CC BY
51
А. А. Ермичёв
О «РУССКОСТИ» РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ: В ОТВЕТ В. Н. САГАТОВСКОМУ
Выступление профессора В. Н. Сагатовского на заседании семинара «Русская мысль» 27 февраля 2009 года и затем опубликованная им статья «Есть ли будущее у русской философии?» замечательны как одна из удачных попыток общего взгляда на русскую философию, который доводит анализ до последнего генерального вывода. В формулировке автора он выглядит следующим образом: «Сущностные особенности русской классической философии, взятые в их единстве, в наибольшей степени отвечают требованиям нового философского синтеза, соответствующего запросам современности» 1
Надо полагать, что этим синтезом человечество и будет наставлено к последней истине.
Однако спросим себя: при каком условии возможны генеральные выводы? Только если русскую философию при всей ее содержательной и методологической многоцветности и всеми ее взлетами и падениями увидеть как некую качественную завершенную целостность, имеющую свою особенную логику. Задача настоящей статьи сводится к тому, чтобы показать, что русская философия таковой и является, а ее целостность сложилась в два приема — в 30-40-е годы XIX века и в последнюю треть его; после этого в начале ХХ века она приобретает новое качество и заканчивает свой классический период.
Будем исходить из представления о философии как об особой организации сознания, в которой выражается и отражается отношение между человеком и бытием, взятыми в их возможной предельной целостности. Тогда очевидно, а в нашем случае еще и очень важно, признание, что любая (подчеркиваем — любая) философия имеет национальный характер.
Что касается форм выражения национального в философии, то их три. Речь идет об особенностях институциального существования философии, о ее содержательных особенностях и об особенностях поэтики, или формах, способах и приемах выражения ее содержания.
1 См.: Сагатовский В. Н. Есть ли будущее у русской философии? // Вестник Русской христианской гуманитарной академии.— 2009.— Т. 10.— Вып. 1.— С. 131.
110
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2009. Том 10. Выпуск 4
Анализируя первую форму «русскости» нашей философии, первостепенное внимание следует уделить очень позднему появлению в России профессиональной (академической или университетской) философии, ее очевидную вторичность по отношению к философии европейской, не всегда теоретическую состоятельность и малое влияние на общественное сознание русских 2.
Зато с восхищением мы говорим о русских дилетантах от философии — офицерах, журналистах, библиотекарях и просто помещиках. Затем мы скажем о непростых отношениях нашей философии с правительством (конечно, упоминая Рунича, Магницкого и Ширинского-Шихматова) и с обществом (называя, допустим, Добролюбова, Писарева и Ткачева). Придет очередь вспомнить о кружках и журналах как центрах нашей философской жизни и т. п. Институциальные особенности нашей философии налицо. Они таковы, что не давали ей возможности воспарять в высокие сферы чистой теории, напротив, пригибая ее к повседневному, к такому посюстороннему, отчего болит сердце, неспокойна совесть и раскалывается голова.
При анализе второго выражения национального в философии исследователи согласно указывают на ведущие темы русской мысли — человек, общество, история, идеал, Бог. В историографии русской философии классическая характеристика такого ее содержания безупречно дана В. В. Зеньковским. Быть может, для целей настоящей статьи следует особо подчеркнуть, что все названные общечеловеческие темы даются у нас в нашем русской изводе, в изводе нашей сложной и тяжелой, подчас трагической истории. Жизнь в условиях суровой природы, военно-тягловый строй сложившейся русской государственности, а затем долгое и эгоистическое самодержавие, крепостничество, бунты и революции определяли экстремальный характер постановки и решения вопросов и ответов в русской философии.
Что касается поэтики нашей философии, то она определилась общим аксиологическим характером нашей культуры, которая компенсировала недостатки сущего мечтами о должном. Для мыслителя и писателя целью стало достижение триединства правды-истины и правды-справедливости. Это последнее предполагает невольное и неизбежное повышение фактора убеждения (быть может, в ущерб доказательности), использующего различные художественные средства и приемы, приближающие философию к искусству слова, к литературе. Не случайно же так превосходна философская проза русских авторов — от Д. В. Веневитинова и А. И. Герцена до таких блестящих писателей, как Вл. Соловьев и о. П. Флоренский. Невозможно не упомянуть Ф. И. Тютчева, вся философия которого изложена в его гениальных стихотворениях. Наконец, об особенностях поэтики русской философии многое скажет простое перечисление названий знаковых работ: «Философические письма», «Русские ночи», «В ответ
2 Наша общественность стала воспринимать профессиональную философию как нечто ценное для русской жизни очень поздно, лишь в начале ХХ в. В 1911 г. Московский университет широко отметил 30-летие научно-педагогической деятельности сугубо профессионального Л. М. Лопатина, а П. И. Новгородцев по этому случаю написал так: «И славянофилы и Влад. Соловьев, и кн. С. Трубецкой заслужили широкое признание не философской, а публицистической стороной своей деятельности. Для того, чтобы могло состояться такое единодушное чествование мыслителя, никогда не выходившего из области отвлеченных изысканий, нужен был успех и самого русского общества. <...> Чтобы отвлеченная глубина его воззрений могла получить должную оценку, нужно было время и для общего духовного роста. Лет 20, может быть, даже 10 тому назад, подобный юбилей был бы немыслим» (Праздник русской философии. Юбилей Л. М. Лопатина // Русская мысль.— 1912.— Кн. 2.— С. 40).
А. С. Хомякову», «Литературные мечтания», «Письма об изучении природы», «Когда же придет настоящий день», «Исторические письма», «Три разговора», «Из писем прапорщика-артиллериста» и проч. и проч.
Анализ каждой из форм выражения национального в нашей философии повелительно указывает нам на первую и главную неизбывную особенность русского философского отношения к миру — оно наличествует в самой жизни не как теория, а как духовно-практическое ее начало, как мировоззрение. В этом качестве философия обнаруживает себя как событие в ряду других — царь да Сибирь, да Ермак, да тюрьма, да пятый год, да семнадцатый год. Выразительнейшим образом, хотя и не без некоторой запальчивости обозначил событийность русской философии В. Ф. Эрн 3.
Широко и многовекторно, перспективно и проективно, многоцветно и резко раскрывается событийность русской мысли. Философ укажет на ее конкретизм, персонализм и антропологизм, органицизм, историософичность, онтологизм и т. п. и т. д. Общественный демагог, руководитель какой-либо партии будет говорить о русской вере в силу идеала, ради которого — на миру и смерть красна — человек жертвует собой и т. п. Русские любят говорить о философии как мелиорации души, возвышении ее в сферу духа; они понимают русскую философию как сотериологию. Но особенно прямо, особенно резко событийность русской мысли обнаруживается в ее функционировании в быту, в ее общественных движениях. Очень хорошо сказал об этом С. А. Венгеров: «В том-то и дело, что отвлеченные идеи никогда не оставались для нас отвлеченными, а, переходя в плоть и кровь, быстро переводились на язык действительности и становились чем-то очень конкретным» 4. Я же уточню — они становились руководством к действию, и чем более отвлеченна была идея, тем более максималистски воспринималась необходимость ее практического воплощения. Наблюдение Ю. Крижанича — «Русские меры не знают!» — кажется, навсегда; коль любить — то без рассудку, коль грозить — то не на шутку. Если материализм — то по Чернышевскому, если реализм — по Писареву. Кто-то назвал шестидесятые годы XIX века в России самыми пьяными годами. Уж если быть христианином, то по федоровскому «общему делу»; на худой конец, по чаадаевскому хилиазму — «да придет царствие Твое здесь, на земле». Уж если революция, то ленинским призывом к революции мировой.
Неотделимость русской философии от русской жизни, событийность ее понуждает нас признать, что во всех своих началах, серединах и концах она была философским россиеведением, философией России, никакой другой быть не могла, а теперь и не станет 5.
В «русскости» русской философии заключается ее великая сила; в этом же состоит ее великая слабость. О силе достаточно судить только по нами прописанному основанию, что она неотъемлемо включена в русскую культуру, а ценности последней
3 См. его замечательный пассаж из статьи «Нечто о Логосе.»: «Печерин или Гоголь не написали ни единого “философского” произведения, но жизнь Печерина проникнута такой огромной мыслью, такой сознательной идеей, что философская значительность этой жизни превышает целые томы самых блестящих сочинений» и т. п. (Эрн В. Ф. Сочинения.— М., 1991.— С. 89).
4 Венгеров С. А. Эпоха Белинского.— Пг., 1919.— С. 13.
5 «Да, помилуйте, а является ли ваше философское россиеведение собственно философией?» — спросит нас какой-либо читатель, сразу же втягиваясь в споры не только конца 80-х — начала 90-х годов (Е. В. Барабанов, Н. К. Гаврюшин, М. Н. Громов, А. В. Гулыга, З. А. Каменский, Л. В. Поляков и др.), но и 1910 г., когда В. Ф. Эрн противопоставил философские принципы «Пути» и «Мусагета».
настолько бесспорны, что, признавая их, нельзя не признавать достоинств русской философии. Но, как показывает история, в этой самой «русскости» для русской философии таилась смертельная опасность.
Как известно, национальная русская философия родилась в счастливое время 30-40 годов XIX века. Три обстоятельства нужно иметь в виду, пытаясь понять особенности этого процесса. Во-первых, русский ум, пока не искушенный изучением долгой истории мышления, был исключительно доверчив к европейским влияниям. О доверчивой простоте русского ума в те годы не писал, пожалуй, только ленивый 6. Даже прославляемые нами за оригинальность славянофилы оригинальны разве в рамках следования Шеллингу. О западниках и говорить-то нечего. Достаточно вспомнить чудовищно-наивное восприятие действительности у неистового Виссариона.
Другое обстоятельство заключается в том, что русская философия родилась не в тиши академического кабинета и не в схоластических спорах, оттачивающих логическую убедительность умственных конструкций. Русская философия возникает у любомудров не из азарта интеллектуального состязания, а из потребностей гражданина, сына Отечества, из желания придать импульс самостоятельности культурной жизни России, изменить ее к лучшему. Перевод философии в жизнь, одействорение Истины — а как иначе? Ведь если истина дана теоретически, то правильно и последовательно реализовать, одействорить ее — сначала в себе, потом — в окружении.
Наконец — и это третье обстоятельство, — зададимся вопросом о том, какую же истину собирались одействорять наши прославленные предшественники.
Современная исследовательница, рассказывая о работе русских по выработке собственной философии в последекабристский период, пишет: она «отмечена устойчивым феноменом — нравственным императивом, в котором синтезируется понимание хода истории и долг мыслящей личности, способствующей реализации абсолютных законов бытия» 7. Проще говоря, исследовательница указала на нравственное обязательство русского благородного человека: я призван осуществить великое, и я обязан это сделать!
Отчего взялась такая гордыня? Здесь был задействован целый букет обстоятельств. Наверное, прав Н. И. Ульянов, указавший на мощное влияние немецкой романтической литературы и трансцендентальной философии 8. В свою очередь, немецкие идеи стали чем-то вроде антидепрессанта, принимая который русские нейтрализовали чувство страха и унижения, испытанного в трагедии 1825 года. Немцы способствовали рождению гордой мысли — я не тварь дрожащая, а право имею, раз уж во мне повторен Мировой
6 В этом случае уместно привести эпиграмму В. И. Туманского:
Давно ли в шелковых чулках И в пудре щеголя-француза,
С лорнетом, в лентах, кружевах Разгуливала наша Муза?
Но русской барышне приелась старина:
Все то же платье, та же лента,
И ныне ходит уж она В плаще немецкого студента.
7 Рудницкая Е. Л. Поиск пути. Русская мысль после 14 декабря 1825 года.— М., 2004.— С. 215.
8 См.: Ульянов Н. И. Ідпогапсіа єбі // Воздушные пути. Альманах / под ред. Р. М. Гринберга.— Нью-Йорк, 1960.
Дух, я — тот, в ком Природа, наконец, узнает себя. «Молодая Россия» 9 под влиянием Гегеля испортила себе понимание жизни; даже «человек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтобы отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом; и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступившая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном проявлении» 10. Все шло по Гегелю, который «намеренно взвинтил свою философию над земным уровнем и держался в среде, где все современные интересы и страсти становятся довольно безразличны, как здания и села с воздушного шара; он не любил зацепляться за эти проклятые практические вопросы, с которыми трудно ладить и на которые надобно отвечать положительно» 11. Так же поступали молодые русские, экстатически служа универсальному человечеству, для счастья которого ничего не жаль — ни себя, ни других. Уж если и воплощать истину в жизнь, то только Великую Истину! Вместе с немцами открылись для нас необозримые мировые дали... Все — или ничего, а іегііит, конечно, поп ёаШг 12. Так возникает русская идея как идея мирового призвания России, в разработку которой вложили свой талант все без исключения идейные водители России 30-40-х годов.
Справедливости ради нужно признать, что придуманное было не новым, а хорошо забытым старым: просто в 30-40-е годы на философский уровень оформления поднялась древняя русская идея, согласно которой православным не по пути с латинянами, что у них, как у носителей истинного христианства, путь свой — особый и исключительный. Монах Филофей придал такому умонастроению острую, пугающую, как нож, формулу «Москвы — Третьего Рима».
Теперь, отделенные от «Молодой России» почти двумя веками — и еще более от Филофея, мы не можем не видеть в их претензиях и упованиях какого-то странного содержания. Оказывается, Россия и русские ценны не сами по себе, нет! Оказывается, они назначены для чего-то, они призваны служить какой-то великой цели. «Это одно должно было насторожить людей; цель, бесконечно далекая,— не цель, а, если хотите — уловка.» — предупреждал А. И. Герцен, но не был услышан 13.
Пока же в 30-40-е годы В. Г. Белинский завидует внукам и правнукам, которые увидят Россию 1940 году в блеске и славе. Славянофилы просто «продавливают» «русскую идею»: «о, недостойная избранья, ты избрана, ты избрана!» Даже мизантроп Чаадаев говорит о России как совестном судье европейской «крутни». В конце века В. С. Соловьев вообще возводит самоотречение в закон нашего поступательного развития.
9 «Молодая Россия» — термин, введенный М. О. Гершензоном для обозначения русского умственного движения 30-40-х гг. XIX в. См. его «Историю молодой России» во втором томе «Избранного» (М.; Иерусалим, 2000).
10 Герцен А. И. Сочинения в двух томах.— Т. 2.— М., 1986.— С. 192.
11 Там же. С. 193.
12 Интеллектуальная бесшабашность, подпитываемая отсутствием умственной культуры, вполне может быть сравнима с «беззаветной отвагой, особенно замечаемой в низших классах народа», о которой писал П. Я. Чаадаев. Иностранцы, продолжал он, ставят ее нам в заслугу, но «они не заметили, что та самая причина, которая делает нас подчас столь смелыми, постоянно лишает нас глубины и настойчивости.» и даже «.вызывает в нас равнодушие к добру и злу, ко всякой истине и ко всякой лжи.» Чаадаев зовет это состояние «ленивой отвагой» (см.: Чаадаев П. Я. Сочинения.— М., 1989.— С. 23-24).
13 Герцен А. И. Сочинения в двух томах.— Т. 2.— С. 26. Можно думать, что и он себя не слышал, если признал за русским міром право спасать мир.
Таким был первый этап формирования целостности русской мысли. Целостность определилась целью, а целью стало исполнение Россией великого всемирно-исторического деяния. Русская философия изначально складывалась как своеобразный сотериологический проект, и исполнение его начиналось здесь и теперь. В нашей идейной жизни возникает «ошибка короткого замыкания» 14, когда высшие ценности и идеалы принимаются за прямые инструменты устроения жизни огромной страны, заселенной крестьянским людом и раскинувшейся от Тихого океана до Балтики. Дистанция между сущим и должным была преогромной, и многим она сломала жизнь. Те из идеалистов, кто не хотел оставаться говоруном, шли на службу, пытаясь быть честными практическими работниками, как то сделали многие славянофилы при подготовке крестьянской реформы. Другие, более склонные к размышлениям, понимая роль церкви в русской жизни, начинают исповедовать социальное христианство как средство разрешения не только наших, но и мировых тягот. Третьи становятся революционерами. Не видя выхода из противоречия между идеалами и обстоятельствами, считают возможным силой убрать куда-то и обстоятельства, и даже людей, мешающих торжеству прекрасного идеала.
Следующий этап формирования целостности русской философии выпадает на вторую половину XIX века, когда были предложены теоретические обоснования русского «одействорения» Великой Истины. Почти все представители главных идейных течений того времени — религиозной философии и философии позитивной — работают на эту цель. Ведущее место среди них принадлежит, конечно, двум нашим метафизикам — В. С. Соловьеву и Л. М. Лопатину и двум позитивистам — П. Л. Лаврову и Н. К. Михайловскому. И первые и вторые равно воспринимают мир как историю, которую творит человек, носитель самодеятельного творческого духа, движимый к высоким целям преображения мира.
Учение о мире как истории его просветления, учение о Богочеловечестве — это В. С. Соловьев. О мире, в который вступило начало самости и исключительного самоутверждения и в котором поэтому все разделилось, распалось и раздвинулось, учит Л. М. Лопатин. Легко понять, что позитивисты П. Л. Лавров и Н. К. Михайловский по-своему разрешают соловьевско-лопатинскую идею, подходя к ней «снизу», от реального человека. Они утверждают, что реально только то, в чем человеку дано действовать, что история и есть подлинная область существования личности, и, наконец, что в истории она, личность, занимает центральное, креативное положение.
Идея мира как творчества, соработничества человека с Богом, как она присутствует у религиозных философов, или творчески-преобразовательной деятельности личности у философов светских, образует основание для органического единства тех сущностных особенностей русской философии, на которые в своей превосходной статье указывает В. Н. Сагатовский. Только идея мира как творчества поясняет необходимую последовательность движения нашей мысли от 60-70-х годов XIX века
14 Термин принадлежит П. Б. Струве. Он применил его для характеристики религиозно-общественной позиции Н. А. Бердяева в статье «О гордыне, велемудрии и пустоте» (см.: Струве П. Б. Дневник политика (1925-1935).— М., 2004.— С. 427). Но такую же ошибку он замечал у русской мысли еще ранее. Например, обращаясь к руководству религиозно-философского общества в Петербурге, он говорит: «Религиозная общественность (а ее и хотели создать Д. С. Мережковский и Ко.— А. Е.) предполагает, что религия прямо устрояет общественные отношения» (Струве П. Б. РаШоИса. Политика, культура, религия, социализм.— М., 1997.— С. 400)
к «золотому веку» ее существования, именуемого временем «русского духовного ренессанса».
С началом нового оживления общественно-политической жизни в последнее десятилетие XIX века и с рождением «нового религиозного сознания» она получает новый импульс для своего развития. Не только в религиозной философии и не только в марксизме главным звеном теоретических построений становится человечество с его способностью творить мир, но и в академическом гносеологическом идеализме 15. А пришедшая в Россию феноменология стала катализатором новых подходов к пониманию и субъекта и объекта философского знания. Все вело к пересмотру традиционной для классической философии субъект-объектной парадигмы, а начинается такой пересмотр с изменения представлений о субъекте, с тем чтобы в бытийственном статусе уравнять субъект и объект. Русская философия приближалась к рубежу, за которым начиналась другая, неклассическая, свойственная европейскому ХХ веку философия с ее первоочередным вниманием к языку, к культуре, к тексту. Весьма возможно, что, не случись народной революции октября 1917 года, то осваивать современную философию приезжали бы не в Европу, а в Москву и Петербург.
Итак, идея творчества, содержащаяся в скрытом виде в нашей национальной философии со времени ее рождения в первой половине XIX века, во второй его половине осознается вполне и формулируется в ряде направлений, а в ХХ веке получает свою всестороннюю проработку. Ее присутствие означает «диалектическое и историческое единство русской философской мысли и тем самым достаточно свидетельствует о ее самостоятельности и, следовательно, оригинальности» 16.
Говоря о событийной природе русской философии и называя «двушаговое» становление ее целостности, мы можем не доказывать, что идейные процессы XIX-XX веков были всего-навсего отражением и выражением динамики русской жизни — перерастания нашего феодализма в капитализм и освободительного движения как формы взаимоотношения общества и государства.
Подобно тому, как время 1812-1825 годов сыграло главную роль в формировании русской идеи, так 1861-1874 годы определили теоретическое обоснование ее одейство-рения. Хотелось бы обратить внимание читателя на 1874 год. Это не только год мощного антипозитивистского и метафизического восстания В. Д. Кудрявцева-Платонова,
В. С. Соловьева и В. Я. Цингера, но и первый год, когда русская молодежь в массовом порядке «пошла в народ». С этого времени, благодаря великим произведениям Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого и народнической пропаганде, идея «одействорения» истины постепенно осознается русской молодежью как личная задача каждого. Результативность этого процесса обнаруживается на переломе XIX-XX веков, когда начинается бурная организация политических партий и напористая активность «нового религиозного сознания».
В этих обстоятельствах установка на реализацию социального идеала, единодушно признаваемого всемирно-историческим, получает свое закрепление в двух формах идейной тотальности — религиозной философии и марксизма и маркси-
15 В статье «Метафизическая теория и интересы культурной личности» М. М. Рубинштейн пояснял, что в гносеологическом идеализме мир не дан, а задан. В нем «истинная действительность не есть, а творится. Она в цельной форме является идеалом, которому мы служим вечным стремлением к совмещению мира ценностей в мир фактов» (Утро России.— 1910. 13 августа.— № 222.— С. 2).
16 Зеньковский В. В. История русской философии.— Т. 1.— Paris, 1989.
ствующего позитивизма. Они различны и схожи, как правая и левая ладони, невозможные одна без другой. Пусть это тривиально, зато незыблемо — без славянофилов нет западников, без Чернышевского — Соловьева, без марксистов — религиозных метафизиков нашего «ренессанса». Так мы приблизились к драматическому эпизоду осени 1922 году, когда политически победившие марксисты завершают высылку оппозиционных интеллигентов, а среди них — самых значительных русских философов. Уже Б. В. Яковенко, понимая разные причины этой акции, указывает на главную — «скрываемое признание общекультурного значения философских достижений высылаемых мыслителей и отчетливое сознание своего в глубинах души и разума коренящегося собственного сущностного родства с запрещенными и выдворенными направлениями мысли и идеалами» 17. Более того, через десять лет свою «Историю русской философии» он заканчивает утверждением, что Советский Союз в своей внутренней и внешней политике хочет осуществить лозунг «всемирного общечеловеческого единения», который выстрадали В. Г. Белинский, Ф. М. Достоевский и Е. Н. Трубецкой 18.
От высылки 1922 года до года 1989, когда началась четвертая русская революция, прошло менее семидесяти лет. Исполнилось предвидение А. И. Герцена о неминуемом крахе казарменного социализма. Умер великий Советский Союз. Перестает воодушевлять идея всемирного единения, выпестованная русской философией. Боль жизни сильнее ее радостей. Мы разочаровались в Великой идее потому, что за ней — Гражданская война, разбой коллективизации, страдания ГУЛАГа, одиночество победителей 1945 года, унизительное поражение в состязании потребления и катастрофа девяностых годов. Мир не хочет, чтобы мы его спасали.
А о русской философии мы можем только сказать пронзительным стихом поэта:
И ничего не исправила,
Не помогла ничему,
Тихая чудная музыка Слышная только ему.
Мы раньше были пьяными; теперь мы стали трезвыми. Теперь мы знаем, что нормальное общество — это взаимодействие трех уровней ценностей — высших, очень высших, низших, совсем бытовых и, наконец, серединных, ценностей общественного существования — материального достатка, образования, полиции, закона, права. Высшие ценности нужны, но они не должны подчинять себе другие. А так, что же, пусть существуют. Идеалы — это прекрасно.
17 «.Современная эпоха развивается и протекает под знаком русского духа» (Вступительная статья Б. В. Яковенко к трем номерам журнала «Бег гш818сЬе Gedanke» / пер. А. Д. Вязьмина // Вестник РХГА.— 2009.— Т. 10.— Вып. 2.— С. 161.
18 Яковенко Б. В. История русской философии.— М., 2003.— С. 469. Параллелизм ценностных установок противоположных направлений русской философии он обнаруживает при исследовании ее поступательного движения во второй половине XIX в. Историк связывает его с именами В. С. Соловьева, П. Д. Юркевича. В. Д. Кудрявцева-Платонова, Л. М. Лопатина, С. Н. Трубецкого, но утверждает прямую зависимость их теоретического успеха с освободительным движением. Понять можно: шестидесятники-социальщики отстаивали социальное и политическое достоинство личности; метафизики, соответственно, внедрялись в свои метафизически глубины, находя в них основания такового достоинства.
Вот от этого и нужно идти вперед, в будущее. Начнем сначала. Что касается современных философов в России, то их положение самое преблагополучное. Отбросив сотериологические бредни, они вместе с великим российским народом завоевали буржуазную свободу, право на простое греховное человеческое существование. Чего еще нужно для плодотворного развития новой русской философии — философии посюстороннего, только посюстороннего бытия?
ЛИТЕРАТУРА
1. Венгеров С. А. Эпоха Белинского.— Пг., 1919.
2. Вступительная статья Б. В. Яковенко к трём номерам журнала «Der russische gedanke» / пер. А. Ю. Вязьмина // Вестник Русской христианской гуманитарной академии.— 2009.— Т. 10.— Вып. 2.
3. Герцен А. И. Сочинения в 2 т.— Т. 2.— М., 1986.
4. Гершензон М. О. Избранное в 2 т.— М., Иерусалим, 2000.
5. Зеньковский В. В. История русской философии.— Т. 1.— Paris, 1989.
6. Праздник русской философской мысли. Юбилей Л. М. Лопатина // Русская мысль.— 1912.— Кн. 2.
7. Рубинштейн М. М. Метафизическая теория и интересы культурной личности // Утро России.— 1910. 13 августа.— № 222.
8. Рудницкая Е. Л. Поиск пути. Русская мысль после 14 декабря 1825 года.— М., 2004.
9. Сагатовский В. Н. Есть ли будущее у русской философии? // Вестник Русской христианской гуманитарной академии.— 2009.— Т. 10.— Вып. 1.
10. Струве П. Б. Дневник политика (1925-1935).— М., 2004.
11. Струве П. Б. Patriotica. Политика, культура, религия, социализм.— М., 1997.
12. Ульянов Н. И. Ignorancia est // Воздушные пути: Альманах / Под ред. Р. М. Гринберга.— Нью-Йорк, 1960.
13. Чаадаев П. Я. Сочинения.— М., 1989.
14. Эрн В. Ф. Сочинения.— М., 1991.
