться на родину; Но что я, кроме страдания, насобирал? Вы, дорогие берега, которые меня воспитали,
Уймете вы страдания любви? ах! вернете мне,
Вы, леса моего детства, когда я Вернусь, былое спокойствие?10 И если в данном фрагменте речь идет пока еще просто о том, что покой является более ценным, чем движение, неспособное привести к желанному результату, то уже в стихотворении „Hyperions Schicksalslied" («Гиперионова песнь судьбы») поэт он создает картину полной неподвижности, которая оказывается подлинной целью странствия:
Победившие судьбу, как спящий Младенец, дышат Божественные; Сохранив целомудрие В нераскрывшемся бутоне, Вечно цветет их дух, И блаженные глаза Смотрят в тихой Вечной чистоте8.
Именно отсутствие движения (и сон как его воплощение) становится желанным для человека состоянием. С ним связываются такие мотивы и образы, как преодоление судьбы, веч-
ная чистота, тишина, отсутствие страдания, то есть все то, что его герой хотел бы найти на своей далекой родине11.
Казалось бы, принципиально иной вид странствия мы встречаем в «Гимнах ночи» Новалиса, где в центре символики движения находится путь вверх: Hinüber wall ich, Вверх ведет путь
Und jede Pein пилигрима,
Wird einst ein Stachel И всякая печаль Der Wollust sein... Станет однажды Unendliches Leben Сладким жалом. Wogt mächtig in mir Бесконечная жизнь Ich schaue von oben Бушует во мне Herunter nach dir. Я смотрю сверху
An jenem Hügel Вниз на тебя
Verlischt dein Glanz - На той вершине Ein Schatten bringet Угаснет сияние -Den kühlenden Kranz12. Тень дарует
Прохладный венец.
На первый взгляд, в данном фрагменте создаются образы восходящего на некую вершину паломника и обретаемой на этой вершине бесконечной жизни, уничтожающей печаль. Но если мы обратим внимание на выстраиваемую Новалисом оппозицию Свет - Ночь, выраженную через противопоставление сияния (Glanz) и тени (Schatten), то увидим: вверху сияние теряет свой блеск, поглощается тенью. Таким образом, путь странника не просто ведет вверх, от «света» к «ночи», но и обещает освобождение от вечного возвращения в дневной мир - то есть освобождение от движения: «. кто стоял наверху, на пограничной вершине мира, и видел новую страну, обитель Ночи -поистине тот не вернется назад, в страну, где в вечном смятении господствует Свет»13. Причем если сначала речь идет только о нежелании совершать движение - участвовать в «злосчастных» дневных хлопотах («Неужели утро всегда будет наступать? Неужели никогда не закончится власть земного?»), то далее говорится о благотворном ощущении конца этих хлопот: «Теперь я знаю, когда наступит последнее утро, когда Свет не спугнет больше Ночь и Любовь, когда дремота станет вечной и превратится в Неисчерпаемый Сон.В себе ощущаю я конец твоего движения»13.
Окончание круговращения (конец движения) превращается для лирического героя в цель пути, поэтому не удивительно, что главным признаком проникновения в ночной мир становится остановка хода времени («Земная
72
В. С. Севастьянова
судьба завершилась/ Блаженным мгновением преображения,/ Время потеряло свои права...») и упразднение пространства («Нет пространства и времени в царстве Ночи»), ведь вне времени и пространства не существует никакого движения. «Засыпание навечно» (Ein unerschöpflicher Traum) Новалис превращает в своеобразную кульминацию пути на вершину: «Пилигрим на вершине возводит свой приют, приют умиротворения, ... смотрит ввысь, пока самый долгожданный час не унесет его вглубь источника»13. «Засыпание» ассоциируется не только с погружением, но также и с растворением, исчезновением в потоке: «... все земное всплывет, вихрем гонимое вспять, но то, что было освящено прикосновением любви, течет, растворяясь, сокровенными потоками в потустороннее царство и смешивается с уснувшими любимыми». Являясь заключительным этапом «пути» в поэтическом мире Новалиса, этот мистический акт наделяется абсолютной позитивной ценностью (с ним у Новалиса связаны мотивы просветления, освобождения от земной судьбы, нового рождения), а также магической силой преображения, когда «все, что раньше казалось повседневным, является теперь таким чуждым и чудесным».
И созданный Гёльдерлином образ неподвижного («спящего») Божества, и новалисов-ский «сокровенный поток», текущий в потустороннее царство говорят об одном и том же. Как погружение в сон, исчезновение в бездне, так и растворение в потустороннем означают полное отчуждение от всего обыденного и трансформацию земного и мгновенного в вечное. И в этом смысле они вполне могут рассматриваться в качестве поэтической реализации известного положения Новалиса о необходимой «романтизации» мира14. «Романтизируя», то есть «сообщая обыденному высокий смысл, известному - достоинство неизвестного, конечному - видимость бесконечного», поэт тем самым как бы трансформирует их в свою противоположность, перемещает обыденное, известное и конечное на иной онтологический уровень.
Для «певца Ночи» Новалиса главным объектом, который следовало подвергнуть такой метаморфозе, явился дневной мир - «свет» так же, как и основной атрибут последнего - движение. Ведь свет когда-то был частью ночи, произошел от нее, но затем «восстал» и попытался соперничать со своей «матерью». Скорбящий по поводу «отпадения света» поэт
предчувствует и предрекает его возвращение в первоначальное положение: «В себе ощущаю я твой конец - небесную свободу, блаженный возврат. Однажды твои часы покажут конец времени, когда ты станешь одним из нас, погаснешь и умрешь»12.
Как видим, средством ожидаемого перевоплощения становится необратимая трансформация - смерть. Помещая цель пути за границы земного бытия (в мир Ночи), поэт видит в смерти своеобразное увенчание всего пути: «<...> ибо всякий новый путь ведет сквозь новые земли, и всякий, в конце концов, приводит вот к этим жилищам, к этой нашей священной родине. Так и я готов описать предначертанный мне круг, и если ни одному смертному <...> не дано приподнять покрывала Изиды, мы должны постараться стать бессмертными. <...> Высочайшего существа человек делается достойным лишь через смерть»15. Если для познания «тайны мира» недостаточно быть простым смертным, то надо постараться стать бессмертным, рассуждает Новалис. В этом смысле смерть у него является самым эффективным средством романтизации: только она может окончательно перевоплотить обыденное и преходящее в таинственное и вечное -она превращает движение в полный покой, дремоту (Schlummer) в Неиссякаемый Сон (Ein Unerschöpflicher Traum), земную любовь - в небесную.
Именно момент перевоплощения и освобождения предчувствует и воспевает странник Новалиса в своем пути на вершину: Я чувствую обновляющий Поток смерти. В бальзам и эфир Превращается моя кровь -Я живу днем, Полный веры и мужества, И умираю ночью В священном пламени16. Выстраивая оппозицию «жизнь - смерть», дополняющую противопоставление «свет -ночь», Новалис ставит смерть настолько же выше жизни, насколько «ночь» у него выше «света»: «Разве может жизнь предложить такое блаженство и такое наслаждение, которые могли бы перевесить восторги смерти?» - вопрошает он в «Гимнах к Ночи». И если смерть «поднимает», превращая кровь «в бальзам и эфир», то есть перевоплощает тело в его противоположность, человека - в дух, то жизнь низводит свободный дух в человеческое тело
(«Наверное, и на том свете есть смерть, тогда результат ее - земная жизнь» - пишет Новалис в своих «Афоризмах и фрагментах»).
Таким образом, в романтической картине мира одновременно присутствуют образы движения и неподвижности, мотив смерти как возможности избавиться от утомительного бесконечного пути, с одной стороны, а с другой - стремление через умирание конечному придать статус бесконечного, то есть попытка удержать то, что обречено на исчезновение в небытии.
Примечания
1 Слободнюк, С. Л. К вопросу о возможности словаря архетипов кризисного сознания: «свобода», «право», «закон» // Проблемы истории, филологии, культуры. 2009. № 24. С. 786.
2 Novalis. Schriften. Die Werke Friedrich von Gardenberg. Bd. 2. Stuttgart, 1960-1975. S. 126.
3 Schlegel, Fr. Philosophische Vorlesungen. Zur Theorie des Bewusstseins. München, 1975. S. 19.
4 Севастьянова, В. С. Архетипика романтического двоемирия в поэтике русского символизма : дис. ... канд. филол. наук. Магнитогорск, 2004. С. 70.
5 Hölderlin, F. Sämtliche Werke und Briefe. 1. Band. Berlin-Weimar, 1970. S. 310.
6 Там же. S. 305.
7 Севастьянова, В. С. Модель мира в русской литературе 1900-1920-х гг. (В. Брюсов, Е. Замятин) // Проблемы истории, филологии, культуры. 2012. № 1. С. 281.
8 Hölderlin, F. Sämtliche Werke und Briefe... S. 331.
9 Боровкова, Н. В. Проблема человека в художественной историософии М. Горького и Т. Манна : дис. ... канд. филол. наук. Магнитогорск, 2006. С. 82.
10 Hölderlin, F. Sämtliche Werke und Briefe... S. 324.
11 См.: Севастьянова, В. С. Модель мира в романтическом и модернистском дискурсах // Sworld : сб. науч. тр. 2013. Т. 28, № 3. С. 25-30.
12 Novalis. Schriften... S. 95.
13 Novalis. Schriften... S. 94.
14 «Мир должен быть романтизирован. Так только можно помочь ему вновь обрести изначальный смысл», - говорится в «Афоризмах и фрагментах» (Новалис. Афоризмы и фрагменты // Шульц, Г. Новалис. Челябинск, 1998. С. 147).
15 Novalis. Werke / Hrsg. Von G. Schulz. München, 1981. 2. Auflage. S. 98.
16 Novalis. Schriften... S. 96.
