CC BY
47
АЛТАЙ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
ОБРАЗ АЛТАЯ В ЛИТЕРАТУРЕ 1920-1940-Х ГОДОВ А.И. Куляпин
Ключевые слова: алтайский текст, символ, миф, образ.
Keywords: Altai text, symbol, myth, image.
В художественном осмыслении революционных событий сибирские писатели не только шли вровень со своими российскими коллегами, но, порой, заметно опережали их. В. Зазубрину, Вс. Иванову, Вяч. Шишкову принадлежат ярчайшие страницы, открывшие летопись гражданской войны. Превосходство сибиряков было во многом обеспечено богатством и колоритностью социально-психологического и культурно-бытового материала, ведь Сибирь в 1918-22 годы стала ареной исторических столкновений колоссального масштаба.
Теме гражданской войны в Сибири отдает дань даже такой, казалось бы, максимально далекий от нее писатель, как А.С. Новиков-Прибой. М.Л. Новикову поразило, что повесть «Море зовет» писалась им «в зимнюю стужу 1919 года в Сибири, в городе Барнауле, за тысячи километров от каких-либо морей» [Новикова, 1980, с. 93-94]. Здесь же, в Барнауле, писатель начал работу над «Цусимой», издал несколько морских рассказов. Однако параллельно он обращается и к сюжетам, позаимствованным из истории партизанского движения на Алтае. В 1919-20 годы пишет рассказ «За городом», позже, уже в Москве, вернется к алтайскому материалу в рассказе «Зуб за зуб». В этой группе произведений Новикова-Прибоя очерк «Поезд № 204», пожалуй, наиболее интересен.
Для Новикова-Прибоя воспоминания о поездке весной 1918 года в Барнаул за хлебом - лишь повод, чтобы дать панорамное изображение России в самый канун гражданской войны. Писатель набрасывает, пусть и эскизно, ряд запоминающихся типажей времени: безымянного штабс-
капитана и «ласкового кооператора», пожилого железнодорожного кондуктора и насмерть перепуганного дежурного по станции, красногвардейцев и переодетых офицеров, крестьян и рабочих. Некоторая хаотичность композиции очерка закономерна, поскольку революция уподоблена здесь ледоходу. «Сравнение не ново», -оговаривается автор. Это, конечно, так, но как раз устойчивость сравнения и доказывает его верность.
К той же привычной для советской литературы двадцатых годов метафорике тяготеет и П. Низовой. В его повести «В горах Алтая» (1925) параллели между природной и социальной стихиями проводятся неоднократно. Например, в главе XIII, где героям грозит одинаково смертельная опасность и от неведомых всадников, преследующих их, и от кипящих валов горной реки. «Если не расстреляют, то разобьет о камни», - бесстрашно формулирует печальную альтернативу Санька [Низовой, 1927, с. 113].
Заметно, впрочем, что гораздо больше, чем социальными потрясениями, Низовой интересуется природой Алтая. Сбегая от ужасов войны «под защиту гор» (название второй главы), герои повести переживают своеобразную робинзонаду, и только в самом конце вновь включаются в противостояние красных и белых. Видимо, прав был Н. Унаньянц, когда в статье из «Литературной энциклопедии» 1934 года охарактеризовал произведения Низового об Алтае как «пантеистический гимн». Правда, с точки зрения советского критика это явный недостаток, ведь писателю «пришлось смягчать нарушающие гармонию природы отзвуки гражданской войны».
Советскую литературу тридцатых годов природа, как таковая, перестала занимать совсем. Задача номер один в период индустриализации страны - покорение природы. Главный конфликт эпохи откровеннее других выразил В. Катаев. «Это был бой человека с природой. И человек победил», - пишет он в романе о строительстве Магнитогорского металлургического комбината [Катаев, 1984, с. 166]. В литературе предвоенного десятилетия на первый план вышли произведения о великих стройках пятилеток (Магнитка, Кузнецк, Днепрогэс, Комсомольск и др.). Алтай же во многом остался белым пятном на той воображаемой карте СССР, которая рисовалась в сознании среднестатистического советского гражданина. В тридцатых годах край и его столица нечасто фигурировали в центральной печати и в текстах писателей союзного масштаба. Промышленные гиганты здесь не возводились.
Ситуация, наверное, могла быть иной, но случилось так, что крупнейшее произведение об Алтае - роман В. Зазубрина «Горы» (1933) - оказалось забытым на многие десятилетия. Дело не в художественных просчетах автора. Напротив, «Горы» - его несомненное творческое достижение. М. Горький, сравнивая Зазубрина с Шолоховым, считал, что сибирский писатель «сделал шаг дальше Шолохова». Гипотетически образ Алтая мог бы занять в русской культуре место в одном ряду с образом шолоховского Тихого Дона, но этого не произошло. Зазубрин был репрессирован, его имя и его творчество было предано забвению. Из алтайского текста ХХ века вычеркнули лучшие страницы.
В жизни и творчестве Зазубрина Алтай сыграл особую роль. Биограф писателя В. Яранцев отметил: «В тяжкие годы межвременья конца 20-х Зазубрин только на Алтае найдет спасение и вернется к роману, как в год рождения своей славы» [Яранцев, 2010, № 5, с. 169]. Вот почему даже переехав в Москву, Зазубрин весь столичный период своей жизни работал над романом «Горы». Вероятно, алтайский материал как никакой другой позволял в полной мере раскрыть его индивидуальную мифологию.
Писатели двадцатых годов любили изображать революцию как стихию. Пафос советской литературы тридцатых - преодоление стихии и стихийности. Разделяя многие увлечения и заблуждения своей эпохи, Зазубрин воплотил, поочередно, обе концепции. Его роман «Два мира», написанный в 1920-ом году, по мнению В. Яранцева, «можно было назвать первым сибирским романом, а не советским, как это принято»: «Ни И. Калашников, ни И. Омулевский, ни даже Г. Гребенщиков, ни другие сибирские романисты не дали такой "стихии" в ее эпическом виде, как Зазубрин. Природа и человек здесь слиты в одном саморазрушающем порыве, не зависящем от воли большевиков: это не они победили, это самоуничтожилась большая масса людей, которая действовала слепо, как суровая зима» [Яранцев, 2010, № 6, с. 175].
Поучаствовав в гражданской войне, сначала на стороне белых, потом - красных, Зазубрин своими глазами видел страшные последствия беспощадного русского бунта, а поскольку человеческая деструктивность поставлена им в один ряд с природными катаклизмами, неизбежно должна была возникнуть мысль о необходимости укрощения и социальной, и природной стихии любыми средствами. С конца двадцатых годов писатель часто говорит о том, что «только на цементе и железе» можно построить братский союз всех людей, и пусть при этом будет «выжжена, вырублена тайга, пусть вытоптаны будут степи». В период создания романа «Горы» Зазубрин все еще во власти этой
риторики. Хотя крайне экстремистских заявлений от лица автора в тексте нет, главный герой романа Иван Безуглый, набрасывая тезисы к докладу, первым делом записывает: «Сволочь природа» [Зазубрин, 1992, с. 230].
Трудно представить советский роман 1930-х годов без обращения к темам коллективизации, электрификации, индустриализации. Не обходит их в своем романе и Зазубрин. Субъективно он, видимо, задумывал создать произведение о социалистическом преобразовании некогда отсталой окраины России. Объективно получилось нечто иное. Поэтика романа «Горы» ориентирована скорее на неомифологические тексты, чем на каноны социалистического реализма. Свою индивидуальную мифологию Зазубрин строит на базе, по меньшей мере, четырех архаических претекстов: легенды о Беловодье, сказания об Александре Македонском, Книги пророка Исаии и тангутского предания о богинях Ане-гома-джаму и Нчжигму.
Экскурс в историю Алтая Зазубрин начинает, естественно, с мифа о Беловодье: «Сибирь издавна влекла к себе своим обилием и просторами. Страна, открытая и завоеванная людьми, бежавшими от жестокостей царя Ивана Грозного, стала обетованной землей для всех гонимых. <...> Они шли неутомимо, через таежные чащобы, через болота, озера, реки и горы. Они искали сказочное "Беловодье", где "господь бог щедрою рукою рассыпал всякого добра на поживу человека". Им выпало на долю освоить бескрайние богатые пустыни Сибири» [Зазубрин, 1992, с. 186].
Давно подмечено (и Зазубрин тоже это осознает), что легенды о Беловодье создавались в самые мрачные периоды русской истории, а так как по степени жестокости революционная эпоха намного превзошла времена Ивана Грозного и Петра I, мечта о Беловодье вспыхнула тогда с новой силой. Е. Папкова выделяет целую группу произведений двадцатых годов, в основе которых лежал сюжет поиска Беловодья: «В 1925 году печатаются рассказ Вяч. Шишкова "Алые сугробы", повести Вс. Иванова "Бегствующий остров", А. Караваевой "Золотой клюв". Ненапечатанной остается повесть М. Плотникова "Беловодье". Два года спустя, в начале 1927 года, А. Платонов начинает работу над рассказом "Иван Жох", а Вс. Иванов - над повестью "Гибель Железной". В каждом из указанных произведений беловодская легенда представлена по-разному. Все они имеют близкую проблематику. Ведущим является вопрос о "крестьянском царстве"» [Папкова, 2011, с. 137].
Примечательнее всего, что герои Зазубрина не только ищут Беловодье, но и находят его. На Алтае. Беловодье у каждого свое.
Кулак Поликарп Петрович Агапов объясняет свое переселение из Тамбовской губернии на Алтай: «Собрались <... > и махнули сюда, на молочные реки, на кисельные берега. <... > Человеку тут все дадено, как в раю, - земля, вода, лес, зверь и дикари, идолам поклоняющиеся» [Зазубрин, 1992, с. 264, 268].
Коммунист Безуглый на собрании партячейки рассказывает «о людях, которые поколение за поколением искали "Беловодье " для всего человечества. Он сказал, что оно найдено. Горы препятствий - позади. Он утверждал, что люди могут быть счастливы, если на новой земле станут жить по-новому» [Зазубрин, 1992, с. 236].
Основные события романа разворачиваются в селе Белые Ключи. Это символическое название тоже отсылает к легенде о Беловодье. Сказочная страна изобилия и свободы расположена здесь, правда, люди со своими пороками и преступлениями сумели превратить ее в настоящий ад. Поселенье обречено на проклятье, ведь его история начинается с преступления. Грехопадению Магафора и Милодоры, которые «как Адам и Ева» трудились у истоков Белых Ключей [Зазубрин, 1992, с. 231], предшествует не вкушение плодов с древа познания, а убийство: Магафор убивает Киприяна и мужа Милодоры Евлантия.
Авторский ключ к прочтению романа содержится в названии «Горы» и эпиграфе: «...им же (горам. - А.К.) высота яко до небесе и в горах тех клич и говор; и секут гору хотящие просещися» [Зазубрин, 1992, с. 137]. Писатель вспоминает старинное сказание об Александре Македонском, который заключил когда-то в неприступных горах «сынов Иафетовых». Считается, что выход этих «нечистых людей» из заточения совпадет с днем Страшного суда. В «Откровении Мефодия Патарского» говорится: «В последняа же дни по пророчеству Езекиину глаголящу: в последняа дни на скончание мира излезеть Гог и Магог на землю Израилитьску иже суть цари язычестии, яже закова Александр об ону страну севера... яже вогнав аки в ограду Александр и заключи о них врата». Нечистота сынов Иафетовых, в изложении Мефодия Патарского, сводится исключительно к пищевым перверсиям: «...едаху бо всяк живот, жюпеличию тварь, гнусное и скверньное, комары и мухи, котки, змия <...>; мертвецъ же не погребаху, но едяаху» (цит. по: [Повесть временных лет, 1950, с. 458]).
Зазубрин пищевыми перверсиями щедро наделяет врагов советской власти и на этом основании именно они могут считаться «нечистыми». Кулаки в романе - кровопийцы, причем не метафорические, а настоящие. В сцене срезки пантов они действительно буквально
упиваются кровью (маралов): «Кровь пили все: Моревы, Мамонтов, Чащегоров, Бухтеев и Пахтин. Пестимея и Лепестинья Филимоновна вымазали себе щеки. Мужики окровянили бороды» [Зазубрин, 1992, с. 298]. Косвенно всплывает у Зазубрина и мотив каннибализма. Безуглый в одном из эпизодов непонятно почему вдруг вспоминает Филиппо Цаппи: «Он увидел Рим, как большой костер в ночном небе. Над ним торчала черная рубаха Муссолини. "Фашизм спасет мир ". Из-за спины диктатора выглядывала рожа Цаппи. Труп Мальмгрена был распростерт на льду, как красный крест. Ничего у них нет. Их путь -от человека к зверю» [Зазубрин, 1992, с. 206]. Ф. Цаппи - участник полярной экспедиции У. Нобиле 1928 года, штурман дирижабля «Италия». Его сомнительная слава связана со слухами о том, что он выжил после катастрофы, съев Мальмгрена, тело которого так и не было найдено. Эта версия событий высказывалась в ряде газет того времени.
В последних боях гражданской войны красный командир Иван Безуглый, подобно герою древности, запер в Кобанде, в «небольшой долине за высокими стенами хребтов» [Зазубрин, 1992, с. 150], остатки отряда капитана Огородова. Зазубрин использовал в романе ряд фактов из биографии А.П. Кайгородова, возглавлявшего на Алтае в начале двадцатых годов партизанскую войну против большевиков. И фамилия героя - это лишь слегка подправленная фамилия местного лидера белого движения. Но правка эта принципиальна. Семантика имени белогвардейского капитана в контексте основного мифа «Гор» (и как станет очевидно из дальнейшего) связана, конечно, не с 'огородом', а с 'оградой'. Подвиг Безуглого оказывается, однако, напрасным, да и сам он, в ином контексте, вскоре выступит уже не в качестве победителя «нечистых», а в качестве их воплощения. Как очень верно подметил В. Яранцев, «двойственность - двоемирие, двойничество, двоемыслие -стало чертой его (Зазубрина. - А.К.) характера и творчества» [Яранцев, 2011, с. 195].
Белые Ключи отгорожены от большого мира стеной гор: «Долину обступали со всех сторон горы - Чупрачиха, Шебнюха, Воструха и Оградная. На вершине Оградной острые черные камни стояли плотным частоколом. <... > Безуглый подумал, что кержаки недаром так ее назвали. Она действительно надежной оградой отделяла их от всего мира» [Зазубрин, 1992, с. 171]. Англичане-концессионеры, прокладывая тракт, взрывают гору. «На нас <... > буржуи работают. Большевикам дорожки расчищают», - комментирует взрыв Безуглый [Зазубрин, 1992, с. 209]. Мифологический код позволяет интерпретировать уничтожение Оградной как шаг к символическому высвобождению скованных ранее
сил хаоса. Уже сами большевики могут теперь ассоциироваться с «нечистыми», тем более что популярность такого рода символики была запрограммирована еще «Мистерией-буфф» (1918) Маяковского, где главные герои «семь пар нечистых». В этом варианте прочтения текста с Александром Македонским сопоставлен русский царь, который в Сибири «сковал столько людей» [Зазубрин, 1992, с. 229], а большевик Иван Безуглый с «хотящими просещися». Таким, в частности, предстает он в бредовом видении его брата Федора: «Он видел, что Иван взбирался на горы. Горы колебались, росли. <... > Иван долбил громадной кайлой. Камни сыпались огненными кусками» [Зазубрин, 1992, с. 152].
«Сибирский мудрец» Семен Калистратович Бидарев на собрании по поводу создания в Белых Ключах колхоза цитирует Книгу пророка Исаии: «Сказано в писании: "...Ибо будет последние дни явлена гора господня и дом божий наверху горы, и возвысится превыше холмов, и придут к ней народы. И пойдут народы многи и рекут: прийдите и взыдем на гору господню... И раскуют мечи свои на орала и копья свои на серпы, и не возьмет народ на народ меча, и не будет научаться воевать... "» [Зазубрин, 1992, с. 240]. Зазубрин на той же странице романа религиозный смысл образа пытается трансформировать в политический миф. Безуглый вспоминает Сталина на трибуне XV съезда партии: «Он (Сталин. - А.К.) видел, как в обвалах войн и революций, точно в первозданном хаосе, шли горнообразовательные процессы, и возникали материки нового мира» [Зазубрин, 1992, с. 240]. Впоследствии Безуглый уточнит, что гора господня, которая превыше всех холмов, - это коммуна: «Коммуны росли вулканическими островами в океане единоличных хозяйств. Коммунист подумал, что они - первые куски суши, которая скоро поднимется высочайшими горами» [Зазубрин, 1992, с. 284].
И все же последнее слово в романе остается за врагами советской власти. Фис Канатич во время «валтасарова пира» кулаков довольно точно пересказывает тангутское предание из книги Г.Н. Потанина «Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия» [Потанин, 1893, с. 315], немного исказив имена богинь: Жаму и Гму вместо Ане-гома-джаму и Нчжигму.
«Фис Канатич тонким и медовым своим голоском рассказывал индусскую легенду о сотворении земли. Хозяин и гости внимательно смотрели ему в рот.
- И вот, значит, гражданы, довелось мне услышать от этого самого знаменитого ученого, от Григория Ивановича Потанина, одну умственную и справедливую сказку. Он своей рукой списал ее в книгу в
Индейском царстве. Сказывают эти индеи, что в одно распрекрасное время богиня Жаму позвала к себе богиню Гму, дала ей подол земли и наказала сотворить из нее нашу землю, животных и людей. Землю, говорит, изладь ровной, гладкой, чтобы не было на ней гор. Людей всех сделай равными, ни богатых, ни бедных чтобы не было. Иди, кидай из подола землю и приговаривай: "Где горам быть, чтобы не было гор. Кому богатому быть, не быть богатым. Кому бедному быть, не быть бедным". <... > И вот возрадовалась богиня Гму, что ей такое великое дело препоручено, да на радостях все приговоры-наговоры перепутала. Идет, из подола землю кидает и говорит: "Где горам быть, будьте горы. Кому богатому быть, будьте богатыми, кому бедными быть, будьте бедны".
Фис Канатич засмеялся первым, за ним захохотали все. Всем сказка пришлась по душе.
- Гму эта самая и сделала нашу землю с горами, а людей неравных, богатых и бедных.
Андрон Агатимович сказал, поглаживая бороду:
- Согласен с тобой, Фис Канатич, умственность в сказке большая. По ровному месту и вода не бежит. Гор бы не было, реки не текли бы. Все будут равны, работать никому не захочется.
Все согласились с хозяином» [Зазубрин, 1992, с. 302].
Перед нами почти аллегория. Безуглый и другие коммунисты собирались, как богиня Жаму, сделать людей равными, но подобно богине Гму все перепутали и посеяли лишь раздор и неравенство. «Высочайшие горы коммун», о которых мечтает Безуглый, - наглядное тому подтверждение. «Горнообразовательные процессы», инициированные демиургом нового мира Сталиным, сближают его с богиней Гму, но никак не с Жаму.
У романа «Горы» кольцевая композиция. В первой главе Безуглый видит на берегу Оби баб «со вздувшимися животами и с ребятами на руках». Авторский комментарий к эпизоду выводит его на уровень обобщения: «Земля бьла плодородна» [Зазубрин, 1992, с. 138]. В алтайской части романа, напротив, настойчиво звучит мотив истощения природы. Анчи, когда-то показавший отряду Безуглого переход на Кобанду через ледяные хребты, не может не видеть, что «обнищал отец Алтай» [Зазубрин, 1992, с. 175]. Тональность финала и вовсе противоположна началу романа. Жена Безуглова делает аборт, причем неудачный. Тяжко искалечен его сын. «Анна, кажется, тянет последние дни. Никита может отправиться за ней» [Зазубрин, 1992, с. 322], -
подводит неутешительные итоги герой. Светлая утопия обернулась эсхатологией.
В заключительной сцене романа кулак Андрон Морев вынужден бежать из Белых Ключей. Безуглов «запирает» его в горах, как когда-то во времена гражданской войны последний отряд белых. История вступает в очередной цикл, но новый каждый виток приближает мир к его окончательной гибели.
Великая Отечественная война, с ее массовым перемещением населения из европейской части страны за Урал, эвакуация фабрик, заводов, учреждений культуры, заставила обратить внимание и на те регионы, которые в свете политического мифа тридцатых годов были не слишком значимы. Показателен рост количества упоминаний Барнаула и Алтая в литературе военной эпохи и первых послевоенных лет: у М. Зощенко, Б. Полевого, В. Некрасова, Ф. Панферова и др. Постепенно Алтай обретает свое место в культурном пространстве страны, став еще одним топонимом-символом. Нетронутость Алтая в индустриальных тридцатых воспринималась скорее как недостаток. В военном мире, превращенном стараниями человека в хаос, чистота алтайской природы притягивает многих.
В предисловии к своему первому собранию сочинений И. Ефремов назвал себя «сибирским геологом». Еще до начала своей писательской карьеры он изъездил в многочисленных геологических и палеонтологических экспедициях Сибирь, Среднюю Азию, Монголию. Запас научных и просто житейских наблюдений и впечатлений, который Ефремов накопил в странствиях 1930-1940-х годов, определил очень много в его художественно-философском творчестве.
Осмысление Ефремовым сибирского и алтайского локусов специфично. Расположены они «на краю Ойкумены», но при этом, как это ни парадоксально, оказываются центральными в общей картине мира.
Тема Алтая возникает уже в одном из первых рассказов писателя -«Озеро горных духов» (1944). Произведение это можно с уверенностью отнести к числу программных, ведь в нем ставится принципиальный для Ефремова вопрос: как соотносятся научный и художественный типы познания? Знакомство с картиной «Озеро Горных Духов» и ее автором -алтайским художником Чоросовым (Г.И. Гуркиным) - помогает герою-рассказчику сделать важное геологическое открытие: найти крупнейшее месторождение ртути. «Красные огни в скалах, сине-зеленые столбы, светящиеся облака», принятые Чоросовым за горных духов, оказались всего лишь парами ртути. Тем не менее, заключительная фраза рассказа утверждает правоту художника: «А я - я навсегда сохранил признательную
память о правдивом художнике, бесстрашном искателе души гор, чьи тонкие и верные наблюдения открыли богатства Озера Горных Духов, - о художнике Чоросове» [Ефремов, 1944, с. 126].
Знаменательно, что В. Бианки в рассказе «Она», написанном в том же году, что и «Озеро Горных Духов», тоже сталкивает два способа познания мира - научный и интуитивный, но решает этот конфликт гораздо последовательнее Ефремова, который все-таки постарался соединить мистику Алтая с наукой. Герой Бианки вначале, легкомысленно относящий все непонятное к суевериям, на своем опыте убедился в ограниченности научного рационализма. «Рассказ молодого ученого» завершает восклицанием: «Но она-то, она - простая девушка-ойротка - заранее знала то, чего не мог предугадать даже мудрый, как термометр, гидролог-метеоролог! Она предчувствовала взрыв стихии всем своим телом и - сама стихия - вслушивалась в зловещую тишину и понимала ее. Как хотите, но такие люди приводят меня в восхищение» [Бианки, 1994, с. 129].
Хотя рассказы Ефремова и Бианки писались в 1940-х годах, повествуется в них об Алтае довоенном. Непосредственно к событиям Отечественной войны обращен рассказ К. Паустовского «Правая рука» (1944), героя которого пулеметчика Тихона Рябцева после тяжелейшего ранения эвакуируют на Алтай.
Писатель заставляет Тихона увидеть весь цикл жизни алтайской природы: лето - осень - зима - весна. Паустовскому важен контраст между обостренно трагическим мироощущением искалеченного войной героя и удивительной гармонией Алтая. Тихон, например, с ненавистью смотрит на весенние горы: «Они цвели до самых вершин полевыми цветами, и даже старухи по деревням, глядя на горы, что-то шамкали про райские места, про благорастворение воздуха. А для Тихона не было сейчас во всем мире мест более угрюмых, нагоняющих тоску, чем эти благословенные горы» [Паустовский, 1958, с. 26]. Завершается рассказ бегством героя из «райских мест». Он отправляется на поиски приемного сына, испанского мальчика Мигуэля, бросив напоследок ироническое: «Прощайте, сибирские горы!» [Паустовский, 1958, с. 27].
Совершенно очевидно, что автор не разделяет позицию героя по отношению к Алтаю. Паустовский не зря поселил своего героя близ Белокурихи. Подобно сказочной живой воде целебная вода знаменитого курорта излечивает его и духовно (дав надежду, новый
смысл жизни), и даже телесно. «Правая рука» - это ведь, разумеется, не ампутированная конечность, а обретенный здесь сын. Чудо воскресенья Тихона могло состояться только в таком поистине необыкновенном месте.
Литература
Бианки В. Задумчивые рассказы. СПб., 1994.
Ефремов И. Озеро Горных Духов // Ефремов И. Встреча над Тускаророй. М.-Л.,
1944.
Зазубрин В.Я. Горы // Зазубрин В.Я. Бледная правда. Художественная проза, публицистика. М., 1992.
Катаев В. Время, вперед! Хроника. М., 1984. Низовой П. В горах Алтая. М.-Л., 1927.
Новикова М. Большая жизнь // А.С. Новиков-Прибой в воспоминаниях современников. М., 1980.
Папкова Е. «Беловодье» Михаила Плотникова : русская литература первой трети ХХ века в поисках крестьянского рая // Сибирские огни. 2011. № 4.
Паустовский К.Г. Правая рука // Паустовский К.Г. Собрание сочинений : в 6-ти тт. М., 1958. Т. 5.
Повесть временных лет. Часть вторая. М.-Л., 1950.
Потанин Г.Н. Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральной Монголии. СПб., 1893. Т. 2.
Яранцев В. Зазубрин. Главы из книги // Сибирские огни. 2010. №№ 5, 6. Яранцев В. Последняя ночь Зазубрина // Москва. 2011. № 7.
ПЕРВЫЕ ОПУБЛИКОВАННЫЕ РАБОТЫ В.М. ШУКШИНА
Д.В. Марьин
Ключевые слова: филология, литературоведение, русская литература ХХ века, публицистика, жизнь и творчество В.М. Шукшина.
Keywords: philology, literary criticism, Russian literature of the XX century, publicism, life and creation work of V.M. Shukshin.
Первое опубликованное произведение писателя - это начало его творческой карьеры. Поэтому совершенно очевидно, что описание и анализ дебютных текстов того или иного литератора помогает адекватно представить процесс и вектор его творческой эволюции. Во многих случаях первые печатные работы выдающихся литературных
