CC BY
487
References
1. Sokolov A.G. The fortune of Russian literary emigration of the 1920s. - M.: 1991.- P. 8.
2. The language of the Russian abroad: Mutual processes and language portraits.- M.-Vienna, 2001.- P. 36.
3. The problems of bilinguism and polylinguism. - M.: 1972.- P. 14.
4. Listrova-Pravda J.T. Selection and usage of foreign elements in Russian literary speech of the 19th century. - Voronezh, 1986. - P. 23-144.
5. Hawgen E. Language contact // The new in linguistics. - M.: 1972. - Vol. 6. - P. 61-81.
УДК 343.1
Воронежский государственный университет Студент 5 курса филологического факультета кафедра зарубежной литературы Страхов И. И. Научный руководитель - доцент кафедры зарубежной литературы М. Н. Недосейкин Россия, г. Воронеж, тел. + 7(919)237-29-02; e-mail: jizak@yandex.ru
Voronezh State University
Philological Department, student
Strakhov 1.1.
Supervisor of studies -
the senior lecturer M. N. Nedoseykin
Russia, Voronezh, tel. +7(919)237-29-02;
e-mail: jizak@yandex.ru
М.Н. Недосейкин, И. И. Страхов НОВОЗАВЕТНЫЕ МОТИВЫ В ПОВЕСТИ А. КАМЮ «ПОСТОРОННИЙ»
В статье путем сопоставления текста А. Камю с Новым Заветом выявляется множество параллелей, проливающих свет на мировоззренческие позиции писателя.
Ключевые слова: мировоззрение, художественный текст, христианство.
M. N. Nedoseikin, I.I. Strakhov
THE NEW TESTAMANT MOTIFS IN «THE STRANGER» BY ALBERT CAMUS
The article is devoted to the comparison between Camus's «The Stranger» and the New Testamant. It brings a lot of parallels into relief and elucidates writer's worldview. Key words: world outlook, fiction text, Christianity
Как известно, Альбер Камю всю свою жизнь обращался к вопросам, которые поставило перед человеческой историей такое сложное религиозное явление, как христианство. Пожалуй, наиболее полно всю важность и сложность этой мыслительной коллизии для французского мыслителя выражает сделанная им выписка из высказывания Готорна о Мелвилле: «Он не верил, но не мог довольствоваться неверием» [8; 60]. Особенно интенсивно новозаветная тематика проявилась в его самом популярном произведении «Посторонний» (1942). Основание для такого чуть ли не прямого соответствия между романом и религиозными текстами обозначил сам Камю, бросивший (среди многих иных размышлений о фигуре центрального персонажа), что приговоренный к смертной казни Мерсо является «единственным Христом, которого мы заслуживаем».
Этот факт постоянно интриговал ученых--литературоведов, которые неоднократно возвращались к его интерпретации. Так, Евгений Петрович Кушкин в монографии «Альбер Камю. Ранние годы», приводя фразу Камю о Мерсо-Христе, отмечает, что последним словом романа остается «ненависть», к которой это сопоставление и сводится. Пытаясь же ответить
© Недосейкин М.Н., Страхов И.И., 2012
на вопрос, зачем Мерсо понадобилась ненависть зрителей, ученый обращает внимание именно на финал «Постороннего», который плотнее всего связывает эти две фигуры: «ненависть зрителей нужна Мерсо, как он говорит словами Христа, «для полного свершения» его судьбы» [5; 173]. Кушкин также отмечает, что Камю в своей прозе и эссеистике не раз возвращается к этой евангельской сцене, описывающей Христа, идущего на казнь под крики ненависти. Другими словами, основанием для сравнения Мерсо и Христа становиться некая коллективная эмоция, которая только помогает центральному персонажу выполнить предначертанное. Любопытно, что в этом случае ненависть функционально очень напоминает самую распространенную интерпретацию Иуды, который тоже ведь был необходим «для полного свершения судьбы» Христа.
Самарий Израилевич Великовский в книге «В поисках утраченного смысла» пишет, что Мерсо похож на Христа тем, что обоих осуждают за то, что они чужды обществу и отказываются лгать. Он также замечает, что «для Камю жизнь «умирающего за правду» «постороннего» - козырь, дабы побить карты служителей кривосудия, убедивших себя в нерушимости принципов, которые им поручено охранять. И он словно бы не замечает или умалчивает, что у них на руках козырь ничуть не менее сильный - жизнь, оборванная «посторонним»... И если «посторонний» - Христос, распятый фетишистами фарисейской охранительности, то погибший от его пули араб - Христос, распятый фетишизмом «языческой» раскованности» [2; 202]. Стоит отметить характер проводимого сравнения: Великовский работает с помощью оппозиции христианство/язычество. При любом раскладе правда находится вне общества, которое перестает ощущать условности собственной организации. Вместе с тем он отмечает и откровенную «антигуманность» этой «языческой» правды, ее бесчеловечность. Мерсо похож на Христа только в первом случае, когда он противостоит социуму. Недаром Великовский очень часто использует в своих размышлениях слово «фарисеи».
В обрисованном контексте чрезвычайно интересно отсутствие сколько-нибудь детального сопоставления самих текстов. А ведь как раз на этом уровне, думается, можно выяснить необходимость фигуры Христа для Камю, особенности ее понимания французским философом, что дополнит вышепредставленные интерпретации.
Для анализа за основу был взят перевод, выполненный Норой Галь, но привлекался также и перевод Натальи Ивановны Немчиновой.
Все реминисценции и цитаты, отсылающие к Новому Завету в «Постороннем» можно, с большой долей условности, конечно, разделить на несколько видов. Во-первых, это ссылки, которые просто создают определенный природный и эмоциональный фон всего повествования. Это своеобразные знаки, ориентирующие читателя в нужном направлении. Например, интересно отметить, что едят герои повести. Раймон приносит Мерсо две бутылки вина. Масон угощает своих гостей рыбой и хлебом. Эти три продукта являются для христианства знаковыми: хлеб - тело Христово, вино - кровь Христова, рыба - символ христианства вообще. Явление Христа при море Тивериадском [1; 1159] своим ученикам также сопровождалось вкушением хлеба и рыбы.
Библейская пища дополняется общими пейзажными зарисовками, которые легко соотносятся не столько с Алжиром, сколько с древней Иудеей.
На допросе происходит и единственная, можно сказать, «встреча» Мерсо с Христом. Следователь размахивает перед героем серебряным распятием и приходит в ярость, когда Мерсо говорит, что не верит в Бога и в то, что Христос страдал и за него. Однако позже следователь уже похлопывает Мерсо по плечу и дружески (!) называет его «господин (!) Антихрист» [3; 53].
Во-вторых, это цитаты, приближающиеся к дословным и имеющие при этом более глубокое содержание. Их больше. Уже заголовок романа напрямую перекликается с одной из фраз Христа: «вы от мира сего, Я не от сего мира» [1; 1140], приведенной в Евангелии от Иоанна. А слово «посторонний» (Гй1хап§ег) имеет следующий набор значений: «не свой, не принадлежащий к данному обществу, учреждению, семье и т.п.» [6; 492]. Французское же
слово, использованное Камю, только расширяет указанный смысловой объем: странный, другой, инородный, чуждый, иностранец и т.д. - так можно определить психологическую и интеллектуальную позицию как Христа, так и Мерсо.
Еще один факт прямого цитирования новозаветных текстов - в сцене суда. «Спросили, что он [Селест] думает обо мне, и он ответил, что я был человеком». В переводе Натальи Ивановной Немчиновой последнее слово даже выделено полужирным. Речь, конечно же, идет об известной сцене из Евангелия от Иоанна: «Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: «се, Человек!» [1; 1156]. Это выражение стало крылатым в западноевропейской культуре в латинском переводе: «Ecce Homo».
Действительно, учитывая философскую подоплеку «Постороннего», можно назвать все действия (и все бездействие) Мерсо проповедью - проповедью экзистенциализма. Подтверждением этому могут служить сделанные Камю записи о «человеке, который всю жизнь защищает некую веру», [5; 151] и о человеке, который «без всякой героической позы соглашается умереть за правду» [5; 153]. За свои (почти немые) проповеди ему, как и Христу, приходится отвечать перед судом, выносящим, в конце концов, смертный приговор. Но, если в Евангелие распятие и воскресение Христа занимает одно из центральных мест, то в «Постороннем» обезглавливание Мерсо происходит в мыслях героя. Он, как и Христос, должен быть казнен «по бездушию и лицемерию судей» [5; 149]. И, как смерть и воскресение Христа является «сердцевинным утверждением Символа веры» [9], так и смерть Мерсо «лежит в основе его правды» [5; 160], также «разрушающей фарисейские основы жизни» [5; 174].
Как уже отмечал Евгений Петрович Кушкин, повесть заканчивается фразой Мерсо «и пусть они встретят меня криками ненависти [5; 90]. Вспомним, из-за чего Пилат все-таки отдал Иисуса на распятие: «Но они [народ] продолжали с великим криком требовать, чтобы Он [Иисус] был распят» [1; 1123]. Интересна в этом контексте и следующая фраза Христа, сказанная ученикам: «Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, потому что Я свидетельствую о нем, что дела его злы» [1; 1137].
Образ Мерсо сопровождается как ссылками именно на личность Христа, которые и позволяют ассоциировать Мерсо с Иисусом, так и на других персонажей евангельской истории.
Примером могут служить слова уже приговоренного к смертной казни Мерсо: «Они приходят на рассвете, это я знал. И все ночи напролет только тем и занимался, что ждал рассвета. Не люблю, чтобы меня заставали врасплох» [3; 82]. Эта фраза перекликается со словами Христа, сказанными ученикам: «Итак, бодрствуйте, потом что не знаете, в который час Господь ваш придет» [1; 1045].
Выйдя на работу после четырехдневного отпуска, связанного со смертью матери, Мер-со моет руки, что может быть истолковано как реминисценция на евангельский эпизод с Понтием Пилатом: «Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы» [1; 1051].
Недаром в повести очень важен мотив невиновности. Узнав о смерти матери, Мерсо говорит патрону: «Я ведь не виноват» [3; 7], а потом, уже во время разговора с Мари думает: «Все равно, как ни крути, всегда окажешься в чем-нибудь да виноват» [3; 19]. На протяжении всей второй части повести Мерсо находится в статусе обвиняемого и один раз даже понимает, что виноват: «Тут я почувствовал, как в зале нарастает волнение, и впервые понял, что виноват» [3; 66]. Позже уточняется, что стоит за этим пониманием: «Мне неизвестно, что такое грех, мне объявили только, что я виновен» [3; 84], - говорит Мерсо. В этом герой противоположен Христу: «На другой день видит Иоанн идущего к нему Иисуса и говорит: вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира» [1; 1128].
Примечательна и структура повести, а именно распределение действия романа по дням недели. В контексте Священной истории это, конечно же, принципиально важно. Итак, первый четверг - путь в Маренго, ночь у гроба матери в присутствии 12 (!) пансионеров со злополучными сигаретой и кофе - соответствует Тайной вечере, последней трапезе Христа со
своими учениками. Первая пятница - похороны матери и психологическое спокойствие Мерсо, послужившее на суде еще одним доказательством вины героя - соответствует суду Синедриона и погребению Христа. Первая (а также и вторая) суббота - встреча с Мари, очередное свидетельство жестокосердия Мерсо - сравнима с субботами, которые нарушает Христос: «И еще более искали убить Его Иудеи за то, что Он не только нарушал субботу, но и Отцем Своим называл Бога, делая Себя равным Богу» [1; 1134]. Утро и первого, и второго воскресения Мерсо проводит с Мари, что также можно сопоставить с утром Воскресения, когда «по прошествии же субботы, на рассвете первого дня недели, пришла Мария Магдалена и другая Мария посмотреть гроб» [1; 1053]. Первое воскресенье Мерсо проводит у окна, созерцая улицу. Второе ознаменует сцена с избиением Раймоном женщины. В третье же воскресенье и произойдет тот конфликт с арабами, который в дальнейшем приведет героя к смертному приговору. Кроме написания письма для Раймона в один из понедельников, все события повести, соотнесенные с конкретными днями недели, соотносятся именно с ключевыми днями Страстной недели: четвергом, пятницей, субботой и воскресением. Конкретно же воскресенья становятся фоном развития событий первой части «Постороннего» три раза. Любопытно, что в русском переводе эта значимость седьмого дня недели выглядит еще более ярко, нежели в оригинале [День недели: dimanche; Воскресение: ressuscitation]. Мерсо бросает: «Не люблю воскресений» [3; 19].
Представляется чрезвычайно значимым, что Камю практически не делает ссылок ни на детство Христа, ни на призвание, ни на чудеса, сопровождавшие его деятельность. Французский мыслитель словно бы вычеркнул личную историю Христа, сведя ее к неполной неделе, имеющей к тому же тенденцию к повторению. Линейное время Священной истории он подменил циклическим временем. Недаром многие события в романе стремятся к собственному воспроизводству, они повторяются по несколько раз с минимальными изменениями. Чаще всего Камю останавливается на числе три (три воскресенья, три встречи со священником, структура встречи с арабами и т.д.). Причем можно предположить, что здесь число три отсылает не столько к христианству, сколько к общей логике мироздания, отразившейся во многих культах и религиях, которые рассматривают число три как образ абсолютного совершенства [7; 31].
Затронем и язык повести. Камю пользуется короткими, зачастую парцеллированными фразами с простой лексикой. Однако описание сцены убийства араба неожиданно преподносит нам непривычную для повести лексику, воплощающую библейские образы. «Я... ничего больше не чувствовал, только в лоб, как в бубен, било солнце, да огненный меч, возникший из стального лезвия, маячил передо мной. Мне почудилось - небо разверзлось во всю ширь, и хлынул огненный дождь.». Сравним с библейскими: «.в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились» [1; 10]; «.но в день, в который Лот вышел из Содома, пролился с неба дождь огненный и серный и истребил всех» [1; 1113]; а также с описанием Господа, приведенном в «Откровении Иоанна Богослова»: «Он держал в деснице Своей семь звезд, и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч; и лице Его, как солнце, сияющее в силе своей».
И последнее. Рассмотрим еще раз фразу Камю, ставшую основанием как этой статьи, так и многих других исследований: «Мне случалось также парадоксальным способом утверждать, что я попытался изобразить в своем персонаже единственного Христа, которого мы заслуживаем» [5; 183]. («Il m'est агг^й de dire aussi, et toujours paradoxalement, que j'avais essayй de figurer, dans mon personnage, le seul Christ que nous mrnitions».)
Понятие парадокса, к которому отсылает Камю, чрезвычайно важно: ведь парадокс в основе своей нелогичен и даже противоречит здравому смыслу. Считал ли Камю свое утверждение истинным парадоксом, не имеющим под собой ничего, кроме отрицания здравого смысла, или же мнимым парадоксом, который может только казаться парадоксом, неизвестно.
Обратим также внимание на слово «заслуживаем». Русское слово «заслуживаем» приобретает здесь некоторый оттенок осуждения - все, что мы заслуживаем. Тогда как французское («mrnitions», «mürite») означает не только «заслугу», но и «достоинство», «положительные качества». Подобное значение реализуется, например, в сочетании «медаль за заслуги». То есть Мерсо - это Христос, который соответствует нам; Христос, которого мы «получили» за заслуги?
Так что же Камю хочет сказать, наполняя повесть новозаветными мотивами? Пояснение самого автора, о том, что Мерсо - «единственный Христос, которого мы заслуживаем», может трактоваться по-разному. «Единственный» - значит ли это, что мы заслуживаем такого Христа, вместо Того, что есть у нас? Кем был для атеиста Альбера Камю Христос и что для него значила фигура Иисуса? Христос - это только «поиск стиля жизни», как обозначает единственное «превосходство... христианского образца» [4; 90] Камю в своих записных книжках? Кого имел в виду автор под словом «мы» - человечество вообще или свое поколение? И как можно «заслужить» истинного Христа? Эти вопросы продолжают сохранять свой открытый характер.
Библиографический список
1. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового завета. - М.: Рос. библ. общ., 2004. - 1371 с.
2. Великовский И. В. В поисках утраченного смысла. Очерки литературы трагического гуманизма во Франции / И. В. Великовский. - М.: Худож. лит., 1979. - 294 с.
3. Камю А. Посторонний: повесть. Чума: роман / А. Камю. - М.: АСТ: АСТ ХРАНИТЕЛЬ, 2007. - 348 с.
4. Камю А. Из записных книжек / А. Камю. - М.: АСТ: АСТ МОСКВА, 2009. - 254 с.
5. Кушкин Е. П. Альбер Камю. Ранние годы / Е. П. Кушкин. - Л.: ЛГУ, 1982. - 183 с.
6. Ожегов С. И. Словарь русского языка / С. И. Ожегов. - М.: Рус. яз., 1985. - 797 с.
7. Топоров В. Н. Числа / В. Н. Топоров // Мифы народов мира: Энциклопедия. - М.: Советская энциклопедия, 1980. - Т. 2. - С. 629-631.
8. Фокин С. Л. Альбер Камю. Роман. Философия. Жизнь / С. Л. Фокин. - СПб.: Але-тейя, 1999. - 377 с.
9. Шмеман А. Воскресные беседы / А. Шмеман. - М.: Паломник, 2002. - 247 с.
References
1. Holy Bible. Old Testament and New Testament. - Moscow: Russian Bible Community, 2004. - 1371 p.
2. Velikovskiy I. V. In search of the lost value. Sketches of the tragic humanism in France / I. V. Velikovskiy. - Moscow: Khudozhestvennaya literatura, 1979. - 294 с.
3. Camus A. The stranger. The plague / A. Camus. - Moscow: AST: AST KHRANITEL, 2007. - 348 p.
4. Camus А. Notebooks / A. Camus. - Moscow: AST: AST MOSKVA, 2009. - 254 p.
5. Kushkin E. P. Albert Camus. Early days / E. P. Kushkin. - Leningrad: LGU, 1982. - 183 p.
6. Ozhegov S. I. Russian dictionary / S. I. Ozhegov. - Moscow: Russkiy Yazyk, 1985. - 797
p.
7. Toporov V. N. Numerals / V. N. Toporov // Myths of the nations: Entsiclopedia. - Moscow: Sovetskaya Entsiklopediya, 1980. - Vol. 2. - P. 629-631.
8. Fokin S. L. Albert Camus. Novel. Philosophy. Life / S. L. Fokin. - Saint Petersburg, 1999. - 377 p.
9. Shmeman A. Sunday talks / A. Shmeman. - Moscow: Palomnik, 2002. - 247 p.
УДК 81'282
Воронежский государственный университет Кафедра славянской филологии Студентка Ульянова Д. В. Научный руководитель -
Кандидат филологических наук, доцент кафедры славянской филологии Панова М. В.
Россия, г. Воронеж, тел.: 8-920-226-54-40; e-mail: d.uljanova@yandex.ru
М.В. Панова, Д. В. Ульянова
ЛЕКСИКО-СЕМАНТИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ЛЕКСИКИ ОБРАБОТКИ ВОЛОКНА В ВОРОНЕЖСКИХ ГОВОРАХ
В статье анализируется лексика тематической группы «Обработка волокна», бытующая в говорах Воронежской области. Рассматривается системная организация лексических единиц, их семантические особенности, происхождение, мотивировочные признаки и ареальные связи.
Ключевые слова: диалекты, воронежские говоры, тематическая группа, обработка волокна, системная организация, ареальные связи.
M.V. Panova, D. V. Ulyanovа
THE LEXICAL AND SEMANTIC CHARACTERISTIC OF LEXICON OF PROCESSING OF THE FIBRE IN THE VORONEZH DIALECTS
In article the lexicon of the lexical set «Fibre рrocessing» occurring in dialects of the Voronezh region is analyzed. The system organization of lexical units, their semantic features, an origin, motivation signs and areal communications are considered.
Keywords: dialects, the Voronezh dialects, lexical set, fibre processing, system organization, areal communications.
В рамках лексики обработки волокна в воронежских говорах могут быть выделены следующие тематические группы: 1) наименования льна, конопли и других волокнистых растений. Уборка волокнистых растений; 2) наименования шерсти; 3) лексика, обозначающая переработку льна, конопли и шерсти на волокно. Рассмотрим подробнее каждую из тематических групп. Отметим, что источником материала стали данные «Словаря воронежских говоров» [8] и его картотеки, хранящейся на кафедре славянской филологии Воронежского госуниверситета. Цифра после дефиса в заглавном слове обозначает одной из значений многозначного слова.
I. ТГ НАИМЕНОВАНИЯ ЛЬНА, КОНОПЛИ И ДРУГИХ ВОЛОКНИСТЫХ РАСТЕНИЙ. УБОРКА ВОЛОКНИСТЫХ РАСТЕНИЙ
В составе данной тематической группы выделяется восемь ЛСГ:
1. ЛСГ «Общие наименования льна, конопли и других волокнистых растений».
КАСТРИЛЬ, -и, ж. Крапива. Кастришна - ис кастрили пряли. НКЛС. Калач.
© Панова М.В., Ульянова Д.В., 2012
Voronezh State University
The chair of Slavonic Philology
Student Ulyanova D. V.
The supervisor of studies -
PH. D, the senior lecturer Panova M. V.
Russia, Voronezh, tel.: 8 920 226 54 40; e-mail: d.uljanova@yandex.ru
