CC BY
19
© 2005 г. Х.Б. Мамсиров
О МЕСТЕ СЕВЕРОКАВКАЗСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В КУЛЬТУРНО-МОДЕРНИЗАЦИОННЫХ ПРОЦЕССАХ 20-х гг. XX в.
«Куда идти?» и «Как быть?» - два основных вопроса, которые встали перед национальной интеллигенцией после окончания гражданской войны. Горский публицист А. Ирский к 1922 г. в «Беглых очерках» предпринял попытку определиться и сориентировать местную интеллигенцию по существу этих вопросов. Принимать ли участие в экспериментальном строительстве справедливого мира, о котором непрестанно говорили большевики, и вывести человечество из настоящего в некое лучшее будущее, для чего требуется перестроить почти все сферы бытия? [1, с. 66-70]. По сути им описываются два вектора содержательного выбора: между «новыми идеями», новыми вызовами времени и «лоном матери», под которым понимается национальная культура. Очевидно, что второе ему ближе. Автор вполне точно охарактеризовал состояние местного интеллигента. Он «несется, как ошпаренный, вдоль катящейся улицы, брызгает часто ругательства, и плетется по морю психологически непонятной ему сутолоки» [1, с. 66]. Статья вполне отражала сложное положение интеллигенции и устанавливаемое отношение к ней. Автор утверждал, что интеллигенция - «так или иначе надстройка», к тому же, «не нашедшая опоры в народе и плетущаяся "без руля и ветрил"» [1, с. 66]. Алогичность подхода очевидна: если надстройка не имеет опоры, то это не проблема надстройки. Это - проблема фундамента, которым в данной конструкции является народ.
Большевиков можно упрекать за отсутствие профессионализма в реализации своих планов. Но в понимании существа подхода: восприятия интеллигенции как надстройки - им отказать трудно. В этом суть большевистской модернизации: осуществление ее силами пролетариата, но, на самом деле, «сверху», по чертежам и лекалам проектировщиков центра.
«Беглые очерки» отражают и душевный диссонанс с уже сформулированной, хотя бы в общем виде, программой модернизации, и боль за состояние и перспективы развития собственной культуры, и предощущение неизбежности жесткого выбора, а далее - соответствия вызовам и требованиям в его рамках сделанного. Даже авторская попытка указать интеллигенции цель свидетельствует о сложной гамме чувств. Недаром автор, в цветистости слога которому не откажешь, не нашел иных слов, чтобы призвать к «новому адату, новому завету»!
Практически такое же деление интеллигенции в иных, но сходных по содержанию терминах на представителей «арабской» и «русской школы» констатировал в своих работах и выступлениях и У. Алиев, и соответственно наличие у ней, по
крайней мере двух, культурно-цивилизационных ориентаций на процесс модернизации [2].
Подобная дифференциация горской интеллигенции наложила отпечаток и на модернизацион-ные мероприятия 20-х гг., усугубив сам процесс взаимодействия власти и интеллигенции не только «сильными» эмоциональными характеристиками начиная от оценок ее интеллектуальной потенции и кончая попытками большевиков придать этим оценкам примитивно-классовую подоплеку. За оценками интеллектуальных способностей скрыто понимание значения участия интеллигенции в революции и ее выбора: чью сторону принять в ходе гражданского противостояния, в конечном счете стать символом, за которым пойдет народ. Таким образом, интеллигенция несла в себе ген соперничества с властью, что не могли не увидеть большевики.
Эмоциональная оценка интеллигенции характерна и для центра, начиная с общеизвестной ленинской, высказанной им в письме к М. Горькому, настаивавшему, что интеллигенция - это мозг нации. Однако В.И. Ленину присуще и прагматичное отношение к интеллигенции, сформулированное им весной 1918 г. в «Очередных задачах Советской власти», где он определяет ее место в новой системе отношений социальных групп с властью: «Без руководства специалистов различных отраслей знания, техники, опыта переход к социализму невозможен, ибо социализм требует сознательного и массового движения вперед к высшей производительности труда по сравнению с капитализмом и на базе достигнутого капитализмом» [3]. Этот важный ракурс отношения партийного лидера к интеллигенции выводит нас не только на историю отношений социальных групп с властью, но заодно и на сущность отношений между интеллигенцией и народом.
Потому центральным остается вопрос о типе модернизационного процесса. Каким он будет? Авторитарным, «сверху», когда все специфически этнические аспекты модернизации определяет власть, беря интеллигенцию исполнителем их, или «снизу», когда интеллигенции ставится задача «включить» в модернизацию все позитивные элементы национальных культур, соотнести их с универсальными (идеологическими и содержательными) процессами? От выбора интеллигенции и зависит тип модернизации.
Эмоциональные и политические издержки оценок старался смягчить, но не изменить нарком просвещения РСФСР А.В. Луначарский. В 1927 г. он выступил с большой статьей о месте интеллигенции в социалистическом строительстве, с непривычной для его стиля грубоватостью, опреде-
лив интеллигенцию как «специалистов разных квалификаций и отраслей работы, труд которых имеет по преимуществу не мускульный, а мозговой характер» [4, с. 23]. Нарком разделил ее на «старую» и «новую», «верхушечную» и «низовую». Применительно к Северному Кавказу такой стандарт к «старой» относил интеллигенцию «арабской» ориентации, к «новой» - интеллигенцию, ранее ориентировавшуюся на русскую культуру, вставшую под знамена советской власти. «Новая» интеллигенция преимущественно оказалась и «верхушечной», ибо вошла в новые структуры власти и заняла там ответственные посты. К «низовой» в реальности относилась та часть горской интеллигенции, которая продолжала обучать детей в мусульманских школах.
Но главной целью статьи Луначарского было доказать, что «какова бы ... ни была» интеллигенция, «союз с нею и совместная работа с нею неизбежны» [4, с. 25]. Но если этот тезис был еще приемлем в первой половине 20-х гг., то утверждение Луначарского, что «мы никак не можем произвести новой интеллигенции иначе, как посадив ее учиться у старой интеллигенции», что функция интеллигенции - «концентрировать сознание общества, т.е. накоплять, совершенствовать, распространять и применять социальный опыт», являясь таким образом «носителем наиболее квалифицированной сознательности народа», «блюстителем общественных интересов» [4, с. 25-27], логически и политически противоречил сталинской концепции модернизации. Понимал это и сам Луначарский, подчеркивая здесь же, что «по мере того, как государство (власть. - Х.М.) будет становиться более мощным, ... влияние его углубится и расширится» [5].
Отношение горской интеллигенции к модернизации было разным. Оно зависело, главным образом, как от личного восприятия большевистской идеологии и политики в целом, так и программы ее воплощения в их регионе. Большевики протянули горской интеллигенции «оливковую ветвь» в виде автономии с правом развивать родную культуру. Казалось бы, этот жест должен был сплотить горскую интеллигенцию на базе совместной работы по развитию родных культур. Но основанием для дифференциации становится участие горской интеллигенции в деятельности властных структур. В 20-е гг. ее можно разделить на три хотя и условных, но все же разных части. Одни предпочли жестокий опыт вхождения во власть, другие относились к ней индифферентно, для третьих стала неприемлемой сама идея сотрудничества с большевиками.
Первые вскоре после установления советской власти сумели проявить свою лояльность, встали на путь сотрудничества с большевиками, разделили их доктрину и политику. Это означало, что они должны были стать инструментами построения новой культуры и одновременно ее важной со-
ставной частью. Они и стремились показать себя революционерами, новаторами. И власть хотела видеть в них новые символы, наглядную демонстрацию успехов нового режима. Наряду с представлениями, планами, проектами, посвященными новой культуре и новому человеку, они должны были отражать и их дух.
В итоге вскоре проявилось то, что проницательно заметил М. Султан-Галиев, говоря в целом об этой группе нерусской интеллигенции, пришедшей в революцию: «Ради того, чтобы быть у власти, можно идти на все, вплоть до того, чтобы в этой власти совсем не иметь власти» [6]. Таким образом он точно подметил стремление национальной интеллигенции к занятию ответственных должностей. В итоге сложилось своеобразное противоречие, заключающееся в том, что самостоятельно мыслящая интеллигенция, гоняясь, по словам М. Султан-Галиева, за «призраком власти», обязанная реализовать программу модернизации, партийные решения, узурпирует и средства, и институты культуры, организационные и контролирующие механизмы, не допускает свободы мышления и жизни. Однако присутствие этой свободы мышления и жизни и является условием ее собственной творческой активности. До конца 20-х гг., пока режим был еще слаб, он пользовался услугами таких помощников. С укреплением власти они оказались лишними.
Условно назовем их интернационалистами, несмотря на то, что подавляющее большинство тех из них, кто доживет до 1930-х гг., будут репрессированы как приспешники буржуазных националистов и национал-уклонисты. Многие из них принимали непосредственное участие в установлении советской власти в регионе: У. Д. Алиев, М.А. Эн-неев, Настуев, К. А. Курджиев, И.А.-К. Хубиев (Ислам Карачайлы), С.М. Халилов, П. Шекихачев, Ш. Хакурате, Б. Калмыков, С. Сиюхов, А. Аджиев, Т.Д. Алиев, И.Х. Байкулов, А. Бжассо, Ю. Бжассо, И. Цей, К.Г. Шехов, К. Хуажев, М. Джармирзе, Е. Гатагогу, С. Хатанов, К. Чапаров, А. Калмыков, Д.Н. Гутякулов и др. Их ближайшей задачей было сохранять, а также «всеми средствами стремиться удержать черкесские массы от выступления против большевиков» [7, с. 33-34].
Так, взгляды Хубиева и Сиюхова были весьма далеки от классовой доктрины, реализовать которую им пришлось после установления советской власти. Алиев и Эннеев в свое время обучались в религиозных университетах Каира и Константинополя, в учебных программах которых сложно было усмотреть наличие классовых установок. Однако занятые посты в советских органах власти не оставляли им иного выбора, как выполнять те решения, которые принимались в центре.
Гутякулов с марта 1917 г. стоит во главе аульского гражданского комитата, но уже в феврале 1918 г. он - член Баталпашинского отдельского исполкома, возглавившего пропагандистскую ра-
боту. Неудивительно поэтому видеть его рядом с Курджиевым среди делегатов V Всероссийского съезда Советов. В 1920 -1921 гг. он уже председатель горской секции Кубано-Черноморского обл-ревкома, с марта 1922 г. - заместитель председателя Карачаево-Черкесского облревкома, затем -председатель Адыгейского облисполкома, с октября 1923 г. - член Карачаево-Черкесского оргбюро РКП (б), делегат XIII съезда РКП (б), в 1924 -1926 гг. - член комиссии по национальной политике Северокавказского крайкома РКП (б) и крайисполкома. Гутякулов трагически погиб в 1926 г. [8].
Как следует из автобиографии Сиюхова, хотя он к 1927 г. «никогда не состоял ни в какой политической партии», но «твердо стоял на платформе Советской власти и сочувствовал РКП (б)». От вступления в нее его удерживало «опасение, что будет тяжело в достаточной мере выполнить все те требования, которые предъявляются члену РКП (б)» [7, с. 30]. В 1921 - 1922 гг. он на ответственных постах председателя и заместителя председателя окружного исполкома, в 1922 - 1923 гг. - заместителя председателя Адыгейского облисполкома, с 1922 г. - заведующего Адыгейским обло-но, делегат всех областных съездов Советов и X Всероссийского съезда Советов в декабре 1922 г. Однако в 1930 г. он - всего лишь научный сотрудник Государственного музея Абхазии, где его и арестовали.
Хубиев (Карачайлы) в 1920 - 1921 гг. становится членом Карачаевского окружного ревкома, участвует в работе учредительного съезда Горской АССР, редактирует «Горскую жизнь» («Таулу джашау»). В середине 20-х гг. он - инициатор создания Карачаево-Черкесской ассоциации пролетарских писателей, член ее правления, одновременно назначается заместителем представителя Карачаево-Черкесии при ВЦИК, работает в край-нацсовете, ведет активную деятельность по разработке нового алфавита, по организации издательского дела. Одновременно является редактором и ответственным секретарем политико-экономического и историко-краеведческого журнала «Революция и горец». В Горском научно-исследовательском институте он - секретарь отдела лингвистики [9, с. 7-8].
Алиев весной 1918 г. занимал должность заведующего отделом горцев Кавказа Наркомнаца, работал в непосредственном подчинении у Сталина, встречался с Лениным, писал ему аналитические записки о положении в Карачае. Затем вместе с Курджиевым принимал активное участие в создании Карачаевской автономии. В 1922 г. он -председатель ревкома Карачаево-Черкесской АО, затем - заместитель заведующего Северокавказским крайоно, председатель краевого национального совета. Во второй половине 20-х гг. - директор Северокавказского НИИ истории, экономики, языка и литературы, директор Музея горских на-
родов, председатель Северокавказского комитета нового алфавита. С начала 30-х гг. работает в Москве ученым секретарем кафедры ленинизма Всесоюзного заочного института права, преподает карачаевский язык в ГИТИСе и арабский в МГУ.
Эннеев, проведя гражданскую войну в Закавказье и в ревкоме Дагестана, с 1920 г. занимал должность заведующего Кабардино-Балкарским отделом народного образования. Затем работал в Ростове, был заместителем Алиева в крайнацсове-те.
Лишь Б. Калмыков в 20 - 30-е гг. был несменяемым главой Кабардино-Балкарской автономии, а Ш. Хакурате (умер в 1930 г.) - главой Адыгейской автономии. Они были разными по социальному происхождению: М. Эннеев из духовной семьи, Б. Калмыков - из торговой, С. Сиюхов, как сам пишет в автобиографии, из семьи рядовых черкесов, живших «своим трудовым сельским хозяйством», И.А.-К. Хубиев - из семьи аульского писаря, переводчика Горского суда.
Многие по своему происхождению были из известных княжеских и дворянских фамилий, что видно из доклада Северокавказского крайкома от 24 декабря 1924 г. о работе комиссии, обследовавшей КЧАО. Устанавливалось, что представителями этих фамилий занят целый ряд ответственных постов, начиная с заместителя облисполкома Тамбиева, завоблоно Боташева, начальника угрозыска князя Конокова и т.д. Гутекулов, оправдываясь, пояснял, что оргбюро лишь на последних выборах «дало указание ... дворян не проводить», но и теперь против Тамбиева и Боташева «особых возражений не было» [10].
Разным был их и образовательный уровень. У. Алиев и М. Эннеев окончили восточные зарубежные высшие религиозные учебные заведения, М. Т. Алиев - Санкт-Петербургский университет и Археологический институт, С. Сиюхов - Кубанскую учительскую семинарию, И.А.-К. Хубиев - известную и своим высоким уровнем образования, и тем, что «всегда слыла красной», Ставропольскую гимназию. К.А. Курджиев окончил семинарию, Д.Н. Гутякулов был фельдшер. Неясно наличие образования у Б. Калмыкова. Но в подавляющем большинстве, как видим, это люди, получившие гуманитарное образование.
Важно отметить, что многие из них (У. Алиев, Б. Калмыков, И.А.-К. Хубиев) были знакомы с партийными руководителями самого верхнего уровня (В. Лениным, И. Сталиным, Г. Орджоникидзе, Г. И. Бройдо - заместителем Сталина в Нар-комнаце) и пользовались их поддержкой и покровительством. Эмигранты считали К.А. Курджиева «личным другом Бухарина» [11]. На этой основе они составляли своеобразный партийный «костяк» новой бюрократии, активно участвующей в строительстве северокавказских автономий. При этом им чаще предстояло решать задачи по поддержанию элементарных условий жизни, думать о снаб-
жении людей хлебом и одеждой. Справедливость, о которой мечталось, оказалось, предназначалась не для всех, да и с миролюбивой политикой тоже ничего пока не получалось. Изменения в экономике, государстве, обществе, вся концепция перемен затрагивали людей, причем изменения здесь планировалось осуществлять не только посредством внешних факторов, но и путем применения «рукоприкладства» к их внутреннему миру. «Новый, так сказать, социалистический человек в горских областях может быть выкован и воспитан», - уверял И. Карачайлы [9, с. 15].
Надо признать, что по большому счету их, за редким исключением, не впускали в мир «большой» политики и ее тайн. Даже на партийных съездах (X, XII, XV), где рецепты большевистской политики хотя бы вначале еще дискутировалась, они не отмечены в качестве делегатов ни с решающим, ни даже с совещательным голосами. Исключение составляет лишь Б. Калмыков, который последовательно участвовал с совещательным голосом на X, XII партийных съездах и с решающим на XV съезде. Делегатом XIII съезда был Д. Гутя-кулов, короткое время бывший членом Карачаево-Черкесского оргбюро РКП(б). В этом смысле несравнимо весомее было положение руководителей Дагестана. Среди партийных делегатов указанных съездов были Д. Коркмасов, Н. Самурский, А. Та-хо-Годи и др. И Адыгею, и Карачай, и Черкесию на съездах представляли секретари местных обкомов, часто сменяемые, но эти должности никогда не занимали представители из этносов, получивших автономию. Любопытно и то, что на X съезде парторганизация Горской АССР вообще не была представлена, хотя декрет об автономии уже был подписан. Коммунисты Центрального и СевероЗападного Кавказа входили в делегацию от Терской области, Кубано-Черноморской губернии, 9-й Кубанской армии, Отдельной Кавказской дивизии и т.п. [12].
Каждая из сторон, а их было три (центр, свой народ и эмиграция), имела к ним претензии. Претензии первых двух понятны, что же касается эмиграции, то, анализируя опыт использования этой группы национальной интеллигенции на руководящих постах, она делала крайне нелицеприятные выводы в их адрес даже после прошедших процессов над национал-уклонистами в конце 20-х гг. и в разгар репрессий 30-х гг. Общая оценка сводилась к тому, что опыт сотрудничества с неприемлемой для эмиграции властью мало что изменил со «времен царизма». Однако эмигранты все же отметили, что «коммунисты-националы», «даже свободные от всяких признаков "буржуазного национализма", автоматически ... противодействуют уравнительно-русификаторским стремлениям советской власти», что отражалось на результатах реализации модернизационных мероприятий новой власти, восприятии и отношении к ним этих «коммунистов-националов». Их «лояль-
ность ... покоится ... не на внутреннем убеждении, а лишь на оппортунизме и некоей привычке». Это, конечно, передержка, большинство из упомянутых деятелей сделали искренние ставки на новую власть, стремились освоить большевистскую теорию и практику модернизации.
Но, как отмечали эмигранты, «ввести в заблуждение представителя власти не считается грехом, ибо, в конце концов, и для коммуниста-кавказца советская власть остается, прежде всего, русской властью» [13]. Подтверждается этот вывод теми фактами (ими пестрят уже советские документы), что разъяснение важнейших решений партии и правительства «райкомами не ведется». Руководители не читают газет и журналов, не разъясняют принятых решений. Любопытно, что эти оценки по сути совпадают с постоянными обвинениями в их адрес и со стороны партийных органов. Это и понятно. Эмиграция черпала из опубликованных постановлений Северокавказского крайкома ВКП(б) [13, 14], из статей Хубиева, например, сведения о склоках и разоблачениях коммунистами друг друга.
В итоге углублялось негативное отношение к ним высших партийных властей, они начинали перемещать их с «высоких» должностей на менее значимые. Ощутимых успехов их деятельность, по оценке центра, не приносила. Они теряли и поддержку народа, ибо он видел в них представителей власти, которая вместо обещанной свободы и автономии постоянно притесняла, экспериментировала, что-то непонятное пропагандировала, агитировала.
И все же кое-какие акции им удавалось смягчить: просто не выполнив их, но «отчитавшись» перед центром или Ростовом. Из тех же источников эмигрантами черпались сведения о том, что не только многие первичные партийные организации, но и райкомы не соблюдают «в полной мере устав партии», что оценивалось как «наплевательское» их отношение к своим обязанностям. Непродолжительный опыт «с националами в роли секретарей обкомов ВКП(б) ... оказался неудачным». Как исключение, приводился пример Кабардино-Балкарии, руководимой «лояльнейшим подхалимом Беталом Калмыковым, уже в 1929 г. отмечалось его стремление «стать "вождем"». «Вождизм» начинал «распространяться и среди "молодых товарищей"» [13, 15]. Достаточная степень информированности эмиграции о внутреннем положении и даже о принимаемых партийных решениях, не всегда публикуемых в печати, дает основание предполагать наличие общей психологии и общей ментальности между эмигрантами и своими сородичами.
Но правда еще и в том, что в публикациях ответработников со второй половины 20-х гг. проступает описание сложности национальной специфики, призывы к необходимости принять их во внимание. Примером тому является острая дис-
куссия Ислама Карачайлы («СКАЗа» - «Советского Северного Кавказа») со Шнелем из комсомольского журнала «Большевистская смена». Хубиев открыто выступил против традиционного «высокомерия по отношению ко всему горскому», против «головотяпских наскоков», «чванства и великодержавной спеси» людей, «не знающих Кавказа южнее Батайска» [9, с. 98]. Южнее Батайска, упрекал он амбициозного комсомольского деятеля, «вы вообще никакого Кавказа не знаете, и знать не хотите» [9, с. 109]. Серьезнейшим упреком прозвучал и тот факт, что «изучив все 900 вышедших номеров «Большевистской смены», нельзя все же составить представления о разнице между Чечней и Карачаем, между Осетией и Черкесией, между Ингушетией и Кабардой». Каждая из этих областей «имеет свое особое лицо, свои отличительные особенности». За требованиями показа «вам самоновейшей классовой борьбы 1930 года скрывается ваше верхоглядство», «невежество географическое, этнографическое»: такое «невежество» «чревато последствиями» [9, с. 109]. Логически продолжая эту дискуссию, И.А.-К. Хубиев начинает возражать и против укрепившегося понимания сути культурных преобразований, в частности, против представления о том, что «горские народы Северного Кавказа ... в высшей степени отсталые народы». Часто, пишет он, говоря о культуре, «имеют в виду только те достижения, которые связаны с письменностью, возникли на ее базе. Это, конечно, неверно, ибо культура есть нечто гораздо большее, чем то, что связано только с письменностью». Горские обычаи - «это культура или не культура?» - спрашивает он. Да, считает он, это элемент традиционной культуры, но «под солнцем ничто не стоит в состоянии покоя». «Горские обычаи, которые являются элементами горской культуры, также не остаются в неизменном состоянии». Проблема, подчеркивает он, в другом: в результате различных политических кампаний «обидят сегодня одного, завтра другого, послезавтра третьего, что же хорошего может из этого получиться...» [9, с. 136-140].
С работой на ответственных постах приобретался необходимый опыт, обострялось внимание к реалиям жизни, особенностям горской культуры, уменьшались идеалистические и романтические представления. В мягкой форме (следовало соблюдать лояльность!) начинался поиск причин неудач и огромных трудностей не в инвективах в «вековой отсталости», а в политических кампаниях и акциях. Однако крайком партии по сути поддержал комсомольскую газету, отметив в специальном постановлении 1930 г. о работе журнала «Революция и горец» «примиренчество, наиболее опасное в условиях нацобластей» [16].
Большинство из этой части горской интеллигенции, кроме умерших в 20-е - начале 30-х гг. (Д. Гутякулов, М. Эннеев, Ш. Хакурате), было репрессировано: У. Д. Алиев, И. А.-К. Хубиев, А.
Аджиев, Я. Айбазов, С. Сиюхов. Не избежал этой участи и Б. Калмыков. Для 20-х гг. характерны частые смены руководителей автономных структур управления образованием и культурой. В КБАО в эти годы облоно последовательно возглавляли М. Эннеев, Б. Хуранов, X. Камбиев (в 30-е гг. - председатель Черкесского облисполкома), Афаунов, К. Максидов и др. Практически все они были также репрессированы. Аналогична судьба и руководителя Карачаевского облоно К.Х.-Б. Бота-шева (возглавлявшего отдел в 1924 г. и скончавшегося в одном из лагерей Колымы в 1938 г.).
Таким образом, представители «новой» интеллигенции оказались в сложном положении. Им, конечно, до конца не доверяли в Москве: слишком малым был их революционный и партийный опыт и «вес», они не были, за малым исключением, до конца «своими». Их энтузиазм в занятии ответственных должностей центр поощрял в условиях крайнего недостатка в кадрах, а бюрократическая сеть различных учреждений и организаций множилась в прямой зависимости от той или иной политической кампании. Каждую из них нужно было кому-то возглавить и нести ответственность за успех ее реализации. Множественность же занимаемых постов почти всеми давала им в руки аргументы ссылаться на колоссальную перегрузку в работе. Это было правдой, как и то, что реализовать успешно очередную акцию оказывалось невозможным по целому ряду как объективных обстоятельств (большой объем и новизна дела, сопротивление человеческого материала, его способность воспринять и усвоить то или иное начинание), так и субъективных: стремление доказать центру свои организационные и профессиональные таланты, справиться любой ценой с порученным делом.
Но важно учитывать и то, что за качество работы горская интеллигенция несла ответственность, ранее рапортуя о «грандиозных» успехах, колоссальных достижениях, излишне доверяя цифрам, а не реалиям жизни.
Процесс интеграции национальной интеллигенции в принципиально новые культурно-политические реалии сопровождался большими издержками. Но их жертвы и усилия создали те необходимые предпосылки и условия, которые обеспечили в сравнительно короткий исторический срок заметное продвижение горских народов по пути европеизации их культурно-духовной сферы.
Литература
1. Ирский А. Путь горской интеллигенции: беглые очерки анализа // Горская мысль. 1922. № 2.
2. Алиев У. Национальный вопрос и национальная культура в Северокавказском крае (Итоги и
перспективы). К предстоящему съезду горских народов. Ростов н/Д, 1926. С. 10.
3. Ленин В.И. Очередные задачи Советской власти // ПСС. Т. 36. С. 178.
4. Луначарский А.В. Интеллигенция и ее место в социалистическом строительстве // Революция и культура. 1927. № 1.
5. РГАСПИ, ф. 142, оп. 1, д. 295, л. 15.
6. Султан-Галиев М. Избранные труды. Казань. 1998. С. 439.
7. Сиюхов С. Избранное. Составление, предисловие и комментарии к текстам Р.Х. Хашхоже-вой. Нальчик, 1997.
8. Известные люди Карачаево-Черкесии: Краткий биографический словарь. Черкесск, 1997. С. 191.
9. Хубиев И.А.-К. Статьи и очерки. Черкесск, 1984.
10. ЦДНИРО, ф. 7, оп. 1, д. 25, л. 135-136.
11. «Буржуазные националисты» в Карачае и Чер-кесии // Северный Кавказ. 1937. № 35. С. 29.
Кабардино-Балкарский государственный университет
12. Десятый съезд РКП(б). Март 1921 года. Стенографический отчет. М., 1963. С. 716-759; Двенадцатый съезд РКП(б). 17-25 апреля 1923 г. Стенографический отчет. М., 1968. С. 729-759; Пятнадцатый съезд РКП(б). Декабрь 1927 года. Стенографический отчет. Часть II. М., 1962. С. 1479-1539.
13. Догуж. Еще о «коммунистах-националах» // Северный Кавказ. 1936. № 32. С. 18.
14. О состоянии и работе Кабардино-Балкарской парторганизации от 30 ноября 1927 г. // Известия Северокавказского крайкома ВКП(б). 1927. № 14 (24). С. 8-10.
15. Дела и люди «официальной» Кабарды // Горцы Кавказа. 1929. № 10-11. С. 64.
16. Постановление бюро Северокавказского крайкома о работе журнала «Революция и горец» 1930 г. // Известия Северокавказского крайкома ВКП(б). 1930. № 10 (87). С. 21.
30 марта 2005 г.
