CC BY
114
НАЦИОНАЛЬНО-ЭПИЧЕСКАЯ МАГИСТРАЛЬ РОМАНА М.А. ШОЛОХОВА «ТИХИЙ ДОН»1
Л.В. Полякова
Polyakova L.V. The nationally epic line of M.A. Sholokhov’s novel ‘And Quiet Flows the Don.’ The article is based on the report made by the contributor at the plenary session of the 5th Sholokhovian Readings in Moscow. Melikov’s tragedy is seen in it as monumental, tragically imposing. Its narrative character lends not only volume but also balance and monumentality to Sholokhov’s conception of purpose in life.
1.
Есть основания утверждать, что конец XX - начало XXI веков, 100-летний юбилей М.А. Шолохова ознаменованы наступлением нового и яркого этапа в шолоховедении и, прежде всего, в изучении романа «Тихий Дон» как самого выдающегося произведения русской литературы XX века. Обнаружена рукопись романа и уже включена в научноисследовательскую практику [1]. Публикуются материалы научной биографии Шолохова. В работе «Первоистоки личности и судьбы (К творческой биографии М.А. Шолохова)» В.Н. Запевалов резонно подчеркнул важность осмысления подлинной биографии писателя: она позволяет внести существенные уточнения в понимание творческого развития художника, в том числе и в вопросе об авторстве «Тихого Дона». Многочисленные факты долитературной биографии именно самого Шолохова, по наблюдению этого исследователя, легли в основу «Тихого Дона», предопределили не только имена литературных героев, их взаимоотношения, но и специфику творческого почерка писателя [2]. Событием огромной важности в науке о Шолохове стала публикация его «Писем» [3], собрания исследований и материалов «Новое о Михаиле Шолохове» [4], своеобразной антологии
B.В. Васильева «Шолохов и русское зарубежье» [5], монографий Н.М. Федя [6], Н.Д. Ко-товчихиной [7]. Особенно щедрым на научную мысль в шолоховедении оказался юбилейный год. Читатель уже получил книги Ю.А. Дворяшина [8], Н.В. Корниенко [9],
C.Г. Семеновой [10], Ф.Ф. Кузнецова [11]. Под редакцией известного лингвиста Е.И. Дибровой издан «Словарь языка
1 Статья представляет собой расширенный текст пленарного доклада Л.В. Поляковой на Международных Шолоховских чтениях в апреле 2005 года.
М.А. Шолохова» [12]. Завершается работа над академическим полным собранием сочинений и Шолоховской энциклопедией.
Эта и другая поистине грандиозная деятельность в области сохранения и исследования творческого наследия М.А. Шолохова свидетельствует об одном - об укреплении в сознании человека конца XX - начала XXI веков представлений об авторе «Тихого Дона» и других его произведений как о бесспорно великом художнике мирового значения. Именно так оценивали и оценивают его выдающиеся современники писателя, зарубежные деятели литературы. Английский писатель Дж. Линдсей не однажды писал о том, что на него производят колоссальное впечатление «огромная сила, великий окоем и ... богатая шекспировская щедрость... могучего эпоса» М.А. Шолохова. О чудодейственной силе, без остатка пленяющей воображение, силе, какую мы ощущаем лишь при общении с величайшими творениями искусства, о тончайшей виртуозности мастера, озаряющей ровным светом гигантскую фреску жизни, о волшебном русском шолоховском слове, сияющем алмазным блеском, писали Я. Ивашкевич, К. Калчев, Ч. Сноу,
3. Барбу, Л. Хелман, Ф. Вайскопф и другие [6, с. 181-187].
Можно сказать точнее: основательные и восторженные формулировки шолоховского гения со стороны собратьев по перу на протяжении всего XX века, как это ни странно, чаще звучали из уст представителей именно зарубежной литературы. Высоко оценивали и оценивают талант Шолохова и многие отечественные писатели (М. Горький, А. Толстой,
4. Айтматов, В. Распутин, Ю. Бондарев, особенно В. Шукшин). Однако запрограммированная, заказная, политически ангажированная многолетняя полемика вокруг авторства
б
«Тихого Дона» часто отодвигала многие оригинальные наблюдения на задний план литературной жизни.
К началу XXI столетия обнаружены и опубликованы многочисленные новые факты, которые значительно корректируют некоторые существовавшие десятилетиями историко-литературные реалии в шолоховедении. К примеру, в 1972 году в ИМЛИ им. А.М. Горького РАН прошла научная конференция «Советская литература и мировой литературный процесс», где с одним из ведущих докладов - «Мировое значение М. Шолохова» - выступил тогда П.В. Пали-евский. В самом начале он констатировал отношение к Шолохову русских писателей: «Интересно, что наиболее заметные писатели XX века молчат о Шолохове. Словно он для них не существует». И далее о Бунине: «Бунин, например, уж на что внимательно следил и о многих писал: о Горьком, конечно, прежде всего, об Алексее Толстом, о Катаеве, о Твардовском, о Маяковском целая глава; о Шолохове - ни звука.». И далее П.В. Палиевский попытался сформулировать причины «великого» молчания вокруг Шолохова. Главную из них он связал с временем окончания «Тихого Дона», с 1940 годом. «Началась война, и весь опыт, который поднял Шолохов, был заслонен другим, до сих пор не освоенным. Великое произведение попало между гребнями исторической волны, и, находясь по эту сторону, мы еще слабо его различаем» [13].
Но вот в 2003 году в издательстве «Алгоритм» вышла своеобразная антология «Шолохов и русское зарубежье», включающая литературную критику, воспоминания, очерк Г. Ермолаева о жизни и творчестве писателя из монографии, вышедшей на английском в 1982 и изданной на русском в 2000 году, и другие материалы. В предисловии к этой антологии В.В. Васильев приводит бунинскую оценку Шолохова. Оказывается, дело не в Великой Отечественной войне, заслонившей шолоховский опыт, как писал об этом П.В. Палиевский тридцать с лишним лет назад. Из эмигрантов-литераторов первой волны «Тихий Дон» прочитал именно этот писатель, и, как пишет В.В. Васильев, «неизвестно, правда, до конца ли?». И.А. Бунин в дневниках 1941 года записал краткие отзывы о первых двух книгах романа: «3.УШ. Воскр.
Читал 1 книгу «Тихого Дона» Шолохова. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме. Очень трудно читать от этого с вывертами языка с множеством местных слов»; «30.8.41. Суб. Кончил вчера вторую книгу «Тих. Д.». Все-таки он хам, плебей. И опять я испытал возврат ненависти к большевизму». И еще раз он вспомнил Шолохова в апреле 1942 года, перечитывая И. Бабеля: «И какое сходство у всех этих писателей -хамов того времени - напр., у Бабеля - и Шолохова. Та же цветистость, те же грязные хамы и скоты, вонючие телом, мерзкие умом и душой» [14].
В связи с этими оценками Бунина В.В. Васильев справедливо констатировал, что, несмотря на резкость отзывов, Бунин косвенно засвидетельствовал наличие в «Тихом Доне» иной, чем в «Окаянных днях», точки зрения на мир - народной, и другое, нежели в бунинской прозе, качество реализма. И действительно в свое время автор «Деревни» и «Суходола», не отличающихся деликатностью письма, как пишет автор предисловия, также взломал изнутри классическую традицию и ее социально-нравственный этикет. Здесь, в предисловии к книге «Шолохов и русское зарубежье», констатируется также мысль о том, что отношение литераторов русского зарубежья к Шолохову, как и ко всей советской литературе, во многом определялось расхожим мнением, будто в новой России не может быть великих творений, потому что выбита самая почва, порождающая крупных художников, и при большевистской власти могут процветать только «отпрыски Демьяна Бедного» [5, с. 21, 6].
Для понимания бунинской оценки «Тихого Дона», конечно, принципиально и прежде всего важна общая позиция автора «Окаянных дней» в его отношении к русскому мужику периода революции: «Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.
Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить, - и без всякого клейма все видно» [15]. Вот в чем дело! Вот причина отношения Бунина к шолоховскому роману в центре с прекрасным мятущимся страстным и честным казаком Мелеховым. Сословные и
политические барьеры мешали Бунину прочитать «Тихий Дон» непредвзято.
Поистине грандиозная работа шолохове-дов (здесь упомянута пусть и существенная, но лишь ее часть) располагает к новому осмыслению художественного мира писателя и его романа «Тихий Дон», если пока говорить именно об этом произведении. Вместе с тем -вопрос об авторстве все более обессмысливается. Как правило, именно у специалистов-литературоведов факт авторства «Тихого Дона» не вызывал и не вызывает сомнений. Обращение к этому вопросу, муссирование его свидетельствуют о намерениях отнюдь не научного свойства. Это сполна подтверждает публикация на страницах «Новой газеты» (2005. 28-30 марта) очередного выпада
Н. Журавлева, развернутую и убедительную характеристику которого уже дал В.И. Баранов (Лит. газета. 2005. 13-19 апр.). Я выскажу лишь одно дополнительное соображение.
Справедливости ради, следует сказать: антишолоховскими выпадами всегда отличалась, как правило, «желтая» или просто непрофессиональная пресса: для нее не существует, например, сложнейшей литературоведческой проблемы «интертекстуальности» (Ю. Кристева) или «диалогизма» (М.М. Бахтин). Она не утруждает себя поисками ответа на вопрос, почему, скажем, пушкинское «гений чистой красоты» принадлежит Жуковскому, а лермонтовское «На севере диком.» и вовсе является переводом из Гейне. Никому в голову не придет обвинить классиков в плагиате.
Вот и в наши дни эта пресса не унимается. Некий «Н. Журавлев» (никто не знает, существует ли он на самом деле, так же, как и «Зеев Бар-Селла», которого он цитирует) воспроизводит версию «Зеева Бар-Селлы» о том, что «настоящим автором романа «Они сражались за Родину» был Андрей Платонов». Свой выпад «Н. Журавлев» подкрепляет ссылкой не только на книгу «Бар-Селлы», но и, как это ни странно, на фундаментальный научный труд Н.В. Корниенко о Платонове и Шолохове. Однако труд Н.В. Корниенко к «догадкам» разоблачителей Шолохова не имеет никакого отношения. Выдающийся специалист в области русской литературы XX века рассматривает Платонова и Шолохова как две ключевые фигуры литературного процесса 1920-1940-х годов. Скрупулез-
ное исследование проведено на основе, прежде всего, художественных текстов двух писателей, а также на материалах архивных фондов. Здесь обозначены около десятка, как пишет автор монографии, вопросов и «установок биографического, историко-литературного и текстологического характера в предлагаемом сопоставлении близких и столь же ярко индивидуальных художественных миров Платонова и Шолохова».
Правда, Н.В. Корниенко говорит в предисловии и о «тайной дружбе» двух писателей, приводит конкретные примеры их взаимоотношений. Упоминает и буквальные переклички: «Не будет натяжкой сказать, что знаменитое платоновское «Мать не выдержала жить долго» («Третий сын», 1936) остается самым точным кодом сцены смерти Ильиничны в последней книге «Тихого Дона». Как и остается в языке русской культуры трудное и мученическое возвращение Никиты Фирсова домой («Река Потудань», 1936) единственным возможным вектором пути шолоховского Мишки Кошевого. Зачем писать Шолохову то, что уже написал Платонов. Художественная вторичность была органически чужда обоим». Исследователь ищет и находит ответ на вопрос: «Зачем?». А ведь могла бы тоже пойти по самому простому пути и обвинить Шолохова в плагиате. Подход Корниенко к двум писателям - подход специалиста, одинаково бережно анализирующего эстетику того и другого. Кстати,
Н.В. Корниенко завершает свое предисловие как раз упоминанием ситуации вокруг авторства «Тихого Дона» и констатирует однозначно: «Вопрос об авторстве «Тихого Дона» имеет не текстологический, а политический статус». Или вот формулировка главного научно-исследовательского ориентира ученого: «Мы попытались представить языки эпохи культурной революции первых десятилетий XX в. как объект изображения Платонова и Шолохова, т. е. описать контексты и идеологию явных и скрытых книжно-читательских и песенных аллюзий и реминисценций их текста. Мы крайне осторожно делаем выводы и не ставим глобальных вопросов. Наша задача - историко-систематическая и комментаторская, а предмет исследования - реальная история русской литературы первых двух десятилетий советской эпохи» [9, с. 13, 14, 30].
Автор из «Новой газеты» начинает свой опус с сообщения о том, что когда он впервые в той же «Новой газете» (2003. 23 июня) воспроизвел антишолоховскую версию «Зеева Бар-Селлы», то последовало абстрактное возмущение, но не более того. И это удивило сочинителя «Н. Журавлева». Резонен вопрос: неужели «Журавлев» рассчитывал увидеть в качестве своего оппонента исследователя масштаба, например, Н.В. Корниенко? Сочинитель с облегченным пером должен видеть разницу между подходами, масштабом оценок и взгляда Н.В. Корниенко, ее мастерством как исследователя, высокой нравственностью, ответственностью за каждое слово профессионала и своими ничтожными намерениями произвести сенсацию, низвергнуть авторитет выдающегося русского писателя, да еще в год его большого юбилея.
2.
Новый этап в шолоховедении конца XX -начала XXI столетий характеризуется и должен характеризоваться не только новейшими трудами, но и возвращением того лучшего, что было сказано ранее. Например, В.И. Баранов в упомянутой статье в «Литературной газете» приводит информацию о состоявшейся в 1975 году авторитетной конференции Американской ассоциации преподавателей славянских языков и литературы, где выступили известные зарубежные слависты (Г. Ермолаев, Д. Стюарт, Р. Магквайер,
М. Хейвуд), единодушно пришедшие к выводу и озвучившие его: автор «Тихого Дона» М. Шолохов, и никто другой.
В современное шолоховедение должны вернуться и получить надлежащее осмысление многие и многие интереснейшие разрозненные источники, содержащие уникальные оценки шолоховской прозы, но вытесненные в свое время экспансией антишолоховских публикаций. К таким источникам я отношу публикацию восемнадцатилетней давности на страницах журнала «Дон» материалов советско-американского симпозиума «Михаил Шолохов и Уильям Фолкнер», проходившего в сентябре 1986 года в Ростове-на-Дону. Советскую делегацию возглавил тогда заместитель директора ИМЛИ имени А.М. Горького АН СССР П.В. Палиевский, делегацию США -директор Центра изучения южной культуры
университета Миссисипи У. Феррис. Сопоставление двух классиков мировой литературы Палиевский назвал «одной из самых интересных и неожиданных проблем литературы XX века». Оба родились в земледельческих обществах и в молодости сменили несколько профессий, начали свою творческую деятельность с писания рассказов, а главные произведения создали в 20-3 0-е годы. Оба -лауреаты Нобелевской премии, не получили систематического образования. Ничего не зная друг о друге, одинаково высказывались по ключевой проблеме современности, о самом существовании человека: «человек не только выстоит, он восторжествует», «человек несгибаемой воли выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути». Оба писателя исходили из опыта собственного народа и прочно держались за те идеалы, которые высказывались в истории их народов.
Объединял двух писателей и демократизм в образе жизни («Ни тот, ни другой не стали коллекционерами дорогого фарфора, африканских масок или уникальных картин, не приобретали яхт со звучными именами и не переселились на виллу в Швейцарские Альпы. Они остались жить среди тех, кто был их друзьями; а ружье, удочки, трубка, лошадь и собака были единственной собственностью, которая была им нужна. Эта устойчивость привязанностей, конечно, светилась в каждой строчке их книг») [16].
На советско-американском симпозиуме и вообще в современном шолоховедении многое сказано о художественных особенностях, о поэтике «Тихого Дона», в том числе и в сравнении с романистикой Фолкнера. И, пожалуй, именно сопоставление двух художников, тем более принадлежащих к разным национальным литературам, способно более наглядно выявить творческие индивидуальности или специфику романного жанра. «Уже ранняя биография Шолохова говорит о том, что он изначально формировался как художник широкого диапазона чувств и мысли» [2, с. 12], - подмечает В.Н. Запева-лов. Существенно и замечание С. Герасимова: в «Тихом Доне» «я увидел книгу, совершенно новую, неповторимую по своему своеобразию, по мощи языка, по полноте знания предмета, о котором идет речь, по
глубине и силе образов героев, по остроте социальных и психологических конфликтов» [17]. И, тем не менее, именно эпическая стратегия характеров, взаимоотношения людей, человека и обстоятельств на страницах романа в своей конкретике разработана все же недостаточно.
П.В. Палиевский в своем выступлении на советско-американском симпозиуме обратил внимание на сходные решения этими писателями темы родины. Идея родины не разъединяет, а объединяет человечество: земля тихого Дона и «крошечная почтовая марка родной земли» имеют универсальный смысл. Т.Л. Морозова подметила даже сходство в названиях «Тихий Дон» и «Иокнапа-тофа» (индейское слово, означающее «тихо течет река по равнине»), тихий мир природы, неторопливость, обстоятельность эпического повествования, и художники размыли границы между регионализмом и универсальностью в литературе.
Чрезвычайный интерес представляют для нас сегодня оценки Д. Стюарта, прозвучавшие словно специально как реакция на оценку «Тихого Дона» Буниным («Очень трудно читать от этого с вывертами языка с множеством местных слов»). «На мой взгляд, -отметил исследователь, - эта книга стоит выше всех книг о революции, написанных в нашем столетии, отчасти благодаря своему эпическому размаху и простоте, но, главным образом, благодаря своему языку. Мы помним величайших героев литературы - Ахиллеса, Гамлета, Фауста, Онегина, Человека из подполья - именно благодаря тому, что их создатели сумели найти совершенные языковые средства для единственно верного их изображения. Я считаю, что Шолохов достиг такого совершенства в отношении Григория Мелехова». Здесь приведена не только конкретная оценка художественного творения русского писателя, но и прочерчен четкий контур его мирового историко-литературного контекста.
Д. Стюарт, как видим, специально подчеркнул «эпический размах» романа. Внимание прежде всего на универсальности и эпичности прозы Фолкнера и Шолохова акцентировали и многие другие участники советско-американского симпозиума (кроме уже упомянутых, Я.Н. Засурский, Дж. Пил-кингтон, Т.Н. Денисова, У. Феррис). В наши
дни становится еще более очевидным, что именно вопрос о характере национальноэпической магистрали прозы Шолохова и, прежде всего, романа «Тихий Дон» - наиболее актуален и перспективен. Именно эпическая мощь, качество эпического, трагическая эпика, «свирепый» реализм ее обусловливают творческую индивидуальность автора «Тихого Дона», и отличают его от многих великих современников, в том числе и от У. Фолкнера, несмотря на явные их творческие и биографические сближения. Художественный мир «Тихого Дона» вмещает апокалипсическую бездну бескомпромиссных конфликтов, разрешение которых возможно лишь ценой колоссальных потерь и разрушений. «Тихий Дон» - величайшая трагедия, сконцентрировавшая нечеловеческое напряжение жизни XX столетия, сплавившая в единый монолит потрясения нации, страны, отдельного человека. Каждый герой - Мелехов, Аксинья, Наталья, Дарья, Степан и другие, практически все, в своих судьбах распахнуты навстречу всеобщим испытаниям, как сказал бы Гегель, «эпическому состоянию мира» и личной голгофе. Именно опора на эстетическое учение Гегеля помогает понять многие модификации эпического в столь универсальном и одновременно уникальном повествовании, каким является «Тихий Дон». Шолоховский эпос обращен к «престранному созданью» с его идеалом свободного человека, способного через гармоничное развитие прийти к пониманию цели и смысла жизни. Эпический взгляд на мир и возвышенное, одухотворенное спокойствие духа при всем понимании трагичности состояния мира роднят Шолохова с Гомером, Сервантесом, Л. Толстым. Как и у Шекспира, в прозе русского писателя «нет в мире виноватых».
Система подхода великого немецкого мыслителя к проблеме эпического в искусстве была достаточно подвижной, она учитывала самые разнообразные факторы генезиса и эволюции искусства, начиная от зарождения произведения и кончая его окончательной судьбой или наметившейся перспективой жизнеспособности. Гегель оставил в наследство богатейший словарь выражений, терминов и понятий, призванных теоретически оформить и выразить эстетическую категорию эпического. «Вид эпического изложе-
ния», «эпическое содержание», «эпический тон», «способ» освоения мира, «великий эпический стиль», «внутренне органичная эпическая цельность», «индивидуальное
эпическое действие», «цельность эпического характера», «эпическое событие», «эпическая коллизия», «эпический поэт» (роль автора в произведении), «специфически эпическое начало в изображении индивидов», «эпические обстоятельства», «способ эпического развития», «эпический тип» героя, «целостность миросозерцания», «эпически-предметный тон», «повествовательная форма эпоса» и т. д. - эти и другие определения эпического начала в литературе, будь то «эпопея в собственном смысле слова», «эпос», «эпическая поэзия», «неполные виды» эпической поэзии, «абсолютный эпос», «побочные ответвления собственно эпического», «двойственные виды» эпического, «стихотворения наполовину
описательные, наполовину лирические», «по содержанию эпические», «а по манере изложения, как правило, лирические, так что их можно причислить то к одному, то к другому роду», «современная буржуазная эпопея» или «любовная эпопея» (Низами), - все говорит не только о чрезвычайной сложности понятия эпического и составных его частей, но и свидетельствует о гибкости концепции Гегеля в определении и оценках эпического рода, его видов и отдельных черт.
В этом эпическом тезаурусе Гегеля в связи с романом «Тихий Дон» нас многое, почти все, должно заинтересовать и даже выражение «любовная эпопея». Любовные переживания в романе по силе потрясения, пожалуй, не имеют себе равных в русской литературе: «Так необычайна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встречах почему-то люди стыдились смотреть» [18], - сказано о Григории и Аксинье. Об особенностях любви на страницах «Тихого Дона», именно об эпическом ее размахе (без употребления этого определения) очень хорошо в свое время сказал В.В. Ко-жинов: «Решусь сразу же сказать о наиболее важном, - заметил он, - любовь, ставшая стержневым действием «Тихого Дона», не является неким развертывающимся в сфере «частной», «личной» жизни «фоном» Рево-
люции, и, в свою очередь, Революция не может быть понята как «фон» этой любви. Ибо любовь Григория и Аксиньи и есть, если угодно, Революция, одно из ее воплощений, в самом художественном мире «Тихого Дона» - даже безусловно главнейшее, основополагающее ее воплощение». «Стихия жизни, созданная в «Тихом Доне», - как писал этот исследователь, - испытывает перелом, переворот именно с начала этой любви, когда она разразилась. То есть эта любовь изменяет, преобразует не только Григория и Аксинью, но и всю соприкасающуюся с ними жизнь. далее - жизнь уже совсем иная, полная изломов и роковых столкновений» [2, с. 249].
Фундаментальная гегелевская теория эпического искусства в подлинно эпическом произведении включает критерий «подлинности основ сознания народа». Эти основы Гегель связывал с «изначальным» народным миросозерцанием, которое единственно и было «целостным созерцанием всего духа народа». Такое эпическое творение, по Гегелю, «есть сказание, то есть Книга, или Библия, народа». И у каждой великой и значительной нации, уточнял немецкий философ, «есть такие абсолютно первые Книги, где высказано то, что составляет изначальный дух народа». Гегель, таким образом, связывал подлинный эпос не только с величием нации, но и с отражением «наивного сознания нации» [19].
Совершенно не поддерживая давнюю литературоведческую концепцию «Тихого Дона», в связи с которой все беды, обрушенные на Григория, обусловлены его недоразвитостью и т. п., все же один аспект «изна-чальности духа народа», «наивности сознания нации» (по Гегелю) в романе не просто присутствует, а служит миромоделирующим фактором в общей концепции произведения. Это, конечно, - отношение Григория Мелехова, и не только его, к природе. Точнее даже, отношения с природой. Теория эпического искусства предполагает слитность с нею. Акцент Шолохова на природе как силе, управляющей людьми, в речи при получении Нобелевской премии, конечно, не был случайным. В этой речи кратко и однозначно сформулирована творческая программа писателя, в своем творчестве ориентирующегося на реалистический эпический роман, ко-
торый «наиболее располагает к глубокому познанию окружающей нас огромной жизни, а не к попыткам представить свое маленькое «я» центром мироздания». И далее принципиально существенная деталь, Шолохов говорит о роли в жизни человека «земного притяжения»: «Человечество не раздроблено на сонм одиночек, индивидуумов, плавающих как бы в состоянии невесомости, подобно космонавтам, вышедшим за пределы земного притяжения. Мы живем на земле, подчиняемся земным законам. Гигантские слои населения земли движимы едиными стремлениями, живут общими интересами, в гораздо большей степени объединяющими их, нежели разъединяющими. Отсюда проистекает все.» [20]. Писатель сам как бы прочертил для нас свой магистральный ориентир, национально-эпический и одновременно глобально общечеловеческий, к постижению его художественного космоса через анализ природной стихии. Это и есть, на мой взгляд, одно из самых перспективных направлений в шолоховедении XXI столетия.
В связи с романом «Тихий Дон» о роли в его структуре картин природы написано уже немало, в том числе и с учетом названия романа, смысл которого заложен уже в эпиграфе из народных казачьих песен, ориентирующих именно на стихию национальной жизни:
Не сохами-то славная землюшка наша распахана. Распахана наша землюшка лошадиными копытами, А засеяна славная землюшка казацкими головами, Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами. Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами, Наполнена волна в тихом Дону отцовскими,
материнскими слезами.
Ой ты, наш батюшка тихий Дон!
Ой, что же ты, Тихий Дон, мутнехонек течешь?
Ах, как мне, тиху Дону, не мутну течи!
Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют,
Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.
Рецензент журнала «Числа» эмигрант Ю. Фельзен, по утверждению В.В. Васильева, «первым» в критике русского зарубежья уподобил «Тихий Дон» созданию, «плавно текущему, как жизнь, как время», и называемому французами «готап-йеиуе» (роман-река), «русским изобретением и преимуществом, французской литературе недоступном» [5, с. 9]. И хотя эта трактовка не совсем соответствует описанию тихого Дона в ка-
зачьих песнях («плавно» ли он течет в них?), определение через заглавный образ не только характера повествования, но и жанра - чрезвычайно продуктивно. Оно вписывается в общую художественную концепцию романа с его специфическим шолоховским эпосом.
На упомянутом международном симпозиуме в Ростове-на-Дону Дж. Пилкингтон обратил тогда внимание на шолоховские картины природы и констатировал свое понимание этих картин: человек близок к природе, что является условием его нравственного здоровья. И речь должна идти, конечно, не только о нравственном здоровье героя. Григорий Мелехов - эпический герой, созданный эпическим автором. Григорий наделен способностями любить красоту и в полную силу наслаждаться ею. Он - подчеркнуто дитя природы: «Вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей. Так же сутулился Григорий, как и отец, даже в улыбке было у обоих общее, звероватое». Григорий полон силы и жизнелюбия. «В ранние утренние зори мчался на коне к Дону» - гнал на водопой. «Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег. С конских губ ронялась дробная капель. На сердце у Григория сладостная пустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь, глянул на восход, там уже рассосалась синяя полутьма». Ф. Бирюков дает свою интерпретацию героя, но именно как дитя природы: «В нем играла молодая кровь, упругая мускулистая сила. Радостно воспринимал он земное бытие», «был молодым, любил игрища, спать ложился поздно, приятно ощущая в сенцах запах богородицыной травки». Сама природа эпична и предъявляет Григорию свои права. Она созидает его и определяет судьбу. Это как раз тот случай, который дал основание Н.А. Бердяеву написать: «В душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли. У русских природа, стихийная сила прочнее, чем у западных людей.» [21, с. 82].
Григорий Мелехов с первых страниц романа (и это начало судеб и для всех других героев) начинает жить, а потом и завершает свой путь на страницах произведения в широко разомкнутом эпическом пространстве, не просто на просторе, а именно в неограни-
ченном никакими границами и барьерами мире. Первая фраза романа: «Мелеховский двор - на самом краю хутора». Двор открыт в разомкнутое пространство. Описание берега Дона. Гетманский шлях, полынная проседь, часовенка на развилке, «живущой придорожник». Описано пространство с севера на юг, с востока на запад. Здесь, в самом первом абзаце первой книги «Тихого Дона», в картинах природы заложена эпическая элегичность и трагическая символика произведения. Трагизм укрепляется по мере развития сюжета, и в главе 13 фиксируется обнов-ляюще тревожная картина шествия весны. Шла весна. Сильнее пригревало солнце. Разлился Дон. Река как распахнувшаяся навстречу жизни и ее порогам судьба Григория.
С привлечением палитры античных трагедий или «Слова о полку Игореве» написана Шолоховым сцена трагического участия природной стихии - солнца - не только в судьбе Григория, но и в финале романа в целом. В главе 17 четвертой книги - сцена смерти и похорон Аксиньи: «Аксинья умерла на руках у Григория незадолго до рассвета. Хоронил он свою Аксинью при ярком утреннем свете. В дымной мгле суховея вставало над яром солнце. Лучи его серебрили густую седину на непокрытой голове Григория, скользили по бледному и страшному в своей неподвижности лицу. Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца».
Со смертью Аксиньи любовно-поэтическая симфония романа, вопреки кажущейся психологической логике, вступает в свой апофеоз, и, как это ни странно, именно он, апофеоз, усиливая трагическое напряжение повествования, пожалуй, впервые в романе четко обозначает границы до того безграничного эпического пространства, конкретизирует их, вводит временные понятия - прошлое и настоящее. «Григорий потерял счет томительно тянувшимся дням». Но торжествует весенняя мелодия. Она диктует настроение и обещает различимые горизонты. «Вся жизнь Григория была в прошлом, а прошлое казалось недолгим и тяжким сном. «Походить бы ишо раз по родным местам, покрасоваться на детишек, тогда можно бы и помирать», - часто думал он». И - «Домой». «У крутояра лед отошел от берега. Прозрачно-зеленая вода
плескалась и обламывала иглистый ледок окраинцев. Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.
Ниже хутора он перешел Дон по синему, изъеденному ростепелью, мартовскому льду, крупно зашагал к дому. Еще издали он увидел на спуске к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему.
Григорий подошел к спуску, - задыхаясь, хрипло окликнул сына:
- Мишенька!.. Сынок!..».
И последняя фраза романа: «Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром.
Конец».
На эпическом пространстве взвихренной «жизни», «земли», опрокинутого «мира» трагедия Григория Мелехова воспринимается монументальной, а сам он рядом с обретенным Мишаткой - трагически величественным. И авторское обозначение «Конец» - это лишь элемент классической трагедии, но отнюдь не финал судьбы. Финальный аккорд придает всему повествованию романа эпическую незавершенность и непревзойденное художественное совершенство.
3.
Типология романа (или другого жанра) определяется в первую очередь характером писательского зрения. Если «Тихий Дон» М.А. Шолохова вывести в контекст мировой литературы XX века, то его можно поставить рядом с национальным эпосом романа Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», пусть и представляющим иной, чем в «Тихом Доне», тип реализма. «Сто лет одиночества» - роман многогеройный, охватывающий жизнь семи поколений семьи Буэн-диа, написан в манере мифологического эпоса, сюжетно привязан к клочку земли Ма-кондо, с ее «двумя десятками хижин, выстроенных из глины и бамбука». И, наоборот, едва ли возможно, о чем я уже писала [22, 23], продуктивное сопоставление в рамках художественной типологии «Тихого Дона» с романом Фолкнера, скажем, «Шум и ярость» (1929, пер. на русск. 1973). Именно роль эпического начала в них слишком разная и слишком велика в общих концепциях
произведений, чтобы можно было объединить их в одной тенденции.
Если продолжить сегодня осмысление проблематики ростовского советско-американского симпозиума «Михаил Шолохов и Уильям Фолкнер», то, думаю, все же не столь однозначны параллели в эстетике этих двух классиков мировой литературы и прежде всего в создании эпических художественных полотен. В реалистической литературе трудно найти аналог роману Фолкнера. В своем стремлении создать такой художественный мир, который был бы тождествен «краеугольному камню вселенной: если его убрать, вселенная рухнет» [24], в полном осознании масштабности творческой задачи Фолкнер в процессе работы над романом разрушал, кромсал именно эпический колорит произведения, делал его фрескообразным, ломал естественный ход времени, пытался сосредоточить вселенную в «недетерминированной» душе идиота Бенджи - Мори Компсона. Четыре части романа, четыре перевернутых в хронологическом отношении временных пласта: каждая часть имеет свое время. 7 апреля 1928 года, 2 июля 1910 года, 6 апреля 1928 года и 8 апреля 1928 года. Четыре монолога-исповеди: Бенджи, его «поток сознания», «поток сознания» Квентина,
внутренний монолог Джейсона и, наконец, повествование самого автора. Причем последняя часть введена в качестве попытки автора «склеить» предшествующие части-куски в единое целое. Фолкнер намерено разрушал эпическое, цельное состояние мира рваной архитектоникой романа и сам этого как будто бы испугался, когда и решил ввести «еще одного рассказчика, самого себя», «собрать все куски вместе», «надеясь, что пробелы будут таким образом заполнены». «Но, - признавался Фолкнер, - история осталась все-таки нерассказанной даже и через пятнадцать лет после того, как книга вышла в свет, и после того, как я сделал в виде приписки к другой книге последнюю попытку досказать ее, чтобы она, наконец, оставила меня в покое» [24, р. 74].
Художественное сознание реалиста было бессильно в борьбе с тотальным воздействием на идейно-художественный исход романа «деэпизирующей» структуры. Сам Фолкнер относился, как известно, к «Шуму и ярости»,
«как мать какого-нибудь искалеченного ребенка» [24, р. 183].
Да, роман Фолкнера написан в духе того самого «романа лирического», доэпического, где «тип художественного воплощения» личности обусловлен сосредоточенным вниманием художника преимущественно к недетерминированным свойствам этой личности, что сближает роман с экспериментальным, модернистским искусством века. И это довольно-таки распространенный взгляд на фолкнеровский роман в отечественном литературоведении [25, 26].
А вот «Тихий Дон» к теории деэпизи-рующегося романа никакого отношения не имеет. Здесь иное качество эпоса, национально-трагического, - с его тотальным воздействием на весь художественный мир произведения. Этот эпос, отличающий художественное зрение Шолохова, обеспечил не только объемность, обширность повествования, но и целостность, монолитность авторской концепции неизбежного торжества жизни.
1. Кузнецов Ф.Ф. // Лит. газета. 2003. 29 янв. -4 февр.
2. См.: Шолохов на изломе времени. Статьи и исследования. Материалы к биографии писателя. Исторические источники «Тихого Дона». Письма и телеграммы. М., 1995. С. 6-24.
3. Шолохов М.А. Письма. М., 2003.
4. Новое о Михаиле Шолохове. М., 2003.
5. Шолохов и русское зарубежье / сост., вступ. ст., примеч., именной указатель В.В. Васильева. М., 2003.
6. Федь Н.М. Парадокс гения. М., 1998.
7. Котовчихина Н.Д. Эпическая проза М.А. Шолохова в русском литературном процессе XX века. М., 2004.
8. Дворяшин Ю.А. М.А. Шолохов: грани судьбы и творчества. Сургут, 2005.
9. Корниенко Н.В. «Сказано русским языком.». Андрей Платонов и Михаил Шолохов: встречи в русской литературе. М., 2005.
10. Семенова С.Г. Мир прозы Михаила Шолохова. От поэтики к миропониманию. М., 2005.
11. Кузнецов Ф. Ф. «Тихий Дон». Судьба и правда великого романа. М., 2005.
12. Словарь языка М.А. Шолохова / под ред. Е.И. Дибровой. М., 2005.
13. См.: Палиевский П.В. Мировое значение М. Шолохова. М., 1972. С. 3-4.
14. Устами Буниных: Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные
материалы / под ред. М. Грин. Т. 3. Франкфурт н/М., 1982. С. 105, 109.
15. Бунин И.А. Окаянные дни. М., 1990. С. 28.
16. Дон. 1987. № 5. С. 128-138.
17. Искусство кино. 1975. № 5. С. 152.
18. Роман цитируется по изданию: Шолохов М.А. Собр. соч.: в 9 т. М., 1965. Т. 1. С. 58, 9; Т. 4. С. 480, 482, 484, 485, 486.
19. Гегель Г-В.-Ф. Эстетика: в 4 т. М., 1968. Т. 3. С. 427.
20. Шолохов М.А. Собр. соч.: в 8 т. М., 1975. Т. 8. С. 344, 345.
21. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 82.
22. Полякова Л.В. // Вопр. лит. 1984. № 4.
23. Полякова Л.В. // Вестн. Тамб. ун-та. Сер. Гуманитарные науки. Тамбов, 2003. Вып. 4 (32).
С. 37-44.
24. Faulkner William. Three Decades of Criticism. Michigan, 1960. P. 82.
25. Затонский Д. В наше время. М., 1979.
26. Палиевский П.В. Литература и теория. М., 1979.
Поступила в редакцию 14.05. 2005 г.
ПАНТЕИСТИЧЕСКИЕ МОТИВЫ В ПРОЗЕ М. ШОЛОХОВА (К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ)
П.А. Гончаров
Goncharov P.A. Pantheistic themes in M. Sholokhov’s prose (on posing the issue). The article looks at M. Sholokhov’s views of political and ideological issues. In the days of official atheism and struggle against God, the writer saw faith in pantheism, which was expressed by him through deifying nature and family.
В значительной мере прозу М. Шолохова характеризуют пантеистические взгляды.
Шолоховские персонажи разочаровываются в «правде» политических и социальных учений. Обещанные революцией свобода, братство, равенство поначалу кажутся Григорию Мелехову этой желанной, пришедшей на казачью землю правдой. Но не менее быстро наступает разочарование: «Красную Армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а «Ванек» в обмо-точках. Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они, куда равенство денется?» [1]. Интересно, что этот фрагмент, часто цитируемый в современном шолоховедении, истолковывают, как правило, лишь в политическом ключе, хотя он может быть истолкован и метафизически: «правд» земных столько, сколько людей.
Отыскать «свою» правду и пытается Григорий. Он видит, что искусственно создать всеобщую «правду», объединяющую все разноликое человеческое сообщество, невозможно, да и опасно. Попытка утвердить
большевистскую правду как универсальный закон жизни становится в романном действии причиной большой крови, как, впрочем, и попытки сохранить устоявшийся веками казачий быт. Не найдя правды у враждующих политических сил, шолоховский Григорий Мелехов жаждет найти ее в «человечьей правде» - в возвращении к традиционному казачьему быту, укрепившемуся на православных устоях, в обожествлении семьи, рода. Последнее, кстати, укрепляет в жизни и потерявшего все в бурном XX веке Андрея Соколова.
Часто в работах о Шолохове (Е. Тамар-ченко, Л. Саттарова, В. Осипов и другие) цитируется эпизод «Тихого Дона», в котором предают земле расстрелянного за связь с большевиками Валета. На его могиле устанавливает «какой-то старик» часовню со «скорбным ликом Божьей Матери» и «черной вязью славянского письма: «В годину смуты и разврата / Не осудите, братья, брата».
Можно истолковать этот эпизод как обозначившуюся перспективу евангельских поисков истины автором и главным героем. Но
