CC BY
80
РПЦ и Российское государство
Д. И. Пронякин
НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ И НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО.
Ч. 1. КИЕВСКАЯ РУСЬ: МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ
Пришедшая из Византии на Русь христианская Церковь стала источником и проводником новой идеологии, новой организации, новой веры. При постановке и разъяснении цели — спасения православных христиан и сохранения православия — Церковь апеллировала не к разуму или здравому смыслу народа, а к его коллективному чувству. Русь усваивала и осваивала эту идею и эту идеологию, т. е. делала их своими: и идеология, и Церковь, и вера становились, таким образом, истинно народными. Так формировалась основа национального единства, самоидентификации русских, а Русь превращалась в «Русь Святую», «Русь Великую».
Ключевые слова: князь, дружина, лествичное право, изгои, удел, вотчина, договор, Церковь, организация, идеология, вера, идея, закон, грех, суд, право, правосознание, местничество, опричнина; Собор, представительство, идея национальная, государство национальное.
В середине IX в. на политической карте Европы появляется новый игрок — Русь. Уже в начале X в. она вступает в тесные договорные отношения с Византией, заключая с ней торговый и военный союз, а еще через два столетия останавливает монголо-татар, заслоняя, по сути, собой Европу. В следующие три столетия она успешно сдерживает экспансию самой Европы, а в XVI - начале XVII в. уже не было, пожалуй, в Европе государя или государства, ничего не слышавших о ней или просто ее игнорировавших.
Возникнув на стыке цивилизаций, восприняв военный, политический и духовный опыт соседей, аккумулировав и интегрировав его, Русь за исторически короткий срок показала миру образец ускоренного развития, продемонстрировав небывалое разнообразие политических форм — от прообраза союзного государства до союза государств, от республики до монархии, от демократии до политического абсолютизма. Повышенный интерес к политической истории древней Руси поэтому вполне оправдан сам по себе. Но было нечто, лежавшее в основе всех перечисленных и принципиально различных политических форм, нечто, позволяющее включить эволюцию Киева, Новгорода, Суздаля, Москвы в единый исторический процесс единого русского этноса, и определение этого чего-то, уже выводит научный интерес из чисто теоретической сферы. Речь идет
© Д. И. Пронякин, 2010
если и не о некоей национальной идее, то о ее историческом прообразе, если не об изначальной основе русской национальной идентичности, то о ее становлении, формировании, развитии.
Поиском или попытками конструирования национальной идеи — ее воссозданием или созданием — озабочены наши обществоведы уже на протяжение более чем 10 последних лет, но достигнутые результаты не внушают особого оптимизма. И дело здесь отнюдь не в недостатке материала, его более чем достаточно, и не в недостатках организации, а, скорее, в ограниченности метода. Формальные методы, используемые преимущественно в прикладных и сравнительных политологических исследованиях, явно недостаточны применительно к истории: исторические процессы и явления (факты) имеют не только количественные, но и качественные характеристики, что делает их зачастую несоизмеримыми, принципиально не поддающимися приведению к некоему общему знаменателю для последующего сравнительного анализа. Методы содержательного анализа, к которым все чаще прибегает теоретическая политология, чреваты описательностью, нестрогостью. Как с тем, так и с другим, более или менее осознанно, приходится мириться.
Первоочередная задача исследования данной области, что вполне очевидно, состоит в отделении мифа от исторической реальности, облеченной в форму мифа, стоящей за ним и его обусловливающей. Это необходимо, но далеко не всегда просто, ибо наше восприятие и интерпретация исторической реальности далеко не всегда адекватны.
Есть, однако, другая разновидность мифов. Как и первые, они являются порождением исторической реальности, но разделить их ни теоретически, ни практически невозможно. Более того, они сами становятся фактами социального мышления и бытия, фактами, факторами, обусловливающими многие радикальные изменения жизни общества на различных его этапах, определяющими порой не только ход отдельных исторических событий, но и истории вообще. К ним относится, например, миф о Церкви, как мистическом теле Христовом, принадлежащий христианской Церкви в целом. Но есть и такие, которые являются специфически русскими: мифы о генезисе русской великокняжеской власти из власти римских императоров, от самого Августа, например, об обретении Мономахова венца и белого клобука — символов Московской великокняжеской и Новгородской архиепископской власти — непосредственно от Византии, о Москве - «третьем Риме» и т. д. Несмотря на то, что отделить такие мифы от реальности и тем более рационально интерпретировать их невозможно, игнорировать или хотя бы недооценивать их непозволительно.
История многих государств начинается с мифа: вспомним хотя бы миф о Рэме и Ромуле — основателях Рима. История любого народа — во многом мифотворчество. И история Руси в этом смысле не является исключением: она основывается на двух мифах — о призвании варягов и о выборе веры. «Повесть временных лет» сообщает, что северные славянские и финно-угорские племена — словене новгородские, кривичи, чудь и меря — были подчинены варягами и обложены данью. Когда и при каких обстоятельствах это произошло, историческая память народа не зафиксировала. Во всяком случае, летописец об этом умалчивает. Но он отметил, что, в конце концов, славяне изгнали варягов за море.
Видимо, перед лицом варяжской опасности и сложился здесь мощный военный союз племенных объединений. Однако вскоре между освободившимися племенами начались усобицы: «И воевати почаша сами на ся». Не в силах справиться со своими внутренними проблемами, словене, кривичи, чудь и меря решили отправить посольство к варягам — вчерашним врагам — и найти князя, который бы «володел и правил ... по праву». Послы обратились к варягам со словами: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет — да поидите княжить и володети нами». Три брата — Рюрик, Синеус и Трувор — «с роды своими» откликнулись на предложение. Рюрик стал княжить в Новгороде (по другим сведениям — в Старой Ладоге), Синеус — в Белоозере, Трувор в Изборске. Два года спустя Си-неус и Трувор умерли, а Рюрик стал единоличным правителем. Согласно известиям летописи, двое из людей Рюрика — Аскольд и Дир — отпросились у него пойти в поход на юг, к Царьграду (Константинополю). На Днепре они осели и стали княжить в Киеве — древнем центре полян. По данным летописи, в 879 г. Рюрик умер, оставив малолетнего сына Игоря, а власть перешла к его родственнику Олегу (Изборник, 1969, с. 33-35). Предельно просто и потому ясно этот миф изложен в сатирическом стихотворении А. К. Толстого «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева»: Послушайте, ребята, Что вам расскажет дед. Земля наша богата, Порядка в ней лишь нет. А эту правду, детки, За тысячу уж лет Смекнули наши предки: «Порядка-де, вишь, нет». И стали все под стягом, И молвят: «Как нам быть?
Давай пошлем к варягам: Пускай придут княжить. Ведь немцы тороваты, Им ведом мрак и свет, Земля ж у нас богата, Порядка в ней лишь нет». Посланцы скорым шагом Отправились туда И говорят варягам: «Придите, господа! Мы вам отсыплем злата, Что киевских конфет; Земля у нас богата, Порядка в ней лишь нет». Варягам стало жутко, Но думают: «Что ж тут? Попытка ведь не шутка — Пойдем, коли зовут!»
(Толстой, Полонский, Апухтин, 1982, с. 103-104).
Именно такое упрощенное, даже примитивное, прочтение мифа делает понятной неоднозначность его оценки в русской общественной мысли: историков он разделил на сторонников так называемой норманнской и славянской теории происхождения Руси, философов — на западников и славянофилов, идеологов — на интернационалистов и националистов, политологов — на приверженцев национального государства и глобалистов. Разумеется, не было недостатка в бесчисленных промежуточных доктринах. Не решая вопроса, к какому племени (племенам) принадлежали первые русские князья со своей дружиной (дружинами) и какими были способы и каналы их проникновения на Русь, мы можем и должны признать сам факт присутствия здесь варягов, сосуществования славян с людьми чуждых, германских племен. Вопрос, следовательно, должен ставиться не о присутствии варягов на Руси, не об их сосуществовании с коренными славянскими племенами, а о сущности, содержании и формах взаимоотношений между ними, их взаимного влияния. Племенной быт славян естественным образом эволюционировал в волостной, и только затем в этом уже сложившемся организме общественной жизни возникла власть варяжских князей. Но варяги не повлияли существенно на основные формы общественного быта славян.
Нечто подобное мы уже встречали в истории. Так, римский император Зенон, руководствуясь внутри- и внешнеполитическими це-
256 _
ЛОЯИШЭКС. 2010. Том 6. № 2
лями, если и не пригласил прямо Теодориха, то, по крайней мере, доброжелательно отнесся к его вторжению в Рим. Но, победив Одоакра и заняв Италию, Теодорих стремился не к преобразованию административной и экономической системы, а к наиболее удобному способу приспособления к ней. Он не пытался подчинить итальянское население военной дружине. Остготы оставались военным сословием, размещенным по городам и селениям под начальством своих вождей. Они несли воинскую службу. За ними закреплены были земельные участки, с которых они получали содержание.
Утверждение варяжских князей в Новгороде, а затем в Киеве хоть и повлияло на жизнь славян, но не уничтожило и даже существенно не изменило ее. Более того, сами пришельцы — князья и их дружины — подверглись на Руси серьезной и скорой славянизации. Так, несмотря на политическое господство варягов, варяжская — германская — мифология не оказала никакого влияния на славянскую, тогда как варяги одинаково легко принимали и христианство, и славянский языческий культ. Варяг по происхождению, князь Игорь и его варяжская дружина уже клялись славянским Перуном и поклонялись его идолу.
Киевские князья были, прежде всего, защитниками страны, которые за определенную плату охраняли население. Предметом их заботы были: а) объединение русских племен и создание на Руси единого государства; б) организация выгодных торговых взаимоотношений с соседями и обеспечение их безопасности; в) внешняя оборона. Их профессиональными функциями были соответственно: а) законодательная; б) военная; в) судебная; г) административная. Но эти функции всегда определяли высшую политическую власть.
Так как первой политической формой на Руси был город с его самоуправлением и лишь затем появилась княжеская династия, объединившая города и области в одно княжество, на Руси существовали два политических авторитета — княжеский и городской, или вече. Вече было старше, древнее князя, но зато князь часто — главнее, выше веча.
Следствием неоформленности и юридической незакрепленности статуса веча была большая его зависимость от условий и обстоятельств времени и места: политическое его значение снижалось при сильном князе, имевшем большую дружину, и, наоборот, повышалось при слабом; кроме того, в больших городах его политическое значение было большим, чем в малых.
Князья Киевской Руси — старшие и младшие — формально были независимы друг от друга. На них скорее лежали нравственные обязанности — волостные князья должны были почитать старшего,
Великого князя как отца, охранять вместе с ним свою волость, сообща решать важные вопросы русской жизни. Но каждый из них был персонально ответственен перед всем княжеским родом, и все они несли корпоративную ответственность перед всей русской землей. Так, по крайней мере, было в идеале. Впрочем, отклонения были весьма частыми.
Страной князья управляли с помощью дружины. Солидарность князя с дружиной была объективно обусловлена и не определялась законом. Авторитет князя заслонял дружину, но основывался и держался на ней: с большой дружиной князь был силен, с малой — слаб. Дружина представляла собой военную организацию общества. Но такой же военной организацией изначально выступали и большие торговые города. Каждый из них образовывал полк — тысячу; он делился на сотни и десятки; тысячей командовал выбиравшийся городом, а потом назначаемый князем тысяцкий, сотнями и десятками — выборные сотские и десятские. Эти выборные командиры составляли военное управление города и принадлежавшей ему области — военно-правительственную старшину, которая, собственно, и называлась старцами градскими. Городовые полки принимали постоянное участие в походах князя наравне с его дружиной. Но дружина была и орудием княжеского управления: члены старшей дружины, бояре, составляли Думу князя, его государственный совет. Но в этой дружинной, или боярской, Думе заседали и старцы градские, т. е. выборные военные власти Киева, а может быть, и других городов. Так, например, вопрос о принятии христианства был решен князем вместе с боярами и старцами градскими. Эти старцы, или городские старейшины, образовали как бы земскую аристократию рядом с княжеской служивой.
Взаимоотношения дружины и князя характеризовались как равенство, а отношение к нему дружинников — как равноправие. Дружина заключала с князем договоры, в которых определялись ее обязанности и права. Князь должен был относиться к дружиннику как к человеку независимому, так как дружинник всегда мог оставить князя и перейти на другую службу. Князья приобретали частные земли, села, которые строго различались с владениями политическими. Князь не мог завещать политическое владение женщине, а только сыну или брату, тогда как свои частные земли он передавал жене или дочери, жертвовал их монастырям.
Политическая система Киевской Руси окончательно сложилась при Ярославе Мудром. Она самовоспроизводилась, функционировала в соответствии с так называемым лествичным правом, регулировалась им. Ярославичи не делили Киевскую Русь на постоянные доли и не передавали этих долей по наследству. Они были
временными владельцами, передвигавшимися из волости в волость в известном порядке. Порядок этот определялся старшинством лиц и определял, в свою очередь, соотношение количества людей, с одной стороны, и княжеских волостей, или владений — с другой.
Князья по степени старшинства составляли одну генеалогическую лествицу, а русская земля — другую лествицу областей по степени их значения и доходности. Порядок княжеского владения основывался на соответствии ступеней двух этих лествиц. Наверху лествицы лиц стоял старший из князей — Великий князь Киевский. Кроме обладания лучшей волостью старшинство давало ему известные права и преимущества: а) распределение владений в соответствии с лествичным правом; б) суд над родичами; в) родственную опеку; г) всеземское попечительство. В особо важных случаях он созывал общий княжеский совет, заботился о выполнении постановлений этого родственного совета и, вообще, действовал как представитель и исполнитель воли всего державного княжеского рода. Положительное значение лествичного права заключалось в том, что князья видели в себе не столько владетелей и правителей русской земли, сколько наемных ее охранителей, обязанных блюсти ее и сражаться за нее. Корм был их политическим правом, оборона земли — политической обязанностью, служившей источником этого права.
Распри князей и вмешательство в их дела волостных городов заставляли их все острее ощущать непрочность политической почвы под ногами, поэтому слепому случаю они стремились противопоставить обязательное право старшинства как постоянное и общее правило с тем, чтобы быть властителями земли уже не по найму, договору, а по праву, по наследственной обязанности, ложившейся на каждого по степени его боевой пригодности.
Пригодность детей определялась волей отца, братьев — старшинством среди родичей. Степень старшинства давала князю право на более или менее доходную волость. Но это же налагало на него обязанность охранять более или менее угрожаемую извне область, поскольку степенью старшинства измерялись и владельческое право, и правительственный авторитет, и военные достоинства князя. Доходность областей соответствовала их потребности во внешней обороне: и то, и другое зависело от их близости к степи — к населявшим ее врагам Руси и к лежавшим за ней рынкам.
Доходность областей была обратно пропорциональна их безопасности — чем ближе область лежала к степи, т. е. к морю, тем доходнее она была, а чем она была доходнее, тем более подверженной угрозе нападения. Следовательно, коль скоро князь подни-
мался на одну ступеньку по лествице старшинства, возрастали и его владетельные права, и его правительственно-оборонительные обязанности.
Стратегическое положение областей и их экономическое значение, по-видимому, и обусловили в конечном счете очередной порядок владения, или так называемое лествичное право, которое изначально содержало в себе механизм саморазрушения, самоотрицания. При первых Ярославичах отношения старшинства были предельно ясны: отец шел перед сыновьями, старший брат — перед младшими. Но эта простая схема становилась все менее применима по мере того, как Ярославов род преумножался и распадался на параллельные ветви. Во второй половине XII в. трудно было даже сосчитать князей, которые к тому же уже не были близкими родственниками, а в большинстве случаев — троюродными, четвероюродными и, вообще, л-юродными братьями и племянниками, что рождало бесчисленные споры: а) о порядке старшинства, б) об очередности владения. Старшинство определялось двумя условиями: порядком поколений, т. е. расстоянием от родоначальника, — старшинство генеалогическое, и порядком рождений, или сравнительным возрастом лиц в каждом поколении, — старшинство физическое. В рамках простой семьи они совпадали — старшие в одном отношении были старшими и в другом. Но с расширением простой семьи, с появлением при живых отцах и детях внуков это совпадение, как правило, прекращалось: старшинство физическое расходилось с генеалогическим; довольно часто дядья оказывались младше племянников. Большая часть княжеских междоусобиц XI—XII вв. коренилась именно в столкновениях старших племянников с младшими дядьями.
Споры о старшинстве и порядке владения разрешались договорами между князьями или силой оружия. И те, и другие были органической частью действовавшего тогда обычного права, имели юридическое происхождение, проистекали из права лествичного и служили средством его поддержания и восстановления. Но призванные служить праву оба эти средства вели к бесправию: естественности отношений кровного родства они противопоставляли условность соглашений, а нравственному авторитету старшинства — случайность преимущества материальной силы. Князь становился старшим не по рождению, а потому, что его считали или он сам заставлял считать себя таковым.
По мере того как запутывались генеалогические отношения, князья все больше придерживались территориального деления, и при разделении Ярославичей на ветви каждая из них все более замыкалась в одной из крупных областей, которыми первоначально
владели сыновья Ярослава. Эти области и стали считаться вотчинами отдельных княжеских линий. Значение вотчины состояло, прежде всего, в том, что она упрощала отношения между князьями, запутавшимися в расчетах старшинства. Кроме того, этим предупреждалась еще одна политическая опасность: в ходе обособления княжеских линий их споры и столкновения приобретали характер борьбы возможных династий за обладание русской землей, когда представителю одной из них при благоприятных обстоятельствах могла бы прийти мысль подчинить себе всю землю, а став Великим князем, перетасовывать родичей по своему произволу. В подобных условиях приверженность князей своим вотчинам препятствовала бы реализации таких намерений. Но в то же время вотчина разрушала саму основу очередного порядка — нераздельность родового владения. Под ее воздействием русская земля распадалась на несколько генеалогических территорий, которыми князья владели уже по вотчинному наследству, а не по очереди старшинства.
Политическая карьера князя определялась местом его отца в ряду поколений. Но порядок смертей не соответствует порядку рождений. А потому, когда отец князя умирал раньше деда, внукам не оставалось в цепи отцовского места, так как в ней не стоял его отец. Он становился князем-сиротой, изгоем. Не имея генеалогической вотчины, он лишался права и на вотчину территориальную, т. е. терял право на место в очередном владельческом порядке. Таких князей старшие родичи выделяли из своей среды, давали им определенные волости в постоянное владение и тем самым лишали их участия в общем родовом порядке — выкидывали из очереди. Особое внимание обращает на себя географическое положение этих волостей, образовавших новые княжества, — все они были окраинными.
Выделение князей-изгоев из владельческой очереди было естественным следствием основанного на ней порядка, постоянно нарушаемого несоответствием времени рождений и смертей, и было необходимо для поддержания самой этой очереди. Но в то же время оно суживало круг лиц и областей, включенных в этот очередной порядок, и вводило в него отношения, совершенно ему чуждые и враждебные.
Итак, Киевская Русь представляла собой союзное государство, пусть и несовершенное, но объединенное общностью экономического интереса, военно-политической организацией, находящимся в процессе становления единым правом, новой единой идеологией, о чем особо поговорим ниже. Это был политический режим с замкнутой, самовоспроизводящейся, довольно хорошо структурированной,
внутренне подвижной, функционирующей по жестким правилам элитой, с внутренне противоречивой, порождающей противоречия и воспроизводящей их политической системой. Первой свою историческую ограниченность обнаружила политическая организация.
Лествичное право наследования на деле очень часто превращалось в бесправие: оно нарушалось, прежде всего, самими великими князьями, руководствовавшимися при этом политической целесообразностью или другими интересами; их примеру следовали и младшие, но достаточно сильные князья. Вместе с институтом наследования столов, утвердившимся на Руси, существовали другие, часто противоречившие ему. Так, княжеские съезды принимали решения, вступавшие в конфликт с существовавшим порядком. Лю-бечский съезд 1097 г., например, постановил, чтобы каждый держал вотчину свою. Этот принцип семейного наследования — от отца к сыну — прямо противоречил родовому, когда младший брат наследовал старшему, а дядя — племяннику. Однако и сами княжеские съезды, призванные играть роль высшего законодательного и контрольного института, не имели ни официального статуса, ни регламента своей работы. Участие в них было необязательным, а потому князья, не приехавшие на съезд, считали себя свободными от выполнения его решений, Более того, эти решения в случае изменения обстоятельств и при наличии достаточной силы игнорировались и князьями-участниками. Нормальному течению политической жизни препятствовал и произвол князей, или не признававших законного порядка и авторитета старших, или, благодаря силе и старшинству, нарушавших законные интересы младших князей.
Изгойство создавало по окраинам русской земли такие области, которыми князья-изгои владели уже непосредственно по семейному, а не по родовому порядку: владетель-изгой не мог претендовать на иные волости, но и на его волость не должны были претендовать другие князья. В политические дела, в частности в вопросы наследования, вмешивались и городские веча, которые порой не признавали обязательными для себя считаться с княжеским старшинством и приглашали в свои города князей по своему выбору. Соединение в боярской Думе двух принципов — выборного демократического начала, с одной стороны, и княжеского единовластия — с другой, не могли не стать источником противоречий всей военно-политической организации Киевской Руси. Противоречия эти решались по-разному: Новгород развивал первое начало за счет второго, что и послужило в конечном счете одной из главных причин его поражения на Шелони и окончательного падения; Москва развивала второе начало за счет первого, когда после Куликовской победы упразднена была сама должность московского тысяцкого, и это стало
одним из важнейших шагов на пути становления Московского, Русского централизованного государства.
Таковы были основные условия разложения порядка политической жизни, свидетельство того, что политический строй Киевского княжества был неустойчив. Составленное из многих племенных и городских миров это княжество не имело политической перспективы. Обнаружилось и все нагляднее стало проявляться это с усилением половцев, которые в течение двух столетий 40 раз своими набегами опустошали русскую землю. Торговля с южными регионами стала замирать. Но русская торговля приходила в упадок еще и потому, что в результате крестовых походов был создан новый путь сообщения Западной Европы с Азией через Восточное побережье Средиземного моря, минуя Киев, разумеется. Падение торговли и бегство населения стали последними причинами деградации южнорусской общественной жизни, а появление татар нанесло ей окончательный удар.
Кризис политической системы Киевской Руси, обнаружившийся задолго до этого, обусловил необходимость новой организации, свободной от недостатков прежней военно-политической. Нужна была также идеология, объясняющая и оправдывающая эту новую организацию. Такой организацией в тех условиях могла стать только Церковь, а идеологией — религия. И организация, и идеология, ее обосновывающая, должны были примирять или, по крайней мере, умерять противоречия между городской организацией, с одной стороны, и варяжско-княжеским военно-политическим союзом — с другой, а также между самими князьями. Кроме того, они должны были содействовать дополнительной легализации и легитимации княжеской и особенно великокняжеской власти. А такой идеологией, соответственно и Церковью, могла стать лишь одна из авраамиче-ских религий. Этим, собственно, был обусловлен и ограничен выбор.
Первым письменным источником второго мифа, лежащего в основании русской истории, является Нестор, который сообщает, что в 986 г. к князю прибыли миссионеры, представлявшие все известные в Х в. мировые религии: «болгары магометанской веры», «иноземцы из Рима» (т. е. христиане западного обряда), хазары-иудеи и некий «грек-философ». Большую часть летописного повествования занимает речь греческого проповедника, прибывшего из Византийской империи. Он изложил содержание почти всего Священного Писания, а затем показал князю Владимиру искусно сделанный занавес с изображением Страшного Суда.
О 987 г. в летописи рассказывается о том, как по совету бояр и
старцев князь послал «десять мужей добрых и смысленных (т. е. опытных. — Д. П.)» для «испытания вер» в различных странах. «Мужам» весьма не понравилось богослужение в мечети, не произвела на них впечатления и церковная служба «немцев». Зато с восторгом рассказывали они о православном богослужении в константинопольском соборе Святой Софии: «Не свемы на небе ли есмы были, или на земли: несть бо на земли такого вида, ни красоты та-коя». О 988 г. летопись рассказывает об удачном походе Владимира на византийский город в Причерноморье — Херсонес (Корсунь). Князь потребовал от совместно правивших византийских императоров Василия и Константина выдать за него замуж их сестру Анну. Далее повествуется о крещении Владимира и его женитьбе на греческой царевне. Здесь же летопись приводит символ веры (краткое изложение основных догматов христианского учения). Возвратившись с Анной и духовенством в Киев, Владимир крестил народ в Днепре (Изборник, 1969, с. 63-75.)
По содержанию это сообщение не намного богаче, чем аналогичные сведения, приведенные гораздо позднее А. К. Толстым: Когда ж вступил Владимир На свой отцовский трон, Da endigte für immer Die alte Religion. Он вдруг сказал народу: «Ведь наши боги дрянь, Пойдем креститься в воду!» И сделал нам Иордань. «Перун уж очень гадок! Когда его спихнем, Увидите, порядок Какой мы заведем!» Послал он за попами В Афины и Царьград, Попы пришли толпами, Крестятся и кадят, Поют себе умильно И полнят свой кисет: «Земля, как есть, обильна, Порядка только нет». Умре Владимир с горя, Порядка не создав...
(Толстой, Полонский, Апухтин, 1982, с. 105-106).
Этот миф ничем особенно не отличался от предыдущего: в первом случае «позвали — и пришли», во втором «не было — и стало». Но отношение к нему в исторической памяти сложилось принципиально иное: это было, если можно так выразиться, полное понимание и доброжелательное единодушие. Были, конечно, и здесь разные мнения и толкования, как об источнике русского православия, так и места крещения самого Владимира: в первом случае в качестве альтернативы Византии называлась Болгария, во втором — наряду с Киевом называлась Корсунь. Но все это было на уровне скорее предположений и принципиального значения не имело.
Зато сам миф обрастал все новыми подробностями, как чисто прагматическими, так и весьма романтическими: к первым, например, относился известный сюжет об отклонении Владимиром ислама, запрещавшего винопитие, тогда как «Руси есть веселие питии»; ко вторым — трогательная история о том, как прибывшая на свадьбу византийская царевна Анна, застав жениха больным и ослепшим, убеждает его срочно принять крещение, и тот, послушавшись, мгновенно выздоравливает и, естественно, прозревает. И подобных примеров народного творчества, начиная от проповеди христианства апостолом Андреем Первозванным в Киеве и даже Новгороде и кончая русским происхождением Иисуса Христа, можно найти немало. Все это, очевидно, свидетельствовало и свидетельствует о правильности выбора Владимира, в результате которого Русь получила то, что должна была и могла получить. Но неверно было бы объяснять этот выбор исключительно государственным гением или политической прозорливостью русского князя. Не отрицая в принципе ни того, ни другого, скажем лишь, что он решал, по-видимому, более приземленные задачи. И первой из них была необходимость укрепления и развития торговых, политических и военных отношений, которые восходили еще ко временам Олега, Ольги, Святослава.
Русь была заинтересована в том, чтобы отношения эти были равноправными, но Русь языческая таким партнером не могла быть по определению. Кроме того, русичи, посещавшие Византию, связывали, и не без оснований, ее могущество и великолепие с христианством. Напомним, речь идет о X в. — времени первого периода правления Македонской династии, который принято называть «новым золотым веком» империи.
Были и другие не менее важные, но менее очевидные причины, однако на Руси о них тогда вряд ли кто знал или хотя бы догадывался. Впрочем, так или иначе, но ближайшие следствия принятия христианства стали сказываться довольно скоро. Из Византии на Русь пришла иерархия: Киев стал резиденцией митрополита, по_ 265
ПОЛИТЭКС. 2010. Том 6. № 2
ставляемого константинопольским патриархом; в других городах были поставлены подчиненные митрополиту епископы, которых в начале было 5, а потом их число дошло до 15; в Киеве и во всех епархиях строились церкви и основывались монастыри; причты церквей и братия монастырей подчинялись своему епископу, а через него — митрополиту. Таким образом, власть митрополита распространялась на всю Русь и объединяла все духовенство страны. Митрополит вместе с духовенством управляли обращенными и судили подчиненных так, как это делалось в Византийской Церкви.
Вместе с христианством на Русь пришла письменность, а вместе с ней и книжное просвещение. И хоть не так много грамотных было тогда на Руси, но богослужебные и священные книги написаны были на доступном для всех славянском языке, на том, на котором изложили их славянские первоучители св. Кирилл и Мефодий их болгарские ученики. Язык этих книг был вполне понятен русским, что облегчало книжное учение и понимание. Первыми на Руси центрами просвещения стали монастыри: здесь образовывались целые библиотеки; здесь процветала и отсюда распространялась грамотность; отсюда же вышли почти все знаменитые писатели Киевской Руси. При монастырях стали возникать и первые на Руси школы с учителями-священниками; росло число книжников — любителей просвещения, собиравших и переписывавших книги.
Монастыри были центрами не только духовной культуры. Хозяйство монастырей строилось по византийскому образцу и управлялось в соответствии с византийскими законами и правилами. Хозяйственные порядки отличались правильностью и стройностью. Поэтому монастырское и, вообще, церковное землевладение становилось положительным примером в том числе и для княжеских хозяйств. Но дело не ограничивалось простым заимствованием церковных институтов. Речь шла о радикальных и необратимых изменениях во всех сферах общественной жизни на Руси.
Аксиомой для нас является то, что государство имеет исключительное, монопольное, законное и легитимное право на применение насилия. Вместе с тем это и его обязанность. Ему принадлежит высшая законодательная, исполнительная и судебная власть. В дохристианское время защита любого человека была делом не князя, а самого этого человека или его родичей. Обычай мести, в том числе и кровной, был нормой обычного права (в том условном смысле, разумеется, в каком применимо понятие права к дохристианской Руси). Это и понятно: в обществе, где княжеская власть только что возникла, где князь был иноплеменником, окруженным дружиной таких же иноплеменников-варягов, иначе не могло быть.
Исходя из положений Священного Писания, что всякая земная
власть — от Бога и выступает, следовательно, проводником воли Божьей, Христианская Церковь изначально позиционировала себя как источник легализации и легитимации княжеской власти. Прежнему воззрению на князей как на дружинных конунгов, которые берут дань за свои военные услуги, и которых можно изгонять, если они не угодны, или даже убивать, как древляне Игоря, Церковь противопоставила взгляд на князей как на прирожденных и богоданных государей, поддерживая их авторитет даже тогда, когда князья сами роняли его в постоянных ссорах и междоусобиях. Так, впрочем, было всегда и всюду, когда и где христианская религия и Церковь становились господствующими. Но на Руси они играли гораздо более значительную роль, и роль эта сопоставима, разве что, с тем значением, которое они имели для сохранения Рима, его превращения в Византию.
Князь на глазах из чужака и пришельца превращался в своего, коренного, «плоть от плоти и кровь от крови». Он становился «братом во Христе», но братом старшим. Ранее он был «братом старейшим, который отца заместо» только для своих родичей, теперь же становился отцом для всех своих подданных. Это был отец, которого не просто боялись, слушались, чтили, так было и у других народов, но что, пожалуй, присуще только Руси, отец любимый. Прозвища, которых удостоились русские князья, говорили сами за себя: Мудрый, Удалой, Хоробрый, Гордый, Красный и т. п. — все это можно встретить и у других народов; был у русских свой Грозный, но не было Сварливого; никогда не было у них ни Короткого, ни Лысого, Плешивого, ни Толстого, ни, Боже упаси, Пьяницы точно так же, как не было у других народов ни своего Ясна Солнышка, ни Большого Гнезда.
Важным аспектом деятельности Православной Церкви по легализации и легитимации княжеской власти стала активная канонизация русских князей, которые стали и первыми русскими святыми, причем Ольга и Владимир — равноапостольными. Вообще, патерик русских святых едва ли не наполовину состоит из князей. Правда, результаты этой деятельности Церкви можно было увидеть, в полной мере ощутить, понять и оценить много позднее, но начало этого процесса относилось именно к рассматриваемому периоду.
Подобно тому, как варяжская дружина во главе с князем-конунгом составляла особое сообщество среди славян, сами славяне также представляли собой естественные союзы и сообщества — роды и общины. Кроме того, они сами организовывались в сообщества — торговые товарищества и дружины в городах. Каждый принадлежал к какому-нибудь сообществу и как его член пользовался
его защитой, а изгнанный из него, и следовательно, лишившись покровительства и защиты, становился изгоем, которого любой, причем абсолютно безнаказанно, мог лишить и свободы, и жизни.
Церковь образовала особый союз — церковное общество, состоявшее из: а) иерархии — священства и монашества; б) лиц, служивших Церкви, — церковнослужителей; в) лиц, призреваемых Церковью, — старых, увечных, больных; г) лиц, поступивших под опеку Церкви, — изгоев; д) лиц, зависимых от Церкви, — челяди (холопов), перешедшей Церкви в дар от светских владельцев. Иными словами, это были: духовенство; люди, которых Церковь опекала и содержала; люди, которые ей служили и от нее зависели. Церковь давала приют и оказывала покровительство изгоям; она получала во владение села, населенные рабами, которые поступали под ее защиту. Всех своих людей она судила по своему закону — по Кормчей Книге и по церковному обычаю. Все эти люди выходили из подчинения князю и становились подданными Церкви. Но Церковь стала не просто еще одним частным общественным союзом. Она превращалась в универсальную организацию общества в целом. Под ее влияние подпадали и подчинялись как политическая деятельность князей, так и частная жизнь каждой семьи.
Последнее было чрезвычайно важно: в то время как княжеская власть на Руси была еще слаба, а киевские князья, когда их становилось много, сами стремились к разделению государства, Церковь была единой, власть митрополита распространялась одинаково на всю русскую землю, подлинное единовластие было представлено только в Церкви и Церковью. Это сообщало единство и силу самому церковному влиянию на общество в целом, обусловливая в конечном счете и его единство.
На языческой Руси было лишь одно классовое различие — свободных и рабов. Первые назывались мужами, вторые — челядью (единственное число — холоп, раб). Рабы рассматривались как рабочий скот в хозяйстве своего господина. Они не могли иметь собственного имущества, быть свидетелями в суде, не отвечали за свои преступления. За них нес ответственность господин, наказывавший их по своему произволу и имевший над ними право жизни и смерти. Если свободный человек находил защиту в своем роде и сообществе, то холоп — только у господина. Отпущенный на волю или прогнанный за ненадобностью, раб лишался покровительства и пристанища и становился изгоем. В Церкви не существовало рабства: получая рабов в дар, Церковь давала им права свободных людей и селила их на своих землях. Она запрещала не только убивать, но и истязать рабов, а в некоторых случаях прямо требовала отпустить их на свободу.
Родовой быт первоначально вел к взаимному обособлению и разделению. Для притока «свежей крови» с целью самосохранения каждый род нуждался в невестах со стороны. Способы существовали различные — похищение, правда, иногда по предварительному соглашению, купля-продажа посредством уплаты вена, иногда, как, например, у полян, невеста свободно приезжала в дом жениха, а за ней привозили ее приданое. Отношения в семейном быту были грубыми, существовало многоженство, положение женщины в семье было тяжелым. Церковь решительно выступила за изменение семейных отношений, и вообще, за очищение и улучшение нравственности. Церковные суды ведали всеми семейными делами, возникавшими между мужьями и женами, родителями и детьми. Церковь стремилась к искоренению языческих обычаев и нравов в семейном быту: многоженства, купли-продажи жен, изгнания жены мужем, жестокости по отношению к жене и детям и т. д.
Вместе с христианством на Русь пришли новое право, правосудие, правосознание. Причем речь шла не только о праве церковном (это очевидно), но и о праве светском — гражданском и уголовном. Древняя русская Кормчая была переводом византийского Номоканона, который представлял собой свод внутри церковных правил и законов византийских императоров, изданных специально для Церкви. Этим сводом руководствовалась, отчасти руководствуется и до сих пор, Русская Православная Церковь.
Византийский Номоканон в русской Кормчей был снабжен целым рядом дополнительных статей, включенных во вторую ее часть — в отдел императорских законов. Эти дополнения суть:
1) извлечение из законов Моисеевых;
2) Эклога, содержавшая преимущественно постановления семейного и гражданского права, нов ней был и отдел о наказаниях за уголовные преступления;
3) Закон Судным людем, или Судебник царя Константина, являвшийся реконструкцией той же Эклоги, преимущественно ее статей о наказаниях;
4) Прохирон — Закон градский (jus civile) — законодательный свод императора Василия Македонянина I;
5) церковные уставы (полностью или в отрывках) первых русских христианских князей Владимира и Ярослава.
Среди этих дополнений и помещалась обычно Русская Правда в ее пространной редакции. Одно это опровергает довольно распространенное мнение на Русскую Правду как на чисто русский, причем светский закон, кодекс обычного права, в отличие от Кормчей, — закона, будто бы чисто византийского и чисто церковного.
Закон русский, то есть обычное право языческой Руси, действительно был положен в основу Русской Правды, стал основным ее источником. Но дело в том, что Закон русский — это юридический обычай Руси — смешанной варяго-славянской экономико-политической элиты, господствовавшей над восточными славянами и имевшей дело с Византией. Этот обычай имел такое же смешанное происхождение и состав, как и группа, жизнь которой он нормировал. Но трудно было различить в нем варяжский и славянский элемент. Кроме того, два века совместного проживания обоих племен — достаточное время для слияния разноплеменных обычаев в органическое целое. Да и варяги, ставшие в городах IX в. господствующей социальной группой, или, по крайней мере, наиболее значимым ее элементом, в X в. при Олеге клялись еще богами подвластных им славян как своими собственными, но уже в эпоху составления Русской Правды их ославянившиеся потомки смотрели на своих единоплеменников — новопришедших варягов, молившихся по-католически, как на некрещеных чужаков.
В Русском законе нашел свое выражение быт русского торгового города XI в. Он коренился в народных языческих обычаях, как славянских, так и варяжских. Но из этих корней за время более чем двухвекового совместного проживания и племенного слияния рассеянных по русским городам варягов с местными славянами произросло нечто совершенно новое, отличное от древнего народного обычая, еще державшегося в сельском славяно-русском населении и, быть может, кое-где в Скандинавии.
Одним из важнейших источников Русской Правды были законодательные постановления русских князей. Но сама идея долга законодателя, возложенного на государя свыше, его ответственности, вообще, возможности и необходимости властного регулирования общественной жизни — сама эта идея была привнесена на Русь вместе с христианством, внушалась и санкционировалась Церковью. Источником Русской Правды служили и законодательные проекты духовенства, принятые князьями. Этот источник был едва ли не главным каналом проникновения на Русь и влияния на общественное сознание церковно-византийского, а через него и римского права.
К компетенции Церкви относилась и под ее юрисдикцию подпадала, прежде всего, область семейных отношений. Здесь ей предоставлялись широкие полномочия не только судебные, но и законодательные, в силу которых она довольно независимо нормировала семейную жизнь, применяя к местным условиям свои канонические правила. Поэтому с большой долей вероятности можно предполагать, что статьи Правды о порядке наследования, о детях, о
положении вдов и их отношении к детям составлены под прямым или косвенным влиянием этого источника.
Все вышеизложенное, очевидно, служит достаточным основанием для утверждений: а) Русский закон был результатом длительного процесса взаимодействия древнеславянского и варяжского обычного права; б) его кодификация, результатом которой стала Русская Правда, тоже была процессом довольно длительным; в) оба эти процесса испытывали на себе мощное влияние византийского христианства и Православной Церкви; г) влияние это было и прямым, и косвенным, но в любом случае оно было весьма существенным, а может, и определяющим; д) верно и первоначальное утверждение, что вместе с христианством пришли на Русь и новое право, и новое правосудие, и новое правосознание. О последнем свидетельствуют, в частности, церковные уставы Владимира и Ярослава.
Устав Ярослава особенно интересен, ибо он представлял уже практическое развитие начал церковной юрисдикции, только намеченных в уставе его отца. Это был уже довольно пространный и стройный Судебник. Он воспроизводил подробный перечень почти тех же подсудных Церкви дел и лиц, что и устав Владимира, но здесь этот перечень был уже представлен в виде казуально расчлененных и четко формулированных статей со сложной системой наказаний и строгой регламентацией самого порядка судопроизводства. Эта система и этот порядок были построены на соотношении понятий греха и преступления.
Мысль о взаимопологании и различии этих категорий была представлена и последовательно проводилась еще в Ветхом Завете. Так, они непременно соседствовали в ряде псалмов. В некоторых же из них это соседство подчеркивалось специально. В знаменитом 50-м псалме, например, категории греха и беззакония как парные встречаются четырежды: 4. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя. 5. Яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну... 7. Се бо в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя... 11. Отврати лице твое от грех моих и вся беззакония моя очисти.
Судебник Ярослава более детально разрабатывал эту проблематику: 1) грех относился к ведению Церкви, преступление — государства; 2) всякое преступление — для Церкви грех, но не всякий грех — для государства преступление; 3) грех — нравственная несправедливость, или неправда, нарушение Божественного закона, преступление — неправда социальная, нарушение закона человеческого; 4) преступление — деяние, которым одно лицо причиняет
материальный или моральный ущерб другому, грех — не только деяние, но и мысль о деянии, которым грешник причиняет или может нанести материальный или нравственный вред не только своему ближнему, но и самому себе; 5) всякое преступление — грех, насколько оно портит волю преступника, но грех — преступление, насколько он вредит другому или обижает его и расстраивает общежитие. На комбинации этих основных понятий и был построен церковно-судебный порядок в Уставе Ярослава. Это был моральный катехизис, переведенный на язык нравственно-юридических предписаний.
Церкви были подсудны грехи всех христиан и противозаконные деяния лиц специфически-церковного общества. На эту двойственность церковной юрисдикции и указывал Устав. Дела сугубо греховные — без элемента преступления — рассматривались святительским, т. е. епископским, судом и судились по церковным законам церковной властью. В остальных случаях, где грех сочетался с преступлением, кем бы последнее ни было совершено, — даже епископом, — такие дела, поскольку здесь нарушался государственный закон, а не только церковное правило, рассматривались княжеским судом, но с участием судьи церковного. Речь шла, таким образом, о разграничении судебной юрисдикции и в определенных случаях о смешанном составе суда, что должно было способствовать повышению его компетентности и эффективности, с одной стороны, и объективности, беспристрастности — с другой.
Церковный суд по-новому трактовал и преступление, и правоприменительную практику: во-первых, значительно расширял область вменяемости — под его юрисдикцию подпадали все верующие и вся их религиозная, семейная и нравственная жизнь, чего не было прежде; во-вторых, трактовал преступление не только как материальный вред, причиняемый другому, но и как грех, несправедливость, нравственный вред, причиняемый преступником как другому, так и самому себе; в-третьих, подвергал юридическому вменению греховные деяния, которых старый юридический обычай вменяемыми не считал; в-четвертых, соответственно новому взгляду на преступление дополнял действовавшую карательную систему наказаний мерами воспитательно-исправительного воздействия — епитимьей, арестом при церковном доме, телесным (без членовредительства) наказанием.
Церковный Устав Ярослава, таким образом, был, прежде всего, призван способствовать внедрению новых понятий в русское право и общественное правосознание. И если Русская Правда как отражение господствовавших юридических отношений была судебником, начинавшим уже устаревать, то устав Ярослава, напротив,
представлял собой мир юридических понятий и отношений, только зарождавшихся. Но и Правда, и Устав, несомненно, своим появлением в значительной степени обязаны были христианству, пришедшему на Русь из Византии.
Все сказанное выше подтверждало правильность выбора Владимира и его советников. Но не только новую религию получила Русь от Византии и не только связанные с этим изменения в правовом и нравственном сознании, не только новые социальные институты и отношения. Речь шла, прежде всего, об идеологии, значение которой для Руси невозможно переоценить, равно как и последствий, которых не мог предвидеть и ожидать ни Владимир и никто из его современников. Чтобы сделать это положение более понятным, приведем два исторических примера, позаимствованных из книги Л. Н. Гумилева «Конец и вновь начало».
«Случилось в Галлии восстание багаудов (так называли повстанцев, боровшихся против римских латифундиалов), надо было послать хорошие войска на подавление этого восстания. Восстание, по существу, не было христианским, но какая-то часть багаудов или их вождей были, по-видимому, христианами. В 268 г. против них направили один из самых лучших и дисциплинированных легионов империи — 10-й фиванский батальон. Те приехали в Галлию и вдруг узнают, что посылают их против единоверцев. Они отказались от участия в военных действиях. Восстания в римской армии были тогда явлением довольно частым. Легионы восставали запросто, а в легионе — 40 тыс. человек вместе с обслугой. Но эти не восстали, а просто отказались подчиниться приказу, хотя знали, чем это грозило. А грозило это смертной казнью каждого десятого — децимацией. Децимация повторялась до тех пор, пока весь легион не был истреблен. Они сохранили воинскую присягу, они дали слово не изменять и сдержали его, но не пошли против своей совести, которая была для них выше долга». Этот пример сам Лев Николаевич позаимствовал у Дж. Робертсона из «Истории христианской церкви» (Робертсон, 1890, т. 1), но следующий взят им непосредственно из истории Рима, или Византии.
После отречения Диоклетиана его преемники — Константин и Максенций схватились между собой. Константин командовал галльскими легионами, а Максенций стоял в Риме. Понимая, что войск у него меньше, Константин объявил, что обеспечит для христиан веротерпимость, и вместо римского орла прикрепил к своему знамени крест. Небольшая армия Константина разгромила огромную армию Максенция и заняла Рим. Потом, когда союзник Константина Лици-ний поссорился с ним, христианская армия Константина разгромила
и языческую армию Лициния. Христиане, которые служили в войсках, отмечает Л. Н. Гумилев, знали, что это их война, что они сражаются за свое дело. Поэтому они сражались с удвоенным, утроенным рвением не только как солдаты, но и как сторонники, члены того нового общества, которое они защищали. Овладевшая их умами и сердцами идея вела их на смерть.
Идея защиты язычества никого никуда не вела, хотя были весьма талантливые люди, защищавшие язычество: философы Плотин, Порфирий, Прокл, Либаний, Ямблих, Ипатия — все они по таланту были ничуть не ниже, чем гностики и отцы Церкви (см.: Гумилев, 2000). Дело в том, что просто не было такой единой языческой идеи, какую предлагало христианство. Никакая языческая идея не могла стать такой личной, какой стала христианская идея личного Бога. Все это говорит о том, что с христианством на Русь пришла не только новая религия, но земная ее ипостась — новая идеология. Это была, прежде всего, идеология объединяющая: в новом обществе она призвана была примирить пришельцев-варягов и аборигенов-славян, представителей разных славянских племен, жителей городов и городских волостей, различных княжеств, бояр и смердов, господ и рабов и т. п.
Это была демонстративная, но не экспансивно-агрессивная идеология: свечу, говорил Иисус Христос, зажигают, чтобы она светила, а отнюдь не для того, чтобы накрывать ее горшком или ставить под кровать. В то же время он призывал не метать жемчугов пред свиньями и не давать святыни псам; относительно же любых новых приобретений, заметим — любых, он говорил: «И какая Вам польза, если Вы приобретете весь мир, а душе своей повредите». Вместе с тем это была идеология, как бы программировавшая общество на сопротивление, сообщавшая ему, если можно так выразиться, социальную упругость, способность к активному и решительному сопротивлению внешней агрессии: одним из главных христианских требований была любовь к ближнему, а высшей нравственной ценностью считалось «положить живот свой за други своя». И, наконец, сплачивая общество, новая идеология сообщала ему тем самым стабильность, давала дополнительный импульс и задавала вектор его развитию. Христианство не только не смогло предотвратить конца Киевской Руси, но и существенно отсрочить его. Но конец Киева не означал конца только что зародившегося нового этноса, тот продолжил свою жизнь, а затем и развитие: сначала — в Новгородской республике, а затем — в Московском царстве.
Здесь начиналась новая история нового государства. Ничего старого в нем, по-видимому, не осталось, кроме религии и Церкви: первая была принесена выходцами из Руси Киевской, вторая стала
основой эволюции общественных отношений, задавая направление и определяя границы процесса. Однако именно последнее обстоятельство позволяет не только констатировать разрыв в русской истории, это самоочевидно, но и понять историю Русского национального государства.
Литература
1. Гумилев Л. Конец и вновь начало: Популярные лекции по народоведению. М.: АЙРИС ПРЕСС РОЛЬФ, 2000.
2. Изборник (Сборник произведений литературы Древней Руси). М.: Художественная литература, 1969.
3. Робертсон Дж. История христианской церкви. Т. 1. СПб.: 1890.
4. Толстой А. К., Полонский Я. П., Апухтин А. Н. Избранное. М.: Московский рабочий, 1982.
