О диалектике Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

УДК 003 (091)+(038)

Августин О ДИАЛЕКТИКЕ *

Перевод работы Августина «О диалектике» осуществлен с латинского текста, подготовленного к изданию Я. Пинборгом. Работа была написана Августином в Милане в 387 г. и, по его собственному признанию, потеряна. Высказанные идеи и теоретические положения нашли свое продолжение в его последующих работах.

Ключевые слова: «О диалектике», Августин, трактат, перевод.

Augustine On Dialectics

(translated from Latin by L. I. Ragozin, K. D. Skripnik)

The translation of this treatise is made from Latin text, which was edited by J. Pinborg. This treatise was written by Augustine in Milan in 387, and was, according his own words, lost later. The ideas and theoretical statements were continued in Augustine's next works.

Keywords: "On Dialectics", Augustine, treatise, translation.

Глава I О простых словах

Диалектика есть наука доброго рассуждения. Рассуждаем же мы непременно посредством слов. Слова же являются либо простыми (81трНс1а), либо составными (сопшпйа). Простые суть те, которые обозначают что-либо одно, когда мы говорим: «человек», «лошадь», «рассуждает», «бежит». Не удивляйся, что «рассуждает» (^р^а^, хотя составлено из двух, тем не менее, числится между простыми, ибо предмет разъясняется благодаря определению. Сказано же, что то слово есть простое, которое обозначает что-либо одно. Поэтому [слово «рассуждает»] включается в данное определение, тогда как слово «го-

* Augustine. De Dialectica / transl. with Introd. and Notes by B. Darrell Jackson from the Text newly ed. by Jan Pinborg. Dordrecht: D. Reidel, 1975. Перевод Л. И. Рагозина, К. Д. Скрипника.

68

Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2016. Том 17. Выпуск 3

ворю» (^^г), если мы произнесем — не включается. Хотя ведь это и одно слово, оно не имеет, однако, простого значения, поскольку обозначает также лицо, которое говорит. По этой причине оно отныне подчинено истинности или ложности, ведь оно может и утверждаться, и отрицаться. Вследствие этого первое и второе лицо любого глагола ^гЫ), хотя произносится по отдельности, все же будет числиться среди составных слов, потому что не имеет простого значения. Ибо, если кто угодно скажет: «хожу» (ambulo), понимается то, что он производит хождение, равно как и сам [человек], который ходит. И кто бы то ни было, говоря: «ходишь» (ambulas) подобным образом и действие, которое осуществляется, и того, кто его выполняет, обозначает. Но, однако, кто говорит «ходит» (ambulat), не обозначает ничего другого, кроме самого хождения. Вот почему третье лицо глагола всегда числится между простыми и не может ни утверждаться, ни отрицаться, если только оно не встречается наряду с такими словами, к которым по обычаю речи необходимым образом привязано обозначение лица (personae significatio), например, когда мы говорим: «идет дождь» или «идет снег». И даже если не добавляется тот, кто [осуществляет] выпадение дождя или снега, однако поскольку это подразумевается, невозможно, чтобы [эти слова] числились среди простых.

Глава II Слова составные

Составные слова суть те, что в своем сочетании обозначают многие предметы подобно тому, как мы говорим: «человек ходит», «человек, торопясь в гору идет» и тому подобное. Но из составных слов существуют одни, которые связывают предложение, как те, что были упомянуты, — другие, которые [предложение] не связывают, но нуждаются в чем-то для завершения предложения, как если бы в том же самом, что мы сказали, ты удалил глагол «идет», который был употреблен. Хотя слова являются и составными: «человек, торопясь в гору», однако речь все еще повисает. Исключая, следовательно, те слова, которые не наполняют (implent) предложение, остаются те слова, которые связывают предложение, их также существует два вида. Либо же предложение связывается так, что оно оказывается в подчинении у истинности или ложности как, например, «всякий человек ходит», «всякий человек не ходит», и все в таком же роде. Либо предложение наполняется таким образом, что можно осуществлять намерение ума, которое, однако, не может утверждаться или отрицаться, скажем, когда мы приказываем, просим, проклинаем и тому подобное. Ведь если кто-нибудь говорит: «направляйся к дому», ^^ ad villam) или «о, если бы он направился к дому» (utinam pergat ad villam), или «да погубят его боги!» ^п illum perduint), то его невозможно уличить в том, что он лжет, или поверить, что он правду говорит. Он же ничего ни утверждал, ни отрицал. Следовательно, подобные предложения также не вызывают вопроса и нужды в исследователе.

Глава III

Простые предложения и составные

Но те [предложения], что в исследователе нуждаются, являются либо простыми, либо составными. Простые суть те, которые высказываются без какого-либо соединения с другим предложением. Составные — те, о которых суждение выносится по соединению, то есть «если ходит, значит двигается». Но когда суждение производится о сочетании предложений, то — настолько долго, пока не дойдет до заключения (summam). Заключение же есть то, что делается в результате допущений (ex concessis). То, что я говорю, таково: тот, кто говорит: «если ходит, значит двигается», хочет доказать что-то, и, когда я это допущу, по справедливости остается ему указать, что ходит и последует заключение, которое отрицать уже невозможно, то есть, что двигается, либо ему остается указать, что не двигается, чтобы последовало заключение, которое также невозможно не допустить, то есть, что не ходит. Если он снова таким образом захочет сказать: «человек этот ходит» — простое предложение, к которому, если я его допущу, он присоединит и другое, (которое в чем-то нуждается для завершения предложения)*: «всякий, кто ходит — двигается». Если и это последнее я допущу, то из данного соединения хотя и порознь высказываемых и допускаемых предложений следует заключение, которое уже необходимо допускается, а именно: «человек этот, следовательно, двигается».

Глава IV

Составные [слова и] предложения подразделяются

Установив вкратце это, рассмотрим отдельные части [диалектики]. Ибо существуют две важнейшие части: одна о тех [словах], которые просто говорятся, где есть как бы материал для диалектики, другая — о тех, которые называются составными, где уже показывается как бы строение. Та часть, которая о простых, именуется о назывании (de loquendo). Ну а та, что о составных, разделяется на три части. Ведь по отделении сочетания слов, которые не наполняют предложения, то [сочетание слов], которое так наполняет предложение, что еще не задает вопрос, называется о выражении (de eloquendo). То же [сочетание слов], которое так наполняет смысл, что о простых предложениях производится суждение, называется о высказывании (de proloquendo). То [сочетание слов], которое так выражает предложение, что суждение производится также о самом союзе, пока не дойдет до заключения, называется о кульминации высказываний (de proloquiorum summa). Итак, тщательнее объясним эти отдельные части.

* Поясняющая вставка из Базельского издания 1558 года, перепечатанного в Патрологии Миня. — Прим. перев.

Глава V

Каким образом о словах-вещах, выражаемом и выражениях трактуется в логике. Различие между выразимым и выражением

Слово есть знак всякой вещи, который может быть понят слушателем, будучи произнесен говорящим. Вещь есть все, что понимается, либо чувствуется, либо является скрытым. Знак есть и то, что само себя чувствам показывает и уму показывает нечто, помимо себя. Говорить (loqui) значит подавать знак членораздельным голосом (voce). Членораздельным же я называю то, что быть может выражено буквами. Все это, что было определено, и насколько правильно определено и до каких пор слова определения должны сопровождаться другими определениями, укажет то [место] книги, в котором разбирается учение об определении. Теперь восприми внимательно то, что предстоит изложить. Всякое слово звучит, тогда же как в написанном имеется не слово, но знак слова, поскольку по обозрению читающим букв, его уму предстает то, что извергается голосом. Что же другое, как не самих себя [являют] написанные буквы для глаз и помимо себя обнаруживают для ума голоса (voces)? И притом чуть раньше мы сказали, что знак есть то, что самого себя показывает чувствам и помимо себя показывает нечто уму. То, что мы читаем, в таком случае является не словами, но знаками слов. Однако, несмотря на то, что сама буква является мельчайшей частью членораздельного голоса, мы, тем не менее, злоупотребляем этим наименованием, поскольку называем ее буквой и не какой-либо частью звука также, если видим ее написанной, хотя она и совершенно молчалива, но оказывается знаком части звука. Точно также словом называется то, что является написанным, хотя знак слова, то есть знак значащего голоса (signum significantis vocis) и не в слове проявляется. Итак, как я сказал вначале, всякое слово звучит. Но в том, что оно звучит, оно не имеет отношения к диалектике. О звуке же слова ведется речь, когда исследуют либо наблюдают как гласные или смягчаются по положению, или зияют (dehiscat) по повторению, а равным образом — как согласные или связываются (nodetur) по введению или огрубляются (congestione asperetur) по нагромождению и из каких по количеству либо качеству слогов состоит слово, где поэтический размер и ударение — разбираются занятиями ушей одних лишь грамматиков. И все же, так как об этом рассуждается, оно не находится вне диалектики. Она ведь является наукой рассуждения. Хотя слова являются знаками вещей, но когда, напротив, они утверждают о себе самих, то [знаками] слов [становятся] те слова, с помощью которых о них рассуждается. Ибо, когда мы не можем о говорить словах иначе, кроме как с помощью слов, и когда мы говорим, то мы, во всяком случае, говорим о каких-либо вещах, тогда для ума представляется, что постольку слова являются знаками вещей, поскольку вещами они быть не перестают. Когда, следовательно, слово выходит из уст, даже если выходит ради себя, то есть когда нечто исследуется или рассуждается по поводу самого слова, вещь все равно подвержена рассуждению и исследованию, однако сама вещь [в этом случае] зовется словом. С другой стороны, то, что в слове чувствуют не уши, а ум и то, что содержится заключенным в самом уме, именуется выразимым (dicibile). Когда же слово выходит [из уст] не ради себя, но ради другого какого-либо обо-

значаемого (significandum), оно именуется выражением (dictio). Сама же вещь, которая уже не является ни словом, ни представлением слова в уме, имеет ли слово, которым она могла бы обозначаться, или не имеет, не называется уже ничем иным, как вещью (res) в собственном смысле имени. Итак, эти четыре [части должны] пониматься раздельно: слово, выразимое, выражение и вещь. То, что я назвал словом и является словом, и обозначает слово. То, что я назвал выразимым (dicibile) является словом, но, однако обозначает не слово, а то, что понимается в слове и содержится в уме. То, что я назвал выражением (dictio-nem), является словом, но таким, которое уже подобно двум вышеупомянутым, то есть обозначает как само слово, так и то, что возникает в уме посредством слова,. То, что я назвал вещью (rem) является словом, которое обозначает то, что остается после трех вышеупомянутых [частей]. Однако я ясно вижу, что это должно быть освещено с помощью примеров. Вообрази, итак, что мальчик опрашивается каким-нибудь грамматиком следующим образом: какой частью речи является «оружие» (arma)? То, что было сказано — «оружие» — сказано ради себя, то есть словом ради самого слова. Остальные же [слова], которые он [грамматик] говорит — «какая часть речи» — представляются умом или произносятся голосом не ради себя, но ради слова, которое названо «оружием». Но так как [слова] представляются умом, выразимое — будет прежде голоса, когда же, вследствие того, что я сказал, [слова] произносятся, они становятся выражениями. Само же «оружие», которое тут словом является, так как произнесено Вергилием, было выражением (dictionem): ведь оно высказано не ради самого себя, но поскольку им обозначалась либо война, которую вел Эней, либо щит и прочее оружие, которое Вулкан изготовил для героя. Сами же войны, которые велись, или оружие, которое носилось Энеем, которые, я повторяю, в то время как они велись или существовали, были очевидны, а если бы они наличествовали теперь, мы могли бы их показать пальцем либо тронуть, и которые, даже если бы и не мыслились, от того бы существовали не в меньшей степени, — следовательно, [войны, или оружие] сами по себе не являются, ни словами, ни выразимым, ни выражениями, но вещами, которые так именуются в собственном смысле. Поэтому в этой части диалектики нам необходимо разобрать слова, выразимое, выражения и вещи. Во всем этом иногда есть, иногда нет обозначаемые слова, но не имеется ничего, обсуждать которое не необходимо посредством слов. Поэтому прежде всего следует рассуждать о них, поскольку через посредством их позволяется рассуждать об остальном.

Глава VI

О происхождении слова. Источник имени «слово».

Мнение стоиков о происхождении слова

Итак, хорошее рассуждение о каком угодно слове, хотя не о его звуке (произнесении), принадлежит не к науке диалектики, а к возможности применения (£аси^ет) диалектики, подобно тому как защитительные речи Цицерона, хотя и относятся к возможности применения риторики, однако посредством них не преподается сама риторика, — говорю я, всякое слово, помимо того, что

оно звучит, необходимо требует рассмотрения четырех [предметов]: его происхождения, силы воздействия (vim), склонения (declinatio) и порядка (ordinatio).

Происхождение слова ищется, когда интересуются тем, откуда так говорится: предмет, по-моему, больше любопытства, нежели необходимости. И мне это не хотелось бы говорить, что так казалось и Цицерону*, хотя кто бы нуждался в авторитете в предмете столь очевидном? Ибо если только лишь объяснение происхождения слова оказывает большую помощь, нелепо было бы приступать к тому, исследование чего действительно есть [дело] бесконечное. Кто же сможет отыскать в чем бы то ни было сказанном, откуда так сказано? К этому присоединяется то [обстоятельство], что каждый в меру своего ума судит как об истолковании сновидений, так и о происхождении слов. Вот и кто-нибудь полагает, что сами слова (verba) так были названы, что они как бы сотрясают (verberent) ухо. Да нет же, говорит другой, они сотрясают воздух. Но что нам с того? Предмет спора невелик, так как оба [спорящих] происхождение этого существительного ведут от сотрясения (verberando). Посмотри, однако, какую неожиданно смуту третий вносит. Ибо ведь, утверждает он, нам надлежит говорить истину, и сама природа считает неправду достойной ненависти, — слово (verbum) прозвано так от истины (verum). Но ума и четвертый не лишен: действительно, есть те, кто считает, что слово кто-то произвел от истины, но достаточно заметив первый слог [ver], не следует пренебрегать и вторым [bum]. «Слово» когда мы поизносим первый его слог, обозначает истину, второй — звук (sonum). Этот же последний они считают [звуком] bum, откуда Энний шум ног назвал гулом ног (bombum pedum), и греки кричат ßo^oai, и Вергилий говорит «гудят в ответ леса» (reboant silvae)**. Следовательно, «слово» названо как будто от истины гудения, то есть от истины звучания (verum boando hoc est verum sonando). Если это обстоит так, то разбираемое имя существительное даже постановляет, чтобы мы, когда произносим слово, не лгали, я, впрочем, опасаюсь, как бы не лгали сами те, кто это говорит. Поэтому тебе уже принадлежит решать, считать ли нам, что слово названо так от сотрясения или от истины одной, либо от истины гудения, или лучше нам не заботиться [о том], откуда оно названо, так как мы понимаем то, что оно означает. Кратко, однако, обозначив этот вопрос о происхождении слов, я хочу, чтобы ты его немножко усвоил, дабы нам не показалось, что какая-либо часть предпринятого труда была оставлена без внимания. Стоики, над которыми Цицерон по этому поводу насмехается как это может делать только он, утверждают, что нет ни одного слова, несомненного происхождения коего нельзя было бы объяснить. И ввиду этого их легко было осадить, если ты скажешь, что это дело бесконечное: какими бы словами ты происхождение некого слова ни истолкуешь, в свою очередь происхождение этих [слов] придется тебе искать, то они ответят, что оно должно разыскиваться до тех пор, пока не дойдет до того, что вещь не будет согласовываться со звучанием слова по какому-то уподоблению, например, когда мы говорим: «звон медных грошей», «ржание лошадей», «блеяние овец», «шум толп», «лязг цепей». Ты ясно

* Cic. De nat. deor. III, 24. — Прим. изд.

** Verg. Georg. III, 223. — Прим. изд.

ведь видишь, что эти слова так же звучат, как и вещи, которые обозначаются этими словами. Но так как существуют вещи, которые не звучат, то в их подобии получает перевес осязание, как если бы оно дотрагивалось до чувства мягко или резко. Мягкость или резкость букв проявляется при их прикосновении к слуху — так и рождаются с их помощью имена: например, само мягкое (lene) звучит мягко, когда мы его произносим. Кто, равным образом, не сочтет резкость (asperitas) резкой по самому имени? Для ушей мягко, когда мы произносим наслаждение (voluptas), резко, когда мы произносим крест (crux). Как воздействуют сами предметы, так чувствуются и слова. Мед (mel): насколько приятен вкус самой вещи, настолько приятно и имя ее дотрагивается до слуха. Острое (acre) для обоих [чувств — вкуса и слуха] является резким. Шерсть (lana) и терновник (vepres) — как слышатся слова, так и они, когда до них дотрагиваются. Считают, что то, где смысл (sensus) вещей согласуется со смыслом звуков, является как бы колыбелью слов (cunabula verborum). Отсюда право именования(licentia nominandi) переходит к сходству между самими вещами, как например, крест (crux) назван так по той причине, что резкость самого слова согласуется с болью, которую причиняет крест; ноги (crura), однако, были так наименованы не из-за резкой боли, но потому что длиною и крепостью своей среди прочих членов тела подобны они древу креста. Это доходит и до злоупотребления (abusio) [катахреза], когда употребляется наименование, не столько подобное вещи, сколько как бы соседнее с ней. Чего же есть подобного среди значений маленького (parvi) и мелкого (minuti), когда может существовать маленькое не только не мелкое, но даже до известной степени растущее? Мы, все-таки, вследствие некоторого соседства (vicinitatem) говорим «мелкое» вместо «маленького». Однако это злоупотребление словом находится во власти говорящего: у него ведь есть слово «маленькое», чтобы он не говорил «мелкое». Вышеупомянутое больше имеет отношение к тому, что мы теперь желаем показать, ибо, когда в банях говорится бассейн (piscina), в котором рыб (piscium) никак быть не может и который не имеет ничего похожего на рыб, кажется, однако, [что он] так назван не от слова «рыба», а из-за воды, где рыбы живут. Так, имя перенесено не по подобию, но используется по некому соседству. Ибо если кто-нибудь скажет, что люди благодаря плаванию делаются подобными рыбам, и отсюда происходит имя бассейна, то глупо это опровергать, когда [имя] ни с одним из предметов не расходится и в обоих из них кроется. Все же хорошо получилось, что мы уже можем рассудить при помощи только одного примера, чем различается происхождение слова, которое схвачено по соседству от того, что производится по подобию. Отсюда переходят прямо вплоть до противоположности. Ведь считается, что роща (lucus) названа так потому, что меньше всего светится (luceat), война (bellum) — от того, что вещь не милая (bella), и союзу (foedus) [дано] имя потому, что это вещь не мерзкая (foeda). Ибо, если бы оно было, как иные полагают, названо от мерзости свиньи (a foeditate porci), то происхождение [слова] возвратится к пресловутому соседству, когда же то, что делается, именуется от того, посредством чего делается. В самом деле, это соседство представляет собой широкое понятие и может быть разделено на ряд аспектов. [А именно:] по причине действия (per efficientiam), как та самая мерзость свиньи, посред-

ством которой образуется союз, или по результатам действия (per effecta), как колодец (puteus) называется так от того, что его действием является питье (potatio), или через то, что содержит, как город (urbs), который, полагают, был наименован от окружности (orbis), ибо имелось обыкновение обводить плугом место, освященное птицегаданием, что и упоминает Вергилий, когда Эней обозначает город плугом*, или через то, что содержится, как если бы кто, поменяв букву в слове амбар (horreum), утверждал, что его название происходит от ячменя (hordeum), либо вследствие «злоупотребления», когда мы говорим «амбар», а в него прячут пшеницу, либо по части о целом, как весь меч называют именем острия (mucronis), которое является оконечной частью меча, либо по целому о части, как волос (capillus), словно волос головы (capitis pilus). К чему мне углубляться далее? Какие бы иные [подразделения соседства] ни добавлять — либо по подобию предметов и звуков, либо по подобию самих вещей, либо по их соседству, либо по противоположению, — [во всех них] содержится, как ты увидишь, происхождение слова. И это при том, что мы не в состоянии, и, в конечном счете, не всегда можем проследить его далее подобия звука. Бесчисленны ведь слова, происхождение которых или, как я считаю, не существует, или сокрыто, как утверждают стоики. Посмотри все-таки, маленько, каким образом [стоики] рассчитывают дойти до этой словесной колыбели или, лучше сказать, ствола, либо даже семян, далее которых разыскивать происхождение они не допускают и никто, если даже захочет, ничего найти не сможет. Никто не отрицает, что слоги, в которых буква «V» занимает место согласного и которые являются первыми в нижеследующих словах: vafer (хитрый), velum (парус), vinum (вино), vomis (лемех), vulnus (рана), издают густой и как бы здоровый (validum) звук. Ибо это одобряет и обычай речи, когда в некоторых словах мы его опускаем, чтобы он не отягощал слуха. Действительно, откуда происходит, что amasti (вы полюбили) мы говорим охотнее, нежели amavisti, и nosti (вы узнали) — чем novisti, и abiit (он ушел), а не abivit. Когда мы говорим «сила» (vim), то звучание слова, как оно произносится, слышится крепким и подходит к вещи, которую обозначает. Уже по этому соседству были названы, как может представляться, «узы» (vincula), также как и «ивовая лоза» (vimen), которой нечто обвивается, то есть посредством того, что ими производится и потому, что они являются насильственными. Сходным образом, «лозы» (vites) хватают своими обвивами подпоры, на которые опираются. Сходным образом, благодаря сходству Теренций назвал сгорбившегося (incurvum) старика согбенным (viеtum)**. И от этого же земля, которая из-за ног путников является извилистой и протоптанной, называется «дорогой» (via). Если же via так названа оттого, что, как чаще думают, была протоптана «силою ног» (vi pedum), то происхождение ее возвращается к тому самому «соседству». Однако произведем его по подобию виноградной (vitis) либо ивовой (viminis) лозы, названной от «изгиба» (a flexu). Итак, спрашивает меня кто-нибудь: вследствие чего «дорога» так названа, я отвечаю, что от «изгиба», потому что согнувшимся (flexum) и как будто кривым называют

* Verg. Aen. LV, 755. — Прим. изд.

** Terent. Eunuch. IV, 4, 21. — Прим. изд.

согбенного (vietum) старика, откуда и vietos (согбенными) именуются также и железные ободья, опоясывающие дерево колеса. [Собеседник] продолжает расспрашивать, почему vietus («согбенный» обод) называется согнувшимся (flexum), и тут я отвечаю, что по сходству с виноградной лозой (vitis). И когда он настаивает и требует, откуда происходит такое имя лозы (vitis), я говорю: потому что она обвивает (vinciat) то, что связала. Им выведывается, откуда происходит само [слово] «обвивать» (vincire); мы скажем — от «силы» (a vi). Он осведомится, «почему сила так именуется»; тогда дается обоснование: потому что слово соответствует обозначаемой вещи своим мощным и как бы здоровым звучанием. Далее спрашивать ему не о чем. С другой стороны, бессмысленно прослеживать, сколькими способами видоизменяется происхождение слов из-за искажения голосов. Ведь это и долго, и, по сравнению с тем, что было упомянуто, в меньшей степени необходимо.

Глава VII О силе воздействия слова

Теперь мы силу воздействия слова, насколько предмет позволяет, вкратце рассмотрим. Сила слова по тому познается, насколько оно имеет вес. Имеет же вес оно настолько, насколько на слушателя действовать может. В свою очередь, действует на слушателя слово либо сообразно себе, либо сообразно тому, что означает, либо согласно обоим совместно. Но когда оно сообразно себе действует, либо к одному чувству относится, либо к искусству, либо к обоим. Чувство же или природой движется или привычкой. Природой [чувство] движется в том, кто оскорбляется, если кто-то назовет Артаксеркса царем либо обрадуется, когда услышит Евриала. Кто же, даже если ничего не слыхал об этих людях, не сочтет, однако, что в одном [имени] резкость большая, а в другом мягкость? Привычкой движется чувство, когда оскорбляется, если кто-нибудь в качестве примера будет назван «Мотта» и не оскорбляется, если услышит «Котта». Ведь тут не важна привлекательность или непривлекательность звука, но имеют значение лишь недра ушей (penetralia): принимают ли они проходящие через себя звуки, словно гостей знакомых или не знакомых. Искусством же двигается слушатель, когда по произнесении для него слова, он размышляет, какая это часть речи, либо он воспринимает что-нибудь другое в тех науках, которые учат о словах. И все же суждение о слове производится на основании обоих, то есть по чувству и по искусству, так как то, что отмеряют (metiuntur) уши, отмечает разум и придает имя так, что когда говорится «лучший» (optimus), как только ухо ударят один долгий слог и два кратких [слога] этого имени прилагательного, ум, благодаря искусству, тотчас узнает стопу дактиля. Однако слово действует уже не сообразно себе, но сообразно тому, что оно означает, когда приняв знак для слова, ум не рассматривает ничего иного, кроме самой вещи, знаком которой является то, что [ум] воспринимает, как, например, Августина назвав, ничего другого, кроме меня самого, не мыслится тем, кому я известен, либо если случайно это имя услышит тот, кто со мною не знаком, или — знал другого, кто зовется Августином, ему

любой иной человек придет в голову. Когда же слово действует на слушателя одновременно и сообразно себе, и сообразно тому, что оно обозначает, тогда одновременно обращает на себя внимание и само высказывание и то, что им высказывается. Откуда же возникает, что не оскорбляется ушей невинность, когда он слышит: «рукой, брюхом, членом отеческое достояние он расточал»?* Она, напротив, оскорбилась бы, если бы непристойная часть тела называлась грязным и простонародным именем, так как вещь является одной и той же, которой принадлежат оба наименования, за исключением того, что в одном [наименовании] гнусность обозначаемой вещи покрывается красотою обозначающего слова, в другом же безобразие одинаково поразит и чувство, и ум: как если бы одна и та же, а не какая-нибудь другая, блудница по-разному, однако, смотрелась бы в одеянии, в котором она привыкла перед стоять судьей, и в том, в чем она лежит в роскошной комнате. Следовательно, когда такая сила у слов обнаруживается и настолько многообразная, насколько кратко и, по обстоятельствам поверхностно, мы [ее] коснулись, тогда по размышлении возникает двоякое понимание: [сила у слов служит] частью ради раскрытия истины, частью ради соблюдения изящества, из чего первое имеет отношение к диалектику, второе больше всего к оратору. Хотя, конечно, как рассуждению не следует быть нелепым, так и красноречию не подобает быть лживым, однако и в первом до того часто, что чуть ли не всегда жажда учения пренебрегает услаждением слуха, и в последнем еще более невежественная чернь считает истинно сказанным то, что красно сказано. Вследствие этого, когда выявляется то, что свойственно каждому, становится очевидным, что как спорящему, если ему есть какое-нибудь дело до услаждения, надо спрыснуться риторической краской, так и оратору, если он желает убедить в истине, надлежит укрепиться как бы диалектическими жилами и костями, которые по самой природе не могли быть отняты у наших тел без потери крепости и сил; с другой стороны, им не было дозволено зиять глазам на омерзение.

Глава VIII

Темное и неоднозначное. Различие темного и неоднозначного.

Три рода темного

Итак, теперь ради распознавания истины, которое диалектика объявляет своим делом (ргой1е1:иг), мы увидим, какие помехи возникают из этой словесной силы, некие семена которой мы разбросали. Увидеть же в словах истину слушателю препятствует или темнота, или неоднозначность. Различие между темным (оЫсигиш) и неоднозначным (аш1^ииш) в том, что в неоднозначном выражается многое, из которого неведомо принять то, что предпочтительнее, в темном, напротив, обнаруживается, что не на чем или мало на чем можно сосредоточиться. Но когда мало чего обнаруживается, тогда темное подобно неоднозначному: как если бы кому-нибудь, отправившемуся в путь, повстречалось бы место разветвления двух, или трех, или даже, если можно так выразиться, многих дорог, но из-за густоты тумана не проявляется ничего,

* 8а11ш1 СаШта. 14. — Прим. изд.

присущего дорогам. Поэтому от продвижения [путник] сначала был удержан страхом темноты, однако когда туман начал значительно рассеиваться, показывается нечто, в отношении которого неясно, свойственно ли оно дороге или земле и более ли яркого цвета. Это значит, что темное подобно неоднозначному. Когда прояснилось небо, насколько стало достаточно глазам, и вот уже понятно направление всех дорог, все же питаются сомнения о том, куда должно идти, не из-за темноты, но из-за неоднозначности. Таким образом, существуют три рода темного. Один, когда то, что доступно чувству, для закрыто ума, словно кто-нибудь смотрит на нарисованное пунийское яблоко [гранат], которого никогда не видал и вообще о том, каким оно могло бы быть, не слыхал; не в глазах, а в уме причина того, что изображение этого предмета ему не знакомо. Другой род темного — это когда предмет будет доступным уму, если от чувства и не закрыт, подобно нарисованному человеку в потемках: ведь когда он явится глазам, ум нисколько не будет сомневаться в том, что нарисован человек. В третьем роде темного [предмет] также сокрыт от чувств, но все-таки, если обнажится, то для ума ничего большего не проступит: данный род из всех наиболее темный, как если бы невежду заставили узнать то пунийское нарисованное яблоко даже во тьме.

Направь теперь мысль на слова, которым принадлежат эти подобия. Представь, что какой-нибудь грамматик, когда были созваны ученики и установилась тишина, вполголоса проговорил: Temetum [крепкое вино]; те, кто вблизи сидел, вполне услышали то, что им было сказано, те, кто дальше — недостаточно, тех же, кто дальше всех сидел, никакой вовсе звук не коснулся. Из них те, кто вблизи сидел, не имели понятия о том, чем является теметум, те же, кто был дальше, не знаю, по какой случайности, частью знали, что такое теметум, а частью не знали, что же касается тех, кто учительского голоса и не услышал, то для них то, чем является теметум, осталось совершенно неизвестным; все темнотой были запутаны. И тут ты уже просматриваешь все эти три упомянутые рода темного. В самом деле, те, кто не сомневался в услышанном, подпадают под первый из этих родов, с которым сходно пунийское яблоко, о коем не имеют понятия, однако, изображенном при свете. Те, кто знал слово, но или недостаточно, или совсем не воспринял звучание, работают на второй из упомянутых родов, которому подобно человеческое изображение, но не в светлом или даже в совсем темном месте. Те же, кто не имел отношения не только к звучанию, но и к значению слова, погружаются в слепоту третьего рода, из всех самого отвратительного. В отношении же того, что было упомянуто, когда нечто темное подобно неоднозначному, то это можно обозреть на [примере] тех, кто, при том, что слово им было знакомым, воспринимал голос пусть и не совершенно отсутствующий, но и не вполне отчетливый,. Итак, все роды темного в речи избегнет тот, у кого и голос достаточно внятный, и речь не затруднена, и кто наиболее пользуется знакомыми словами. Посмотри теперь в том же примере учителя грамматики, насколько вообще сильнее запутывает неоднозначность, нежели темнота слова. Представь же, что те, кто присутствовал [из слушателей], достаточно на слух воспринимали голос учителя и что он произнес то слово, которое было бы всем известным, например, предположи, что он сказал: «великий» (тадпш) и вслед за тем умолк. Обрати внимание, какие

неопределенности претерпеваются [присутствующими] после того, как ими было услышано это имя прилагательное. Что, если он скажет: «какая это часть речи?» Что, если он будет узнавать о размере: «какая это стопа?» Что, если он спросит из истории, например: «Великий Помпей сколько войн провел?» Что, если ради придания привлекательности стихам, он скажет: «великий и едва ли не единственный [великий] поэт Вергилий?» Что, если он станет порицать нерадение учеников и затем разразится такими словами: «великая вас лень охватила по поводу занятий науками»? Разве ты не видишь, что по удалении облаков мрака, из того, что было сказано выше, как бы проступает развилка многих дорог? Действительно, то единое, что было сказано: «великий» и именем является, и стопой хорея, и Помпеем, и Вергилием, и ленью нерадения. И если даже другое, пожалуй, бесчисленное, не было упомянуто, то оно все же может подразумеваться в высказывании этого слова.

Глава IX Неоднозначностей два рода

Поэтому совершенно правильно было сказано диалектиками, что неоднозначным является любое слово. И пусть [тебя] не волнует то, что у Цицерона Гортензий злословит следующим образом: «они утверждают, что дерзают и неоднозначное объяснять ясно. В то же самое время они говорят, что любое слово является неоднозначным. Каким же тогда образом они объясняют неоднозначное с помощью неоднозначного? Ведь это то же самое, что в потемки принести потухшую лампу»*. Метко и притом остроумно сказано; но вот что у того же Цицерона Сцевола говорит Антонию: «наконец, чтобы для мудрых красноречиво и даже для глупцов правильно ты казался говорящим». Что же другого бы сделал в этом месте Гортензий, если бы остротой ума и изяществом слога, наподобие несмешанному сладкому [вину] из чаши, он не разлил невеждам густого туману? Что ведь было сказано о том, что любое слово является неоднозначным, сказано об отдельных словах. С другой стороны, неоднозначное объясняется в ходе рассуждения и решительно никто не рассуждает посредством отдельных слов. Никто, следовательно, не будет объяснять неоднозначные слова при помощи неоднозначных слов. И, однако, когда любое слово является неоднозначным, никто не будет объяснять неоднозначность слов иначе, как при помощи слов, но уже теперь составных, которые не будут неоднозначными. Ведь если бы я сказал, что каждый воин является двуногим, то из этого бы не следовало, что когорта непременно состояла из двуногих воинов; таким образом, когда я говорю, что неоднозначным является любое слово, я не говорю «предложение» или «рассуждение», хотя эти последние и сплетаются из слов. Любое, следовательно, неоднозначное слово можно будет объяснить с помощью однозначного рассуждения.

Теперь рассмотрим роды неоднозначностей, каковых прежде всего два: один вызывает сомнения даже и в том, что говорится, другой — только в том, что пишется. Если кто как услышит [слово] острие (ааез), так и прочтет его,

* С1е. Бе Ога1 I, 10, 4. — Прим. изд.

то он может находиться в неопределенности, если только благодаря предложению не прояснится, является ли сказанное, либо написанное острием

военного строя или меча, или же взора. С другой же стороны, если кто найдет написанное слово, например, leporem и будет неясно, в каком предложении оно помещено, то он действительно усомнится, должен ли предпоследний слог этого слова растягиваться оттого, что оно является [словом] lepos (прелесть), или он должен делаться кратким оттого, что оно является [словом] lepus (заяц), — и эта околичность, конечно, не проявилась бы в случае, если бы он услышал винительный падеж этого слова с голоса говорящего. Ибо если кто скажет, что даже дурно говорящий произносить мог, то слушателю помешала уже не неоднозначность, но темнота, из-за того, однако, рода [темноты], который подобен неоднозначному, потому что дурно по-латыни произнесенное слово, тянет размышляющего не в стороны разных значений, но к тому, которое, очевидно, толкает. Итак, тогда как эти два рода чрезвычайно различаются между собой, первый род снова делится надвое. Действительно, когда все, что ни говорится, также может пониматься и более чем одним [способом], тогда эти самые [способы], надо думать, могут содержаться либо не только в одном наименовании, но и в одном определении, либо охватываясь только общим наименованием, они, однако, объясняются при помощи разных приемов (ex-peditionibus). Те [слова], которые может включить в себя одно определение, называются односмысленными (univoca), те же, что необходимо по-разному определять под одним именем, имеют имя двусмысленных (aequivocis). Сначала поэтому мы рассмотрим односмысленные [слова], но, поскольку этот род был уже раскрыт посредством определения, пусть он освещается с помощью примеров. Когда мы говорим «человек», то мы говорим, что это как мальчик, так и юноша, и старик, как глупый, так и мудрый, как великий, так и жалкий, как гражданин, так и иноземец, как горожанин, так и селянин, как тот, кто уже умер, так и тот, кто нынче жив, как сидящий, так и стоящий, как богатый, так и бедный, как делающий что-либо, так и бездействующий, как радующийся, так и скорбящий, либо ни тот, ни другой. Но во всех этих высказываниях нет ничего, что бы не получило имени человека, равно как и того, что бы не заключалось в определении человека, ибо определение человека: животное разумное и смертное; никто поэтому не может сказать, что животное разумное и смертное только юноша, но не старик и мальчик и т. п. или — только мудрец, но не глупец? Напротив, и это, и прочее, что было перечислено, содержится как в имени человека, так и в определении. Ведь если мальчик или глупец, или бедняк, или даже спящий, не является разумным и смертным животным, то не является и человеком; напротив — человеком является, следовательно, в том определении содержится с необходимостью. И прочее [в этом роде] нисколько не подлежит сомнению. С другой стороны, о мальчике маленьком или глупом, либо прямо тупоумном, о спящем или пьяном, либо бесноватом можно питать сомнения, каким образом они могут быть разумными животными. Возможно, конечно, это защищать, однако это является долгим для поспешающих к другим [предметам]. Для того, что обсуждается, достаточно следующего: определение человека не является правильным и незыблемым, если в нем не содержится каждый человек, а кроме человека — ничто. Итак,

те [слова] суть односмысленные, которые заключаются не только в одном имени, но и в одном, принадлежащем тому же самому имени, определении, хотя между собой они могут различаться как именами, так и собственными определениями. Разные же имена «мальчик», «юноша», «богач» и «бедняк», «свободный» и «раб», и тому подобное из различий; потому они имеют отличные друг от друга собственные определения. Однако поскольку для них одно общее имя есть «человек», постольку и «животное разумное и смертное» является одним общим определением.

Глава X

Разнообразная двусмысленность из-за неоднозначностей

Теперь мы рассмотрим двусмысленные (aequivoca) [слова], в которых запутанность неоднозначностей разрастается чуть ли не до бесконечности. Попытаюсь все же расчленить их на определенные роды. Отвечает ли способность моей попытке, тебе судить. Итак, неоднозначности, которые проистекают от двусмысленности, прежде всего, существуют трех родов: один от искусства (ab arte), другой от употребления (ab usu), третий от обоих. Ведь у грамматиков по-иному определяется, что такое имя, нежели что такое стопа дактиля или что такое двусмысленность. И, однако, то одно [слово], что я говорю: «Туллий» — является и именем, и стопой дактиля, и двусмысленностью. Поэтому, если бы кто от меня потребовал, чтобы я определил, что такое «Туллий», то я отвечу путем объяснения какого угодно значения. Я могу, конечно, правильно сказать, что Туллий есть имя, которым обозначался человек, один величайший оратор, который в качестве консула подавил заговор Катилины. С точностью обрати внимание на то, что мною было определено.само имя. Ведь если бы мне надлежало определить самого Туллия, на которого, живи он, возможно было бы пальцем указать, то я бы не сказал, что Туллий есть имя, которым обозначался человек, а сказал бы: «Туллий есть человек» и лишь тогда добавил остальное. Также я ответить бы мог следующим образом: «Туллий стопа дактиля, состоящая из этих букв» — к чему же теперь перечислять эти буквы? Можно еще сказать, что «Туллий» есть слово, через посредство которого все это между собой является двусмысленным, наряду с самим вышеназванным и тому подобным, что возможно придумать. Когда, следовательно, то одно [слово], что я сказал, «Туллий», мне было дозволено столь разнообразно определять согласно терминам искусств, то зачем нам сомневаться в том, что существует род неоднозначностей, происходящих от двусмысленностей, о которых по справедливости можно сказать, что они случаются по искусству? Мы ведь сказали, что двусмысленными (aequivoca) не являются те слова, которые могут быть схвачены как в одном имени, так и в одном определении. Взгляни теперь на другой род [неоднозначностей], который происходит, как мы упоминали, из употребления речи. «Употреблением» я сейчас называю как раз то, ради чего мы познаем слова. Кто же слова подыскивает и собирает ради слов? Итак, представь уже, что кто-нибудь слышит [слово «Туллий»] таким образом, чтобы ничего не узнать из частей речи и не расспрашивать ни о размерах, ни о какой-

либо словесной науке. Однако, когда говорится «Туллий», все еще возможно запутаться из-за двусмысленностей неоднозначности. Ибо этим именем может обозначаться и сам тот, кто был величайшим оратором, и его живописное изображение или статуя, и книга, в которой его изображения содержатся, и даже то, что осталось в могиле от его трупа,. Мы ведь говорим: «Туллий избавил родину от гибели», и «Туллий, позлащенный, на Капитолии стоит», и «Туллия всего тебе прочесть нужно», и «Туллий похоронен в этом месте» по разным соображениям. Одно, конечно, имя, но все это должно быть объяснено с помощью разных определений. Вот таков есть род двусмысленностей (genus aequivocorum), в котором неоднозначность рождается уже не из какой-либо науки о словах, но — из самих слов, которые обозначаются. С другой стороны, если и тот, и другой [род двусмысленностей] сбивает с толку слушающего, либо читающего, называется ли он по искусству, или по употреблению речи, то правильно ли будет добавляться третий род? И пример этого также яснее обнаружится в предложении, если кто-нибудь скажет: «многие писали дактилическим размером, скажем, Туллий». Ведь тут неясно, был ли Туллий употреблен в качестве примера дактилевой стопы или дактилического поэта, первое из чего понимается по искусству, второе — по употреблению речи. Но так же [такое] случается и в отношении простых слов, подобно тому как это слово грамматик произносит слушающим ученикам, как мы показали выше.

Итак, когда эти три рода различаются между собой по очевидным основаниям, первый род снова разделяется надвое. Ведь что бы ни производило неоднозначности слов по искусству, частью может служить собой в качестве примера, частью же — не может. Когда же я определяю, что обозначает «имя», я могу его само привести ради примера. Ведь то, что я произношу, «имя» (nomen), непременно является именем существительным, ибо по этому правилу оно склоняется по падежам, когда мы говорим: «имя» (nomen), «имени» (nominis), «имени» (nomini) и др. Также, когда я определяю, что обозначает «стопа дактиля» (dactylus pes), она сама может служить в качестве примера. Ведь, в то время как мы говорим «дактиль» (dactylus), произносим один слог долгий и затем два кратких. Но все же, когда определяется, что обозначает «наречие», ты не можешь избрать его самого в качестве примера. Ибо, тогда как мы произносим «наречие», само это высказывание является именем. Так, согласно одному пониманию, наречие, во всяком случае, является наречием, и не является именем, согласно же другому — наречие не является наречием, потому что является именем. Также, когда определяется, что обозначает «стопа кретик» (pes creticus), она сама не может служить в качестве примера. Это ведь высказывание, когда мы говорим: «кретик» сначала состоит из одного долгого слога, затем из двух кратких, то же, что [кретик] обозначает — из долгого, краткого и долгого. Так и здесь, сообразно с одним пониманием, кретик есть не что иное, как кретик, сообразно с другим же, кретик не является кретиком, потому что является дактилем.

Второй же род [двусмысленностей], о котором сказано, что он, уже помимо наук о словах, относится к речевому употреблению, две имеет разновидности. Ведь двусмысленные [слова] бывают либо одного и того же происхождения, либо разного. [Словами] одного и того же происхождения я называю [те слова],

которые охватываясь одним именем, и притом не одним определением, все же растекаются как бы из одного источника, как в том, что «Туллием» [называется] и человек, и статуя, и книга, и труп. И хотя все это не может заключаться в одном определении, но, в конце концов, имеет один источник, а именно: самого настоящего человека, которому принадлежат и эта статуя, и эти книги, и этот труп. Но когда мы говорим: nepos, то он вследствие весьма разного происхождения обозначает сыновнего сына, и мота. Итак, запомним, что это является разнообразным, а ты взгляни на тот род [двусмысленностей], который я называю одного и того же происхождения — на какие [составные части] он делится еще раз. Ибо делится он надвое, из чего одно случается посредством переносного значения (translatione), другое — посредством склонения (decli-natione),. Переносным значением я зову, когда одно имя делается из многих вещей или по подобию, скажем, Туллием именуется как тот, у кого было великое красноречие, так и его статуя, или — по целому, когда им прозывается часть, подобно тому, как труп его можно назвать Туллием, или по части — целое, так как «крышами» мы называем целые дома. Либо — по роду о виде: «словами» (verba) преимущественно называется все то, с помощью чего мы говорим, но все же глаголами (verba) в собственном смысле (proprie) названо то, что мы спрягаем по залогам и временам; либо — по виде о роде: хотя ведь «школярами» (scholastici) не только в собственном, но и в первоначальном смысле именуются те, кто все еще ходит в школу (schola), всем, однако, кто живет, занимаясь литературой, присваивают это наименование. Либо — по действию причины (ab efficiente effectus), как «Цицерон» есть книга Цицерона; либо по причине действия (ab effectu efficiens), как «ужасом» [называется] тот, кто ужас порождает. Либо — по содержащему о содержащемся, как домом называются также те, кто в доме находится; либо — наоборот, как «каштаном» также и дерево именуется; либо — все прочее одного и того же происхождения, что возможно отыскать, которое прозывается как бы посредством переноса. Ты видишь, как я полагаю, какую неоднозначность производит в словах [переносное значение]. С другой стороны, то, что мы называем неоднозначным [в рамках] принадлежности к одному и тому же происхождению по условиям склонения, то оно таково. Вообрази ради словесного примера, что кто-нибудь сказал «идет дождь» (pluit). И это непременно должно быть определено по-разному. Также, если кто скажет scribere (писать) — неясно, в инфинитиве ли действительного залога (infinitivo activo) он произнес или в повелительном наклонении страдательного (imperativo passivo). Хотя homo (человек) является одним именем, так же, как и одним высказыванием, однако производится то именительным падежом [homo], то звательным [homo], каким образом — и doctus (ученый) и docte (о, ученый!), где высказывание также различается. Doctius одно, когда мы говорим: doctius mancipium (более ученый раб), другое, когда говорим: doctius illo iste disputavit (этот рассуждал более учено, нежели тот). Следовательно, неоднозначность порождена склонением (declinatione). Ведь склонением я теперь называю все, что ни случается со словами по голосам ли, или по значениям при изменении формы (flectendo). Ибо hic doctus (этот ученый) и o docte (о, ученый!) изменяются также по голосам, hic homo (этот человек) же и o homo (о, человек!) — по одним лишь значениям. Но таким способом едва ли можно

до конца разлагать род неоднозначностей на мелкие части и прослеживать. Поэтому сам предмет до сих пор было достаточно обозначить, особенно для твоего ума. Взгляни теперь на те [неоднозначности], что ведут разное происхождение. Дело в том, что сами они разделяются уже на два важнейших вида (primas formas), из которых один имеет отношение к разнообразию языков: например, когда мы говорим tu, этот единый звук обозначает* одно у греков, другое у нас. Вот почему этот род нужно было только отметить, не может же быть каждому предписано, сколько языков ему знать или на скольких языках рассуждать. Другая разновидность [неоднозначностей], которая, правда, производит неоднозначности в одном языке при разном, однако, происхождении того, что обозначается одним наименованием, как то, что мы выше утверждали о племяннике (nepos). И эта [разновидность] опять раскалывается надвое. В самом деле, либо под одним и тем же классом части речи возникает [неоднозначность]: nepos является именем настолько же обозначает сыновнего сына, насколько мота, либо — под разными, ведь не только одно — когда мы говорим qui, а другое — когда сказано: qui scis ergo istuc nisi periculum feceris?** (как же ты знаешь об этом, если не совершил попытки?), но первое — местоимение, а последнее — наречие.

Так вот, от обоих, то есть как от искусства, так и от употребления слов, что мы установили у двусмысленностей третьим родом, столько разновидностей неоднозначностей могут существовать, сколько мы перечислили в двух вышеупомянутых [родах].

Остается тот род неоднозначного, который отыскивается в одних лишь письменных произведениях (scriptis) и которого существует три вида. В самом деле, такая неоднозначность производится либо количеством слогов, либо ударением, либо обоими: количеством, подобно тому как пишется ve-nit — о времени неясно из-за скрытого количества первого слога; ударением, подобно тому как пишется pone, — от того ли, что является [глаголом] pono или, как сказано: pone sequens namque hanc dederat Proserpina legem*** (позади следуя, ибо Прозерпина установила это правило) — неясно, из-за скрытого места ударения; либо же вследствие обоих [т. е. и количеством слогов и ударением] [неоднозначное] производится, как то, что выше мы сказали по поводу lepore. Ведь предпоследний слог этого слова должен не только растягиваться, но и обостряться**** если оно произведено от того, что является словом lepos (прелесть), а не от того, что является словом lepus (заяц).

* Tou — артикль м. р. род. пад. и tu — местоимение 2 л. ед. ч. — Прим. перев.

** Terent. Andr. III, 3, 33. — Прим. изд.

*** Verg. Georg. IV, 487. — Прим. изд.

**** То есть слогу придается острое ударение (acuenda est syllaba). — Прим. перев.