CC BY
45
УДК 801.732:130.122
О «плане» и «здании» в публицистике славянофилов
(концепты РАЗУМ, ЧУВСТВО и ВОЛЯ)
В. Н. Греков
В статье показано формирование логических понятий - «концептов» - в публицистике славянофилов. На примере статей И. Киреевского и А. Хомякова доказывается, что эти концепты формируются как на основе обыденных понятий, так и на уровне философского мышления. Автор исследует взаимодействие логического и образного начала.
Ключевые слова: славянофилы; публицистика; концепт; образ.
Использование образных средств в языке публицистики давно стало предметом исследования и лингвистов, и литературоведов. Спор вызывает соотношение между логическим и образным словом. Возможен ли в публицистике развернутый образ или он обречен на лапидарность? Как нам согласить подчинение публицистического образа идее и его относительную самостоятельность? Что дает использование символов в публицистическом тексте? Но как бы ни расходились во взглядах исследователи, они полагают, что образ в публицистике все же не самоцель, он лишь облегчает восприятие идей, усиливает их. По мнению Е. П. Прохорова, образ в таком случае становится образом-ощущением, он выступает уже не как характер литературного героя, а как переживание актуального события. Иначе говоря, бытование образа в публицистике определяется столкновением социально-политического факта и его интерпретации, необходимостью его наглядного (и чувственного) выражения. Публицист может и даже должен наблю-
дать действительность «глазами художника», разглядеть в ней признаки «предмета искусства (эпического, драматического или лирического)» [Прохоров, 1969, с. 12].
Но что значит для публициста - посмотреть глазами художника? Что, собственно, он должен увидеть и какой избрать ракурс? Белинский, например, утверждал, что Гоголь (даже в своих статьях) пишет как рисует: «Автор не позволяет себе никаких сентенций, никаких нравоучений; он только рисует вещи так, как они есть, и ему дела нет до того, каковы они, и он рисует их без всякой цели, из одного удовольствия рисовать» [Белинский, 1973, с. 39]. Такой же тип творчества находили у себя и славянофилы.
И. Аксаков считал, что в основе творчества славянофилов лежит интуитивное, художественно-образное понимание мира. Однако к такому выводу он приходит не сразу. Даже для него самого только в семидесятые - восьмидесятые годы проясняются художественные особенности мышления и публицистики славянофилов. В предисловии к третьему тому «Полного собрания сочинений» К. С. Аксакова (1880 г.) Иван Сергеевич комментирует исторические и эстетические поиски Константина Сергеевича, причем разъясняет особенности его метода соединением художественного и аналитического начала. В чем же новизна таких воззрений? В том, что оба начала признаются, по меньшей мере, равноправными. Интуитивное и художественное познание, отмечает И. Аксаков, не менее научно и объективно, чем аналитическое и экспериментальное. Он уверен в том, что «поэтическое чувство <... > также одно из познавательных орудий человеческого духа, неразрывное с логическим разумом» [Аксаков, с. VIII].
В 1873 году он полемизирует со статьей Э. А. Дмитриева-Мамонова о славянофилах. В своем ответе Аксаков выдвинул предположение (собственно, для него это уже не предположение, а реальность), что и Хомяков, и Киреевские искали «интуитивного» взгляда на жизнь, и даже к проблеме народности подходили интуитивно и художественно. Рассуждение И. Аксакова позволяет понять двойственность его пу-
блицистического метода, а через него - и двойственность метода славянофилов. Они действительно пытались охватить всю жизнь общества и народа - «одним взглядом», как бы целиком, не разрывая на части, в целом. В таком желании собственно нет ничего удивительного. Многие, если не все художники желали бы того же. Но только славянофилам, как они считали, удалось это сделать. Мир воспринимался ими как единая картина. То, для чего не хватало научных, точных знаний, восполнялось интуицией и художественными образами. Публицистика в данном случае следовала за логикой мышления славянофилов.
Печатая отрывки из записок Хомякова о всемирной истории («Семирамиды»), И. Аксаков подчеркивал, что автор «не описывал подробности исторических событий, а рисовал их общими чертами, выказывая их внутренний смысл, их связь с жизненными стихиями народа» [Аксаков, 1963, с. 9]. Таким образом, Аксаков отделяет конкретные факты, подробное изложение событий от их «внутреннего смысла», содержание статьи от подтекста. Между прочим, он и у себя самого находил все ту же способность взглянуть на мир как на «целое» и передать целостность его с помощью словесного рисунка. Картина, рисунок создают образ, передавая сущностные, сокровенные черты внутреннего мира человека или общества. Отсюда и упоминание Аксакова о «жизненных стихиях» народа. Обращение Хомякова к истории вызвано, следовательно, не желанием выяснить ход событий, истинность фактов, а необходимостью выявить соответствие события и идеала, некоего «жизненного» принципа человека и / или народа. Историческая память должна воссоздать полноту намерения, полноту потенциального образа, изображения того, что должно было произойти.
Мы исходим из того, что образ в публицистике обладает «гносеологической функцией» [Прохоров, 1969, с. 32]. В своих выступлениях славянофилы апеллируют к отвлеченным концептам, обозначающим нравственные качества, социальные, философские, политические категории. Конкретизация художественной речи происходит не на уровне ключевых слов, а на уровне стиля. Поэтому к ней неприменима
закономерность, подмеченная Е. И. Прониным: «активность образа» в статьях славянофилов зависит не от тропов, и не может восприниматься только как «слияние» различных тропов, еще сохраняющих свои индивидуальные качества» [Пронин, 1977, с. 143]. Дело в том, что выразительность создается не только за счет прямого иносказания, но и с помощью особых «семантических обертонов» [Ларин, 1974, с. 36]. Под «семантическими обертонами» понимаются такие «смысловые элементы», которые нами хотя и воспринимаются, однако «не имеют своих знаков в речи», ибо «образуются из взаимодейственной совокупностью слов». Сочетание слов, их совокупность придают словам добавочное значение и смысл целого текста (независимо от его раздела) оказывается больше суммы значений отдельных слов» [Ларин, 1974, с. 36].
Подтекст создается не сам по себе. Он организуется повторением и видоизменением концептов и образов, взаимосвязью лейтмотивов. Под лейтмотивами в публицистике мы понимаем «опорные слова со многими производными», которые углубляют локальные значения и оценки. Так читатели переходят на более высокий уровень, от поверхностных наблюдений к осознанию существа проблем. Лейтмотивы «неуследимо уводят к еще более глубоким слоям», так как появляется возможность соотнести абстрактные, теоретические понятия с живым «чувством свободы и красоты» [Максимов, 1981, с. 286].
Определим также значение термина концепт. Он близок к термину понятие и зачастую употребляется как его синоним. В нашей работе мы понимаем концепт в его культурологическом наполнении, как «сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека» [Степанов, 1997, с. 40]. Поэтому в сознании человека концепт не выступает в виде четкой логической структуры, формулы или хотя бы схемы. Исследователи называют его «пучком» представлений, понятий, знаний, ассоциаций, переживаний, который сопровождает слово». Он вызывает прежде всего эмоции, переживания [Там же]. Более того, на основе концепта возникает целая концептуализированная сфера представлений. Как отмечает Ю. С. Степанов,
это сфера культуры, где объединяются в одном общем представлении (культурном концепте) - слова, вещи, мифологемы и ритуалы» [Там же]. Попадая в контекст, концепты приобретают способность ««парить» над концептуализированными областями, выражаясь как в слове, так и в образе» [Там же].
Еще в статье «О старом и новом» Хомяков говорит отом, что в результате столкновения двух рядов фактов у читателя возникает стереоскопическое видение прошлого. Логические суждения сохраняют свою прямолинейность, не превращаются в образы, однако присутствие общей, не высказанной, возможно, не полностью осознанной мысли ощущается очень хорошо. Он касался достаточно «простых» концептов: ПОРЯДОК, ХАОС, БЛАГОПОЛУЧИЕ (ДОВОЛЬСТВО), ГРАМОТНОСТЬ, ПРАВЕДНЫЙ СУД, СВОБОДА ЦЕРКВИ, - сталкивая их с противоположными концептами. Разбираясь в обоснованности различных взглядов, публицист обращался к концептам, в которых мысль сгущалась, концентрировалась: РОССИЯ, ЕВРОПА, ЗЕМЛЯ, ГОСУДАРСТВО, НАРОД, ПРИЗВАНИЕ, ЗАВОЕВАНИЕ. В самом начале статьи он указывает на силы, развивавшиеся в древней Руси: это силы нравственные, умственные, вещественные. Перечисление построено по принципу снижения степени важности каждой из сил. Однако было бы неверно представлять себе, что речь идет об изолированных явлениях и событиях. Напротив, в статье подчеркивается, что русскую землю «хранили и оберегали два начала, чуждые остальному миру: власть правительства, дружного с народом, и свобода церкви, чистой и просвещенной» [Хомяков, 1994, с. 456]. Власть правительства опирается на дружбу с народом, т. е. на его радушие, понимание, уважение, желание помочь. Публицист прав в том, что это начало чуждо, т. е. неизвестно, непонятно остальному миру. Вопрос, собственно, в том, можно ли найти примеры такой власти в допетровской истории. Власть олицетворяет начала вещественное и умственное. Возможно, она частично переходит и на более высокий, духовный уровень. Но прямо из статьи это не следует. На чем же держалось представ-
лении о свободе? На принципе добровольного подчинения (призвание варягов, принятие христианства, выборы сначала князей, а затем и царя). Причем народ, призвавший князя, вполне мог (т. е. обладал правом и возможностями) лишить его власти. Такие примеры известны в древней Руси, о них много раз сообщали летописи, писали историки. Но призвание князя и его изгнание очень часто сопровождались беспорядками. А вот об этом Хомяков умалчивает, вероятно, потому, что считает эксцессом, исключением из правила. Так каково же правило? Проще всего увидеть иерархичность начал и сил. Но мы только что убедились в том, что описанная ситуация сложнее.
«Порядок» у Хомякова - не только государственное устройство, но и определенный уклад жизни, мировосприятие, критерий добра и зла. Через восемь лет в статье «Ответ г. Хомякова на ответ г. Грановского» иерархия уточняется - с претензией на универсальность: «Равнодушие и пренебрежение к факту нравственному нисколько не доказывает особой строгости в критике фактов существенных: оно показывает только односторонность в суждении и ложное понимание истории; ибо явления жизни нравственной оставляют такие же глубокие следы, как и явления жизни политической» [Хомяков, 1994, с. 505]. Приравнивая нравственные факты к событиям политическим, Хомяков намечает уже новую установку: правильное понимание истории должно опираться на факты, пренебрежение фактами приводит к односторонности. Но в самом посыле уже заложена односторонность. История воспринимается как ряд нравственных фактов, т. е событие изначально как бы получает свою оценку, ставится в некий сравнительный исторический ряд. Причем факты нравственные - это все поэтическое миросозерцание в целом, это факты, добытые интуицией, опытом поколений, а не опытом сегодняшнего дня. Оставляя реальный след в жизни и в истории, нравственные факты, однако, не имеют адекватного выражения в публицистическом тексте. Автор практически не использует тропы. Единственное употребление метафоры - фраза о том, что Петр «ударил по России как страшная, но благодетельная гроза» [Хомяков, 1994,
с. 468-469]. Сохраняя признаки индивидуального стиля, выражение Хомякова отсылает нас к пушкинской характеристике Петра в «Полтаве»: «Божия гроза» [Пушкин, 1977, с. 213].
Новые концепты опираются на уже знакомые нам категории, по отношению к ним они вторичны, выступают в роли дополнительных «обертонов», но на них можно построить и другой ряд понятий. Несомненное подражание Западу, заимствование основ просвещения русской культурой XVIII века почти оправдывается Хомяковым. Он даже признает «обаяние» западного просвещения и обязательность приобщения русского мира к науке. Факт существенный, вызывающий отрицательные эмоции - заимствование чужого - оправдывается с точки зрения факта нравственного, т. е. объясняется необходимостью обучения молодого народа и обаянием новооткрытого мира. В другой статье - Философия истории культуры. По поводу статьи И. В. Киреевского “О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России”» - раскрывается красота, обольстительность западного соблазна и вслед за тем предлагается благодарственная молитва Господу за непричастность «самоосужденному миру». Здесь разговор о самобытности продолжается, но уже в плане эстетическом. Хомяков подвергает сомнению западное искусство как выражение мятущейся и бунтующей западной души. Публицист, как всегда, парадоксален. Описывая готические башни и храмы с их высокими сводами, с витражами, узорами на стенах, он пытается вызвать недоверие к самому типу художества. Однако раздвоенность только декларируется, она не показана и не доказана в тексте. Читатель вынужден верить на слово. Автор пользуется лишь «стертыми», почти не осознаваемыми читателем тропами, которые все же создают поэтическое впечатление. Хомяков намеренно сближает «полюса» «прекрасного, истинного» и «соблазнительного, ложного», чтобы вызвать еще большее сожаление к участи могучей, но ложной красоты. И лишь языковая находка - определение «самоосужденный мир» [Хомяков, 1900, с. 211] - заставляет поверить в непредвзятость и искренность суждения.
Образность славянофильской публицистики во многом ситуативная и зависит от темы, от времени, от автора. Ранние критические статьи И. Киреевского столь поэтичны, что позволили Ю. В. Манну сравнить их с «философскими поэмами в прозе» и резонно заметить: «Кто же читает критику как философскую поэму?» [Манн, 1969, с. 101]. Но художественность присуща и славянофильским статьям Киреевского. Вот, например, в «Обозрении современного состояния словесности» Киреевский критикует Запад и сравнивает действие его начал с «поэмой, возникшей из правил пиитики» [Киреевский, 1979, с. 85]. В первом случае мы получили бы «карикатуру на просвещение», во втором - «карикатуру поэзии». Все это в русле славянофильской концепции и славянофильской эстетики. Но тут же, в том же абзаце, он обрушивается на механицизм Соединенных Штатов, на американскую литературу и с неожиданной теплотой и сочувствием обращает свой взгляд к Европе. Он делает фантастическое предположение, невозможное, как нам кажется, ни для А. Хомякова, ни для К. Аксакова. Образ служит здесь для того, чтобы оттенить привлекательные стороны Запада, живую сторону его жизни, то, в чем мог бы соучаствовать русский человек: «Нет! Если уже суждено будет Русскому, за какие-нибудь нераскаянные грехи, променять свое великое будущее на одностороннюю жизнь Запада, то лучше хотел бы я замечтаться с отвлеченным Немцем в его хитросложных теориях; лучше залениться до смерти под теплым небом, в художественной атмосфере Италии; лучше закружиться с Французом в его порывистых, минутных стремлениях; лучше закаменеть с Англичанином в его упрямых, безотчетных привычках, чем задохнуться в этой прозе фабричных отношений, в этом механизме корыстного беспокойства» [Киреевский, 1979, с. 85]. В признании Киреевского заключен важный и для него, и для нас смысл. Публицист присоединяется и поддерживает все естественные движения человеческой души. Даже несовершенные, как на Западе, только бы они исходили от его сердца. Он предпочитает несовершенство жизни завершенной точности механизма, такого, каким представляет себе
Соединенные Штаты. Сближение (хотя и мысленное) России и Европы дает интересный результат. Публицист еще раз подтверждает свой вывод о ложности и односторонности поклонения собственно русскому просвещению, о неосновательности «безотчетного поклонения прошедшим формам нашей старины» и «мысли, что со временем новопри-обретенное Европейское просвещение опять должно будет изгладиться из нашей умственной жизни развитием нашей особенной образованности» [Киреевский, 1979, с. 85].
Образ, использованный И. Киреевским, основан на интуиции, а вот вывод принадлежит аналитическому сознанию. На этот раз текст держится на метафорах, метонимиях, но все они приобретают дополнительные оттенки. За красочным и несколько ироничным описанием мечтаний, кружений и даже «окаменения» различных народов Европы виден другой образ - сердечной, интуитивной жизни. Здесь можно видеть концепт ЧУВСТВО. Причем «чувство» - это, с одной стороны, самостоятельное логическое понятие, с другой же, оно противопоставляется концептам РАЗУМ, РАЗУМНЫЙ / РАССУДОК, РАССУДОЧНЫЙ. Разум ограничен в силу своей конкретности, обманчивой очевидности события или факта. Чувство же способно устремиться к самым последним тайнам бытия. Разум, рассудок «означают и указывают», чувство
- «выражает».
Образ в публицистике Киреевского и в публицистике Хомякова как бы укрупняет явление, делает мысль предметной. Нам кажется, что он выполняет ту же функцию, что смена плана в художественной прозе. Вероятно, здесь можно выделить публицистические планы, или планы публицистического повествования: от общего (рассуждения) автор переходит к крупному (предлагает образ). Но оговоримся: в трудах славянофилов эти планы относятся не к предмету или сцене, а к идее, мысли. В одном случае мы должны почувствовать эту идею как свое личное открытие, поверить ей. Задача - передать эмоциональный накал автора, важность идеи. В другом случае задача меняется: автору важно показать глобальность, исторический смысл идеи. Тогда образ уступа-
ет место логическому обоснованию, рассуждению, анализу философского содержания концепта.
Мы не встречаем предметного, конкретного анализа ни литературы, ни общественной жизни Америки. Обвинение в рационализме опирается, между прочим, не на конкретные примеры и доказательства, а на логические рассуждения, внушенные чувством отчужденности, обособленности от жизни «нового света». Общий взгляд на американскую литературу и жизнь выявляет их подчинение «личной корысти», «эгоизму», «материальному комфорту». «Огромная фабрика бездарных стихов, без малейшей тени поэзии; казенные эпитеты, ничего не выражающие и, несмотря на то, постоянно повторяемые; совершенное бесчувствие ко всему художественному; явное презрение всякого мышления, не ведущего к материальным выгодам; <...> осквернение святых слов человеколюбия, отечества, общественного блага, народности до того, что употребление их сделалось даже не ханжество, но простой общепонятный штемпель корыстных расчетов; наружное уважение к внешней стороне законов при самом наглом их нарушении» [Киреевский, 1979, с. 84]. Парадокс картины, нарисованной публицистом, в том, что впечатляющие элементы ее не доказываются текстами американской литературы, примерами из жизни государства и народа и т. п. Предполагается, что все и так известно и понятно читателю. На самом деле, назвать американскую литературу «фабрикой» аналогично тому, чтобы назвать Пушкина гениальным поэтом. Назвать - еще не значит объяснить, выразить содержание и доказать. Против такого отношения к поэзии Пушкина Киреевский выступил еще в 1828 году. Почему же сейчас он нарушает собственные принципы? Обратим внимание на то, что слова Киреевского о бесчувствии к художественному, о презрении к мышлению и осквернении святых слов подходят и к русской действительности. Так, может быть, публицист обвиняет не только американскую действительность, но и российскую? Во всяком случае, Хомяков в статье «О возможности русской художественной школы» пишет о непонимании художества русской публикой. И раз-
ве теория официальной народности не могла показаться славянофилам осквернением великих слов?
Так, в письме Хомякову 15 июля 1840 года он оценивает творческие способности логического познания и разума: «Живя в этом разуме, мы живем на плане, вместо того, чтобы жить в доме, и, начертав план, думаем, что состроили здание. Когда же дойдет дело до настоящей постройки, нам уже тяжело нести камень вместо карандаша» [Киреевский, 1979, с. 362]. Таким образом, логическое начало получает законное место в процессе познания, подчиняясь более высокому. Для Киреевского важно, чтобы «свечка» (разум, рассудок, знание) осветила бы «жизнь», т. е. дух, чувство, сердце.
Каждое из названных понятий одновременно выступает и как логическая категория, и как образ. Поэтому они не синонимичны друг другу, они выражают последовательно различные градации или моменты движения в процессе познания. План - только начало созидания. Человек же по своей наивности и лени слишком часто ограничивается планом, проектом. Таким образом, план, дом, постройка, здание, камень есть не что иное как культурные знаки, образующие культурный концепт РАЗУМ. Эти единицы выражают концентрированные народные представления о предмете или явлении. Под культурным концептом мы понимаем ключевые понятия, с обобщающим значением [Федорова, 2004, с. 277].
Киреевский выявляет далее общее в концептах РАЗУМ и ВОЛЯ. Ему кажется, что «развитие разума (логического разума. - В. Г) в обратном содержании к развитию воли и в человеке, и в народе» [Киреевский, 1979, с. 362]. Мы помним, что разум подчиняется высшему, гиперло-гическому началу, включающему то, что непостижимо для обычного, рассудочного знания. Иначе говоря, для полноты знания необходимы чувственное восприятие и интуиция. Отсутствие интуиции парализует и волю. «В наше время воля осталась почти только у необразованных или у духовно образованных людей» [Киреевский, 1979, с. 362]. Почему же? Вероятно, потому, что необразованные не подвластны обманам
и соблазнам разума. Разум в них не развит, что и освобождает волю, не подавляет ее. Духовно образованные понимают границы логики, кладут пределы естественному знанию и со свободной волей устремляются к познанию духовной сущности мира. На ступени гиперлогического знания «воля растет вместе с мыслью». Вот как Киреевский поясняет это положение. «Покуда мысль ясна для разума или доступна слову, она еще бессильна на душу и волю. Когда же она разовьется до невыразимости, тогда только пришла в зрелость» [Киреевский, 1979, с. 362]. Следовательно, «невыразимое» - не первая, начальная и еще не раскрытая стадия познания, а результат развития. Как пишет критик, «невыразимое» - то, что «проглядывает сквозь выражение» и «дает силу поэзии и музыке» [Там же]. Иначе говоря, «невыразимое» - подтекст, внутреннее содержание понятия. Отсюда закономерно следует вывод Киреевского о том, что «есть только одна минута, когда произведение искусства действует вполне», а овторное воздействие слова производит уже другое впечатление, и задача же художника в том, чтобы «не ограничиваться <... > впечатлением» [Там же]. Может показаться, что впечатление следует проверить логикой или здравым смыслом. Но все не так. Камертон в данном случае - отношение песни или картины к «неразгаданной душе» человека. «И чем более человек найдет в душе неразгаданного, тем он глубже постиг себя. Чувство вполне высказанное перестает быть чувством» [Там же]. Интересно, что обратной закономерности не отмечается. Что происходит с чувством, которое вообще не высказывается? Во что превращается оно? Киреевский отвечает на этот вопрос, обращаясь к категории «воля». Его вывод о том, что «воля родится втайне и воспитывается молчанием», завершает круг его представлений о разуме, чувстве и воле [4, с. 362].
«Воля» противостоит попытке объяснить мир, классифицировать искусство и т. п. Другими словами, воля выражает единство мироздания, его нерасчлененность. Признавая существование неразгаданного, ощущая невыразимое в своей душе, человек становится совершеннее и поднимается на более высокую ступень познания. В таком случае
чувство не подлежит регистрации, расшифровке, оно воспринимается в его целостности, так же, как и зрительный, познавательный образ. В этом и заключается, вероятно, секрет превращения первого впечатления, душевного порыва в поэзию. Однако сила поэзии не в ней самой, а в воле, заданной и определенной еще до всякой поэзии. Воля же, по мнению славянофилов, исходит из православия. Не случайно в письме цитируется Евангелие от Матфея. Киреевский соотносит «волю» с концептами СЕРДЦЕ и СОКРОВИЩЕ: «Справедливо слово: где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Если концепт СЕРДЦЕ более или менее понятен, то СОКРОВИЩЕ истолковать сложнее. Это может быть и духовное / жизненное богатство, и любовь / привязанность, и духовное устремление, и награда (духовная или земная). Никаких указаний письмо нам не дает. Между прочим, в начале письма Киреевский заявляет, что мы (т. е. все человечество, не только русские) утратили секрет укрепления воли. Наполеон - исключение, подтверждающее правило. Упоминание Наполеона придает рассуждению также и политический смысл. Наполеон - пример волевого человека. Оценка же его воле не дается.
«Практический» вывод из размышлений о воле («Воля родится втайне и воспитывается молчанием» [Киреевский, 1979, с. 363]) означает, что, в понимании И. Киреевского, сокровенность и скрытость воли свидетельство - ее сакральности. А как быть с трактовкой молчания? Во-первых, молчание также подтверждает, с точки зрения Киреевского, сакральность воли, ее несуетность, подчинение иному миру. Во-вторых, подводит философскую базу под раннее высказывание Баратынского о молчании, которое остается на долю людей мыслящих,
- высказывание, сделанное после запрещения журнала «Европеец». Тогда речь шла о вынужденном молчании, теперь - о включенном в систему мира. Оно добровольно и необходимо для рождения и воспитания воли, а без воли невозможен мир. Тем самым объяснялось и собственное многолетнее молчание И. Киреевского: это не лень, а воспитание воли, подготовка к познанию. Если Баратынский в 1832 году
писал о немоте, о запрете на мысль, то Киреевский в в 1840 году -о воздержании от речи, воздержании, необходимом для того, чтобы не помешать непроявленному, не вспугнуть раньше времени рождающуюся мысль.
Список литературы
1. Аксаков И. С. Вступительная статья / И. С. Аксаков // Аксаков К. С. Полное собрание сочинений : в 3 томах / К. С. Аксаков. Москва,1861-1880. -Т. 3, ч. 2 : Опыт русской грамматики. - Москва : Университетская типография, 1880 - С. VIII.
2. Аксаков А. И. // День. - 1863. - № 1. - С. 9
3. Белинский В. Г. О русской повести и повестях г Гоголя / В. Г. Белинский // Русская критика / Вступ. статья и примеч. Б. Ф. Егорова. - Ленинград : Ле-низдат, 1973. - С. 39.
4. Киреевский И. В. Критика и эстетика / И. В. Киреевский ; вступ. статья Ю. В. Манна. - Москва : Искусство, 1979. - 439 с.
5. Ларин Б. А. Эстетика слова и язык писателя : избранные статьи / Б. А. Ларин ; авт. предисл. А. Федоров. - Ленинград : Художественная литература. Ленинградское отделение, 1974. - 288 с.
6. Максимов Д. Е. Поэзия и проза А. Блока / Д. Е. Максимов. - Ленинград : Советский писатель. Ленинградское отделение, 1981. - 552 с.
7. Манн Ю. В. Русская философская эстетика / Ю. В. Манн. - Москва : Искусство, 1969. - 304 с.
8. Пронин Е. И. Факт и образ / Е. И. Пронин // Мастерство журналиста / под ред. В. М. Горохова и В. Д. Пельта. - Москва : Изд. МГУ, 1977. - С. 143.
9. Прохоров Е. П. Публицист и общество : Публицистика как тип творчества в связи с особенностями ее функции и предмета автореферат.... доктора филологических. наук / Е. П. Прохоров. - Москва, 1969. - 44 с.
10. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений : в 10 томах / А. С. Пушкин. -Ленинград : Наука, 1977. - Т. 4. - С. 213.
11. Степанов Ю. С. Концепт / Ю. С. Степанов // Степанов Ю. С. Константы : Словарь русской культуры : Опыт исследования / Ю. С. Степанов. - Москва : Языки русской культуры, 1997. - С. 40.
12. Федорова Л. Л. Семиотика : учебно-методический модуль / Л. Л. Федорова. - Москва : Изд. Ипполитова, 2004. - С. 277.
13. Хомяков А. С. Полное собрание сочинений / А. С. Хомяков. - Москва : Универ.типография, 1900. - Т. 1 : [Собрание отдельных статей и заметок разнородного содержания]. - 3-е изд., доп. - 1900. - 408 с.
14. Хомяков А. С. Сочинения : в 2 томах. / А. С. Хомяков. - Москва : Фонд «Медиум», журнал «Вопросы философии», 1994. - Т. 1 : Работы по историософии. - 591 с.
© Греков В. Н., 2012
On "Plan" and "Building" in Slavophile Journalism
(Concepts of SENSE, SENSIBILITY and WILL)
V. Grekov
The article shows the formation of logical notions - concepts - in the Slavophile journalism. By the examples of articles by I. Kireyevsky and A. Khomyakov it is proved that these concepts are formed both on the basis of everyday notions and at the philosophical thinking level.
The author studies the interaction between the logical and figurative elements.
Key words: Slavophiles; journalism; concept; image.
Греков Владимир Николаевич, кандидат филологических наук, доцент историко-филологического факультета, Российский православный институт святого Иоанна Богослова (Москва), grekov-@mail.ru.
Grekov, V., PhD in Philology, Associate Professor of History and Philology Faculty, Russian Orthodox Institute of St. loan Bogoslov (Moscow), grekov-@mail. ru.
