CC BY
152
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
Е.А. Балашова (Калуга)
«НИЧЕГО НЕ ЗАБЫТО В ЭТОЙ ЛАДЬЕ...»1:
К ВОПРОСУ ОБ И ДИЛЛИИ И ИДИЛЛИЧЕСКОМ В ЛИРИКЕ О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА
Аннотация. В статье оспорена концепция И.А. Есаулова, считающего, что к творчеству Мандельштама, как и вообще к литературе нового времени, возможно применение лишь термина «идиллическое», характеризующего не жанр, но определенный «тип художественности». Анализ лирики Мандельштама показывает, что и в поэзии ХХ в. способны актуализироваться важнейшие жанрообразующие признаки идиллии: довольство малым; цикличность времени; синкретизм жизни и смерти, своего и чужого; отсутствие избранничества; благодарность за радость «обыкновенья» жизни. Полагаем, что определенность и полнота характеристики идиллического художественного мира могут пострадать, если ограничиться только «типом художественности» - без жанрового определения идиллии. В статье также предлагается рассмотреть несколько стадий развития идиллического с точки зрения исторической поэтики.
Ключевые слова: идиллия; идиллическое; Мандельштам; тип художественности; пафос.
E.A. Balashova (Kaluga)
“In that ship everything is provided for life, nothing is forgotten”: on Idyll and Idyllic in O.E. Mandelstam’s Lyrics
Abstract. The paper discusses the concept by I.A. Esaulov, who believes that the term ‘idyllic’ can be applied to the Mandelstam’s oeuvre only in regard to a certain type of artistic spirit and should not be treated as a genre characteristic. The analysis of Mandelstam’s lyrics shows that the key idyll characteristics are traceable in the poetry of the twentieth century. They are: “simple tastes”; the cyclical nature of time; the syncretism of life and death, friend and foe; the absence of chosenness; the gratefulness for the joy of “ordinary” life. We believe that the distinctness and completeness of the idyllic fictional universe may suffer if we limit the definition of the term ‘idyllic’ to “a type of artistic spirit” and without saying about genre’s characteristics of the idyll. We also propose to consider the several stages of development of the idyllic pathos from the point of the historical poetics.
Key words: Idyll; idyllic; Mandelstam; type of artistic spirit; pathos.
Поводом к нашим рассуждениям стала обстоятельная статья И.А. Есаулова «Идиллическое у Мандельштама». Обозначая предмет своих рассуждений, автор оговаривает, что идиллическое понимается им «отнюдь не как литературный жанр»2. Исследователь, опираясь на Гумбольдта, рассматривает идиллическое как «особый тип художественности». Однако, останавливаясь на разборе стихотворений «Нашедший подкову», «Кому зима - арак и пунш голубоглазый...», Есаулов (не оперируя термином «идиллия») фактически перечисляет жанрообразующие признаки идиллии: самоопределение героя через приобщение к другому; довольство малым; окружение себя очеловеченными предметами окружающего
100
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
мира («эллинизм», по Мандельштаму); цикличность времени; синкретизм жизни и смерти; невозможность выйти из идиллического мира, поскольку нельзя отделить свое от чужого; отсутствие избранничества; благодарность за радость «обыкновенья» жизни. Добавим к названному списку стихотворений, например, вот это, которое реализует все основные составляющие жанра:
Вы, с квадратными окошками, невысокие дома, -Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!..
И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки,
И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.
А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар, Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар.
Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,
И сама собой сдирается с мандаринов кожура,
И в мешочке кофий жареный прямо с холоду домой, Электрическою мельницей смолот мокко золотой.
Шоколадные, кирпичные, невысокие дома, -Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!
И приемные с роялями, где, по креслам рассадив,
Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив».
После бани, после оперы, - все равно, куда ни шло,-Бестолковое последнее трамвайное тепло! (96).
[Здесь и далее в круглых скобках дается ссылка на издание: Мандельштам О.Э. О природе слова // Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. М.: Слово, 2001].
Несомненно, именно жанр идиллии мы обнаруживаем и в стихотворениях «В спокойных пригородах снег...» (31) и «”Мороженно!” Солнце. Воздушный бисквит...» (39). Правда, оговоримся, стихотворений, которые можно было бы назвать идиллиями, у Мандельштама мало.
Статья Есаулова, с ее детальным и доказательным анализом лирики поэта, скорее убеждает в том, что можно говорить именно о жанре идиллии у Мандельштама - не только об «идиллической художественности»3. Да и автор статьи, например, о стихотворении «Нашедший подкову» говорит: «классический образец идиллической образности»4 (курсив наш. - Е.Б.). Мы не против того, чтобы применять термин «идиллическое» по отношению к лирике Мандельштама - но там, где нет совокупности собственно жанрообразующих признаков. Таких идиллических образов в «неидиллических» стихах много, см., например:
101
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки, Из очага вынимает лавашные влажные шкурки...
(«Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло...» - с. 100).
На наш взгляд, определенность и полнота характеристики идиллического художественного мира может пострадать, если ограничиться только «типом художественности» - без жанрового определения. Границы термина и так размыты, жанр теряет свою цельность. Еще А.С. Пушкин указывал: «Если вместо формы стихотворения будем брать за основание только дух, в котором оно написано, - то никогда не выпутаемся из определе-ний»5. Поэтому пристальное внимание необходимо уделить всем жанрообразующим признакам идиллии.
Кроме того, введение термина «идиллия», на наш взгляд, даст возможность избежать слишком широкого и оттого размытого толкования и самого «идиллического» (что неизбежно в восприятии типа художественности в отрыве от жанра). Показательно, что «идиллический тип художественности» Есаулов обнаруживает, например, в строках стихотворения «Отравлен хлеб и воздух выпит...»:
Под звездным небом бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины О смутно пережитом дне.
Немного нужно для наитий:
Кто потерял в песке колчан,
Кто выменял коня - событий Рассеивается туман... (36).
Думается, идиллическому герою вряд ли может быть свойствен «смутно» пережитый день - для него-то все предельно ясно в повторяющемся круге забот; «растерянное» пространство тоже скорее уводит от «идиллического». Да и единение «пространства, звезд и певца» не отменяет общего фона: бедуинов-кочевников (!) или «отравленного хлеба» (38). Или, скажем, автор статьи говорит об «идиллической повторяемости судеб с Овидием» в стихотворении Мандельштама «О временах простых и грубых», но почему эта повторяемость идиллическая - непонятно.
Заметим, что этот «компромисс» (отказ от идиллии и замена жанра «типом художественности») укоренился: в последнее время наметилась тенденция использовать только понятие «идиллическое», не связывая его с конкретным жанром. Мы считаем возможным возвращение к «узкому» толкованию идиллии: как показал анализ, в новой и новейшей русской поэзии целый ряд произведений демонстрирует соответствие жанру идиллии.
Что же касается «идиллического», то, на наш взгляд, в определении его необходимо расставить следующие акценты, выделив две стадии его развития.
Первая стадия. «Идиллическое» как предшествующее собственно жанровому образованию. На этой стадии идиллическое воспринимается
102
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
как форма структурно аморфная, но содержательно определенная - по пафосу, мироощущению. Она еще не стала устойчивым типом произведения с «жестким» набором формальных и содержательных признаков, но отчетливо проявляет - как содержательно-доминирующие - именно человеческие, понятные каждому теплые чувства: любование ребенком, радость от пришедших гостей, от богатого урожая, умиротворенное созерцание картин природы.
Вторая стадия. Идиллическое как постжанровое явление. Воспринимается как своего рода «экспрессивный ореол» жанра идиллии. Очевидно, что он возможен только тогда, когда жанр уже сложился. Тоже структурно не оформленный, он несет память жанра, развивается в опоре на него. Эта вторая стадия продуктивнее, так как включает и «недожанр» (все общечеловеческое, связанное с любовью к природе, труду...), и жанр. Память жанра - это способ сохранения главного в жанре, всех жанровых потенций, на чем, собственно, жанр и держится. Идиллическое - это не что иное, как мироощущение. Идиллическое - это потенция, которая может и не стать идиллией, а вот жанр идиллии непременно включает в себя идиллическое.
Так, «идиллическое» свойственно таким текстам, в которых наличествуют пасторальные компоненты, пасторальные мифологемы, пасторальный материал, но нет, например, четкого противопоставления двух миров, безусловного отграничения «большого мира» от замкнутого «малого». Любопытно, что у В.Е. Хализева в «Теории литературы» есть раздел, названный «Благодарное приятие мира и сердечное сокрушение», который как будто бы «никуда не относится» (заметим: «Идиллическое, сентиментальность, романтика» - это другой раздел). Но именно это не строго научное «сердечное сокрушение» - точнейшие слова для определения идиллического пафоса.
Таким образом, «идиллический текст» по настроению, по ценностной ориентации, по «завороженности» (Н. Пахсарьян), по внутреннему нашему чутью (благодарному приятию мира) - и только! - уже является носителем идиллического пафоса. В идиллии же жанрообразующие факторы предстают как необходимый набор, номенклатура устойчивых признаков. Вместе с тем, естественно, функционирование идиллии и идиллического в литературе соотносимо - и убедительное доказательство этого находим мы в поэзии Мандельштама.
Как было уже отмечено, безмятежных идиллий у Мандельштама почти нет. Каждый раз рядом с идиллическим звучит рефреном трагическое «этого нет, этого не будет...». Но «это» неустанно становится предметом рассуждений. Как будто поэт разводит руками: это все, на что я способен, воссоздавая идиллию, - другого не ждите. Современность «сжимает», редуцирует идиллическую форму:
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом -
Да, видно, нельзя никак... (98).
«Скукоживание» идиллического мира особенно заметно в стихотворениях, где так или иначе появляется образ дома. Человек, написавший это,
103
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
видел мир, видел целую жизнь и потому спасает частное:
...И под временным небом чистилища Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище -Раздвижной и прижизненным дом.
(«Я скажу это начерно, шепотом...» - 182).
Человеку свойственно хотеть жить здесь, сейчас, а не уповать на вечный дом, даруемый после чистилища. Поэтому дом должен быть большим, раздвижным, вмещающим много гостей. Маленькое пространство становится знаком нищенства, безбытности. Идиллическое собирание пространства вокруг себя, пространство максимально приближенное к себе, а стало быть, небольшое, - не так видится счастье герою стихотворения, как, кстати, и в стихотворении «Мы с тобой на кухне посидим...»: теплая уютная кухня рождает скорее ощущение тревоги, становится приметой беды. Лишь изредка в стихах Мандельштама делается акцент на собственно идиллический хронотоп (благодарное воплощение ограниченного пространства). Например, см. взгляд из «особняка» («Вехи дальнего обоза...») или - изображение сада (пусть и «огромного»), виноградника:
Золотистого меда струя из бутылки текла Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, - и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни Сторожа и собаки, - идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни.
Далеко в шалаше голоса - не поймешь, не ответишь.
После чая мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке:
В каменистой Тавриде наука Эллады - и вот Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, -Не Елена, другая, - как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны.
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
104
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
Одиссей возвратился, пространством и временем полный (58-59).
Стихотворение написано в Алуште, на даче художника Судейкина. Быт того времени («нам нечем было его угостить, кроме чая с медом, без хлеба», - вспоминала жена Судейкина) преображается. Пространство закругляется: даже Одиссей возвращается. Как полотна Пенелопы, почти состоявшись, распускаются, т.е. возвращаются к «правильному» по ее представлению началу, так и «натрудившийся» Одиссей возвращается к идиллическому мироустройству, наполненный временем и пространством настолько, чтобы больше, как ему кажется, не покидать родной дом. И не стоит сейчас думать, что Одиссей все же покинет свою Пенелопу, вновь заставит трудиться полотно своих парусов.
«Полотно» возникает рядом с Одиссеем - не Пенелопой. Полнота времени и пространства - это один из важнейших сюжетообразующих идиллических признаков, поскольку «полнота» синоним «вдоволь» - той самой наполненности, которой «ни прибавить, ни убавить». Плотно-полнота -вот ряд ассоциативных аллитераций к «полотну». Этот жанрообразующий признак полноты у Мандельштама «раздваивается»: здесь полнота метафизическая, когда читатель вслед за героем ощущает полноту приобретенной материи (времени, пространства). Но этот признак чаще оборачивается полнотой материальной (плотно окруженным бытом - так в стихотворении «Кому зима - арак и пунш голубоглазый...». Здесь в тесном идиллическом пространстве преодолевается одиночество). Известен «пересказ» данного стихотворения у А. Барковой, который можно прочитать как антиидиллию:
Жил в чулане, в избенке без печки,
В Иудее и в Древней Греции.
«Мне б немного тепла овечьего,
Серной спичкой могу согреться».
Он смотрел на звездную россыпь,
В нищете жизнь прославил.
Кто сгубил жизнелюба Осю,
А меня на земле оставил?.. 6
Полотно соседствует с любимыми мандельштамовскими образами кружев, паутины, веретена, камня, доказывающими материальность существующего мира, окружающего человека. Как писала Л.Я. Гинзбург, поэт должен был «вернуться к земному источнику материальных ценностей». Мандельштама занимает «трехмерность в разных значениях этого слова, в том числе и в буквальном ...Отсюда и название сборника - ’’Камень”, оно сменило первоначально намечавшееся заглавие ’Раковина” и оказалось для Мандельштама принципиальным. Следующий свой сборник ”Tristia” он сначала хотел назвать ’Вторым Камнем”»7.
В 1918 г. в стихотворении «Tristia» Мандельштам возвратится к знакомым по стихотворению «Золотистого меда струя...» образам, ассоциациям («наука расставанья», «глядели вдаль заплаканные очи», гадание о встрече с возлюбленным) и к знакомым идиллическим атрибутам (пряжа,
105
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
челнок, жужжащее веретено, угадывание того, что было, повторение движения жизни), вписанным и в метафизический, и в материальный план -одновременно. Так же происходит и в стихотворении «Бессонница. Гомер. Тугие паруса», где вновь слышна перекличка со стихотворением «Золотистого меда струя»: полотно - тугие паруса.
Столь крошечные островки, осколки идиллии нуждаются в поддержке - автор их и связывает ассоциативными рядами, выстраивает в одну картину ушедшего счастливого идиллического мира:
Это было и пелось, синея,
Много задолго до Одиссея,
До того, как еду и питье Называли «моя» и «мое».
(«Гончарами велик остров синий...» - 186).
Идиллия заставляет снова вспомнить о ранней («до Одиссея») эпохе человечества. И, возможно, оттолкнувшись от начала, иначе выстроить современность, да и вообще бег времени. «Все было встарь, все повторится снова // И сладок нам лишь узнаванья миг», - проакцентируем эти строки из мандельштамовского стихотворения «Tristia» на словах «миг узнава-нья» - узнаем на мгновенье старую добрую идиллию в измучившей поэта тоске по ней. Если отдельному человеку дан лишь миг, чтобы ощутить, какой была идиллия, то Мандельштам сказал все, что успел. И что мог - со своей мощной, неоднозначной, немассовой поэзией в области однозначной и массовой идиллии.
Можно говорить также и о «непрямом» использовании жанра идиллии у поэта. В частности, мир идиллического произведения становится предметом изображения, идиллия предстает как отрефлексированное литературное произведение. Иногда оно бывает нужно для сравнения, иногда становится развернутой метафорой, т.е. имеются в виду случаи, когда автор, прибегая к тропу, делает его принципом организации всего текста произведения. На наш взгляд, такую «тематизацию» идиллии предлагает стихотворение О. Мандельштама «Равноденствие»:
Есть иволги в лесах, и гласных долгота В тонических стихах - единственная мера,
Но только раз в году бывает разлита В природе длительность, как в метрике Гомера.
Как бы цезурою зияет этот день:
Уже с утра покой и трудные длинноты,
Волы на пастбище, и золотая лень Из тростника извлечь богатство целой ноты (39).
Кстати, в стихотворении «Я по лесенке приставной...» есть упоминание все той же звуковой «длительности» «эолийского чудесного строя» (84). В дни равноденствия день почти равен ночи, поэтому долгота дня сравнивается с долготой звуков. Отметим, что одним из первых это почувствовал М. Волошин в речи под названием «Голоса поэтов»: «Природа для
106
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
него оживает через сравнение со звуком, с метрикой»8. Здесь показателен «обмен» сравнениями: творчество пользуется образами природы (отсюда равноденствие), а природа берет сравнения у творчества (цезура: «разлита // В природе длительность, как в метрике Гомера»). Цезура (а цезура перекликается с любимым Мандельштамом молчанием!) - это предчувствие слова, в данном случае предвестие творчества. Поэт замирает перед началом стиха как дарованного ему откровения, и эта полнота творческой жизни обретается через полноту окружающего мира: волов на пастбищах, иволги в лесах... Не только полнота, но и простота звучания обыгрывается в последних строках: извлечь из тростника звук - это поиграть на бесхитростной пастушьей дудочке, жалейке. Жанровые признаки идиллии, безусловно, настраивают, подготавливают читателя к восприятию произведения, вызывая целый ряд ассоциаций.
В заключение - на правах постановки вопроса - предложим возможную классификацию «идиллических текстов» у Мандельштама: 1) стихотворения с антиидиллическими мотивами: «Дождик ласковый, мелкий и тонкий...», «Чернозем». 2) тексты с отдельными «вкраплениями» идиллических настроений и образов: «Я по лесенке приставной...», «Я буду метаться по табору улицы темной...», «Отравлен хлеб и воздух выпит...», «Стрекозы быстрыми кругами...», «Ты прошла сквозь облако тумана...», «На луне не растет...», «Не мучнистой бабочкою белой...», «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло...». 3) стихотворения, которые из-за большого числа идиллических образов и атрибутов готовы стать идиллиями, но ими так и не становятся из-за присутствия других мотивов: «Язык булыжника мне голубя понятней...», «Египтянин», «Жизнь упала, как зарница...», «Я к губам подношу эту зелень...». 4) собственно идиллии: «Кухня», «Кооператив» (стих. для детей), «”Мороженно!” Солнце. Воздушный бисквит...», «Есть иволги в лесах, и гласных долгота...», «Нашедший подкову», «В спокойных пригородах снег...», «Московский дождик», «Вы, с квадратными окошками...». Последние два стихотворения называет идиллическими М.Л. Гаспаров в комментариях к изданию Мандельштама в серии «Библиотека поэта»9.
Рассуждая о «теории прогресса» в литературе, обозначая ее не иначе как «грубым, отвратительным видом невежества», О.Э. Мандельштам в статье «О природе слова» говорит о невозможности повторить литературную форму прошлого: каждая смена оборачивается приобретением, равно как и потерей: «Автор “Бориса Годунова”, если бы и хотел, не мог повторить лицейских стихов <...> никто теперь не напишет державинской оды» (436). В случае с идиллией тоже нет и не может быть «улучшения» или «испорченности» по сравнению с временами Феокрита - мы реагируем на память жанра. Внутренняя связь остается, поэтому можно найти критерий единства всех идиллий, разбросанных по векам.
1 Мандельштам О.Э. О природе слова // Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 445.
2 Есаулов И. Идиллическое у Мандельштама // Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики. Кемерово, 1990. С. 39.
3 Есаулов И. Идиллическое у Мандельштама // Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики. Кемерово, 1990. С. 45.
107
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
4 Есаулов И. Идиллическое у Мандельштама // Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики. Кемерово, 1990. С. 46.
5 Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 10 т. Т. 10. М., 1978. С. 36.
6 БарковаА.А. ...Вечно не та. М., 2002. С. 212.
7 Гинзбург Л.Я. Камень // Мандельштам О. Камень. Л., 1990. С. 264. (Литературные памятники).
8 Волошин М. Рецензии на «Камень» // Мандельштам О. Камень. Л., 1990. С. 239. (Литературные памятники).
9 Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. Харьков, 2001. С. 644.
References
1. Mandel’shtam O.E. O prirode slova [About the word’s nature], in: Mandel’shtam O.E. Stikhotvoreniya. Proza [Poems. Prose]. Moscow, 2001, p. 445.
2. Esaulov I. Idillicheskoe u Mandel’shtama [Mandelstam’s idyllic]. Tvorchestvo Mandel’shtama i voprosy istoricheskoy poetiki [Mandelstam’s creative work and questions of historical poetics]. Kemerovo, 1990, p. 39.
3. Esaulov I. Idillicheskoe u Mandel’shtama [Mandelstam’s idyllic]. Tvorchestvo Mandel’shtama i voprosy istoricheskoy poetiki [Mandelstam’s creative work and questions of historical poetics]. Kemerovo, 1990, p. 45.
4. Esaulov I. Idillicheskoe u Mandel’shtama [Mandelstam’s idyllic]. Tvorchestvo Mandel’shtama i voprosy istoricheskoy poetiki [Mandelstam’s creative work and questions of historical poetics]. Kemerovo, 1990, p. 46.
5. Pushkin A.S. Sobranie sochineniy: v 10 t. T. 10 [Collected edition: in 10 vols. Vol. 10]. Moscow, 1978, p. 36.
6. Barkova A.A. ...Vechno ne ta [Always other]. Moscow, 2002, p. 212.
7. Ginzburg L.Ya. Kamen’ [The Stone], in: Mandel’shtam O. Kamen’ [The Stone]. Leningrad, 1990, p. 264. (Literaturnye pamyatniki).
8. Voloshin M. Retsenzii na «Kamen’». [Reviews on “The Stone”], in: Mandel’shtam O. Kamen’ [The Stone]. Leningrad, 1990, p. 239. (Literaturnye pamyatniki).
9. Mandel’shtam O.E. Stikhotvoreniya. Proza [Poems. Proze]. Kharkov, 2001, p. 644.
108
