О некоторых аспектах формирования политико-философского дискурса в современной России Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

УДК 32

Теоретическая политология

О НЕКОТОРЫХ АСПЕКТАХ ФОРМИРОВАНИЯ ПОЛИТИКО-ФИЛОСОФСКОГО ДИСКУРСА В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

В. А. Гуторов

Санкт-Петербургский государственный университет, Университетская наб., 7-9, Санкт-Петербург, 199034, Россия

Начало XXI в. в России было ознаменовано появлением большого количества оригинальных книг и статей, авторы которых отчетливо пытаются развивать основные направления политической мысли, возникшие в эпоху модерна и постмодерна. Принципиальные аспекты дискуссии были связаны не только с осмыслением феномена посткоммунизма на философском уровне, но и со стремлением политических теоретиков и ученых выявить потенциальные возможности влияния философского дискурса на реальный политический процесс, основным моментом которого стало фундаментальное противоречие между декларативным утверждением демократических принципов и традициями олигархического управления, во многом определяющими характер как советской, так и современной российской политической культуры. Глобализационные процессы, усиливая кризис традиционных демократических институтов, стимулируют авторитарные тенденции практически повсюду — от стран «третьего мира» до Западной Европы и США. Интерпретация этих процессов на философском уровне в настоящий момент определяется столкновением традиционных парадигм политической философии и стремительно распространяющихся постмодернистских способов политического теоретизирования. Вопреки заявлениям сторонников постмодернизма о своей приверженности демократическим принципам, их стремление к ниспровержению восходящих к античной классике традиций политической теории нередко оборачивается философской апологией обозначенных выше авторитарных тенденций. Один из главных тезисов статьи заключается том, что в условиях глобального кризиса демократии российские ученые и философы оказались перед нелегким выбором: либо принять новые реалии как историческую неизбежность, поддержав тем самым постмодернистскую и неоконсервативную критику демократических институтов, либо противостоять апологии авторитаризма, опираясь на традиционные методы ее философской критики.

Ключевые слова: Россия, посткоммунизм, политическая философия, марксизм, консерватизм, либерализм, философский дискурс, государство.

В посткоммунистической России политическая философия как вполне самостоятельное направление общественной мысли и университетская дисциплина завершает период становления. Таким образом, задававшийся еще в начале XXI в. вопрос «Нужна ли философия политике?» (Алексеева, 2000), по-видимому, на данном этапе решен вполне положительно. Однако этот безусловно позитивный процесс развивается на фоне общего упадка философского знания. «Философия, — отмечает А. Г. Дугин, — постепенно экстрагируется из нашего

бытия... Бедные философы просто исчезают — как некий аромат, как полузаметный привкус, как тонкая атмосфера, как легкий газ, испаряющийся моментально. Вместе с философами исчезает современная философия. Она становится неопределенной и ускользающей. Происходит нечто фундаментальное с самим местом философии и философа в нашем веке. Это явление не только российского порядка. Нечто подобное характерно для всех обществ» (Дугин, 2009, с. 26-27, 25).

Тем не менее интеллектуальная потребность в философском понимании проблем и парадоксов политики в России пока очевидна. Об этом свидетельствуют не только постоянно возрастающее количество университетских учебников или переводов признанных классическими трудов современных западных философов, но и, что не менее важно, появление большого количества оригинальных книг и статей, авторы которых отчетливо демонстрируют стремление развивать основные направления политической мысли, возникшие на Западе и в России в эпоху модерна и постмодерна1.

При этом российские интеллектуалы, к сожалению, редко обращают внимание на весьма опасную тенденцию, о которой предупреждал Жан Бодрий-яр в своей последней работе: «Университет деградирует: он нефункционален на социальных аренах рынка и занятости, лишен культурной сущности или конечной цели познания. Даже власти, строго говоря, больше не существует как таковой: она также деградирует. Отсюда невозможность возвращения пожара 68-го года: обращения проблемы знания против самой власти — эксплозивного противоречия знания и власти (или разоблачения их сговора, что одно и то же) в Университете и, внезапно, через символическое (более чем политическое) распространение пожара во всем институционально-социальном порядке» (Бо-дрийяр, 2015, с. 196).

Разумеется, характер отечественного «постмодерна» выглядит весьма ограниченным, находящимся в плену «проклятых вопросов», главный из которых определяется формулированием непосредственных и перспективных целей политического и экономического развития. Специфический характер современной отечественной рефлексии относительно характера и путей такого развития был следующим образом определен Сергеем Прозоровым в книге «Этика посткоммунизма»: «Заявление о том, что "Россия вернулась" после десятилетия упадка, [уже] превратилось в клише. Независимо от того, ссылаются ли на восстановление экономики России или ее напористую внешнюю политику, успех ее спортивных команд или богатство ее олигархии, Россия очевидно осуществила поразительное возвращение в нормальное состояние. И все же, что означает

1 О том, что процесс переводов и публикации трудов западных философов и ученых приобрел характер настоящего бума и почти не поддается контролю со стороны отечественных авторов, свидетельствует, в частности, следующий характерный пример: перевод классического труда Г. Алмонда и С. Вербы «Гражданская культура. Политические установки и демократия в пяти странах» появился на книжных прилавках одновременно с книгой Э. Я. Баталова «Американская политическая мысль ХХ века», в которой ученый выражал сожаление об отсутствии этого перевода, а также перевода на русский язык «многих других работ», относящихся к «мировой политологической классике» (Алмонд, Верба, 2014; Баталов, 2014, с. 10).

возвращение России, и к чему именно она вернулась? Сегодняшние оценки возвращения России рутинно, почти без исключений ограничиваются описанием возврата к прошлому — то ли к эре холодной войны, посредством которой консолидация российского государства при Путине приравнивается к возрождению советского порядка, то ли (что звучит несколько менее абсурдно) к Европе великих держав XIX в., в котором Российское государство служило оплотом консерватизма и угнетения. Парадоксальным образом и к всеобщему разочарованию выздоровление России в настоящем по традиции накладывается на наше возвращение в прошлое. Несмотря на то что неадекватность такого рода прочтения настоящего России сквозь призму прошлых эпох очевидна, вопрос о том, как необходимо понимать посткоммунистическое состояние, гораздо более сложен. Помимо всего прочего, превалирование аналогий с XIX и XX вв. само по себе является результатом всесокрушающего разочарования в отношении надежд на быструю либерализацию и демократизацию России в 1990-х гг., надежд, которые подпитывались знаменитым прочтением Френсисом Фукуямой кончины советского социализма в понятиях конца истории. После короткого периода энтузиазма относительно российского "транзита", экономические кризисы, социальная деградация и политическая нестабильность1990-х гг. быстро превратили тезис о "конце истории" в объект грубых насмешек. Словно приведенные в замешательство своим коротким флиртом с громогласными заявлениями идеалистической философии истории, многие обозреватели российской политики в подавляющем большинстве стали предпочитать наиболее тривиальные теоретические оценки, в соответствии с которыми знание прошлого обеспечивает надежные нарративные ресурсы в форме клише, стереотипов и соломенных фигур. И все же, делая это, критики Фукуямы невольно подтверждали то, что они отрицали на словах: если единственный способ осмыслить настоящее состоит в обращении к интерпретационным рамкам прошлого, не означает ли это, что исторический процесс действительно подходит к концу и, следовательно, никакое новое знание невозможно, поскольку наше настоящее просто повторяет прошлое или же пускается вдогонку за чужим прошлым?» (Ргоэогоу, 2009, р. X-XI).

Весьма характерно, что столь примечательные для современного состояния российских умов рассуждения о природе посткоммунистического сознания (которые вполне возможно спроецировать и на характер ведущихся в России политико-философских дискуссий) сформулированы русским ученым на английском языке. И хотя данный факт еще не о чем не может свидетельствовать, нелишним будет вспомнить, что многие исходные идеи о природе посткоммунизма и причинах «системного провала» России в конце ХХ в. пришли и продолжают приходить в российскую науку с Запада, формируя с 1990-х гг. основные линии интерпретаций нашего недавнего прошлого (см., напр.: Хедлунд, 2015).

Следует подчеркнуть, что многие из этих идей, ставших с 1990-х гг. достоянием отечественного научного и философского дискурсов, имели большое значение для разработки новых, лишенных идеологической ангажированности принципов анализа как основных векторов российской политики, так и политического режима, складывавшегося в эти годы. Предпочтение отдавалось преимущественно тем методологиям, в рамках которых осуществлявшаяся под лозунгами

демократизации трансформация коммунистической олигархии в посткоммунистическую могла быть осмыслена на уровне «респектабельного понимания» основных тенденций современного мирового политического процесса, имманентно порождавших в условиях глобализации всеобщий кризис демократических институтов и традиций. Российским ученым не могла не импонировать, например, позиция неомакиавеллистов относительно природы современной демократии, которую весьма сочувственно обобщал в своих лекциях Раймон Арон: «Так называемые демократические режимы, как объясняют макиавеллисты, на деле не что иное, как олигархии особого рода — плутократические. Владельцы средств производства прямо или косвенно влияют на тех, кто вершит государственными делами. Итак, очевидный, принимаемый и макиавеллистами факт: режим, который в каком-либо смысле не был бы олигархическим, немыслим. Сама сущность политики такова, что решения принимаются для всего общества, но не им самим в целом. Решения и не могут приниматься сразу всеми. Народовластие не означает, что вся масса граждан непосредственно принимает решения о государственных финансах или внешней политике. Нелепо сопоставлять современные демократии с идеальными представлениями о неосуществимом режиме, при котором народ правит сам собой. Зато полезно сравнить существующие режимы с возможными. Это в равной мере относится к критике режимов советского типа с позиций макиавеллистов» (Арон, 1993, с. 108-109).

Другим весьма популярным источником, закреплявшим в 1990-е гг. в российском политическом дискурсе макиавеллистские стереотипы мысли, стали философские идеи социологии Пьера Бурдье. Несмотря на определенный налет политического идеализма, связанного с несколько преувеличенной оценкой степени революционного радикализма польских и чешских диссидентов, ставших первоначально на рубеже 1980-1990-х гг. основой посткоммунистической элиты, П. Бурдье удалось вслед за М. Вебером и В. Парето обосновать на новом социологическом материале ту принципиально важную мысль, что идеологические концепты и клише нередко являются лишь фетишистским прикрытием свойственного любым политическим режимам механизма делегирования, способствующего институционализации или «объективации» политического капитала и его «материализации в политических "машинах", постах и средствах мобилизации» (Бурдье, 1993, с. 215). «Чем дальше развивается процесс инсти-туционализации политического капитала, тем больше борьба за "умы" уступает место борьбе за "посты" и все больше активисты, объединенные единственно верностью "делу", отступают перед "держателями доходных должностей", "прихлебателями", как Вебер называет тип сторонников, в течение длительного времени связанных с аппаратом, доходами и привилегиями, которые тот им предоставлял, и приверженных аппарату постольку, поскольку тот их удерживает, перераспределяя в их пользу часть материальных и символических трофеев. Становится понятно, что партии могут таким образом подводиться к тому, чтобы жертвовать своей программой ради удержания власти или просто выживания» (Там же, с. 216-217). Внутри стабилизированного политического поля идеологические векторы могут постоянно изменяться, неизменной остается только одна цель — власть и привилегии (Там же, с. 190-193, 198-200).

«В отличие от того, что подразумевают обычно при противопоставлении "тоталитаризма" и "демократии", — утверждал Бурдье, — мне думается, что различие между советским режимом в том аспекте, который нас здесь интересует, и режимом партий, который превозносят под именем демократии, есть лишь различие в степени, и что в действительности советский режим представляет собой самую крайнюю ее степень. Советизм нашел в марксизме концептуальный инструментарий, необходимый для обеспечения легитимной монополии на манипулирование политическими речами и действиями (если позволить себе воспользоваться знаменитой формулой Вебера по поводу Церкви). Я имею в виду такие изобретения, как "научный социализм", "демократический централизм", "диктатура пролетариата" или, last but not least, "органичный интеллектуал", — это высшее проявление лицемерия священнического звания. Все эти концепты и та программа действия, которую они определяют, направлены на обеспечение доверенному лицу, монополизирующему власть, двойной легитимности — научной и демократической» (Там же, с. 311-312).

Причины краха марксистской идеологии и ее стремительную эрозию в общественном сознании в постсоветский период было весьма соблазнительно объяснять также с помощью исторической схемы общей деградации левых идеологий в ХХ в., разработанной Р. Ароном еще в конце 1950-х гг. в работе «Опиум интеллектуалов»: «Левые родились и приобрели свой облик в оппозиции, они были детьми этой идеи. Они отрицали социальный порядок, который, как и все человеческие вещи, действительно был несовершенен. Но как только левые победили и стали, в свою очередь, ответственными за существующее общество, правые, которые теперь идентифицировались с оппозицией и контрреволюцией, без особого труда могли продемонстрировать, что левые представляли не свободу против власти и не народ против привилегированного меньшинства, но одну власть против другой, один привилегированный класс против другого» (Aron, 1962, p. 17; ср.: Шмитт, 2000, с. 122-123; Бодрийяр, 2015, с. 197).

В философском плане оставалось практически только одно препятствие, связанное с необходимостью объяснить причину засилья в официальном посткоммунистическом политическом дискурсе либеральных стереотипов, несмотря на тот очевидный факт, что проводимая отечественными либералами экономическая и социальная политика не имела ни малейшего отношения ни к принципам классического либерализма, ни к его многообразным модификациям в ХХ в. Но и тут на помощь как сторонникам либеральных догм, так, впрочем, и их противникам могли прийти многочисленные философские рассуждения на тему ведущей роли либерализма в процессе «идеологического синтеза» как важного элемента глобализации. «Либерализм, — отмечал, например, Аласдер Макинтайр в конце 1980-х гг., — действительно выступает в современных дебатах под разными личинами. Поступая подобным образом, он зачастую оказывается успешным, приобретая раньше других преимущественное право на дебаты, давая иные формулировки раздорам и конфликтам с либерализмом и создавая впечатление, что они становятся дебатами внутри либерализма. При этом под вопросом оказываются те или иные моменты структуры позиций или видов политики, но никак не фундаментальные принципы либерализма, связанные с индивида-

ми и выражением их предпочтений. В итоге так называемый консерватизм и так называемый радикализм в подобных современных обличьях являются в целом для либерализма лишь отговорками: актуальные дебаты внутри современных политических систем происходят почти исключительно между консервативными либералами, либеральными либералами и радикальными либералами. В таких политических системах находится немного места для критики самой системы и, следовательно, для постановки либерализма под вопрос» (MacIntyre, 1988, p. 392; ср.: Barry, 1989).

Такого рода «идеологическая нейтральность», или попросту инертность, современного либерализма хорошо вписывалась в теорию деградации государства вообще и демократической формы правления в частности. «Постмодерн выдвигает проекты:

— глобализации (глобализма) — против классических буржуазных государств;

— планетарного космополитизма — против наций;

— полного индифферентизма или индивидуального мифотворчества в контексте неоспиритуализма — против строгой установки на секулярность;

— произвольность утверждения абсолютным индивидуумом своего отношения к "другим" — против гуманистической стратегии "прав человека";

Глобализация расплавляет государства; "новое кочевничество" и планетарный космополитизм подвергают декомпозиции нации» (Дугин, 2007, с. 14).

Как отмечал Амитаи Этциони, альянс демократии и национального государства оказался, в конечном счете, несостоятельным вследствие игнорирования следующего факта: «Мир пребывает в состоянии, описанном Гоббсом, и еще не готов перейти к состоянию, о котором мечтал Локк... Демократические процессы нельзя искусственно ускорять, в то время как элементарная безопасность ждать не может» (Этциони, 2004, с. 159, 187).

Руководствуясь этим принципом, правящие круги США, по меткому замечанию, сделанному Ноамом Хомским в его последней книге «Властные системы», «поддерживают демократию только тогда, когда это соответствует их стратегическим и экономическим целям. В противном случае они ей противостоят» (Chomski, 2013, p. 109).

Как следствие этого процесса в настоящее время явно развеиваются без остатка последние иллюзии и реминисценции, связанные с линейной прогрес-систской схемой эволюции государства от его примитивных форм к демократической форме правления в ее либерально-конституционной, социальной, «когнитивно-делиберативной» или элитарно-консервативной версиях. Иными словами, демократия рассматривается уже не как «венец творения», а, скорее, как государственный строй, вступивший в «постпозитивную» стадию развития наряду с традиционными авторитарными режимами и многочисленными гибридами демократии и авторитаризма в африканском, азиатском или посткоммунистическом их формате. Поэтому неудивительно, что на рубеже XX-XXI вв. в чисто статистическом плане в России стали превалировать научные и философские труды, авторы которых демонстрируют скептическое отношение если не к демократическим институтам как таковым, то к многочисленным мифам,

окружающим идею демократии (см., напр.: Хансен, 2009; Крауч, 2010; Канфора, 2012; Мюллер, 2014; Кин, 2015 и др.). Не говоря уже о тех из них, которые идею демократии вообще органически не приемлют (см., напр.: Авдеев, 2006).

«Существо "демократической мифологии" в основном можно свести к трем "мифам":

1) что свобода сама по себе создает гарантии прав, иначе говоря, что нет особой необходимости в институциональных и процедурных гарантиях, достаточно лишь освободить народ от "угнетения"...

2) что существует "воля" народа, способная определять управленческие решения.

3) что "воля" народа может быть выявлена простым голосованием, после чего она приобретает силу закона, образуя основу народного суверенитета» (Сергеев, 1999, с. 19).

Мифологическая оболочка демократических институтов сама по себе является свидетельством преобладания авторитарных стереотипов в общественном сознании и психологии. Следовательно, «современная демократия — это. попытка обуздать авторитаризм в области политики» (Крамер, Олстед, 2002, с. 26). Такого рода попытка вряд ли может быть реализована исключительно с помощью механизмов рационального убеждения с опорой на правовые институты. В этом плане вполне актуальным остается фундаментальное сомнение, сформулированное Юргеном Хабермасом: «В когнитивном отношении сомнение касается вопроса: возможно ли еще вообще — после полной позитивизации права — секулярное, т. е. нерелигиозное или постметафизическое, оправдание политического господства?.. Даже если устранить это сомнение, все-таки либеральные порядки остаются зависимыми от солидарности признающих их граждан, а ее истоки вследствие "свихнувшейся" секуляризации общества в целом могут иссякнуть» (Хабермас, 2011, с. 97-98). Характерные для капиталистических обществ «приватистские мотивационные модели», представляя собой своеобразную смесь из докапиталистических и буржуазных традиций, «всегда зависели от пограничных культурных условий, которые они не могли создавать у самих себя: они паразитировали на уже существующих традициях» (Хабермас, 2010, с. 129).

Поскольку обозначенные выше тенденции в наши дни только усиливаются, вполне понятен интерес российских ученых к западным классическим философским текстам, в которых эволюция европейской истории и причины деградации либеральной традиции и политических институтов объяснялись с радикальных консервативных позиций. Эта тенденция проявлялась в самых различных формах — от переиздания трудов О. Шпенглера и подробных философских комментариев к ним до создания целой библиотеки из трудов К. Шмитта и специальной комментаторской литературы, состоящей преимущественно из предисловий и многочисленных журнальных статей («schmittiana») (см., напр.: Шпенглер, 2002; Афанасьев, 2009; Филиппов, 2010а; 2010б; 2010в; и др.).

В структуре подобной философской аргументации посткоммунизм мог представляться одной из вполне «типичных» для современного общества линий кризисного развития. Но отсюда было уже недалеко и до дальнейших, гораздо

более радикальных выводов: «Посткоммунизм подпитывает глобализацию, которая, в свою очередь, является структурой, которая перенаправляет и контролирует посткоммунизм. Глобализация и посткоммунизм являются взаимными отражениями, совместно участвующими в определении того, что они отражают.. Особый характер подобной миметической рефлексии состоит в том, что она имеет способность показывать или представлять в истинном свете то, что где-нибудь в другом месте затушевано или неопределенно. Посткоммунизм трансформировал те образы демократии, либерализма и капитализма, которые мы до сих пор знали. Вместо того, чтобы утвердить изначально заложенные в них эмансипаторские идеалы, посткоммунизм, пройдя по восходящей линии ряд экспериментов, явил себя, скорее, в виде процесса, посредством которого "жуткая" категория Запада — "политический нигилизм" ("все позволено") — утвердил свое господство. Таким образом, в посткоммунизме политический нигилизм проявляет себя как сила, которая определяет сущность "посткоммунистического" капитализма и либерализма» (Дуткевич, 2006, с. 43-45).

Перед нами общая картина, характеризующая исходные идеологические параметры российских дискуссий в области политической теории. Отталкиваясь от них, можно констатировать, что в российском политико-философском дискурсе обозначенный С. Прозоровым «возврат к прошлому» ни в научном, ни в идеологическом плане никак не может сопровождаться сегодня возвратом к марксизму в любой из его современных форм. Многие российские гуманитарии столь же хорошо усвоили все опасности увлечения философией марксизма, как это сделал Лешек Колаковский, просто и рельефно рассказавший в одном из интервью в 1990-х гг. о причинах своего первоначального увлечения марксистскими формулами: «Как вы знаете, поворот к марксизму всегда был двойным поворотом. Марксизм привлекал меня, как и многих других людей, тем, что он, по-видимому, предлагал рациональное и вместе с тем несентиментальное видение истории, в рамках которого все было объяснено. не только прошлое, но и будущее становились в равной степени прозрачными. Сартр однажды сказал, что марксисты были ленивы именно в том смысле, что марксизм, особенно в его упрощенной, примитивной форме, долгие годы господствовавшей как политическая идеология, было легко изучать» (On Marxism., 2004, p. 342).

Однако это означало также, что, отказавшись от простых идеологических формул, российские интеллектуалы не могли не натолкнуться на дилемму, подобную той, которая сравнительно недавно была вновь очень пластично сформулирована Марселем Гоше: «Если мы действительно вынуждены раз и навсегда отказаться от марксизма, то что же тогда должно занять его место? А это уже как раз является основной заботой политической философии» (Гоше, 2012, с. 12).

Как оказалось, отечественных ученых мало прельщала перспектива «нового прочтения» марксистских текстов в духе Карла Шмитта или Луи Альтюссера. На это решались немногие (см., напр.: Дмитриев, 2007, с. 265-275). Одним из последствий такого восприятия новых реалий стало формирование тенденции, в рамках которой скепсис в отношении марксизма стал переноситься некоторыми отечественными учеными на западную политическую теорию в целом в плане их философских и идеологических интерпретаций. В основу таких

интерпретаций нередко были положены хорошо обозначенные Прозоровым исторические клише.

Разумеется, сближение России и Запада в 1990-е гг. по многим структурным параметрам в чисто теоретическом плане не могло не способствовать рационализации проблемы переходного характера, в котором оказалась российская политология. В поиске новых методов интерпретации политики и политического российские философы нередко сталкивались с теми же проблемами, что и их западные коллеги. Например, в предисловии к изданному в 2000 г. сборнику статей «Политическая теория в переходный период» его редактор Ноэль О'Салливан отмечает: «Заглавие этой книги, вполне может спровоцировать рефлексию относительно того, что политическая теория всегда находится в состоянии перехода. На это можно ответить, что, хотя дело действительно обстоит именно так, бывают времена, когда, по сравнению с другими временами, возникает более обширный разрыв между установившимися понятиями и социальной реальностью, которую, как предполагается, они освещают. И современный период, вероятно, может быть охарактеризован как одно из таких времен. Хотя книга не претендует на то, чтобы предложить исчерпывающий взгляд на вызовы, с которыми теперь сталкивается традиционный словарь, она стремится представить критическое введение к четырем из наиболее важных пунктов современного спора. Это касается: природы индивида и его (ее) отношения к обществу; понятия гражданства и таких тесно связанных с ним вопросов, как характер демократического порядка, который будет ему соответствовать в условиях социального многообразия, в условиях, порожденных, например, феминизмом и мультикультурализмом, а равным образом и вовлечением гражданства в различные оттенки политического в самом широком смысле; значения для современной политики увеличивающейся важности глобальных контекстов в ущерб контекстам национальным; и, наконец, необходимости произвести тем или иным способом пересмотр превалирующего представления о самой политической теории, если она сможет вновь обрести способность освещать современный мир» (Political Theory in Transition, 2000, p. 1).

Переходный характер политической теории в целом ряде аспектов трансформировал и гораздо более фундаментальную проблему: «Представляет ли собой политическое теоретизирование [выражение] когнитивной активности неких лиц, которым в рамках их собственных социо-исторических контекстов приходится ограничиваться благоразумной формой резонерства в отношении того, что по определению является следствием изменяющихся обстоятельств? Или же политическое теоретизирование выглядит некой формой вневременной активности деятельных личностей, призванных прояснять необходимую и неизменную истину о политике, рассматриваемой как нечто независимое от мелочей реальной жизни отдельных лиц и условных языков, которыми они пользуются для демонстрации своих мыслей относительно нее?» (Coleman, 2001, p. 10).

Совершенно очевидно, что вопрос о цели, предмете и этической направленности политического философствования всегда сохранял известную двойственность и до сих пор по большей части формулируется в зависимости от абстрактно-субъективных или моральных установок того или иного философа. Так,

Шелдон Волин подчеркивает, что «попытка философа придавать значение политическим феноменам неминуемо сопровождается и ограничивается некоторой степенью порядка, некоторым уровнем согласованности, которые существуют независимо от того, философствуют философы или нет. Другими словами, границы и содержание предмета-вопроса (subject-matter) политической философии в большой степени детерминируются практиками существующих обществ» (Wolin, 2004, p. 7).

Напротив, А. Пятигорский в своих московских лекциях категорически утверждал: «В данном случае, когда я говорю, что буду говорить о политической философии, что явится предметом философии? Не политика, а мышление о политике. Другой политики нет, кроме политического мышления — твоего, моего, их, талантов, бездарностей, умных, дураков, кого угодно, но — мышления. Политики как отчлененного, систематологически выделенного предмета типа молекулярной физики или кристаллографии не существует. И это, между прочим, прекрасно понимал один из первых философствующих о политике — ну, скажем так, второй — Аристотель. То есть политику вы не вынете из кармана и не положите на стол. Политика — это пустая абстракция без уже организовавшего политическое мышление минимального сознательного подхода» (Пятигорский, 2007, с. 9).

Однако совершенно непонятно, почему именно Аристотеля, который, как известно, напрямую связывал свое определение политики как науки, предписывающей при помощи законов «какие поступки следует совершать и от каких воздерживаться» (Aristot. E. N. I 1, 1094a 19 sqq.; Aristotle, 1926) с детальным анализом структуры греческого полиса в первой книге «Политики», Пятигорский выбрал в качестве «главного свидетеля» достоверности своего представления о политике как пустой абстракции. Во всяком случае, гораздо более вразумительной, на наш взгляд, является позиция, занятая Ж. Рансьером в работе «Несогласие. Политика и философия». Так, отвечая на вопрос о том, существует ли политическая философия, он выбрал в качестве эпиграфа к своей книге следующее аристотелевское рассуждение из той же первой книги «Политики»: «Не следует, однако, оставлять без разъяснения, в чем заключается равенство и в чем — неравенство; этот вопрос представляет трудность, к тому же он принадлежит к области политической философии (Аристотель. Политика, 1282 b 21)» (Рансьер, 2013, с. 11; ср.: Слотердайк, 2007, с. 191-192).

Сообразуясь с позицией, довольно близкой к той, которой придерживается Рансьер, Эрнст Блох с полным основанием отмечал: «Философский разум не является фантазией, которая учится на своих ошибках, он значим не только как эвристический. В большей степени существует примат "практического разума", т. е. конкретной гуманизации всех состояний и отношений мира, именно в логике философии» (Блох, 1997, с. 145).

Такой методологический и одновременно этический взгляд на природу политической философии позволяет, например, С. М. Липсету писать о ней как о «критическом анализе истории, сплетенной с идеями о формировании систем правления» (Political Philosophy, 2001, p. XV), а ведущим немецким политическим философам избрать в сборнике статей «Политическая философия в Германии»

проблемы современного правового государства и гражданской ответственности в качестве наиболее приоритетных для теоретико-философского анализа (Политическая философия в Германии, 2005).

Таким образом, большинство современных трактовок значения и целей политической философии стремятся сохранить преемственность с традицией, восходящей к Аристотелю, если, конечно, идеи Стагирита воспринимаются адекватно. Стремление во что бы то ни стало «преодолеть» аристотелевскую концепцию политики свойственно, как правило, постмодернистски настроенным ученым, которых и в России теперь появилось немало. Один из недавних, наиболее эпатажных, примеров был связан с попыткой «преодолеть» Аристотеля, опираясь на концепцию «натальности», разработанную в политической философии Х. Арендт на основе ее собственной весьма произвольной трактовки идей Августина Блаженного. «Натальность, — утверждает инициатор такой попытки И. Дуденкова, — такое уникальное условие человеческого существования, в котором упакованы [?] одновременно и всеобщность, и новизна, т. е. индивидуализация. Натальность — условие мира и политического, но это — условие, которое не зависит от предыдущей организации политического пространства. Иными словами "натальность" — понятие, через которое становится возможным думать о политическом независимо от аристотелевского заявления [?],что лишь политическое или polis "естественны" для человека, т. е. политическое берется как функция самой жизни» (Дуденкова, 2015, с. 112, 114-115).

Одно из свойств постмодернизма заключается в стремлении постоянно объединять вокруг произвольных гипотез имена и идеи, не имеющие к ним ни малейшего отношения. Например, несмотря на попытку И. Дуденковой легитимизировать концепцию «натальности» постоянным упоминанием имени К. Ясперса, в работах немецкого философа, посвященных Августину (причем даже в тех, которые редактировала сама Х. Арендт!), нельзя найти даже намеков на подобную постановку политико-философских вопросов (Jaspers, 1962; 1985). Их трудно обнаружить даже в работах, трактующих идеи Августина с умеренных и откровенно феминистских позиций (см., напр.: Matter, 2000; Feminist Interpretations of Augustine, 2007). Очевидно, по этой причине ссылки на данные работы отсутствуют в статье И. Дуденковой.

Сформулированная Жанет Коулман дилемма политического философствования имеет еще один важный аспект — этический. В классической политической теории «политика неразрывно связана с этикой, практика понимается не как совокупность технических умений, но как взаимодействие между людьми» (Руткевич, 2006, с. 9). В современной традиции уже давно укрепилась тенденция, разграничивающая политическую и моральную философию: например, если первая определяется как «оценочное изучение политических обществ», то вторая — как «изучение того как мы должны действовать и быть или, в более общем плане, как мы должны жить» (Simmons, 2008, p. 4).

В посткоммунистической России моральная философия и политическая этика как философская дисциплина оказались в более трудном положении по сравнению с другими гуманитарными направлениями, поскольку мало что располагало видеть «мир "сквозь розовые очки", как бы в "розовом свете"»

(Михальский, 2010, с. 266). Политические и социальные реалии, начиная с 1990-х гг., как бы подтверждали правоту констатаций Карла Шмитта: все подлинные политические теории «предполагают человека "злым", т. е. видят его не беспроблемным, но "опасным" и динамическим существом» (Майер, 2012, с. 64; ср: Рансьер, 2006, с. 31-42). В этих условиях для многих отечественных ученых вполне естественным стал выбор в пользу фундаментальных академических проблем, например анализа «должного и сущего в политике» или темы границ моральной философии в творчестве Канта (см., напр.: Капустин, 2010, с. 347403), в то время как их западных коллег по цеху нередко привлекают помимо чисто академических и такие сюжеты, как философские основания феминистской этики, мультинациональные корпорации и «политическая этика окружающей среды», этика парадокса превращения «грязных рук» в «невидимую руку» и т. п. (Feminist Ethics., 2009; Haley, 2001; Parrish, 2007).

Но в целом ситуация, сложившаяся в сфере чисто академических философских исследований в современной России, свидетельствует о том, что методологическая рекомендация Поля Рикёра — «преодолеть культурную дистанцию, расстояние, отделяющее читателя от чуждого ему текста, и таким образом включить смысл этого текста в нынешнее понимание, каким обладает читатель» (Ри-кёр, 2008б, с. 40) — была философами услышана.

Обсуждение ряда косвенно связанных с этикой проблем в российской философской литературе далеко не всегда основывалось на другом, хорошо известном, принципе, сформулированном тем же П. Рикёром: «Если от политической сферы мы переходим к сфере межличностных отношений, возникают новые источники конфликтов, происходящие, главным образом, от разрыва между уважением к закону и уважением к личностям» (Рикёр, 2008а, с. 334).

Явное пренебрежение этим принципом можно обнаружить, например, в предисловии О. Матвейчева к русскому переводу книги М.Хайдеггера «Что зовется мышлением?»: «Лишь пару раз Хайдеггер изменил себе, т. е. пустился в авантюру. Один раз во время короткого любовного романа с тщеславной авантюристкой Ханной Арендт, другой раз — когда принял от нацистов предложение стать ректором Фрайбургского университета» (Матвейчев, 2006, с. 11). При этом О. Матвейчева совершенно не смущает не только хорошо засвидетельствованный факт, что «короткий роман» Мартина Хайдеггера и Ханны Арендт перерос в дружбу и длился без малого пятьдесят лет, но и то, что, по крайней мере, изданная Урсулой Лудзь их переписка никак не обнаруживает авантюристических наклонностей подруги великого философа (Арендт, Хайдеггер, 2015). Он легко проходит также мимо тех свидетельств поведения философа на ректорском посту, которые никак нельзя приписывать стороннику нацизма. «Хайдеггер, — отмечает, например, Ф. Федье, — не только не видел ничего радостного в увольнении коллег-евреев из университета: он, когда это было возможно, использовал все свое влияние, чтобы предотвратить увольнения» (Федье, 2008, с. 91).

На фоне приведенного выше примера анализа биографии Хайдеггера отрадным явлением выглядят те отечественные работы, в которых с исторических позиций и вполне позитивно преодолевается парадоксальный хайдег-геровский тезис «наука не мыслит» (Хайдеггер, 2006, с. 39). Речь идет о книге

Ю. В. Ивановой и П. В. Соколова «Кроме Макиавелли: Проблема метода в политических науках раннего Нового времени», в которой на большом историческом материале наглядно показан сложный процесс формирования политической науки в рамках перехода от ренессансных парадигм к новым формам теоретического освоения мира политического и к новому политическому языку в эпоху раннего модерна (Иванова, Соколов, 2014).

Принципиально важно, что авторы активно используют в своем анализе методологию, разработанную кембриджской школой истории понятий, ассоциирующейся прежде всего с именами и работами Д. Покока и К. Скиннера (Pocock, 1985; 2001; 2003; 2009; Skinner, 2001; 2004a; 2004b; 2006). Их фундаментальные труды со всей непреложностью продемонстрировали несостоятельность представлений, согласно которым как теория конституционализма, предположительно заимствованная «отцами-основателями» из сочинений Д. Локка и Ш.-Л. де Монтескье, так и идейные предпосылки, положенные в основу решительных мер, предпринятых американскими колонистами с целью разрыва с метрополией, могут быть сведены к двум-трем философским трактатам или ярким речам и памфлетам Т. Пейна. Своими корнями эти идеи уходят в традиции политической мысли европейского Средневековья, Возрождения и раннего Модерна, получившие новые импульсы в Англии в эпоху революционного брожения и радикальных трансформаций. «Философы-томисты эпохи Контрреформации, — отмечает К. Скиннер, — часто изображались как главные создатели современной конституционной и даже демократической мысли. Суарес приветствовался как "первый современный демократ", Беллармин ценился за раскрытие "подлинных истоков демократии", а иезуитам в целом приписывалось "изобретение" концепции общественного договора и первоначальное исследование ее применения для разработки теории справедливости. В этих заявлениях, конечно, содержится элемент истины. Черпая из своего томистского наследия, теоретики Контрреформации не только пришли к определенному числу радикальных популистских выводов, но и служили основным каналом, через который контрактарианский подход к дискуссии о политических обязательствах, в конечном счете, стал оказывать решающее влияние на направление развития в следующем веке» (Skinner, 2006, p. 174-175).

Акцентируя внимание на данной и многих других проблемах, Ю. В. Иванова и П. В. Соколов делают, на наш взгляд, важный шаг на пути формирования такого важнейшего направления политического знания, как «история политической мысли в национальном контексте» (Castiglione, Hampsher-Monk, 2001), развитие которого в России было бы существенно затруднено без усвоения достижений западноевропейских школ изучения политического языка. Речь идет не только об аутентичной интерпретации многообразных текстов по русской политической философии, но и о продолжении традиции национального политического дискурса на основе понимания глубинной ее связи с европейскими корнями, восходящими к античному наследию.

Развитие традиции интерпретации неминуемо приводит к постановке проблемы специфики национального языка политической философии. Осознание этой проблемы нередко возникает на чисто эмпирическом уровне, например

в процессе перевода классических и новейших политико-философских текстов. «Русский философский язык — отмечает, например, А. Т. Бикбов, автор перевода книги П. Бурдье "Политическая онтология Мартина Хайдеггера", — с его обширными заимствованиями из европейских языков, и неизбежным калькированием, ужесточает границу между обыденным словом и специальным термином, тем самым разрывая с профанным языком улицы, но именно в этом лишая себя очевидных оснований и ресурсов обновления. И если во французском, которым пользуется Бурдье, слова "existence", "intention", "interpretation" и т. д. с полным правом занимают место в обоих языках, то в русском они решительно расщепляются надвое: соответственно "существование" / "экзистенция", "намерение, замысел" / "интенция", "толкование" / "интерпретация"» (Бикбов, 2003, с. 9).

Обсуждение всех этих интересных и важных проблем не должно, на наш взгляд, оттеснять на задний план методологические вопросы, которым в работе Ю. В. Ивановой и П. В. Соколова практически не уделяется внимание. Например, возможно ли с точки зрения современных представлений о статусе и роли научного знания использование самого понятия «политическая наука» не в метафорическом, а в прямом смысле для характеристики естественно-правовых идей Самуэля Пуффендорфа или гоббсовских концепций общественного договора и суверенитета? Не следует ли считать, что и применительно к раннему Новому времени речь может идти только о новой фазе процесса формирования научного знания в рамках различных философских школ, т. е. о генезисе политической науки, который обретает первые контуры в древнегреческой мысли и, достигнув высшей точки в политической философии Аристотеля, развивается долгие столетия вплоть до второй половины XIX в.? Например, если «социоморфные модели космоса» и само возникновение раннегреческой философии были результатом осуществленной досократиками проекции на природу принципов, сформировавшихся в процессе рационального осмысления полисных структур, то появление научных представлений о политике в эпоху модерна, наоборот, было следствием бурного развития естественнонаучных дисциплин. Эти различия нельзя, впрочем, безмерно преувеличивать, учитывая хорошо известные факты, свидетельствующие о сильном воздействии на аристотелевское учение о государстве достижений греческой медицины, биологии, математики и логики (см. об этом подробнее: Saxonhouse, 1992; Hankinson, 1998; Groarke, 1990).

Однако проблема все же заключается в другом, а именно: если в XVII в. политическая философия стала нуждаться в точных науках для того, чтобы обрести «второе дыхание» (зарождение мифа о «научной философии», из которого выросли марксизм и позитивизм, по-видимому, восходит к этой эпохе), то в современную эпоху часто возникает впечатление, что применение научного метода в политике в чем-то себя исчерпало и может получить новые импульсы только из сферы философского мышления. Это ощущение еще в 1930-е гг. хорошо выразил Джованни Джентиле: «Такова истина. И кто говорит о тождестве науки и философии, стремится к этой истине, тот имеет сколько угодно доводов. И введение философской критики в каждую систематизацию научной мысли. — занятие не только уместное, но и занятие, к которому, желают того или нет, мысль приходит сама с необходимостью (в силу закона, имманентного

своей собственной природе)» (Джентиле, 2000, с. 315-316; ср.: Гильдебранд, 1997, с. 85-90).

Необходимость политической философии определяется не только возрастанием напряженности между философией и наукой, которое нередко оказывается полезным им обеим при условии, что их адепты намеренно не стремятся к провоцированию неразрешимых конфликтов. Сегодня только на уровне философской интерпретации можно более всесторонне обсуждать новые формы конфликта между наукой и религией, возникающие в XXI в. как на Западе, так и в посткоммунистических странах, прежде всего в сфере образования. Например, стремление лидеров радикальных протестантских движений в США продвигать на вакантные места в средних школах учителей, симпатизирующих религиозному фундаментализму, по мнению американских интеллектуалов, является «открытым вызовом нормативной модели западной науки, которая основывается на светских принципах свободного исследования и эмпиризма» (Secularism and Science., 2008, p. 1; см. также: Halperin, 2001). Вне философского дискурса трудно объяснить возникновение новых политических религий в эпоху глобализации и их стремительное распространение по всему земному шару (Cooper, 2004).

Остается еще один важный вопрос: какое именно направление современной политической философии следует считать наиболее перспективным в плане разработки методологических подходов к решению всех отмеченных выше задач, парадоксов и дилемм политического знания? Нельзя не признать, что именно данный вопрос порождает наибольшее количество споров среди российский ученых. Например, А. В. Павлов в предисловии к сборнику статей «Политическая теория в ХХ веке» утверждает: «Кажется, что самым плодотворным периодом существования политической теории все-таки были безвозвратно ушедшие 1950-1970-е гг. Представляется, что наиболее верным решением было бы развивать политическую теорию именно этого периода, т. е. вновь обратить свой взгляд на политическую мысль Карла Шмитта, Лео Штрауса, Эрика Фёге-лина, Ханны Арендт, Исайи Берлина, Майкла Оукшота, Шелдона Уолина — мыслителей, более всего сделавших для формирования политико-философского климата США и Западной Европы» (Павлов, 2008, с. 38).

Если иметь в виду само название предисловия, придуманное А. В. Павловым для своего обзора статей западных политических философов, представленных в сборнике, речь предположительно может идти о перенесении ситуации «гражданской войны» в российскую политологию с целью привлечь внимание к текстам, которые, в принципе, должны изучаться еще на студенческой скамье. Каковы же цели этой войны на российской территории? Очевидно, речь идет об использовании проверенных дискурсивных практик и методов для создания новых способов философствования, поскольку, по мнению Павлова, пока еще «не существовало никакой "традиции политической теории"» (Там же, с. 35). Даже Джон Ролз смог породить своей либеральной философией «лишь абстракции, не имеющие никакого отношения к политике». И, хотя он и «сыграл свою роль в истории политической философии определенного типа [?], однако к политической теории его рассуждения имеют опосредованное отношение» (Там же).

Не вдаваясь в споры относительно того, почему, с точки зрения Павлова, такие современники Д. Ролза, как М. Оукшотт, Л. Штраусс и Э. Фёгелин, имеют отношение к политической теории (и их статьи по праву занимают место в редактируемом им сборнике), а сам Ролз не имеет, и как соотносятся сами понятия «политическая теория» и «политическая философия» применительно к их текстам, сформулируем в заключение лишь несколько общих замечаний.

Отрицание традиции — далеко не лучший предлог для объявления «гражданской войны» классической либеральной теории, символом которой уже многие десятилетия выступает Джон Ролз. И тексты почтенных классиков консервативной политической философии, которые, по мысли Павлова, должны сыграть роль «детонатора», являются в данном случае весьма скверным подспорьем.

Сам по себе тезис об отсутствии традиции политической теории вообще довольно странен, поскольку политическая теория в ее современном виде, независимо от того, как она воспринимается и оценивается, сама по себе может рассматриваться как выражение традиции политической рефлексии и политического мышления, насчитывающей не одно тысячелетие. Философия Ролза лишний раз способствовала столкновению множества традиций политического философствования и тем самым выявлению его новых граней. Ведь в самом общем виде оно представляет собой, как уже неоднократно отмечалось выше, «применение философского мышления к идеям об обществе и государстве» (Raphael, 1990, p. 7) и, следовательно, речь может идти о специфической форме традиции философской рефлексии, которую столь же трудно поставить под сомнение, как и тот факт, что «политика является постоянным фактором в истории» и «политическое мышление может проявляться на многих уровнях и самыми различными способами» (Axford et al., 1997, p. 149). Д. Покок не случайно называл традицию политической мысли «традицией интеллектуализации» (tradition of intellectualizing) (Pocock, 2009, p. 5): «Чтобы определить то, что я понимаю под "традицией интеллектуализации", я приму беркианско-оукшоттианскую характеристику политического теоретизирования как деятельности абстракции или краткого изложения традиции. В этом плане "традиция" теперь соотносится с "традицией поведения", с значением всего комплекса способов поведения, обсуждения и мышления в области политики, который мы наследуем от социального прошлого» (Ibid.).

С точки зрения такого подхода, который, на наш взгляд, следует полностью принять, традиция политической рефлексии рождается вместе с возникновением самого феномена политики: ее исторические корни теряются в глубине тысячелетий, но непременно присутствуют в постоянно обновляющемся виде в любом цивилизованном обществе и неизбежно осмысливаются новыми поколениями интеллектуалов в силу фундаментального единства политического. Обновление способов политического поведения и мысли происходит постоянно, придавая им динамичный и, в известном смысле, «переходный» характер.

Литература

Авдеев В. Философия вождизма // Философия вождизма: хрестоматия по вождеведе-нию / под ред. В. Б. Авдеева. М.: Белые альвы, 2006. C. 3-65.

Алексеева Т. А. Нужна ли философия политике? М.: Эдиториал УРСС, 2000. 128 с.

Алмонд Г., Верба С. Гражданская культура. Политические установки и демократия в пяти странах. М.: Мысль, 2014. 500 с.

АрендтХ., Хайдеггер М. Письма 1925-1975 гг. и другие свидетельства. М.: Изд-во Института Гайдара, 2015. 456 с.

Арон Р. Демократия и тоталитаризм. М.: Текст, 1993. 303 с.

Афанасьев В. В. Либеральное и консервативное // О. Шпенглер. Политические произведения / пер. с нем. В. В. Афанасьева. М.: Канон +, РООИ «Реабилитация», 2009. C. 222-526.

Баталов Э. Я. Американская политическая мысль ХХ века. М.: Прогресс-Традиция, 2014. 616 с.

БикбовА. Т. От редактора перевода // П. Бурдье. Политическая онтология Мартина Хайдег-гера. М.: Праксис, 2003. C. 1-12.

Блох Э. Тюбингенское введение в философию. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1997. 400 с.

БодрийярЖ. Симулякры и симуляции. М: Издательский дом «ПОСТУМ», 2015. 240 с.

Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993. 336 с.

Гильдебранд Д. фон. Что такое философия? СПб.: Алетейя,1997. 373 с.

Гоше М. Задачи политической философии // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2012. № 6(86). C. 10-46.

ДжентилеД. Введение в философию. СПб.: Алетейя, 2000. 470 с.

Дмитриев Т. Теория партизана вчера и сегодня // К. Шмитт. Теория партизана. Промежуточное замечание к понятию политического. М.: Праксис, 2007. C. 203-300.

Дугин А. Геополитика постмодерна. М.: Амфора, 2007. 177 с.

Дугин А. Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли. М.: Евразийское движение, 2009. 744 с.

Дуденкова И. Начинание, рождение, действие: Августин и политическая мысль Ханны Аренд // Социологическое обозрение. 2015. Т. 14, № 1. C. 105-119.

Дуткевич П. Асимметричная власть, ересь и посткоммунизм: несколько мыслей // Политическая экспертиза: ПОЛИТЭКС. 2006. № 4. C. 39-46.

Иванова Ю. В., Соколов П. В. Кроме Макиавелли: Проблема метода в политических науках раннего Нового времени. М.: Квадрига, 2014. 320 с.

Канфора Л. Демократия. История одной идеологии. СПб.: Александрия, 2012. 500 с.

Капустин Б. Г. Критика политической философии: избранные эссе. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2010. 424 с.

Кин Д. Демократия и декаданс медиа. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2015. 312 с.

Крамер Д., Олстед Д. Маски авторитарности. Очерки о гуру. М.: Прогресс-Традиция, 2002. 408 с.

Крауч К. Постдемократия. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2010. 192 с.

МайерХ. Карл Шмитт, Лео Штраусс и «Понятие политического». О диалоге. М.: Издательская группа «Скименъ», 2012. 192 с.

Матвейчев О. «Новое мышление» позднего Хайдеггера // М.Хайдеггер. Что зовется мышлением? М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. C. 7-30.

Михальский К. Логика и время: опыт анализа теории смысла Гуссерля. Хайдеггер и современная философия. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2010. 424 с.

Мюллер Я.-В. Споры о демократии: Политические идеи в Европе XX века. М.: Изд-во Института Гайдара, 2014. 398 с.

Павлов А. Гражданская война в политической теории // Политическая теория в ХХ веке: сборник статей / под ред. А. Павлова. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2008. C. 7-38.

Политическая философия в Германии: сб. ст. / Изензее Й. и др.; пер. с нем. Д. Мироновой, С. Погорельской. М.: Современные тетради, 2005. 520 с.

Пятигорский А. Что такое политическая философия: размышления и соображения: цикл лекций. М.: Европа, 2007. 152 с.

РансьерЖ. На краю политического. М.: Праксис, 2006. 240 с.

РансьерЖ. Несогласие. Политика и философия. СПб.: Machina, 2013. 192 с.

Рикёр П. (2008а) Я-сам как другой. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 2008. 416 с.

Рикёр П. (2008б) Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. М.: Академический проект, 2008. 695 с.

Руткевич А. М. Политическая философия Л. Штрауса // Л. Штраус. О тирании / пер.с англ. и древнегреч. А. А. Россиуса, пер. с франц. А. М. Руткевича. СПб.: Изд-во С. Петерб. ун-та, 2006. C. 7-37.

Сергеев В. М. Демократия как переговорный процесс. М.: Московский общественный научный фонд; ООО «Издательский центр научных и учебных программ», 1999. 148 с.

СлотердайкП. Сферы. Макросферология. Т. II. Глобусы. СПб.: Наука, 2007. 1024 с.

Федье Ф. Хайдеггер: Анатомия скандала. СПб.: Владимир Даль, 2008. 250 с.

Филиппов А. (2010а) Политический романтизм Карла Шмитта // Социологическое обозрение. 2010. Т. 9, № 1. C. 66-74.

Филиппов А. (2010б) Политика времен нацизма. Предисловие к публикации «Политики» Карла Шмитта // Социологическое обозрение. 2010. Т. 9, № 3. С. 85-92.

Филиппов А. (2010в) К новому становлению политической философии как теории действия: книга Ханса Фрайера «Макьявелли» // Социологическое обозрение. 2010. Т. 9, № 3. C. 98-107.

Хабермас Ю. Между натурализмом и религией: философские статьи. М.: Весь Мир, 2011. 336 с.

Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. М.: Праксис, 2010. 264 с.

Хайдеггер М. Что зовется мышлением? М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. 320 c.

Хансен Х. Т. Политические устремления Юлиуса Эволы. Воронеж-Москва: TERRA INCOGNITA. 2009. 176 с.

Хедлунд С. Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2015. 424 с.

ШмиттК. Политическая теология: сборник / пер. с нем., заключит. ст. и сост. А. Филиппова. М.: КАНОН-пресс-Ц, 2000. 336 с.

Шпенглер О. Пруссачество и социализм. М.: Праксис, 2002. 240 с.

Этциони А. От империи к сообществу: новый подход к международным отношениям. М.: Ладомир, 2004. 384 с.

Aristotle. Nicomachean Ethics / with an English Translation by H. Rackham. London; Cambridge, Massachusetts: William Heinemann Ltd.; Harvard University Press, 1926. 688 p.

Aron R. The Opium of the Intellectuals. New York: The Norton Library. W.W. Norton & Company Inc., 1962. 324 p.

Axford G., Browning G. K., Huggins R., Rosamond B., Turner J., with Grant A. Politics: An Introduction. London; New York: Routledge, 1997. 436 p.

Barry B. The Light that Failed? // Ethics. October 1989. Vol. 100, N 1. P. 160-168.

Castiglione D., Hampsher-MonkI. Introduction // The History of Political Thought in National Context / eds D. Castiglione, I. Hampsher-Monk. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 1-9.

Chomski N. Power Systems. Conversations with David Barsamian on Global Democratic Uprisings and the New Challenges to U. S. Empire. London: Hamish Hamilton, 2013. 211 p.

Coleman J. The Voice of the 'Greeks' in the Сonversation of Mankind // The History of Political Thought in National Context / eds D. Castiglione, I. Hampsher-Monk. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 10-39.

Cooper B. New Political Religions, or An Analysis of Modern Terrorism. Columbia and London: University of Missouri Press, 2004. 242 p.

Feminist Ethics and Social and Political Philosophy: Theorizing the Non-Ideal. Heidelberg; London; New York: Springer, 2009. 301 p.

Feminist Interpretations of Augustine / ed. by J. C. Stark. University Park, Pennsylvania: The Pennsylvania State University Press, 2007. 326 p.

Groarke L. Greek Scepticism. Anti-Realist Trends in Ancient Thought. Montreal & Kingston: Mc-Gill-Queen's University Press, 1990. 176 p.

Haley U. C. V. Corporations in Political Environments Ethics. London: World Scientific Publishing Co. Pte. Ltd., 2001. 267 p.

Halperin S.A. Constructing Moral Boundaries: Public Discourse on Human Experimentation in Twentieth-Century America // Bioethics in Social Context / ed. by B. Hoffmaster. Philadelphia: Temple University Press, 2001. P. 69-89.

Hankinson R.J. Cause and Explanation in Ancient Greek Thought. Oxford: Oxford University Press, 1998. 499 p.

Jaspers K. Plato and Augustine / ed. by H. Arendt; transl. by R. Manheim. New York: A Harvest Book, 1962. 126 p.

Jaspers K. Augustin. 2. Aufl. München; Zürich: Piper, 1985. 138 S.

MacIntyre A. Whose Justice? Which Rationality? Notre Dame, Indiana: University of Notre Dame Press, 1988. 410 p.

Matter E. A. Christ, God and Woman in the Thought of Augustine // Augustine and His Critics: essays in Honour of Gerald Bonner / eds R. Dodaro, G. Lawless. London; New York: Routledge, 2000. Р. 163-174.

On Marxism, Christianity and Totalitarianism. An Interview with Leszek Kolakovsky // Totalitarianism and Political Religions. Vol. I. Concepts for the Comparison of Dictatorships / ed. by Hans Maier. London; New York: Routledge, 2004. Р. 342-348.

Parrish J. M. Paradoxes of Political Ethics. From Dirty Hands to the Invisible Hand. Cambridge: Cambridge University Press, 2007. 283 p.

Pocock J. G. A. The Machiavellian Moment. Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2003. 634 p.

PocockJ. G. A. Virtue, Commerce, and History. Essays on Political Thought and History, Chiefly in the Eighteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 1985. 321 p.

PocockJ. G. A. Political Thought and History. Essays on Theory and Method. Cambridge: Cambridge University Press, 2009. 278 p.

Political Philosophy. Theories, Thinkers, Concepts / ed. by S. M. Lipset. Washington, D.C.: A Division of Congressional Quarterly Inc., 2001. 510 p.

Political Theory in Transition / ed. by N. O'Sullivan. London; New York: Routledge, 2000. 264 p.

Prozorov S. The Ethics of Postcommunism. History and Social Praxis in Russia. New York: Palgrave Macmillan, 2009. 266 p.

Raphael D. D. Problems of Political Philosophy. 2nd ed., revised and enlarged. London: Macmil-lan, 1990. 218 p.

Saxonhouse A. W. Fear of Diversity. The Birth of Political Science in Ancient Greek Thought. Chicago and London: The University of Chicago Press, 1992. 253 p.

Secularism and Science in the 21st Century / eds A. Keysar, B. A. Kosmin. Hartford: Institute for the Study of Secularism in Society and Culture, 2008. 213 p.

Simmons J. A. Political Philosophy. New York; Oxford: Oxford University Press, 2008. 180 p.

Skinner Qu. The Rise of, Challenge to and Prospects for a Collingwoodian Approach to the History of Political Thought // The History of Political Thought in National Context / eds D. Castiglione, I. Hampsher-Monk. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 175-188.

Skinner Qu. (2004а) Visions of Politics. Vol. 2. Renaissance Virtues. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. 461 p.

Skinner Qu. (2004b) Visions of Politics. Vol. 3. Hobbes and Civil Science. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. 386 p.

Skinner Qu. The Foundations of Modern Political Thought. Vol. 2. The Age of Reformation. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. 405 p.

Wolin Sh. S. Politics and Vision. Continuity and Innovation in Western Political Thought. Expanded Edition. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2004. 760 p.

Гуторов Владимир Александрович — доктор философских наук, профессор; gut-50@mail.ru

Статья поступила в редакцию: 1 ноября 2015 г.; рекомендована в печать: 14 января 2016 г.

Для цитирования: Гуторов В. А. О некоторых аспектах формирования политико-философского дискурса в современной России // Политическая экспертиза: ПОЛИТЭКС. 2016. Т. 12, № 1. С. 4-28.

ON SOME ASPECTS OF THE FORMATION OF POLITICAL PHILOSOPHIC DISCOURSE IN MODERN RUSSIA

Vladimir A. Gutorov

Saint Petersburg State University,

7-9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russia; gut-50@mail.ru

The beginning of the 21st century was marked by the emergence of a large number of the original books and articles by authors who are clearly trying to develop the main trends of political thought that emerged in the modern and postmodern era. The principal aspects of the debate have been associated not only with the comprehension of the phenomenon itself of postcommunism but also with the desire to identify potential possibilities of influence of philosophical discourse on the real political process the highlight of which was a fundamental contradiction between the declarative statement of democratic principles and traditions of oligarchic rule which largely determine the nature of both Soviet and modern Russian political culture. Globalization processes, reinforcing the crisis of traditional democratic institutions, stimulate authoritarian tendencies almost everywhere — from the "third world" to Western Europe and the United States. Interpretation of these processes on the philosophical level is currently defined by collision of traditional paradigms of political philosophy and postmodern ways of rapidly spreading political theorizing. Contrary to declarations of the postmodernism's supporters about their committment to democratic principles, their desire to overthrow the traditions of political theory dating back to the classical antiquity often leads to a philosophical apology of the authoritarian tendencies mentioned above. One of the main thesis of the article is the fact that Russian scientists and philosophers in the context of the global crisis of democracy faced a following difficult choice: either to accept the new reality as a historical inevitability, thereby supporting the postmodern and the neoconservative critique of democratic institutions, or to resist the apology of authoritarianism, relying on traditional methods of philosophical criticism.

Keywords: Russia, post-communism, political philosophy, marxism, conservatism, liberalism, philosophic discourse, state.

References

Avdeev V. Filosofiia vozhdizma [Philosophy of Leadership]. Filosofiia vozhdizma: khrestomatiia po vozhdevedeniiu [Leadership. A Reader]. Ed. by V. B. Avdeev. Moscow, Belye Alvy Publ., 2006, pp. 3-65. (In Russian)

Alekseeva T. A. Nuzhna li filosofiia politike? [Does Politics Really Need Philosophy?]. Moscow, Editorial URSS, 2000. 128 p. (In Russian)

Almond G. A., Verba S. The Civic Culture. Political Attitudes and Democracy in Five Nations. Newbury Park; London; New Dehli: Sage Publications Inc., 1989. 379 p. (Russ. ed.: Almond G. A.,

Verba S. Grazhdanskaia kul'tura. Politicheskie ustanovkiidemokratiia vpiatistranakh. Moscow, Mysl Publ., 2014. 500 p.).

Arendt H., Heidegger M. Briefe: 1925 bis 1975. Und andere Zeugnisse [Letters. 1925-1975. And the Other Testimonies]. Frankfurt am Mein, Vittorio Klostermann Verlag. 4. unveränderte Auflage, 2013. 440 S. (Russ. ed.: Arendt H., Heidegger M. Pis'ma 1925-1975 gg. i drugie svidetel'stva. Moscow, The Institute of Gaidar Publishers, 2015. 456 S.).

Aron R. Démocratie et totalitarisme [Democracy and Totalitarianism]. Paris: Gallimard, 1987. 384 p. (Russ. ed.: Aron R. Demokratiia i totalitarizm. Moscow, Text Publ., 1993. 303 p.).

Afanas'ev V. V. Liberal'noe i konservativnoe [The Liberal and the Conservative]. O. Shpengler. Politicheskie proizvedeniia [Spengler O. Political Writings]. Transl. from German by V. V. Afanas'ev. Moscow, "Kanon +" Publ., ROII "Reabilitation" Publ., 2009, pp. 222-256. (In Russian)

Batalov E. Ia. Amerikanskaia politicheskaia mysl' XX veka [American Political Thought in Twentieth Century]. Moscow, Progress Publ., 2014. 616 p. (In Russian)

Bikbov A. T. Ot redaktora perevoda [From the Translator]. P. Burd'e. Politicheskaia ontologiia Martina Khaideggera [Bourdieu P. Political Ontology of Martin Heidegger]. Moscow, Praxis Publ., 2003, pp. 1-12. (In Russian)

Bloch E. Tübinger Einleitung in die Philosophie [The Tübinger Introduction to Philosophy]. Frankfurt am Mein, Suhrkamp, 1996. 402 S. (Russ. ed.: Bloch E. Tiubingenskoe vvedenie vfilosofiiu. Ekaterinburg, Ural Univ. Publ., 1997. 400 p.).

Baudrillard J. Simulacres et simulation [Simulacra et simulation]. Paris, Editions Galilee, 1985. 233 p. (Russ. ed.: Baudrillard J. Simuliakryisimuliatsii. Moscow, Publishing House «POSTUM», 2015. 240 p.).

Burd'e P. Sotsiologiia politiki [Sociology of Politics]. Moscow, Socio-Logos Publ., 1993. 336 p. (In Russian)

Hildebrand D. von. Was ist Philosophie? [What is Philosophy?]. Hildebrand D. Gesammelte Werke. Band 1. Kohlhammer, Stuttgart, Verlag W. (Taschenbuch), 1976. 403 S. (Russ. ed.: Hildebrand D. Chto takoe filosofiia? Moscow, Aleteia Publ., 1997. 373 p.).

Gauchet M. Les taches de la philosophie politique [The Tasks of Political Philosophy]. Gauchet M. La condition politique. Paris, Gallimard, 2005, pp. 505-557 (Russ. ed.: Gauchet M. Zadachi politicheskoi filosofii. Neprikosnovennyi zapas. Debaty o politike i kul'ture [The Emergency Ration. Debates on Politics and Culture]. 2012. 6 (86), pp. 10-46).

Gentile G. Introduzione alla filosofia [An Introduction to Philosophy]. 2 ed. Firenze, Sansoni, 1981. 452 p. (Russ. ed.: Gentile G. Vvedenie v filosofiiu. St. Petersburg, Aleteia Publ., 2000. 470 p.).

Dmitriev T. Teoriia partizana vchera i segodnia [The Theory of Partisan of Yesterday and Today]. K. Shmitt. Teoriia partizana. Promezhutochnoe zamechanie k poniatiiu politicheskogo [Schmitt K. The Theory of Partisan. Intermediate Notes to the Notion of the Political]. Moscow, Praxis Publ., 2007, pp. 203-300. (In Russian)

Dugin A. Geopolitika postmoderna [Geopolitics of Postmodernity]. Moscow, Amphora Publ., 2007. 177 p. (In Russian)

Dugin A. Postfilosofiia. Tri paradigmy vistorii mysli [Postphilosophy. Three Paradigms in the History of Thought]. Moscow, Eurasian Movement Publ., 2009. 744 p. (In Russian)

Dudenkova I. Nachinanie, rozhdenie, deistvie: Avgustin i politicheskaia mysl' Khanny Arend [Beginning, Birth, Action: Augustine and Political Thought of Hannah Arendt]. Sotsiologicheskoe oboz-renie [Sociological Review], 2015, vol. 14, no. 1, pp. 105-119. (In Russian)

Dutkevich P. Asimmetrichnaia vlast', eres' i postkommunizm: neskol'ko myslei [Asymmetric Power, Heresy and Post-Communism: Some Thoughts]. Transl. by V. A. Gutorov. Politicheskaia eksper-tiza: POLITEKS [Political Expertise. POLITEX]. 2006, no. 4, pp. 39-46. (In Russian)

Ivanova Iu. V., Sokolov P. V. Krome Makiavelli: Problema metoda v politicheskikh naukakh rannego Novogo vremeni [Besides Machiavelli: The Problem of Method in Political Sciences of the Early Modernity]. Moscow, Quadriga Publ., 2014. 320 p. (In Russian)

Canfora L. La Democrazia. Storia di un'ideologia [History of an Ideology]. Roma-Bari, Laterza, 2006. 452 p. (Russ. ed.: Canfora L. Demokratiia. Istoriia odnoiideologii. St. Petersburg, Alessandria Publ., 2012. 500 p.). (In Russian)

Kapustin B. G. Kritika politicheskoi filosofii: izbrannye esse [Criticism of Political Philosophy: Selected Essays]. Moscow, The Editorial House "Territory of the Future", 2010. 424 p. (In Russian)

Keane J. Democracy and Media Decadence. New York, Cambridge University Press, 2013. 261 p. (Russ. ed.: Keane J. Demokratiia i dekadans media. Moscow, The Editorial House of the High School of Economics Publ., 2015. 312 p.). (In Russian)

Kramer J., Alstad D. The Guru Papers: Masks of Authoritarian Power. New York, Frog Books, 1993. 408 p. (Russ. ed.: Kramer J., Alstad D. Maski avtoritarnosti. Ocherki o guru. Moscow, Progress-Tradition Publ., 2002. 408 p.).

Crouch K. Post-democracy. Polity, 2004. 144 p. (Russ. ed.: Crouch K. Postdemokratiia. Moscow, The Editorial House of the High School of Economics, 2010. 192 p.).

Meier H. Carl Schmitt, Leo Strauss und "Der Begriff des Politischen". Zu einem Dialog unter Abwesenden [Carl Schmitt, Leo Strauss and "the Notion of the Political". To a Dialogue between the Absents]. Stuttgart, J. B. Metzlersche Verlagsbuchhandlung, 1988. 200 S. (Russ. ed.: Meier H. Karl Shmitt, Leo Shtrauss i «Poniatie politicheskogo». Moscow, Skimen Publ., 2012. 192 p.).

Matveichev O. «Novoe myshlenie» pozdnego Khaideggera ["The New Thinking" of the Late Heidegger]. M. Khaidegger. Chto zovetsia myshleniem? [Heidegger M. What is Called Thinking?]. Moscow, The Editorial House "Territory of the Future", 2006, pp. 7-30. (In Russian)

Mikhal'skii K. Logika i vremia: opyt analiza teorii smysla Gusserlia. Khaidegger i sovremennaia filosofiia [Logic and Time: The Experience of Analysis of the Husserl' s Theory of Meaning]. Moscow, The Editorial House "Territory of the Future", 2010. 424 p. (In Russian)

Müller J.-W. Contesting Democracy. Political Ideas in Twentieth-Century Europe. London, Yale University Press, 2013. 305 p. (Russ. ed.: Müller J.-W. Spory o demokratii: Politicheskie idei vEvrope XXveka. Moscow, The Editorial House of the Gaidar Institute, 2014. 398 p.).

Pavlov A. Grazhdanskaia voina v politicheskoi teorii [Civil War in Political Theory]. Politicheskaia teoriia v XX veke: sbornik statei [Political Theory in XXth Century: Collection of Articles]. Ed. by A. Pavlov. Moscow, The Editorial House "Territory of the Future", 2008, pp. 7-38. (In Russian)

Politicheskaia filosofiia v Germanii: sb. st. [Political Philosophy in Germany. Collection of Articles]. Transl. from German by D. Mironova, S. Pogorel'skaja. Moscow, The Modern Notebooks Publ., 2005. 520 p. (In Russian)

Piatigorskii A. Chto takoe politicheskaia filosofiia: razmyshleniia i soobrazheniia: tsikl lektsii [What is Political Philosophy: Reflections and Considerations]. Moscow, The Publishing House Europe, 2007. 152 p. (In Russian)

Rancière J. Aux bords du politique [On the Shores of Politics]. Paris, Folio, 272 p. (Russ. ed.: Rancière J. Na kraiu politicheskogo. Moscow, Praxis, 2006. 240 p.).

Rancière J. La mésentente [The Disagreement] Paris, Galilée, 1995, 188 p.; Rancière J. Politique et philosophie [Politics and Philosophy]. Paris, Galilée, 1995. 155 p. (Russ. ed.: Rancière J. Neso-glasie. Politika i filosofiia. St. Petersburg, Machine Publ., 2013. 192 p.).

Ricoeur P. Soi-même comme un Autre [Myself as the Other]. Paris, Editions du Seuil, 1990. 424 p. (Russ. ed.: Ricoeur P. Ia-sam kak drugoi. Moscow, The Humanitarian Literature Publishers, 2008a. 416 p.).

Ricoeur P. Le conflit des interpretations. Essais d'herméneutique [The Conflict of Interpretations. An Essay on Hermeneutics]. Editions du Seuil, 1969. 500 p. (Russ. ed.: Ricoeur P. Konflikt interpre-tatsii. Ocherki o germenevtike. Moscow, The University Project Publ., 2008b. 695 p.).

Rutkevich A. M. Politicheskaia filosofiia L. Shtrausa [Political Philosophy of Leo Strauss]. L. Sh-traus. O tiranii [Strauss Leo. On Tyranny]. Transl. from English and Ancient Greek by A. A. Rossius; Trans. from French by A. M. Rutkiewich. St. Petersburg, St. Petersburg University Press, 2006, pp. 7-37. (In Russian)

Sergeev V. M. Demokratiia kak peregovornyi protsess [Democracy as Negotiation Process]. Moscow, The Moscow Public Scientific Fund; OOO "The Publishing Center of Scientific and Teaching Programs", 1999. 148 p. (In Russian)

Sloterdeik P. Sphären. Makrosphärologie: Band II: Globen. [Spheres. Macrospherology. Vol. II. Globes]. Frankfurt am Mein, Suhrkamp Verlag, 1999. 1016 S. (Russ. ed.: Sloterdeik P. Sfery. Mak-rosferologiia. T. II. Globusy. St. Petersburg, Nauka Publ., 2007. 1024 p.).

Fedier F. Heidegger: Anatomie d'un scandale [The Anatomy of Scandal]. Paris, Robert Laffont, 1988. 234 p. (Russ. ed.: Fedier F. Khaidegger: Anatomiia skandala. St. Petersburg, Vladimir Dahl Publ., 2008. 250 p.).

Filippov A. Politicheskii romantizm Karla Shmitta [Political Romanticism of Carl Schmitt]. Sotsio-logicheskoe obozrenie [Sociological Review], 2010a, vol. 9, no. 1, pp. 66-74. (In Russian)

Filippov A. (2010b) Politika vremen natsizma. Predislovie k publikatsii «Politiki» Karla Shmitta [Politics in the Time of Nazism. Introduction to Publication of the Carl Schmitt' s "Politics"]. Sotsio-logicheskoe obozrenie [Sociological Review], 2010b, vol. 9, no. 3, pp. 85-92. (In Russian)

Filippov A. K novomu stanovleniiu politicheskoi filosofii kak teorii deistviia: kniga Khansa Fraiera «Mak'iavelli» [To a New Formation of Political Philosophy as Theory of Action]. Sotsiologicheskoe obozrenie [Sociological Review], 2010v, vol. 9, no. 3, pp. 98-107. (In Russian)

Habermas J. Zwischen Naturalismus und Religion. Philosophische Aufsätze [Between Naturalism and Religion. Philosophical Articles]. Frankfurt am Mein, Suhrkamp Verlag, 2005. 372 S. (Russ. ed.: Habermas J. Mezhdunaturalizmom ireligiei: filosofskiestat'i. Moscow, "Ves' Mir" Publ., 2011. 336 p.).

Habermas J. Legitimationsprobleme im Spätkapitalismus [The Legitimation Problem of the Late Capitalism]. Frankfurt am Mein, Suhrkamp Verlag, 1973. 208 S. (Russ. ed.: Habermas J. Problema legitimatsiipozdnego kapitalizma. Moscow, Praxis Publ., 2010. 264 p.).

Heidegger M. Was heißt Denken? [What is Called Thinking?] 5 Auflage. Berlin, De Gruyter 1997. 182 S. (Russ. ed.: Heidegger M. Chtozovetsia myshleniem? Moscow, The Editorial House "Territory of the Future", 2008. 320 p.).

Hansen H. T. "Julius Evola's Political Endeavors." Introduction to Julius Evola, Men among the Ruins: Postwar Reflections of a Radical Traditionalist, Rochester: Inner Traditions, 2002. 104 p. (Russ. ed.: Hansen H. T. Politicheskie ustremleniia luliusa Evoly. Voronez, Moscow, TERRA Publ., 2009. 176 p.).

Hedlund S. Invisible Hands, Russian Experience, and Social Science. Approaches to Understanding Systemic Failure. Cambridge, Cambridge University Press, 2011. 326 p. (Russ. ed.: Hedlund S. Nevidimye ruki, opyt Rossii i obshchestvennaia nauka. Sposoby ob"iasneniia sistemnogo provala. Moscow, The Publishing House of the High School of Economics, 2015. 424 p.).

Shmitt K. Politicheskaia teologiia: sbornik [Political Theology. A Collection]. Transl. from German. The Final Article and Compilation by A. Philippov. Moscow, Kanon-press-C Publ., 2000. 336 p. (in Russian)

Spengler O. Preußentum und Sozialismus [ Prussianism and Socialism]. München: C. H. Beck'sche Verlagsbuchhandlung Oskar Beck, 1920. 99 S. (Russ. ed.: Spengler O. Prussachestvo i sotsializm. Moscow, Praxis Publ., 2002. 240 p.).

Etzioni A. From Empire to Community. A New Approach to International Relations. New York, St. Martin's Press, 2004. 272 p. (Russ. ed.: Etzioni A. Ot imperii k soobshchestvu: novyi podkhod k mezhdunarodnym otnosheniiam. Moscow, Ladomir Publ., 2004. 384 p.).

Aristotle. Nicomachean Ethics. With an English Translation by H. Rackham. London; Cambridge, Massachusetts, William Heinemann Ltd., Harvard University Press, 1926. 688 p.

Aron R. The Opium of the Intellectuals. New York, The Norton Library. W.W. Norton & Company Inc., 1962. 324 p.

Axford G., Browning G. K., Huggins R., Rosamond B., Turner J., with Grant A. Politics: An Introduction. London, New York, Routledge, 1997. 436 p.

Barry B. The Light that Failed? Ethics. October 1989, vol. 100, no. 1, pp. 160-168.

Castiglione D., Hampsher-Monk I. Introduction. The History The History of Political Thought in National Context. Eds Dario Castiglione and Iain Hampsher-Monk. Cambridge, Cambridge University Press, 2001, pp. 1-9.

Chomski N. Power Systems. Conversations with David Barsamian on Global Democratic Uprisings and the New Challenges to U.S. Empire. London, Hamish Hamilton, 2013. 211 p.

Coleman J. The Voice of the 'Greeks' in the Conversation of Mankind. The History of Political Thought in National Context. Eds Dario Castiglione and Iain Hampsher-Monk. Cambridge, Cambridge University Press, 2001, pp. 10-39.

Cooper B. New Political Religions, or an Analysis of Modern Terrorism. Columbia; London, University of Missouri Press, 2004. 242 p.

Feminist Ethics and Social and Political Philosophy: Theorizing the Non-Ideal. Heidelberg, London, New York, Springer, 2009. 301 p.

Feminist Interpretations of Augustine. Ed. by Judith Chelius Stark. University Park, Pennsylvania, The Pennsylvania State University Press, 2007. 326 p.

Groarke L. Greek Scepticism. Anti-Realist Trends in Ancient Thought. Montreal, Kingston, McGill-Queen's University Press, 1990. 176 p.

Haley U. C. V. Corporations in Political Environments Ethics. London, World Scientific Publishing Co. Pte. Ltd., 2001. 267 p.

Halperin S. A. Constructing Moral Boundaries: Public Discourse on Human Experimentation in Twentieth-Century America. Bioethics in Social Context. Ed. by Barry Hoffmaster. Philadelphia, Temple University Press, 2001, pp. 69-89.

Hankinson R. J. Cause and Explanation in Ancient Greek Thought. Oxford, Oxford University Press, 1998. 499 p.

Jaspers K. Plato and Augustine. Ed. by Hannah Arendt. Transl. by Ralph Manheim. New York, A Harvest Book, 1962. 126 p.

Jaspers K. Augustin. 2. Auflage. München; Zürich, Piper, 1985. 138 S.

MacIntyre A. Whose Justice? Which Rationality? Notre Dame, Indiana, University of Notre Dame Press, 1988. 410 p.

Matter E. A. Christ, God and Woman in the Thought of Augustine. Augustine and His Critics. Essays in Honour of Gerald Bonner. Eds Robert Dodaro, George Lawless. London; New York, Routledge, 2000, pp. 163-174.

On Marxism, Christianity and Totalitarianism. An Interview with Leszek Kolakovsky. Totalitarianism and Political Religions. Vol. I. Concepts for the Comparison of Dictatorships. Ed. by Hans Maier. London, New York, Routledge, 2004, pp. 342-348.

Parrish J. M. Paradoxes of Political Ethics. From Dirty Hands to the Invisible Hand. Cambridge, Cambridge University Press, 2007. 283 p.

Pocock J. G. A. The Machiavellian Moment. Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton, Oxford, Princeton University Press, 2003. 634 p.

Pocock J. G. A. Virtue, Commerce, and History. Essays on Political Thought and History, Chiefly in the Eighteenth Century. Cambridge, Cambridge University Press, 1985. 321 p.

Pocock J. G. A. Political Thought and History. Essays on Theory and Method. Cambridge, Cambridge University Press, 2009. 278 p.

Political Philosophy. Theories, Thinkers, Concepts. Ed. by Seymour Martin Lipset. Washington, D.C., A Division of Congressional Quarterly Inc., 2001. 510 p.

Political Theory in Transition. Ed. by Noel O'Sullivan. London, New York, Routledge, 2000. 264 p.

Prozorov S. The Ethics of Postcommunism. History and Social Praxis in Russia. New York, Palgrave Macmillan, 2009. 266 p.

Raphael D. D. Problems of Political Philosophy. Second edition revised and enlarged. London, Macmillan, 1990. 218 p.

Saxonhouse A. W. Fear of Diversity. The Birth of Political Science in Ancient Greek Thought. Chicago; London, The University of Chicago Press, 1992. 253 p.

Secularism and Science in the 21st Century. Eds Ariela Keysar, Barry A. Kosmin. Hartford, Institute for the Study of Secularism in Society and Culture, 2008. 213 p.

Simmons J. A. Political Philosophy. New York, Oxford, Oxford University Press, 2008. 180 p.

Skinner Qu. The Rise of, Challenge to and Prospects for a Collingwoodian Approach to the History of Political Thought. The History of Political Thought in National Context. Eds Dario Castiglione and Iain Hampsher-Monk. Cambridge, Cambridge University Press, 2001, pp. 175-188.

Skinner Qu. Visions of Politics. Vol.2: Renaissance Virtues. Cambridge, Cambridge University Press, 2004. 461 p.

Skinner Qu. Visions of Politics. Vol. 3: Hobbes and Civil Science. Cambridge, Cambridge University Press, 2004. 386 p.

Skinner Qu. The Foundations of Modern Political Thought. Vol.2. The Age of Reformation. Cambridge, Cambridge University Press, 2006. 405 p.

Wolin Sh. S. Politics and Vision. Continuity and Innovation in Western Political Thought. Expanded Edition. Princeton, Oxford, Princeton University Press, 2004. 760 p.

For citation: Gutorov V. A. On some aspects of the formation of political philosophic discourse in modern Russia. POLITEX: Political Expertise. 2016, vol. 12, no. 1, pp. 4-28.