Нужна ли современной России система политического образования? Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

«Круглые столы» семинара «Петербургская политологическая экспертиза»

НУЖНА ЛИ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ СИСТЕМА ПОЛИТИЧЕСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ?

18 ноября 2006 г. на факультете философии и политологии СПбГУ прошло очередное, четырнадцатое заседание «круглого стола» «Петербургской политологической экспертизы». Приводим полную стенограмму заседания.

Список экспертов «круглого стола»:

Ачкасов Валерий Алексеевич — доктор политических наук, профессор, заведующий кафедрой факультета философии и политологии СПбГУ.

Артемов Георгий Петрович — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой факультета философии и политологии СПбГУ.

Барыгин Игорь Николаевич — доктор политических наук, профессор факультета международных отношений СПбГУ.

Бернацкий Георгий Генрихович — доктор юридических наук, профессор СПбГУЭиФ.

Виноградова Светлана Михайловна — доктор политических наук, профессор, заведующий кафедрой факультета международных отношений СПбГУ.

Гуторов Владимир Александрович — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой факультета философии и политологии СПбГУ.

Грибанова Галина Исаковна — доктор политических наук, профессор, заведующий кафедрой РГПУ им. А. И. Герцена.

Дука Александр Владимирович — кандидат политических наук, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского социологического института РАН РФ.

Исаев Борис Акимович — доктор социологических наук, профессор, заведующий кафедрой Балтийского технического университета (Военмех).

Карцов Алексей Сергеевич — кандидат политических наук, кандидат юридических наук, доцент факультета международных отношений СПбГУ.

Козлихин Игорь Юрьевич — доктор юридических наук, профессор юридического факультета СПбГУ.

Ланцов Сергей Алексеевич — доктор политических наук, профессор факультета философии и политологии СПбГУ.

Ливеровский Алексей Алексеевич — доктор юридических наук, профессор, декан юридического факультета СПбГУЭиФ.

Мутагиров Джамал Зейнутдинович — доктор философских наук, профессор факультета философии и политологии СПбГУ.

Полякова Наталья Валерьевна — кандидат философских наук, доцент факультета философии и политологии СПбГУ.

Попова Ольга Валентиновна — доктор политических наук, профессор факультета философии и политологии СПбГУ.

Радиков Иван Владимирович — доктор политических наук, профессор факультета философии и политологии СПбГУ ф-та философии и политологии СПбГУ.

Сморгунов Леонид Владимирович — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой факультета философии и политологии СПбГУ.

Солонин Юрий Никифорович — доктор философских наук, профессор, декан факультета философии и политологии СПбГУ.

Цыпляев Сергей Алексеевич — президент фонда «Республика».

Щелкин Александр Георгиевич — доктор философских наук, професор, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского социологического института РАН.

Ачкасов: Уважаемые коллеги, не все эксперты смогли участвовать, в том числе Владимир Александрович Гуторов, который должен был делать главный доклад. Поэтому работаем в следующем режиме: выступят три человека с сообщениями — профессор Сморгунов, профессор Артемов и я, затем будут заданы вопросы выступающим, затем последуют короткие выступления присутствующих. Вопросы для обсуждения касаются политического образования и политической социализации, политического участия, легитимации российской власти, российской политической науки.

Я предоставляю слово профессору Сморгунову Леониду Владимировичу.

Сморгунов: В теме «Нужно ли России системное политическое образование», я думаю, особой проблемы нет, так как для любого государства, для сообществ, которые формируются, в том числе вне государственной сферы, оно необходимо. Более серьезный вопрос — каким должно быть содержание политического образования в связи с изменением политического режима, с теми концептами, которые проявляются на политической арене. Действительно, нам стоит задуматься, насколько нынешняя система политического образования соответствует динамике развития нашего внутреннего российского политического мира.

Вчера те, кто были на встрече с Председателем Совета Федерации Сергеем Михайловичем Мироновым, наверно, обратили внимание на фразы, которые были произнесены в начале, о том, что власть отвратительна в том смысле, что там очень много такого встречается, что наше сердце, наши чувства не принимают. Призывая философов включиться в политическую жизнь, он говорил: «Давайте, вступайте в нашу партию "Справедливая Россия", там вы найдете атмосферу, которая позволит говорить о перспективе политики, политического образования, политических ценностей, которые нам нужны». Слушая его выступление, я сделал для себя вывод, что, в принципе, он прав, потому что у большинства и российских политологов, и граждан Российской Федерации присутствуют властецентрированные представления о политике. Все, что связано с политикой, часто ассоциируется с действиями власти. Когда на IV Всероссийском Кон-205

ПОЯИТЖ. 2007. Том 3. № 1

грессе политологов была подвергнута критике эта идея, то один из протагонистов данной идеи, академик Пивоваров, имея в виду давние российские традиции, прямо выступил и сказал: «А почему нет? Почему не самодержавная демократия должна быть в качестве архетипа нашего представления о том, что собой являет современная политика?»

Я должен сказать, что власть, если ее не контролировать, по сути своей обладает таким качеством, как стремление к тирании. Это присуще любой власти. В этом смысле тирания, конечно, может быть не очень жесткой с точки зрения используемых для организации порядка в обществе способов. Но то, что она делает отрицательного для развития политики, так это, естественно, ограничение публичного пространства. Легитимация этого ограничения часто сводится к политическому признанию, что якобы власть знает, что она делает, лучше, сидя вот там наверху — «на семи холмах» — в Кремле; знает и видит все, что нужно; больше рядовых граждан понимает, что им нужно. Россияне заняты своими частными интересами, которые власть пытается удовлетворить. В этом смысле я несколько скептически смотрю на национальные проекты, потому что национальные проекты посвящены, в общем-то, частным интересам граждан. Я не вижу особого включения институтов гражданского общества в реализацию национальных проектов и пропаганды необходимости объединения публичной сферы с реализацией национальных проектов в России.

Следовательно, центральный вопрос политики заключается в том, кто знает, как делать публичные дела, и что такое «публичные дела». Нужно стремление власти взять на себя функцию «знающего все и вся» ограничить, поставить власть под контроль публичной политики, поставить под контроль того, что можно было бы обозначить в традиции Ханы Арендт «неупорядоченным действием, политическим событием», поставить закон под контроль события. В реальном политическом процессе эти тенденции просматриваются достаточно очевидно. Я для себя отметил проблему «цветных революций». Что это такое «цветные революции»? Это некоторая новая публичность, которая возникла на постсоветском пространстве. Другой вопрос: как мы квалифицируем значение этих «цветных революций»? Но это — попытка публичности поставить под свой контроль закон, поставить под контроль политический порядок, поставить под свой контроль политическую власть. Первые софисты в традиции европейской истории, мне кажется, размышляли как раз в этом направлении. Хотя у нас существует множество суждений о роли софистов в истории, философии и реальной политике, но они учили, как завоевывать политику, то есть власть и способность влиять на решения, подвергая сомнению то, что политика — сфера неизменности, сфера технического применения законов. Они поднимали значение идеи, что политика есть сфера неопределенного. Учиться побеждать в этой сфере неопределенного и является значимым компонентом политического образования.

Возникает вопрос, какие качества нужны политическому человеку, именно политическому человеку, а не «человеку власти». На Конгрессе в Фукуоке в одном из выступ-

лений на секции, посвященной парламентариям, прозвучала идея о том, что есть различия между качествами политика, который идет на выборы, и качествами политика, который осуществляет уже функции, принимая законы или участвуя в исполнительной власти, получив какую-то должность: президента, губернатора и т. д. Наверно, мы можем мысленно провести такую границу. Но в реальности есть много точек соприкосновения, мы, наверно, должны понимать, что для власти нужно техническое образование, не естественнонаучное, а менеджериальное (как управлять).

Я часто слышу критику, что политика у нас заменена управлением. И это действительно так. Политика в России заменена управлением, но в том смысле, что она захвачена управлением, концентрируется только на управленческих задачах. Мы сами отдаляем себя от политики, говоря, что у нас нет компетенции осуществлять властные полномочия, потому что это якобы специфические технологические знания. Конечно, это очень верное замечание в политической философии, что «Законы» Платона — это фактически управленческая техника власти и осуществления законов. А вот политика — немного другое, политика есть искусство жить с другими людьми и решать с ними общие задачи. Отсюда, конечно, в широком смысле слова возникает понимание гуманитарного образования, публичного образования, куда встраиваются собственно политическое образование, политическая философия и политическая наука.

Говоря о содержании самого политического образования, мы должны четко проводить некоторые различия, которые позволяют чувствовать значение знания для публичности, для политики.

Первое различие, которое я хочу провести, есть различие между «хорошим гражданином» и «добродетельным человеком». Я на одном из семинаров говорил об этом. «Хороший гражданин» привержен политическому режиму, он должен соответствовать политическому режиму, не высказывать отличных от идеалов режима своих суждений, то есть он должен соответствовать закону, который принят. А «добродетельный человек» стоит в некоторой оппозиции тому режиму, который является «нехорошим» режимом. С этим и связана попытка найти идеальные режимы или «правильные» режимы в Древней Греции. В русской философии тоже возникал вопрос о том, что нам нужно для России: хороший гражданин или добродетельный человек? Ответ заключался в том, что у нас много патриотов, то есть хороших граждан, но, к сожалению, не очень много добродетельных политиков, которые понимают, что такое добро, и готовы совместно с другими выявлять это добро.

Второе различие, которое нужно четко проводить в этой сфере, — это различие между любовью и дружбой, между интимностью и публичностью. Нельзя строить политику на идее любви и интимного отношения друг к другу, а нужно строить на отношениях уважения в широком понимании.

Третье различие, которое нужно проводить, — это различие между истиной и справедливостью или — в русской традиции — между истиной и правдой. Истину религиоз-

ное сознание нам достаточно четко определило; в этом смысле стремление к истине — это стремление к некоторому Абсолюту, авторитету, который господствует, а стремление к справедливости — это стремление к тому, чтобы мы находили при различии нашего представления о мире некоторое единое, общее суждение (но это еще вопрос, является ли оно истинным!), общее суждение о мире политического.

Отсюда следующее различие, которое я хочу провести, различие между идеей и общим мнением. Идеи хороши в политике, они должны быть в политике, но мы должны внимательно относиться к утопии политической, выраженной в идее, потому что она носит часто технический характер, а не политический. Последнее различие, которое нужно проводить, это различие между интересом и благом. Часто политика и публичность основываются на интересе, а должны основываться на благе.

Что нужно для России, говоря о политическом образовании в узком смысле слова? Я считаю, что для России на данном отрезке времени больше нужна политическая философия, чем политическая наука. Философия должна быть политическая, а не метафизическая, которая бы задумывалась о глобальном, о потаенном, о внутреннем. Она должна касаться дел российских, проблем ныне живущих людей, проблематики, их волнующей. Она не должны быть захвачена моральными, экономическими, эстетическими, религиозными целями. Это должна быть собственно политическая философия. Тогда только и лишь на этой основе российская политическая наука станет действительно наукой, а не слепком с американской политической науки, западноевропейской политической науки и т. д.

А был ли у нас в истории пример такого действительно политического образования? Посмотрим на опыт обучения в Царскосельском Лицее. Я когда-то интересовался этим, но по другому поводу. Что там требовалось для преподавания? В Царскосельском Лицее на первом плане стояли нравственные науки, не моральные, а нравственные науки, определяющие взаимодействие людей в этом публичном мире. В Уставе Лицея записано: «Основное правило ... способа учения состоит в том, чтобы не затемнять умы детей пространными изъяснениями, а возбуждать собственные его действия. Руководствуя воспитанников словесности, профессор должен тщательно избегать пустых школьных упражнений и, занимая воспитанников предметами возрасту их сообразными, прежде заставлять их мыслить, а потом искать выражения этих мыслей в слове и никогда не терпеть, чтобы они употребляли слова без ясных идей». Под нравственными науками здесь понимаются все те познания, которые относятся к нравственному положению человека в обществе, и, следовательно, к понятию об устройстве гражданских обществ, о правилах и возникающих обязанностях.

В этой связи последний сюжет: нам нужно обратить внимание на историю политической науки в России, чтобы понять традиции политической философии, политического размышления. Я высказал суждение о том, что политическая наука и политическая философия в России — это не 90-е годы XX в., это, по меньшей мере, XVII век, если не

раньше, когда она была институционализирована. Возвратимся к Царскосельскому Лицею. Работы Александра Петровича Куницына (1783-1840) были озаглавлены «Изображения политических наук. Лекции для студентов Лицея». В заключение своего выступления хочу сказать: у нас есть основа для того, чтобы наше политическое образование было приближено к тем проблемам, которые волнуют современного российского человека. Нужно опираться на российский опыт, а не на пустое заимствование традиций извне.

Ачкасов: Спасибо, Леонид Владимирович. Начну с того, что я не совсем согласен с предыдущим оратором. Понятно, что политическая наука должна иметь свое лицо, российское, и не походить на американскую. Но в ситуации, когда 55% граждан считают, что суверенитет и президент — это одно и то же, что Конституцию России написал лично В. В. Путин, есть потребность не только в политической философии, но в элементарном политическом знании в нашем обществе. Давно известно, что демократия может быть эффективной только при достаточно широкой вовлеченности граждан в политику, в политический процесс, но для реализации себя в качестве активного участника политического процесса нужно обладать хотя бы минимумом политических знаний, то есть знать, по крайней мере, те институты, права и обязанности, которые у гражданина существуют перед государством, в сфере политики в целом. Поэтому только политически активные и сознательно действующие в политике граждане могут стать действительными акторами политического процесса, стать партнерами государства, иначе государство для них будет чуждой силой, которая и навязывает им решения, и выбивает из них налоги, то есть является некой противостоящей силой, зачастую абсолютно непонятной и враждебной. В свою очередь это требует системы политического образования, которая давала бы элементарные знания гражданам о политике, о той политической системе, в которой они живут. Любая нормально функционирующая политическая система озабочена проблемой легитимации власти, как писал Сеймур Мартин Липсет, — «распространением ценностей, которые совместимы с существованием данной политической системы». В нашем обществе говорить о наличии такого рода системы, мягко говоря, сложно. Есть факультеты политической науки, есть огромное количество юридических факультетов, которые ответственны за правовое и политическое образование, есть сообщества юристов, политологов, но беда в том, что их существование не обеспечивает эффективное функционирование системы политического образования и распространения этого знания. Эта система на сегодняшний день отсутствует, и, как мне представляется, это должно быть одной из забот нашего с Вами государства, если оно хочет иметь, как говорил Леонид Владимирович, хорошего, то есть лояльного гражданина, который бы позитивно ориентировал себя в отношении политической системы и был способен осознанно участвовать в деятельности этой системы, по крайней мере, в том объеме, который предоставляет ему политический режим. В связи с этим задача встает не только перед государством, но и перед научным сообществом. Я хочу сказать о не-

которых проблемах именно политологического сообщества. С одной стороны, политологов сегодня, тех, кто себя так называет, достаточно много, тем более что одно время существовала «мода» на политическую науку, а политологами себя называли люди достаточно случайные. Но 15 лет как минимум существует профессиональное политологическое образование, которое худо-бедно выпускает каждый год несколько десятков или сотен специалистов. О качестве я сейчас говорить не буду, речь идет о том, что количество их достаточно большое. Практически в каждом вузе есть кафедра политологии или социологии, или, на худой конец, кафедра общественных наук. Беда в том, что голос этого сообщества абсолютно не слышен. Отнюдь не все, кто называют себя политологами, преподают политологию, занимаются научной или исследовательской работой. Для этого есть объективные причины. Политологи-преподаватели (я о них в основном говорю), как и все вузовские преподаватели, попали в чрезвычайно тяжелое положение. Чтобы выжить, они вынуждены заниматься тем, что мы между собой называем «халтурой», то есть читать лекции где придется и где удастся, чтобы обеспечить хотя бы сносное существование себя и своей семьи. Но «халтура» она и есть «халтура» — человек, может быть, и не имеет времени подготовиться должным образом к занятию, не имеет времени для научно-исследовательской работы, его лекции превращаются в «халтуру», в имитацию политической науки. Это происходит на фоне постоянного сокращения часов на политологию в вузах, политология, изначально вроде бы объявленная обязательной дисциплиной, постепенно превратилась в дисциплину по выбору. Как по мановению волшебной палочки она в классических и в так называемых технических университетах превращается в маргинальную дисциплину, то есть или исчезает вовсе, или превращается в такой, извините, ублюдочный курс, в рамках которого дать сколько-нибудь развернутые знания о мире политики невозможно. Эта тенденция наметилась еще в 1990-е годы и, к сожалению, получает дальнейшее развитие в настоящее время. Количество политологов не переросло в качество так, чтобы влиять на процесс политического образования масс. Ну и тем более они не влияют на сферу политики.

В связи с этим вторая проблема — невостребованность политического или политологического знания. Леонид Владимирович говорил о том, что в России есть традиция, закрепленная в замечательной, хотя немного грубой народной пословице: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак». Наши политики, занимая определенную статусную позицию, сразу чувствуют себя гораздо умнее тех, кто имеет более низкий статус или занимает более низкие позиции в системе управления, и, как правило, более не нуждаются в услугах экспертов. Понятно, что экспертов, в том числе экспертов-политологов, нигде в мире особенно не любят, но та ситуация, которая существует в нашем обществе, по-моему, патологическая. Если и привлекаются эксперты-политологи, то лишь с одной целью: они должны угадывать то, что хочет от них услышать вышестоящее начальство, то есть их главная задача действовать по принципу «чего изволите»! Таким образом проводятся предвыборные опросы, создаются экспертные записки, заключения и т. д.

Презентация политологического сообщества осуществляется таким же образом. Я не буду называть конкретные фамилии, но число лиц, которые презентируют нас, скажем, в Санкт-Петербурге или Москве, — это один-два человека. При этом парадокс состоит в том, что эти люди в самом политологическом сообществе абсолютно не авторитетны, более того, их считают маргиналами, но в аудиовизуальном пространстве, в телевизионном пространстве это — лицо российской политологии. Один из таких людей, который презентирует санкт-петербургскую политологию, недавно в статье написал по поводу Великой Французской революции: «А что это такое? Несколько алкашей взяли Бастилию, которую охраняли два инвалида. Вот и все события Французской революции, а вот сейчас во Франции это празднуют как национальный праздник!». Это он, таким образом, пытался оправдывать необходимость нашего 4 ноября. Видимо, 4 ноября соответствующего года что-то подобное и в Москве происходило, но мы-то теперь должны это праздновать как национальный праздник. Вот такая ревизия политической истории: росчерком пера вся история Великой Французской революции и вся историография отправлены на свалку!

Наконец, еще одно обстоятельство, которое мешает воздействию политологического сообщества и на процесс политического образования, и на наших доблестных политиков, — это разобщенность сообщества. Разобщенность, которая имеет в том числе и объективные предпосылки. Если в советские времена те немногие книги, которые можно было назвать книгами по политической науке, издавались, как правило, массовыми тиражами и распространялись через хорошо организованную государственную сеть, то сегодня книги выходят мизерными тиражами, особенно если они изданы не в Москве, становятся достоянием узкого круга лиц. Не работает система распространения книг, общение политологов крайне ограничено. Не так часто происходящие в Москве и Санкт-Петербурге конференции в основном собирают столичных политологов и очень небольшое число исследователей из регионов. И чем дальше человек находится от Москвы и Санкт-Петербурга, тем меньше он имеет возможности общения с коллегами. Интернет проблему не решает. Но и в Санкт-Петербурге и Москве политологи разобщены, потому что они выживают, а не занимаются научно-исследовательской деятельностью, они — конкуренты за кусок хлеба, поэтому они зачастую не сообщают о каких-то мероприятиях друг другу, ревнуют друг друга и т. д. Как следствие, Российская ассоциация политической науки — не очень, к сожалению, авторитетное сообщество, о чем свидетельствовал последний Конгресс. Там было мероприятие под названием «Политические дебаты», на которое были приглашены российские политики. Единственный общенациональный политик, который пришел на это общение, — Жириновский, который в своей речи все повторял: «Вот видите, кто любит политологов в России?!» А все остальные партии, даже те, которые сейчас не представлены в Думе, и, казалось бы, заинтересованы в получении хоть какого-то паблисити, прислали вторых или третьих лиц. Первые лица не пришли.

Получается, что политическая наука замкнута сама на себя. В лучшем случае мы учим своих студентов. Очень редко выходим на более широкую аудиторию, таким образом закрывая от масс сферу политического знания. Результат — мы получаем политически невежественных и апатичных российских граждан. Как было писано еще в 1997 г. в журнале «Полис», «в российские университеты и институты приходят выпускники средних учебных заведений, не обладающие даже минимальными представлениями о гражданственности и правах человека. Они заканчивают вузы, в своем абсолютном большинстве оставаясь столь же неграмотными в этом отношении». Ну а что изменилось с тех пор? С тех пор политология стала элективным курсом, и даже в классических университетах она, как шагреневая кожа, скукоживается. У нас уже в Университете чуть ни половина факультетов отменила преподавание политологии, а уж про технические вузы и говорить нечего. Там предпочитают, уж не знаю по каким причинам, психологию, педагогику, но все реже и реже заказывают политологию. То же самое происходит и на периферии, поскольку есть, так скажем, передаваемые из уст в уста такого рода знания. Поэтому не следует удивляться тем шокирующим результатам общественных опросов, некоторые из которых я уже привел. 19% верят, что в России, возможно, есть демократия, что демократия — это власть народа. Правильный ответ на то, кто именно написал Конституцию, дала только треть опрошенных; большинство либо затруднились ответить, либо убеждены, что написана она лично Владимиром Владимировичем Путиным.

Особенно удручающе положение с оценкой деятельности представительных институтов власти, которые являются символом демократии. Все вы прекрасно знаете, что наши граждане испытывают к этим институтам минимальное доверие. Когда граждан попросили оценить по пятибалльной системе деятельность политических институтов, Дума попала на 13-е место, Совет Федерации — на 14-е, еще ниже оказались политические партии и независимые профсоюзы. На первом месте, естественно, стоит по уровню доверия президент. Как представляется, прав абсолютно Иван Ильин, который писал еще 60 лет назад: «Народоправство требует от народной толщи известных знаний, самостоятельного знания. Если же этого нет, то народ политически слеп и дипломатически глух, в финансовых вопросах он подобен ребенку, в делах культуры и науки он не компетентен, в делах стратегии войны он беспомощен. Что весит его голосование? У "темного" человека право голоса будет всегда украдено политическим жуликом». Написано 60 лет назад, но звучит достаточно актуально. Поэтому кризис того, что мы называем российской демократией, низкий уровень легитимности и эффективности демократических институтов связан и с кризисом системы образования. Неприятие и отчуждение граждан от заимствованной и во многом имитационной модели российской демократии сопровождается неспособностью или, скорее, нежеланием политической элиты изменить обычаи и нравы в том числе и путем создания государственной системы политического образования. Я вспомнил Токвилля, который писал, что функционирование демократии во многом зависит от обычаев и нравов, распространенных в об-

ществе. И если нравы не соответствуют институтам, то их необходимо менять, а это задача политической элиты. Политическая элита с этим не справляется, как не справляется и со многими другими проблемами. Вот на этой «оптимистической ноте» я и закончу свое выступление. Спасибо.

Предоставляю слово Георгию Петровичу Артемову.

Артемов: Я целиком солидарен с предыдущим оратором по поводу состояния системы образования. Хотел бы обратить внимание на профессиональное образование, здесь присутствуют руководители соответствующих выпускающих кафедр других вузов. Сейчас, как мне кажется, образование совершенно не соответствует Госстандарту по политологии. Думаю, этот вопрос даже никто не ставит: стандарт никто не отменял, но никто эти часы не использует, никто политологию не читает в должном объеме. Даже в нашем университете не то что естественные, которые просто исключают политологию, но и гуманитарные факультеты «режут» часы. Доходит до того, что мы читаем 20-30 часов без семинаров, без контрольных работ, даже без экзамена, ставим просто зачет. Сами понимаете, это уже не курс. Это общая беда. Во многих вузах, как уже говорилось, курс политологии отменили по указанию руководства. В ближайшее время мы будем переходить на Болонскую систему образования. И уже первый опыт в Университете говорит, что наш курс дальше будут сокращать и всячески пытаться исключить в качестве общеобразовательной дисциплины. Понятно, что это будет вести к снижению политической грамотности населения в целом. Я не знаю, что преподают в школах, но такое ощущение, что там они вообще ничего не делают, если судить по студентам, которые попадают к нам из этих самых школ. Эта угроза совершенно реальна даже для нашего Университета, где за преподавание политологии отвечает наш сенатор Юрий Никифо-рович Солонин. Согласно решению нашего университетского Сената, он лично отвечает за преподавание политологии в Университете. Несмотря на это у нас предпринимаются всяческие попытки избавиться от нашего курса. Совсем недавно его отменили социологи, совершенно не понимаю из каких соображений. Факультет менеджмента не заказывает больше наш курс. В общем, это тенденция, она опасна тем, что возможности политического образования, которые предоставляются в наших вузах, еще больше будут сокращаться. Поэтому нам надо, как в свое время при старой власти, добиться постановления правительства на это счет (как в 1989 г., когда Политбюро ЦК КПСС приняло решение о введении в качестве обязательной дисциплины социологии и политологии, тогда в Университете были созданы кафедра политологии и факультет социологии). Я думаю, что на самом высоком уровне надо принимать решение, иначе нас просто вычеркнут; мы будем преподавать только в таких местах, как наш Университет, педагогический, Балтийский, для тех, кто будет специализироваться в области политологии. Все остальные изучать политологию не будут. Не знаю, нужно ли это или не нужно кому-нибудь в этой стране? У меня такое ощущение, что никому это не надо, кроме нас. Потому что власти это не надо. Политически грамотные люди ей не нужны, они начнут задавать

вопросы. Людям это тоже не надо: от много знания — много печали, чем больше начнешь понимать, тем страшнее станет.

Надо усилить прикладную направленность преподавания политологии. Я согласен, что историко-теоретическая часть в курсе необходима. В нашей стране, в нашем городе это традиционная часть образования, но надо усиливать прикладную направленность самого учебного курса, добавить к этой историко-теоретической части аналитическую часть с использованием современного аппарата прикладной политологии. Мой опыт говорит, что можно читать общие курсы, общеобразовательные, с использованием современных методов. В наших политологических журналах, тем более в западных, все больше и больше появляется материалов с использованием разных методов, качественных и количественных, анализ данных. Конечно, люди, которые ничего об этом не слышали, они не в состоянии это понять. Мой опыт преподавания на факультете журналистики говорит, что можно использовать такого рода знания, они вполне это усваивают. Конечно, ограничены возможности, но можно объяснять и применять современные технические средства: видеопроекторы, компьютеры и т. д. Сейчас у нас в этом отношении ситуация улучшается, мы можем даже на больших потоках читать курсы таким образом. Включение таких материалов оживляет процесс изучения политологии, поскольку «чистая» теория нашу публику не интересует, она интересует лишь в приложении к анализу тех явлений, которые их беспокоят. Думаю, что в связи с этим надо давать практические задания по изучению этих явлений. Нас все равно заставят теперь принимать письменный экзамен по политологии. Это будет повсеместно, ну так и пусть они делом занимаются с использованием современных методов, мы можем показать. Можно научить элементарным вещам, чтобы люди могли заниматься аналитикой, а не просто рассуждать об этой самой политике, используя разные слова. Я как-то говорил своим коллегам, но это не было воспринято. Необходимо создавать электронные риде-ры по всем темам нашего учебного курса, включая статьи из наших журналов и, особенно, зарубежных. Все предлагают за деньги приобрести у них статьи, включая наш любимый «Полис». Валерий Алексеевич успел привезти кое-что оттуда, мы пользуемся статьями до 2003 г. Отсутствие доступа к материалам — целая проблема. У преподавателей доступа нет к нужным материалам, или доступ к базам ограничен, в отличие от западных вузов. У нас с домашнего компьютера никуда не зайдешь, а здесь, на факультете, толпа студентов и аспирантов, поэтому не сесть за компьютер, чтобы почитать хотя бы ^оге. Наше руководство постоянно увеличивает цену за пользование Интернетом на факультете, в общем-то, не накачаешься. Почему не обеспечить бесплатный доступ преподавателям? Есть же соглашения со всеми этими информационными базами. Почему не обеспечить заключение персональных договоров, чтобы они получали на домашний компьютер, не стояли со студентами в очереди возле наших несчастных компьютеров, которые стоят в 8-й комнате? Это очень серьезная проблема добыть материалы, которые необходимы по курсу, новейшие материалы. Надо обмениваться опы-

том и базами статей, потому что в одиночку все это делать не эффективно. Получается, что мы какими-то архаизмами второй половины 1990-х годов пользуемся. Вы знаете, что через каждые пять лет меняются все представления в любой науке, все быстро устаревает. Конечно, всегда есть классика, можно на нее ссылаться, но все это не так интересно, а новейшие вещи не доступны.

Я хотел бы организовать работу по выходу на высокие структуры. Если наш Президент лично и его Администрация в лице Суркова заинтересованы в том, чтобы мы как-то занимались созданием позитивного образа власти у населения, то они могут пойти на встречу в плане создания подготовки такого постановления о политическом образовании. Я не думаю, что они заинтересованы во всех аспектах, но, вероятно, они хотят, чтобы мы каким-то образом создавали соответствующие установки у студентов. Я думаю, можно попробовать подготовить такой документ, обратиться к руководству нашего Университета, чтобы это безобразие кончилось. Пусть они нам предоставят нормальный льготный режим пользования Интернетом, чтобы мы не выстраивались в общую очередь и не платили по полторы тысячи в месяц за эти статьи. Безобразие, что мы не в состоянии работать оперативно и эффективно. Все. Спасибо.

Ачкасов: Коллеги, мы заслушали три выступления. Пожалуйста, задавайте вопросы.

Цыпляев: Вопрос к первому выступающему, у которого прозвучал тезис, что политическая философия не должна опираться на мораль, экономику и что-то еще. Хотелось бы понять, что это будет за дистиллированная политическая философия без морали, без экономики и без всего остального?

Сморгунов: Дело в том, что если взять XX век, то вся политическая философия XX в. как раз занимается этими вещами. Она пытается определиться с вопросом, что есть «политическое» в отрыве от других сфер (экономической, моральной, эстетической, семейной и т. д.), в которых живет человек. Размышляя над этим вопросом, я подумал, что сейчас у нас переведены четыре работы Шмитда, а это 20-30-е годы XX в. Его центральная работа была переведена только в 1993 г. Почему? А потому что его понимание «политического» и другие, связанные с ним, компоненты, очень хорошо ложатся на современную политическую структуру, то есть «суверенный президент», «суверенитет у президента», «суверенная демократия» — это легитимация соответствующего понимания современной политики. Здесь Валерий Алексеевич делал акцент на истине и тайне. Мы будем проводить семинар, посвященный Ханне Арендт, 20 декабря. Я приглашаю всех. Что такое «политическое»? «Политическое» есть сфера плюральных дел человека, открытая для всех людей, а не навязанная со стороны других форм жизни. И она там показывает, как интимность деформирует политическую сферу, как экономика деформирует политическую сферу, делает ее не политической, сужает пространство политичности. Применительно к России. Самый главный теоретик российского «политического» — это Пивоваров. Что он делает? Он говорит, что «политическое» в России — это власте-центрированное. Если вы с этим согласны, значит, я могу спорить и говорить, что это —

извращенное понимание российской традиции. С Георгием Петровичем мы дискутировали как-то о начале истории российской. Он говорит: «Я перечитываю Карамзина (извините, Георгий Петрович, я воспроизведу это) и вижу, что правовое сознание в России, если брать начало нашей российской истории, было и оно было доминирующим, а сейчас мы говорим: российский человек лишен уважения к праву» и т. д. Нам нужно понять, когда это все произошло. Мы не поймем властецентрированности политики, если не будем обладать представлением о том, что такое «политическое». Вот, что я хочу сказать.

Ачкасов: У кого еще есть вопросы?

Завершинский: Леонид Владимирович, я в последнее время очень заинтересовался проблемой, как мы можем актуализировать в современном сознании то наследие, традицию, о которых говорим. Актуализация этого наследия — весьма проблематичный процесс. Вот что значит истинная традиция, а что значит извращенная традиция, потому что в любом случае мы ведем разговор о реконструкции этого прошлого в настоящем? И как это можно сделать эффективно, как это можно актуализировать в сознании студента и массовом сознании, ведь понятно, что такой академический дискурс политической философии вряд ли сможет стимулировать процесс эффективного приобщения к знанию и тем более повлиять на власть? Я вспоминаю Суркова на встрече где-то два месяца назад, когда после моей и кое-кого другого пламенных речей о том, что необходимо развивать политические коммуникации образования, Сурков подытожил, что Канты нам (власти то есть) не нужны, а через два дня мне позвонили и сказали: «В ваших услугах мы не нуждаемся, нам рекомендовали из Москвы убрать из вашей структуры политическое просвещение». Как может быть услышана властью позиция политологов, идеи политической философии?

Сморгунов: Я мог бы ответить одной фразой, но будет не совсем понятно: лишить дискурс, которым занимаются политологи, властецентрирования. Георгий Петрович говорит, что нужно не просто рассуждать о политике, используя разные слова, но дело в том, что политика как раз и говорит разными словами о политике, а не статистическими выкладками, которые дает ей современный политолог. Я не говорю, что не нужны эти статистические выкладки, но реальная политика глуха к ним... Валерий Алексеевич говорил о политологах, которые захватили СМИ и доминируют. Это реальные политологи, это не political scientists. Это реальные политологи, которые влияют на современный политический дискурс. Опрашиваемый народ, отвечая, что суверенитет у Путина, прав больше, чем Валерий Алексеевич, который пытается учить народ, что такое суверенитет. Они видят, где суверенитет. Прежде всего нужно лишить властецентрированности наш внутренний политологический дискурс. Нас не слушают и не будут слушать, потому что мы говорим не политическим языком.

Исаев: Леонид Владимирович, а не является ли преломление этого властецен-тризма в российской политике вообще на систему политологического образования ос-

новной проблемой нашего политологического образования? У нас образ Путина, или президента, или суверенитета заменен чиновником «от науки», который, собственно говоря, и руководит наукой.

Сморгунов: Я полностью согласен. Валерий Алексеевич прав, внутреннее сообщество расколото, но не по политологическим или политическим соображениям, а (я даже записал) «интересы его раскалывают», каждый борется за место, деньги, то есть материальные интересы. Нас должен раскалывать политический дискурс, а не интересы, о которых говорил Валерий Алексеевич, то есть сомнения относительно политики и дискурсивной практики. А доминируют чиновничьи представления о том, как должна быть организована политическая наука. Полностью с этим согласен.

Ачкасов: Еще вопросы.

Барыгин: Вопрос ко всем докладчикам о том, что говорил профессор Исаев. Скажите, если не чиновник, то кто? Да, чиновник тоже, но из РАПН, из Академии политической науки. При нынешнем уровне структурирования, коллеги, боюсь, что это будет страшнее самого пакостного чиновника. Во всяком случае глядя на то, что происходит в Москве.

Ачкасов: Игорь Николаевич сам знает ответ на заданный вопрос — он очевиден. Понятно, что при современном состоянии политологического сообщества оно не способно сформулировать общие решения в защиту своих интересов. Есть некоторый набор интересов, который объединяет всех политологов, но он вполне «шкурный» и вряд ли является публичным. Существующие политологические организации — Российская ассоциация политической науки, а тем более Академия политической науки, которая еще более виртуальна, чем РАПН, — не способны действовать. Видимо, единственный возможный выход — это регулярные обращения хотя бы относительно авторитетных групп политологов к власти с теми или иными предложениями или требованиями. Это не самый эффективный способ влияния, но, наверно, единственный способ. Вчера, как вы помните, Миронов приводил пример борьбы авторитетных американских ученых, которые пусть за 30 лет, но добились этого. Может быть, это и наш путь. Они обращались именно к власти, ну и к общественности, естественно. Позавчера Мариэтта Чуда-кова сказала, что у нас не только нет общественности, но нет и общества, что самый распространенный ответ на ее обращения к людям, когда она ехала от Москвы до Владивостока и обратно, был: от нас ничего не зависит.

Сморгунов: Применительно к политологическому сообществу. Я убежден, что нужно окружать Москву различными сетями, формируя горизонтальные связи так называемой региональной политологии. Процесс пошел. Вот смотрите, сначала у москвичей была терминология «периферийная политология», потом «региональная политология», а теперь возникают «политологические центры и школы». Они признали Санкт-Петербург, Пермь, Краснодар. Вот это хороший путь.

Цыпляев: Но до сих пор Москва задается вопросом, есть ли жизнь за МКАДом?

Сморгунов: Я не говорю, что все москвичи такие, но доминирует тенденция внутри политологического сообщества, что авторитетное мнение может быть только среди московских политологов, к этому мнению должны все прислушиваться и в такой-то парадигме работать и т. д.

Ачкасов: Добавлю: авторитетное мнение может быть только в московской политологии, и Серега Марков — их пророк.

Артемов: Я лично в эти сообщества не верю, поскольку я в Ассоциации с 1984 г., советской, потом российской. В общем, никаких особых дел я в ней не видел. Но однажды написали постановление, когда еще Анатолий Александрович Федосеев мог в отдел ЦК к Яковлеву заходить и о чем-то просить его лично (тогда мы написали обращение от Конгресса, а сейчас даже не пишем...). И к нам никто не приходит, кроме Владимира Вольфовича. Давайте, используем ресурсы ЛДПР для давления. Обращение к властным инстанциям бесполезно, надо работать на межрегиональном уровне, особенно после последних реформаций в ВАКе. Теперь у нас будет взаимная любовь с Краснодаром, Пермью, Хабаровском и другими регионами, но помимо Москвы, потому что в Москве нам искать нечего. Это совершенно ясно. Конечно, надо должности занимать, входить в комитеты, везде сидеть. Благоприятная тенденция заключается в том, что к Питеру прислушиваются. Это хорошая тенденция (потому что раньше нас никуда не включали), но слабое утешение. Я думаю, есть множество активно действующих людей в регионах, на межрегиональном уровне надо создавать эти самые сети и работать дальше, может, что-то и получится.

Завершинский: Последний вопрос. А не кажется докладчикам, что в известной степени сама структура организации преподавания и тиражирования политологического знания такова, что она остается невостребованной? Я вопрос о взаимоотношениях с властью снимаю, здесь искать какую-либо поддержку бессмысленно. А вот сама структура политологического знания не вызывает некоего скепсиса? А прикладная политология настолько технологична, что мы сами готовим специалистов, которые могут быть умны, компетентны, профессиональны, но абсолютно циничны. Мы сами поставляем в политическую элиту и в обслуживающий класс группу, которая готова обслуживать кого угодно, как угодно и чем угодно. И вся структура политологического знания, стратегия выживания политологических коллективов, будь то в Ставрополе или в Перми, нацелены на эту технологичность, на обслуживание власти, подготовку хороших специалистов-технологов. Той проблемы, которую обозначал Леонид Владимирович, в связи с коммуникативным эффектом в политологических программах специализированно нет (ни в политической антропологии, ни в проблематике исторической политической антропологии). Готовности воспринимать мир иначе, а не только лишь зарабатывать деньги в политологических программах и структурах нет.

Ачкасов: Это уже не вопрос, а выступление. Перейдем к обсуждению тогда, поскольку уже явно аудитория созрела для этого. Пожалуйста.

Попова: Валерий Алексеевич, самый последний вопрос. Я понимаю, что Леониду Владимировичу сегодня достается больше всех, поскольку он был первым докладчиком. Леонид Владимирович, вы говорили о необходимости различия между интересом и благом в политической философии и о том, что философия должна быть собственно политической, то есть она не должна затрагивать мораль. Возникает вопрос: возможны ли совпадения между интересом и благом в области политической философии? Если мы будем так уж жестко декларировать этот тезис, не рискуем ли мы оказаться в сетях жесткой технологичности, когда рациональность, эффективность политических решений будут доминировать над всеми иными нормами и ценностями сферы политики? И вопрос ко всем докладчикам. Он касается возможности преодоления пропасти между теоретичностью и инструментальностью в политологическом знании. Спасибо.

Сморгунов: Я сначала отвечу на предыдущий вопрос относительно того, почему нас не слышат другие специалисты в других науках, почему нас сократили социологи, юристы. Я согласен с тезисом о том, что мы зациклились на своих внутренних проблемах, отойдя от общественных проблем, поэтому и общественные структуры, люди, живущие в этом обществе, нас не слушают. Но есть еще вопрос. Политология развивалась в последние 50 лет, заимствуя методологические и методические принципы из других общественных наук: из социологии, психологии (это не совсем общественная наука, но тем не менее), экономики. Она использовала их не так изощренно, как родоначальники. Поэтому нас и не читают, хотя мы пишем по неоинституционализму, бихевиористской методологии и т. д. Но что важно, нам надо создавать политологию экономики, политологию социальной сферы, политологию экологии и т. д. и т. п. Нужно формировать наш взгляд на проблемы, которые интересуют. И тогда, может быть, появятся у нас и собственные методологии.

Отвечаю на вопрос Ольги Валентиновны относительно интереса и блага. «Интерес» — такая категория, которая очень рационализирована, направлена на цель и в этом смысле легко просчитываема. «Благо» — более размытое, непонятное и возникающее представление о благе только в процессе общего дискурса. Если мы говорим о политической науке, которая занимается интересом, она есть сейчас.

Ачкасов: О преодолении пропасти между технологичностью и теоретичностью. Я думаю, пока есть непреодолимая пропасть, тем более что многие политтехнологи не считают себя политологами, предлагают объединиться в особую ассоциацию, отделиться от политологов. Если теоретики дальше от власти, они менее ангажированы, как правило, властью и в этом смысле несколько более свободны, то политтехнологи непосредственно ориентированы на обслуживание власти, на работу на власть, а поэтому в наших условиях интересы теоретиков и политтехнологов расходятся кардинально. Каким образом преодолеть разрыв, я не знаю. В России деньги и власть — это одно и то же.

Артемов: Я хочу добавить по поводу прикладной ориентации. Я имел в виду не разработку и технологии, это вообще нас не касается, так как никто нам никаких денег

ни за что не платит. В регионах, может, получают. Но я не об этом, как сказал Валерий Алексеевич, это все «халтура»: можно читать лекции, можно проводить эти исследования по заказам, без заказов, опережая запросы. Технологии — отдельная сфера, мы сегодня говорим о преподавании учебной дисциплины. Под усилением прикладной ориентации я имел в виду эмпирическое обоснование всех тем, которые мы изучаем. В этом плане я говорил о прикладной ориентации, о том, чтобы не ограничиваться только теоретическими конструкциями, которые не интересуют сами по себе студентов других факультетов, не специализирующихся в области политологии. Надо теоретические конструкции на лекциях соединять с анализом реальных явлений. Я пониманию под прикладной ориентацией обоснование теорий с помощью данных, не только количественных, на которые все намекают, но и качественных, огромное количество которых рассеяно во всех изданиях и у нас, и за рубежом. Без этого будет просто скучно рассматривать эти слова, категории и оценивать их значение. Я думаю, что это в какой-то степени будет повышать интерес к предмету, если мы будем заниматься не только анализом теоретических конструкций, но и реальных политических явлений, опираясь на методы современной политологии.

Ачкасов: Переходим к дискуссии по поводу заявленной темы и прозвучавших выступлений. Кто бы хотел взять слово? Пожалуйста, профессор Ланцов.

Ланцов: Сегодня утром, собираясь на наше мероприятие, я в очередной раз столкнулся с той проблемой, которая у нас сегодня обсуждается. По первому каналу официально от лица этой компании диктор заявил, что США, в отличие от прошлого голосования в Совете Безопасности, не применили право вето при голосовании в Генеральной Ассамблее. Таким образом, резолюция, осуждающая действия Израиля, прошла. Это пример того, когда абсолютно ошибочное суждение транслируется на всю страну, все это слышат, и с этих пор будут думать, что в Генеральной Ассамблее тоже действует право вето, как и в Совете Безопасности, хотя, как известно, это совсем не так. В советское время что-то подобное было трудно встретить, потому что были редакторы, была ответственность, был самоконтроль, была самоцензура, теперь этого ничего нет, значит, мы пожинаем в какой-то степени негативные стороны свободы. Мы ощущаем последствия той системы политического образования, которая объективно сложилась за последние 15 лет, за то время, когда политология как дисциплина у нас окончательно утвердилась. Дело не в том, что это наши (в целом политологического сообщества) недостатки, недоработки, это как раз во многом следствия непродуманности самой системы не политического образования, а политической социализации. Никто у нас никогда об этом, собственно говоря, не думал. Если говорить о наших собственных просчетах, то просчет всего сообщества заключается в том, что проблема политической социализации в последние годы никогда ни в каком аспекте у нас не стояла. Если посмотреть темы диссертаций, которые защищались у нас, если посмотреть работы, статьи в научных журналах, то практически мало что можно по этому поводу вспомнить.

Очевидно, нужно обращать внимание на разные ступени образования, потому что дело не только в высших учебных заведениях, но и в школах. Я не могу точно говорить о государственном стандарте, но, во всяком случае, есть курс обществознания, который практически везде изучается, более того, он выступает в качестве элемента Единого государственного экзамена, сегодня он зачитывается при поступлении в вузе. Но если в советское время был единый учебник обществоведения, общий для всех, он переводился на все языки союзных республик, выходил большим тиражом, при всем его идеологическом содержании он был вполне приемлем для среднего звена образования, доступен для школьников, то сегодня количество данных учебных пособий — десятки, а то и сотни, они различаются не только по содержанию, но и по структуре, по включению тех или иных тем. Элементы политического знания там бывают представлены достаточно странно. На это нужно обратить внимание, мы говорим о преподавании политологии в высшей школе, но в конечном итоге высшее образование получают не все; далеко не все, что нужно знать человеку в жизни, нужно получать в вузе. Очевидно, если само сообщество политологов не будет к этому иметь отношения, будет проходить мимо, то мы получим новые проблемы, помимо проблем, о которых сегодня говорилось. Необходима работа на массовую аудиторию, подготовка учебных пособий преподавателями высшей школы, подготовка популярных изданий, которые, кстати, насколько я знаю, многие издательства готовы брать и выпускать.

Что касается вопроса о том, что на факультете социологии сняли преподавание политологии, то это проблема не только нашего Университета, но и проблема Московского университета. Факультеты социологии в Московском и нашем университетах сами занимаются изучением политики, а потому полагают, что могут обойтись и без нашего факультета. Но хочу напомнить, что по нашему действующему учебному плану общая социология перестала быть общеобразовательным предметом и стала дисциплиной по выбору, то есть в этом смысле мы с социологами квиты. Все-таки социологи нам не чужие, можно было бы с ними встретиться, изучить совместно вопрос об изучении социологии и политологии, потому что мы работаем в одном учебном заведении, но совершенно независимо друг от друга. Неизвестно, что изучают социологи в курсе политологического образования, какую социологическую подготовку получают в итоге наши студенты.

Ачкасов: Спасибо. Пожалуйста, Галина Исааковна.

Грибанова: Я бы хотела продолжить выступление профессора Ланцова и затронуть два аспекта. Первый аспект — это, конечно, школа, поскольку я работаю в педагогическом университете. Мы прекрасно понимаем, что основы отношения к политическому закладываются именно в школе. Если говорить о нравственных началах, о том, что является главным — деньги или принципы, то мы в вузе получаем уже в значительной степени сформированного человека. Перевоспитывать его в 17-18 лет, доказывать ему, что хорошо и плохо, уже поздно. Мы можем только откорректировать через личностное

влияние, собственный авторитет, а не через сухие знания. Поэтому, конечно, школа является важнейшим звеном. Я абсолютно согласна, что есть проблема учебников не только по обществознанию, но по истории и по литературе, которые несут в себе очень большую идейно-политическую нагрузку. При этом мешанина в голове наших школьников по поводу истории родной страны полная, абсолютная. Все учебники разные, изучают совершенно разные литературные произведения, учителя в зависимости от своей политической позиции трактуют их как угодно. Вы к этому добавьте еще массу фильмов (снятых в советское время и в последние десять лет) по телевидению, которые даже с точки зрения подачи фактов диаметрально противоположно трактуют одни и те же исторические события в жизни нашей страны. В этой ситуации главным становится личность учителя, который дает возможность дискутировать, а не выдает готовые рецепты: это хорошо, это плохо, вносит в изучение политического элемент дискуссионности, сопоставления, сравнения. У нас очень серьезная проблема в этом отношении. Наши чиновники от образования говорят, что теперь у нас учителя получают большие деньги (в отличие от нас, вузовских преподавателей), я услышала в выступлении вице-губернатора, что средняя зарплата учителя в средней школе в Петербурге — 15 тысяч рублей. Так что нам пора подумать о переквалификации, представляете, сколько хороших кадров придет в школу. Речь идет о том, что у нас сегодня учитель в основе свой -это человек уже очень в возрасте, которого никогда политологии не учили, потому что ее как таковой не было, был научный коммунизм, было все, что угодно. Это человек, с одной стороны, необученный, с другой стороны, это человек, в значительной степени обозленный, причем обозленный той ситуацией ломки 1990-х годов на всех: на любые политические силы, на любые позиции, он ругает коммунистов, он ругает демократов, он ругает всех. Это очень большая проблема, потребуется очень длительный сдвиг.

Мы говорим о сегодняшних наших студентах. Я сейчас слушала, что происходит в вашем Университете, в Герцена ситуация более благоприятная. Во-первых, у нас вся политология сконцентрирована в одном месте, мы работаем в двух режимах, одновременно обслуживаем все факультеты, у нас политология сегодня преподается на всех факультетах (исключений очень мало, не более одной четверти факультетов). Есть факультеты, где очень большая нагрузка: юридический, экономический, на нашем факультете социальных наук, а это социологи, религиоведы, историки, на факультете философии человека, то есть мы в этом отношении не чувствуем сокращения. По крайней мере, за последние пять лет никакого сокращения ни по количеству часов, ни по количеству факультетов у нас нет, в том числе даже на таких достаточно экзотических факультетах, как безопасности жизнедеятельности и музыки. Но здесь другая проблема: скажем, если идет преподаватель читать политологию будущим учителям музыки, то встает вопрос, как ее читать.

Давать категории — дело бессмысленное, мы пытаемся найти хотя бы на семинарских занятиях формы, которые были бы им интересны с профессиональной точки зре-

ния. Например, учителям музыки на одном из семинарских занятий дали возможность проанализировать с точки зрения музыкального воздействия, с точки зрения соотношения музыки, слов и изобразительного ряда и т. д. песню с соответствующим изобразительным рядом «Мы - русские» из передачи «Двое против одного» по Региональному телевидению. Вот тогда это становится им интересно, тогда политология превращается во что-то живое. На самом деле, если мы будем читать просто обычный курс политологии студентам, которые будут преподавать в школе ИЗО, коррекционную педагогику, математику, ничего не будет. Мы читаем актуальные проблемы политической жизни современного общества, вписывая стандарт в соответствующую динамику, потому что о политике поговорить хотят все. Не хватает именно «поговорить о политике», потому что то, что видят с экрана, запутывает. В этом плане мы очень надеемся, что если студент придет в школу, то он уже будет что-то знать, он уже будет иметь возможность разговаривать с ребятами. Это первый момент.

Второй момент. О том, что было сказано моими соседями. Особенно после политологического Конгресса я поняла, что в России не две, а три беды. Первые две обусловлены третьей бедой. Третья беда России — отсутствие уважения к профессионализму как таковому. Мы в политологии это чувствуем гораздо сильнее, чем в других областях знания. Если человек не умеет строить ракеты, он никогда за это не возьмется; если человек не занимается медициной, он не будет резать больного. Все считают себя специалистами в политологии, в политике, при этом берут на себя ответственность делать то, на что абсолютно не способны. Я приведу конкретный пример. И вот здесь очень важно как раз доказывать, что политикой должны заниматься люди, которые хоть что-нибудь в ней понимают. На этой неделе в Москве проходило обучение региональных лидеров «Единой России». Как вы понимаете, это достаточно серьезные люди, там были наши общие знакомые, доктора наук, и политических, и юридических, и всяких разных. Им дали вечером задание, чтобы они не слишком много отдыхали, заполнить тест на шести страницах. Следует недоуменный звонок моего собственного мужа (прошу прощения за семейственность), который, между прочим, доктор политических наук. Он говорит: «Не знаю, как отвечать на вопрос: по какой системе проходили до 2000-го года выборы в Законодательное Собрание Российской Федерации?» Я такого не знаю, я знаю про Федеральное Собрание. Имеется в виду Совет Федерации или Государственная Дума? Если речь идет о ГД, то почему до 2000 г., ведь в 2003 г. выборы проводились по той же самой системе? Два вечера мы занимались тем, что пытались догадаться, что имеют в виду составители теста. Если политическому анализу региональных лидеров учит господин Никонов, то дальше вопросов нет. Это к вопросу о профессионализме.

Что мы должны делать, так это работать на том уровне, на котором мы можем, на своем региональном уровне, на уровне своих собственных университетов, на уровне тех неформальных связей и сетей, которые мы имеем, потому что у нас в России (не

только в России, везде, но у нас особенно) очень многие проблемы можно решать только за счет неформальных связей, неформальных каналов коммуникации. Спасибо.

Ачкасов: Спасибо. Кто хотел бы взять слово?

Дука: Любопытно, что несколько лет назад Американская академия социальных и политических наук озаботилась таким же вопросом, более того, тогдашний президент Академии сделал обширный доклад о политическом образовании и воспитании, который потом был опубликован в Ежегоднике этой Академии. У нас тоже такая проблема стоит, мы обсуждаем не на таком высоком уровне. Но очень разный контекст, хотя мы вроде бы говорим об одном и том же. Здесь не зря речь шла о том своеобразии (докладчики упомянули, но несколько вскользь) российского контекста российской политологии или всемирности ее, всеобщности. Контекст очень существенный, он связан с тем, что такое политическое образование. Есть два основных ответа: первый — это институт власти, второй — институт гражданского общества. В американском контексте в основном все вертится вокруг того, что это некоторым образом связано со структурированием общества, наличием в нем обособленных или необособленных групп, которые связаны со своими каким-то интересами, они преследуют эти интересы. Формой, метаформой, реализации этих интересов, превращения их во всеобщее благо или всеобщее дело является как раз политика, которая немыслима без власти, поэтому она, естественно, властецентрирована. Единственный вопрос возникает о том, что власть-то существует в центре политики, какая сама власть: дисперсная или лишь в вертикальной форме существует, как фаллические фигуры в древности? Это очень важный вопрос, я бы на нем остановился. Если образование — институт власти, то прав Георгий Петрович, когда говорит, что надо к Президенту РФ, министру обратиться, еще куда-то (что ж они нас забыли? Мы вообще тут помрем), стандарты изменить, еще что-то сделать. Здесь-то все в порядке, поскольку Валерий Алексеевич замечательно рассказал о том, что Конституция является продуктом творческой деятельности Владимира Владимировича Путина. В действительности так. Как реально действующая форма взаимоотношений в политическом или публичном пространстве — это действительно является произведением Путина, люди это фиксируют. С точки зрения политического воспитания (дихотомия «гражданин — добродетельный человек», мне кажется, не совсем верна) речь может идти о выборе между гражданином или подданным. Подданный принимает данную систему и понимает, что она нормально устроена, и здесь все творит верховная власть.

С этой точки зрения с политологией все в порядке, как и с образованием, более того, оно выполняет не только образовательную функцию, но и важные функции безэкспертного знания. С одной стороны, вроде бы экспертное знание, легитимирующее. Защищаются и на этом факультете, и на других не только по политологии масса диссертаций чиновников — и все нормально, профессиональное сообщество хорошо это поедает. И этим «докторам всяких наук» здесь-то никто не дает отпора. С другой стороны, возникает вопрос: почему только Жириновский к нам пришел? Здесь это недоуме-

ние понятно, но зачем к вам ходить, когда мы, политики, сами и ученые, и политологи. Действительная беда, о которой говорил Валерий Алексеевич, — состояние профессионального сообщества. Оно именно в таком состоянии находится, в каком само себя полагает, потому что на съезд физиков, наверно, никто не ждет, чтобы пришел и физиков поучил какой-нибудь Жириновский или другой политический деятель. Даже Владимир Владимирович не нужен на этом съезде физиков, потому что существует наука, хотя она может иметь и прикладное значение. И, действительно, важна для Президента РФ физика, поскольку иначе у него машина не заведется, и ракета не запустится, и ВВП, может быть, не поднимется до необходимых высот. Это связано с очень важной вещью — саморефлексией: нужно и корпоративность обеспечить, и гражданское общество строить. Возможна ли политология как образовательный институт в обществе? Если у сообщества политологов еще нет достаточной саморефлексии по поводу собственных интересов, говорить дальше о действиях, правилах взаимодействия, устанавливать их, структурировать публичное пространство в связи с общественным благом, не понимая своих собственных интересов, дело бессмысленное и бесполезное. Осознание контекста — это осознание общего блага, потому что контекст чрезвычайно важен, но контекст у нас опять-таки персонифицирован и выстроен по вертикали. Отсюда и понимание общего блага, которое связано с доминирующими институтами и структурами этого контекста.

В этой ситуации, я думаю, предложенный Леонидом Владимировичем проект замечательно подходит. Я бы назвал его «Проект рациональной политики-политологии с элементами тотальных идеалов», где общее благо, безусловно, существует, но начисто отсутствуют внерационально полагаемые взаимодействия. Мораль — это то, что дает человеку политическому чрезвычайно важную вещь, которую не заменить всякими рациональными вещами, хотя есть и попытки теоретически это сделать, это, например, ответственность. У нас есть различные определения гражданина, гражданства. Рационально-либеральные представления о гражданине — это определенный тип соглашений между государством и человеком в данном государственническом пространстве на основе взаимного обмена: государство плохое, соответственно к нему можно плохо относиться. И американцы мне об этом говорят. Возникает вопрос: почему некоторые негры, которых так мучили в Америке, чудеса героизма в мировых войнах проявляли на фронтах? Непонятно, потому что это не связанные вещи, жизнь несколько по-другому устроена. Существуют любовь и дружба, дружбу мы здесь понимаем несколько в англосаксонском варианте — 1лепй все «не френды», а дружба — это внутренние, не в меньшей степени интимные отношения, а, кроме того, если мы дальше пойдем, то она такая замечательная в политике, что еще с врагом полагается. Тут мы выходим к Шмидту, которого Леонид Владимирович так не любит. Потому что интимное напряжение в политике существует непосредственно в формах гражданственности. Почему, например, Валерий Алексеевич сказал, что эффективность, гражданство, государство,

демократия это есть и представления об эффективности демократии, связанные с внутренним осознанием нравственных и моральных оснований? Эффективность, в общем-то, не в том, что вы сделаете, эффективность демократии (например, последние книги Инглхарта и Вайцеля) мы рассматриваем не как что-то полезное, демократия позволяет самореализовываться человеку, она связана со свободой, с выборами, это не инструментальные вещи (они не могут быть инструментальными), а именно содержательные для демократии. Эффективность демократии от этого становится содержательной. Многие вещи, которые внутри напряжены, в политике и политологии должны быть. Полагать политологию как придаток власти, если она действительно институт власти, то этого всего там и не надо, все это там начисто отсутствует. Но проблема заключается в том, может ли она полагать себя иначе ввиду отсутствия структурированных интересов и гражданского общества, где Конституция — это «сестра» и «дочь» Владимира Владимировича. В этом отношении я такой же пессимист, как и Георгий Петрович, который сказал, что с 1984 г. состоит в Ассоциации политической, а я, может быть, с 1985 г., но то же самое наблюдается. Оптимизм мой в следующем. Начинать нужно не с общества, не с власти (до нее не достучаться), не с университетского начальства (то, что в одном университете плохо, в другом хорошо с политологией, социологией и т. д. — это как раз характеризует не столько различные интересы, сколько фрагментированность самого общества, поскольку одно и то же создает разное содержание). Я солидарен с Валерием Алексеевичем, что состояние профессионального политологического сообщества является ключом ко всему этому. Пока не будут созданы предпосылки саморефлексии. Единственный значимый героический поступок на факультете — это то, что одному из «крупнейших» политологов Санкт-Петербурга здесь не дали защитить докторскую диссертацию. Конечно, он защитится в Москве без проблем и от лица всей петербургской политологии и дальше будет вещать. Такие поступки должны быть ежедневными, просто рутинными. Общество должно обратиться на себя (профессиональное микрообщество тоже), тогда и политологическое образование сведется не к техническим проблемам (ну нет у нас дисплеев!), а к некоторым другим вещам. И власть тогда, может быть, прислушается, но не потому что это говорят политологи, а потому что они — элемент гражданского общества.

Ачкасов: Спасибо. Пожалуйста, Алексей Алексеевич.

Ливеровский: Уважаемые коллеги, меня поразила фраза, что у Владимира Владимировича не заводится машина. Мне кажется, даже странно слушать от гуманитариев об отсутствии полезности гуманитарных наук. Я расскажу два случая из жизни. В 1980-х годах приехала японская делегация инженеров на завод им. Козицкого. Их спросили: «Мы сильно отстали?» Они ответили: «Навсегда». Я знаю, почему навсегда отстала наша страна в области ракет, машин, телевизоров. Дело в том, что у нас был пик где-то в 1961 г., когда мы запустили в космос Ю. Гагарина, а потом все пошло прахом. Произошло это по простой причине: началось все это с «философского парохода», очеред-

ную годовщину которого вы отмечали здесь, потом началось безумное угнетение гуманитарных наук. Привело это к тому, что когда Норберт Винер открыл кибернетику, она была объявлена лженаукой, а это было именно проникновением гуманитарных идей в математику. И, мне кажется, вклад гуманитариев в развитие естественных наук столь важен, что нам, гуманитариям, надо думать о будущем, о том, что развиваться мы должны в своем гуманитарном сообществе, именно в сообществе.

Второй пример из жизни. Мы с Валерием Алексеевичем давно дружим, он приглашает меня сюда, я его приглашаю на юридические конференции. Я думаю, что нам надо наращивать именно эти горизонтальные связи между гуманитариями: вам с социологами, нам с социологами, с политологами, с юристами и т. д., создавать некое гуманитарное сообщество. Не надо бояться того, что случилась страшная пропасть между теоретическими исследованиями политологов и практической работой политтехнологов. Это не страшно, гуманитарии должны работать в чистой науке, чтобы потом их идеи использовали и практики, и представители других наук. Мне кажется, здесь выход, а просить помощи у власти и создавать положительный ее имидж — ну как-то негоже. Спасибо.

Ачкасов: Пожалуйста, Сергей Алексеевич.

Цыпляев: Уважаемые коллеги, я представляю в некотором смысле потребителей политологического знания, по крайней мере, по прошлой жизни в течение 11 лет этим занимался, поэтому начну с нескольких коротких историй.

Первая. Написание Конституции 1993 г. Я участвовал в работе группы. У нас был приглашен ряд специалистов по конституционному законодательству из университетов. В течение суток или двух они ругались по поводу категорий и после этого покинули совещание. Практической работой, которая требовала формулировать, строить систему, увязывать детали, они были не состоянии заниматься. Остался один человек, который знал так называемое буржуазное конституционное право, который обычно вставал на заседании и говорил: у американцев так, у немцев так, у французов так, у испанцев так. Он мог рассказывать как систематику и прочее, но вообще не мог объяснить, почему это надо делать. Практически юридическое сообщество самоустранилось от процесса написания, потому что они не в состоянии были строить систему, они ее не понимали и не умели этого делать, а вот спорить о категориях — сколько угодно.

История номер два. Здесь звучали высказывания, что вот народ у нас такой тяжелый, власть такая сложная, есть святое политологическое сообщество, которое никто не хочет слушать и внимать ему, а они вот всей истиной владеют. Для меня самая печальная, наоборот, ситуация заключается в том, что два ведущих университета Санкт-Петербурга и Москвы не в состоянии наладить демократический процесс выбора и выдвижения собственного руководства. Вся модель авторитарного развития полностью демонстрируется на уровне наших двух элит, московской и петербургской, а мы хотим требовать демократических процессов, ограничения пребывания на важных должностях двумя сроками от сантехников, торговцев и прочего населения, когда элита не в состоя-

нии обеспечить этот процесс. На последних выборах в МГУ, где был, как и у нас, один кандидат, висел шикарный для универсантов лозунг (к господину Садовничеву лично никаких претензий, он — уважаемый человек!!!) «Садовничий — единый кандидат всех универсантов». Комментарии не нужны, занавес опускается.

Третья история, теперь об образовании. У меня сын учится в одном из ведущих, как считается, петербургских институтов, учится прикладной математике. Ему необходимо сделать доклад, он взял тему о роли государства, я его снабдил хорошей литературой, он подготовился, выступил... Комментарий преподавателя: «Это — буржуазная точка зрения на государство». Но ту схемку (схема по осям «равенство-свобода»), которую он принес, она аккуратненько зарисовала в свою тетрадочку. Она ее не видела, она видела ее в первый раз (и это в 2006 г.!). Но сам комментарий — это буржуазная концепция государства?! Вот это — уровень преподавания, который мы сегодня имеем!

Что такое «политика»? Лучшее определение я нашел в свое время в детской энциклопедии сына: «Политика — это способ людей договориться». Тот, кто выходит на публичную арену договариваться, иногда оказывается гораздо более эффективным политиком, чем агитатор-горлан, главарь, который кричит, раскалывает общество, доводит дело до конфликтов и братоубийственных войн. Кто здесь был эффективным политиком? Иногда переговорщик, который делает это дело на уровне не публичном. Поэтому противопоставление, что политика — это публичность, а все остальное — управление, глубоко не верно. Все способы выработки возможностей общества существовать вместе — это и есть процесс политики, иногда это производится в разной степени и сфере публичности. Теперь подходим к моментам, которые мы здесь обсуждаем. Во всем разговоре ни разу не звучало слово «конкуренция». Это совершенно неудивительно: в стране просто никак не приживается конкуренция. Я начал с того, что она не приживается в университетах, где у нас по-прежнему один кандидат на одно место. Мы всегда воспринимали любые выборы на любые научные должности как некую игру, а не как серьезную конкуренцию за должность младшего научного сотрудника, ассистента и т. д. И вся страна жестоко отторгает конкуренцию на политическом, экономическом уровне — на каком угодно. Достаточно глобальная задача нашего политического образования (я сейчас не говорю о подготовке гражданина, который понимает, как устроено, знает, как устроено) — это внесение идеи конкуренции как здравой, очень нужной, необходимой вещи в развитии общества, пока у нас этого не получается. Более того, я думаю, что политологическое общество не может не быть кровно заинтересованным в конкуренции, потому что если нет политической конкуренции, то политологи никому не нужны, это надо признать, понятно, остается только обслуга и обеспечение красивого имиджа власти. Только в условиях политической конкуренции будет спрос, потому что разные партии будут ставить вопрос о необходимости выработок политических проектов, представлений и т. д. Здесь, кстати, прозвучала идея, что один учебник — это хорошо, а многообразие учебников — это плохо. Был один учебник, он был вполне приемлемый, а

сейчас такое многообразие, что не разобраться. Я считаю, что в определенном хаосе, из которого формируются какие-то позиции, это благо, а не бедствие.

Еще один существенный момент. Я задаю вопрос, а в ответ звучит: «Почитайте Шмидта». Если политологи в подобном варианте будут разговаривать с заказчиками, с властями, народом, то никто не будет слушать. Надо научиться говорить на понятном, доходчивом языке, избегая перегрузки сложными иностранными терминами, которые демонстрирует нашу ученость и включенность в элиту, которые показывают, что вы в группе, в процессе, вы особый, выделенный. Так и политологический язык, который непонятен и громадному большинству населения, и политикам. С этим надо бороться, надо понимать, что необходимо говорить на популярном, понятном языке.

Еще один момент. Мне кажется, что все крики о Москве — это следствие ощущения провинциальности, которое нас захлестывает, мы начинаем постоянно обвинять Москву во всех смертных грехах: она нас давит, она нам не дает, она нас душит и т. д. Сейчас в Москве сидят питерцы, но мы имеем тот же результат. Я думаю, все зависит от нашего собственного ощущения, а не от того, что Москва какая-то особенная. Например, работает Совет по внешней оборонной политике, членом которого являюсь и я. Эта группа осуществляет попытки воздействия на власть, на выработку решений. Никто не пытается достучаться, написать какую-то записку, но члены группы собираются, дискутируют и выдают научный продукт — доклады. Идет анализ, делаются предложения. Читают их во власти? Иногда да, иногда нет. Иногда раздражаются, иногда игнорируют, но Совет работает, с 1990 г. он выдает интеллектуальный продукт. В этом совете Питер представлен сегодня одним человеком, вашим покорным слугой. Есть ли у нас в Питере такой центр, который выдавал бы интеллектуальный продукт, а не занимался абстрактными дискуссиями? Я не знаю такого центра. Смысл этого продукта в следующем: адресат этого продукта — не власть, адресат этого продукта — вся мыслящая часть под названием элита. Этот продукт публикуется, выносится на обсуждение, все делается для того, чтобы люди думали. Создали журнал «Россия в глобальной политике», сильнейший журнал по международным отношениям, предстоит громадная работа на десятилетия по формированию духовной атмосферы. Власть — продукт общества, ничего другого. Противопоставление «хороший народ-плохая власть» — это полностью тупиковая позиция, которую мы воспроизводим в силу определенного культурного уровня и заданности традиций. Необходима работа для интеллектуального слоя, внутри себя, ориентированная на общение с народом. Попытаться переделать власть в один момент невозможно.

Заключительные короткие тезисы. Меня пугает противопоставление Западу, которое звучало у докладчика. Мы помним, как мы не хотели признавать западную физику (я сам физик по образованию), западную генетику. И когда начинают говорить, что нам надо создать собственную русскую политологию, я, честно говоря, пугаюсь. Не надо пытаться противопоставлять зарубежные и отечественные теории. И последний момент.

Политика вне морали — это страшная вещь, потому что мораль — ограничитель. Если перейти на рациональную позицию, то политическая философия вне морали вполне удобно обслужит теорию уничтожения преступников, а дальше — концентрационные лагеря, выбраковка больных, инвалидов и пр. Стоит выделить философию вне моральных оснований (было сказано одним из выступающих, что политическая философия не должна опираться на мораль и экономику), то дальше дорога идет очень далеко. Может быть, выступающий имел в виду другое, но прозвучало это достаточно жестко. Я бы хотел это подчеркнуть специально. Спасибо.

Ачкасов: Спасибо. Пожалуйста, наша коллега из Москвы.

Шевченко: Коллеги, здравствуйте. Меня зовут Шевченко Алевтина Владимировна, я представляю Российскую академию государственной службы при Президенте Российской Федерации, кафедру информационной политики. Мы занимаемся политологией не совсем в прямом смысле, но у нас аспирантура, докторантура по политическим наукам. В определенной степени мы причастны к тому, о чем сегодня говорится.

Я хотела бы остановиться на нескольких моментах. Во-первых, нужно согласиться с Леонидом Владимировичем, что властецентрическая парадигма сегодня во многом определяет конфигурацию политической образовательной системы, но не только ее, но и политической практики. Опираюсь на практику работы по обучению государственных, муниципальных служащих в рамках нашей академии. Я недавно работаю в Академии, поскольку изначально я — журналист и политтехнолог, а потом уже ученый. Так вот, наблюдения показывают, что сегодняшняя государственная служба (государственная в большей степени, муниципальная в меньшей) плохо готова к восприятию политологии. Наблюдается такой синдром, который еще Бодрийяр отмечал, — имплозия: образовательный сигнал, входящий в систему сознания государственных и муниципальных чиновников, гасится прежде всего практикой. Вот интересная статистика: у нас в этом году была выпущена группа, 70% выпускников получили красные дипломы, то есть люди усвоили «доброе, вечное, просвещенное» на 5 баллов, а наша профессура это оценила (у нас не самые плохие специалисты работают, совестливые и воспринимающие Россию душой). Так вот, на 5 баллов были даны ответы на экзаменах, а дальше — та же самая чиновничья братия, которую невозможно переделать в процессе долгих реформ, она не поддается им. На мой взгляд, перед политологией стоит следующая задача, и научная, и практическая: сначала развести в теоретическом смысле понятия «политика» и «управление», затем найти необходимые методологические, методические, иные какие-то рекомендации, конструкции в виде дидактических единиц и дисциплин с тем, чтобы соединить в одном сознании, в одной душе эти конструкты.

Второй момент связан с тем, о чем говорил профессор Артемов. Мне бы тоже хотелось его поддержать, нужно формировать давление научного сообщества, опираясь на общественное давление, в отношении государства, формирующему стандарты политического образования. Если мы этого делать не будем, у нас так и будет продолжаться

изъятие часов, отказ от политологических дисциплин и т. д. Другой вопрос, что в рамках одного вуза допускать усечение политологических дисциплин, конечно, негоже. Нам нужно держать свою оборону, не уступая свои позиции. Мы в своей Академии имеем ту же самую практику, стараемся предлагать общеакадемические дисциплины, вузовский компонент, продвигать теорию информационной политики на все обучающиеся специальности.

Что имеется в виду под организацией давления? Буквально через 2-3 месяца в МГУ на факультете журналистики будет проходить ежегодная конференция преподавателей и исследователей. Конференция будет посвящена проблемам журналистского образования. Что такое журналистское образование и политология? На мой взгляд, журналистика, средства массовой информации — одна из основных систем, которая занимается и должна заниматься (по большей степени со знаком «минус») пропагандой политического знания и осуществлять политическое воспитание. Если мы, корпус политологов, не расширим свое влияние на другие системы, передающие политическое знание, мы так и не сможем оказывать влияние. Если бы наше экспертное сообщество российских политологов сегодня могло бы сделать какое-то обращение к этой конференции, тоже очень мощной, авторитетной, выдвинуть свои предложения, соединение интересов должно произойти. На факультете журналистики СПбГУ развивается такое направление, как политология журналистики. Это новое направление, нужно его всемерно поддерживать, хотя сегодня, как мне известно, поддержки от питерских политологов кафедра не получает. Это печально.

Сегодня затрагивался вопрос о том, как расценивать присутствие в медиа-пространстве отдельных персон, публичных политологов и публичных политиков. Мы не оцениваем должным образом средства массовой информации, которые сами по себе формируют референтные группы для электората, для населения в целом. Получается, что к публичному политику приставлен такой же публичный, придворный политолог. А формирование общественного политического сознания происходит под воздействием вот этого публичного политика плюс публичного придворного политолога. Может быть, есть необходимость в рамках политологического сообщества сформировать какие-то кодексы публичного поведения политолога, поскольку сегодня эта профессия в определенной степени представляет и опасность не только для политической науки, но и для формирования политического сознания в целом.

Момент, связанный с послевузовским образованием, аспирантурой. Мы знаем, что сегодня в качестве научных специальностей присутствует целый ряд других научных направлений, которые раскрываются через политическую науку, в частности, журналистика — 10.01.10 (политическая наука). Как политическая наука влияет на журналистику? Есть три диссертационных совета по всей России, которые защищают кандидатские, докторские диссертации по этой специальности. У нас есть такой диссовет в РГГУ, но влияние политической науки на журналистику в этой части весьма и весьма слабое.

Разве это не направление для развития политологии? То же самое, видимо, можно сказать о политической и социальной психологии в рамках политической науки, это еще одна зона расширения нашего влияния на другие дисциплины.

Еще один момент, который для меня, журналиста, чрезвычайно важен, — состояние сегодняшней специальной политической литературы. Мы замечаем, во что у нас превращаются и «Полис», и другие издания, поскольку формируется фактически очень тесный кружок авторов, известный по своим политическим пристрастиям. Видимо, политическое сообщество могло бы давать какие-то рекомендации редколлегиям по расширению поля действия этих журналов. Спасибо.

Ачкасов: Спасибо большое. Пожалуйста, Игорь Николаевич.

Барыгин: Уважаемые коллеги, начну с достаточно старого анекдота, который люблю, попытаюсь делать анекдотический ремикс. В свое время задавался вопрос: что такое советская социология? Ответ известен. Так вот, что такое современное российское политическое образование? Во многом это, на мой взгляд, все-таки американское политологическое образование или западноевропейская политическая теория, переведенные на русский язык. И пока это образование будет оставаться таким, наука будет оставаться такой же. Категориальный аппарат западный, из-за этого мы не можем дать ответы на многие вопросы, которые ставит перед нами политическая жизнь. Поэтому политик-практик и бежит от политологии. Почему на Конгресс пришел один Жириновский? Я вспоминаю, что он пытался в свое время делать. Он пытался через некоторые коммерческие вузы открыть свою систему политического образования в России. Это ему не удалось, но такая тенденция есть, она будет сохраняться, с ней следует считаться. Люди, которые призваны давать ответы на практические вопросы, должны иметь соответствующие теоретические, методологические разработки и институциональные разработки, которые, увы, мы пока не можем представить.

Теперь относительно некоторых организационных вещей, постановлений правительства, Сената и т. д. Я считаю, что в рамках нашего Университета нужно создавать политологическое сообщество и активно продвигать его идеи. На нашем факультете нет этой проблемы, но на целом ряде факультетов она есть. Нужно заявлять о себе как о достаточно высококвалифицированном сообществе и организационным путем продвигать политологическое образование. То, что в «Политэксе» выходят обзоры, это очень хорошо. Может быть, нужно создать какой-то совместный научный проект, вести мониторинг, заявлять о себе через СМИ, подчеркивая существование именно экспертной институции политологического сообщества в Питере. Спасибо.

Ачкасов: Спасибо. Пожалуйста, Борис Акимович.

Исаев: Буду предельно краток, остановлюсь только на двух сюжетах. Сюжет первый. Как я заметил, мы за этим столом разделились на пессимистов и оптимистов (при подавляющем большинстве пессимистов). Я не отношу себя ни к тем, ни к другим. Я хочу предложить нашему сообществу реалистическую позицию. Поставлен вопрос: нуж-

на ли России система политического образования? Во-первых, точнее будет — политологического образования, хотя это спорный момент. Но, главное, она уже есть. Давайте будем приспосабливать систему под себя или будем приспосабливаться под систему. По моему мнению, система включает три института: а) государственные управленцы (чиновники), которые управляют наукой; б) наше научное сообщество, ядро которого как раз состоит из преподавателей политологии; в) студенческое сообщество, то есть потенциальное научное сообщество, которое пытается стать профессиональным. Взаимодействие этих институтов и формирует процессы, о которых мы сегодня говорим. В этой системе доминируют государственные чиновники, система по своей конструкции иерархична. Студенты делятся на тех, кто учится на бюджетной и внебюджетной формах, они очень отличаются. Когда у меня болеет профессор, я объявляю об этом бюджетникам, они кричат «Ура!» и бегут в кафе. Но когда я говорю об этом тем, кто оплачивает свое обучение сам, они спрашивают: «А кто и когда нам прочитает эту лекцию?» Действительно, мы находимся под контролем государственного чиновника, нам спускаются многие нормы. Например, вместо 750-часовой годовой нагрузки для преподавателя у нас в Военмехе сейчас ввели 800-часовую. Я спрашивал французских коллег, какая у них нагрузка. Они мне долго объясняли, чем должен заниматься настоящий профессор, а нагрузка у него — 250 часов. «Мы должны ходить в библиотеки, писать научные статьи, ездить на конференции», — говорят они. Как будто мы этим не занимаемся!

Позиция пессимистов — это позиция апеллирующего человека. Мы все время апеллируем к власти: власть должна, хорошо бы власть могла. Позиция реалиста подразумевает самодеятельность, то есть надо развивать горизонтальные структуры. Дорогие друзья, я нахожусь сейчас под впечатлением от конференции, которую мы проводили частным образом. Сначала это была конференция только для политологов внутри Военмеха, потом она стала городской, а вчера к нам приехали 84 докладчика из 15 городов России, были целые делегации (Улан-Удэ прислал 7 человек, Москва — 7, Сыктывкар — 6 и т. д.), не буду всех перечислять. Я думаю, выход как раз в развитии горизонтальных структур, в нашем общении, это реальный выход из ситуации, в которую мы сами себя поставили. Да, мы находимся под прессом власти, но выход есть из любой ситуации. Это один сюжет.

Второй сюжет, о котором здесь совсем ничего не говорилось. Те самые чиновники, которые нам спускают нормы, стали делить предметы и кафедры на профильные и непрофильные. Галина Исааковна смотрит на меня и улыбается. Галина Исааковна, кстати, ваша кафедра — не профильная. Я задавал вопрос в УМО: если педагогический вуз готовит политологов, это профильная специальность? Мне отвечали, что не профильная, потому что в школе не читают политологию. Политология в Военмехе оказалась вдвойне непрофильной. Когда я иду к своему ректору и прошу средства на конференцию, он отвечает: «Извините, у меня 50 с лишним кафедр, ваша — непрофильная... У меня просто ни сил, ни средств, ни времени нет». Когда я еду в УМО, к «своим про-

фильным» коллегам, мне говорят: «Извините, вы — не профильные, потому что у вас — технический вуз». Начинается та же самая история... Но на самом деле есть состоявшиеся вузы по выращиванию политологов и несостоявшиеся вузы. Пусть он хоть трижды будет классическим университетом, но если там нет опыта, если там нет научной школы, он будет несостоявшимся вузом. А те вузы, которые уже имеют нужную структуру и выращивают политологов, надо назвать состоявшимися. Спасибо за внимание.

Ачкасов: Спасибо. Ольга Валентиновна, пожалуйста.

Попова: Я планировала говорить о той сложившейся системе образования политологии в России, в частности, в Петербургском университете, по сравнению с тем, что создано на Западе. Но поскольку время работы семинара истекло, я ограничусь одной репликой. Вопреки сложившемуся мнению, дела наши обстоят не так плохо. По системе «Фулбрайт» среди наших студентов год обучается барышня-политолог из Бостонского Университета, которая добросовестно ходит на занятия, мы с ней общаемся. Выяснилось, что барышня, которая уже четыре года отучилась в Бостонском университете и получала отличные отметки, имеет гораздо меньший объем знаний и навыков, чем наши студенты даже на третьем курсе. Это радует.

Глядя на господина Цыпляева, не могу не отреагировать на то, что было произнесено. Практический выход нашей деятельности существует, прежде всего в журнале «Политэкс», который выходит ежеквартально второй год. Необходима ли демократия, чтобы среди властвующей элиты была конкуренция за политологов? Не будет конкуренции! Особенность политического менталитета функционеров и во властных институтах, и в партийных структурах связана с тем, что они предпочитают «карманных», обслуживающих политологов. Если еще четыре года назад существовала хотя бы некоторая конкуренция за нас, для партийных функционеров было важно мнение экспертов, они заказывали исследования именно у независимых ученых, сегодня создаются карманные структуры при партиях, которые обслуживают эти организации. Поэтому сам факт существования демократического режима в стране не является гарантией нашего благополучного профессионального существования.

По поводу наличия или отсутствия конкуренции политологов на уровне вузов. Несколько в другом аспекте, но конкуренция среди вузов, готовящих политологов, присутствует, даже в Санкт-Петербурге. Речь идет о способах представительства в профессиональном политологическом сообществе и во власти. Всем хорошо известен факт, что петербургская политология в сознании западных политологов связана исключительно с нашими коллегами из Европейского университета — с господами Гельманом и Голосовым. Почему? Ответ — в модели маркетинговой стратегии представительства на Западе. Они не нуждаются в нас как в коллегах, как в некоем зеркале, они не нуждаются в коммуникации внутри сообщества петербургских политологов. Их интерес — в представительстве в профессиональном сообществе на Западе. Я не говорю об уровне их квалификации, он, безусловно, высокий, это не обсуждается. Но проблема связана с

позиционированием. В чем фокус? На сегодняшний день у российских политологов две выигрышные стратегии — позиционирование среди западных политологов или обслуживание власти здесь. Остальные, не попавшие в «обойму», сидят, скучают.

Господин Цыпляев выступает против так называемой русской политологии, но в мире существуют национальные научные школы (американская, немецкая, французская и т. д.). То теоретическое копирование, которым мы занимались в 1990-е годы, и от чего, я очень надеюсь, отказались все-таки в начале 2000-х годов, в большинстве случаев позволяет создавать концепции, которые работают при оценке процессов в нашей стране. Что делают некоторые наши коллеги до сих пор? Они берут западные концепции, преимущественно американские, «раскавычивают», и те процессы, которые идут у нас в России, пытаются даже не анализировать, а именно описывать с помощью системы категорий и теорий, созданных для совершенно иных условий. На выходе звучит очень красиво, на Западе это воспринимается «на ура» как доказательство того, что их концепции работают у нас. А получается, извините, полная ерунда. Александр Владимирович это подтвердит, что очень часто потом, спустя 2-3 года, на научных конференциях, в частности у них в Институте социологии, эти политологи начинают объяснять, почему та или иная схема не сработала или рассуждают еще более «красиво»: «А нас не интересует степень соответствия наших теорий политической практике». К чему я все это веду? Классическое «мы пойдем своим путем», как бы оно парадоксально и гадко ни звучало, — не есть стремление вернуться к прошлому. Наше сообщество должно вырабатывать стратегии, которые бы подходили для анализа нашей реальности. Спасибо.

Ачкасов: Спасибо. Последняя реплика.

Завершинский: Безусловно, будет реплика. Я из города политического прошлого России, из Новгорода. В продолжение дискуссии хочу задать риторический вопрос. Здесь было много призывов, что нужно заниматься делом. Мы создали Конституцию, но при этом не обнаружили конституционное сознание в обществе. Мы создали Парламент и, на мой взгляд, партийную лжеконкурентность. Политтехнологи и консалтинговые фирмы поработали блестяще. Но при этом у нас нет умения и навыков жить вместе. Необходима выработка способности саморефлексии тех или иных сообществ, в том числе и политологических, и властных. Эта способность рождается ходе дискуссий по поводу понятий и концептов, а проблема смысла как-то выносится за скобки. Но актуализация политологического знания и сознания — это прежде всего некая его антрополо-гизация. Можно как-то реструктурировать некие преференции при подаче материала и тех замечательных курсов, которые есть, чтобы смысловые преференции обозначились, была не просто теория политических систем, а некое ее объективное измерение. Этот уровень очень важен. Тогда, может быть, проблема нашей востребованности, значимости на других факультетах поднимется, потому что нет ни политической лингвистики в учебных курсах, но и программ, по большому счету, серьезных нет, конкурировать с

лингвистами и психологами они не могут. В политике есть смысл, а не только технология.

Ачкасов: Поскольку с двумя из трех выступавших в основном соглашались, а с первым спорили и высказывали прямо противоположное мнение, короткое заключительное слово Леониду Владимировичу.

Сморгунов: Опять нет времени для более подробного изложения, но несколько моментов я хотел бы отметить. Первый момент, который был подчеркнут в двух докладах (у Александра Владимировича и у Сергея Алексеевича), касался соотношения морали и политики. Это разные сферы, потому что они регулируются разными феноменами. Мораль регулируется понятием «добро», а политика — понятием «благо». Это первое.

Второе. Конечно, ответственность возникает в том числе и в области морали, но и в политике есть ответственность, хотя они часто не состыкуются. Я подумал, отказ свидетельствовать о своем родственнике — это моральная позиция. Можно ли перенести это дословно на политическую сферу в плане публичного обсуждения? Что такое политика? Политика есть способ договариваться между людьми. Но это — неполное определение политики, ограниченное, это не соответствует политической действительности, потому что вся наша сфера управления публичными делами сведена к тому, что договариваются политики не публично, приватно, кулуарно. Я не буду говорить о традиционных российских средствах и других возможных клановых практиках.

Последнее, о чем я хочу сказать, — о страсти к политике. Действительно, политика и политическая наука должны быть страстными, а не сухими и рационализированными. В этом смысле мне вспоминается притча, когда приходит к одному из властителей в Древней Греции человек и говорит: «Вы знаете, нарушили мои права, вы должны разобраться». Он говорит: «Да нет, вы, наверно, ошибаетесь. Вы, наверно, немножко лжете». «Как я лгу?! Нарушили такое-то мое право, он забрал у меня то-то и то-то». «А, вот теперь верю! Вы правы, я буду разбираться». На этом я закончу. Спасибо.