CC BY
20
BECTH. MOCK. УН-ТА. CEP. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2008. № 6
C.H. Родионов
НАСИЛИЕ В ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОМ МИРЕ: ПОСТМОДЕРНИСТСКИЙ ДИСКУРС
И «РИТОРИКА» ВЛАСТИ
На обыденном уровне, в повседневной жизни принято считать, что насилие связано прежде всего с конфликтами бытового характера, с прямым физическим и материальным ущербом и проявляется как физическое воздействие одного лица или группы лиц на других. Агрессивность между людьми превращается в самые частые разрушающие действия, которые возникают в конфликтных ситуациях, — это отнятие вещей, необходимых для жизни, избиение, запугивание, введение людей в состояние нервного напряжения, помещение их в условия, вредные для жизни, нанесение увечий и убийство. Убийство, грабеж, угроза и т.п. — все это прямые, очевидные, наиболее грубые и вопиющие формы насилия.
Наряду с этими элементарными формами проявления насилия существует насилие, которое пронизывает интеллектуальную сферу деятельности людей. Для того чтобы лучше и яснее представить данную сферу, дадим краткое определение самому понятию «интеллект» и характеристику лицам, которых называем интеллектуалами.
Понятие «интеллект» первоначально предстает в виде идей, которые выражают знание, релевантное рассматриваемому феномену, и хотя это знание в иных случаях может быть метафоричным, по своей сути оно должно быть упорядочено. Как нам представляется, достаточно емкое определение интеллекту дает B.K. Финн. Он пишет: «Мы характеризуем [интеллект] как совокупность способностей к упорядочиванию знаний по степени существенности, к рассуждению, рефлексии [к оценке знаний и самооценке собственного поведения], к формулированию вопросов и, наконец, как способность к коррекции взглядов, концепций и теорий. Важной чертой интеллекта является его многосторонность — охват и синтез различных культурных подсистем (науки, искусства, этики, политики)»1.
Итак, интеллектуальное насилие имеет место в пространстве преднамеренных и целенаправленных действий индивидов, которых мы называем интеллектуалами. Интеллектуал (intellectual) — это человек, который действует, опираясь прежде всего на определенный, неслучайный набор целей, который обладает «превос-
ходным» интеллектом и всегда полагается на свой интеллект больше, чем на чувства и эмоции. При этом в своих убеждениях такой человек старается быггь персоной, независимой от различного рода «конъюнктур», будь то политические или экономические «зависимости», навязывание идеологических обязательств. В то же время субъект познания, что немаловажно, должен ограждать себя и от «эмоциональных» зависимостей, так как, «для того чтобы познание было удовлетворительным в интеллектуальном отношении, оно должно быгть свободно от тех эмоциональных элементов, которые нарушают интеллектуальную структуру»2.
Интеллектуальное насилие характеризует такие отношения между «интеллектуалами», когда одни индивиды или группы людей путем интеллектуального принуждения навязывают волю другим, заставляют принимать решения по принципам доминирующей идеологии или заставляют соответствовать помимо своей воли «устоявшейся» и «одобренной» неким большинством интеллектуальных сил эпистемологической ситуации и принимать ее.
Насилие в интеллектуальной сфере в основном проявляется тогда, когда одна группа лиц или одно лицо считают возможным и естественным такое положение вещей, когда собственные идеи признаются единственно верными и доминирующими. Иначе говоря, если кто-то и выдвигает иные, чужеродные идеи, замыслы, проекты, теории, прогнозы, мнения, несовместимые с существующими идеологическими, политическими, научно-теоретическими, религиозно-духовныши доминациями, то он сразу же сталкивается со многими трудностями и осложнениями в признании и одобрении своих «заявлений» и «манифестаций». Эти идеи и «собственное понимание истины» испытывают силовое воздействие и давление со стороны господствующих идеологии, политики или же научного дискурса.
Своеобразие интеллектуального насилия проявляется прежде всего в сфере производства идей и борьбы за завоевание автономии в пространстве рефлексии, когда собственная позиция той или иной дискурсивной практики подвергается подавлению, игнорируется и искажается, когда преднамеренно навязываются господствующие в обществе уже сформулированные «конечные словари», к которым все привыкли3.
Интеллектуальное насилие — это идеологемы и политические убеждения, общественные настроения элитарных слоев и масс, направленные на подавление любого изменения в «практиках» мышления противополагающих себя, свои «предпочтения» установленному социальному порядку («легитимации» социальной реальности) и «здравому смыслу».
Таким образом, мы будем интересоваться насильственными действиями, в ходе которых действующее лицо пребывает и оста-
ется в конфликтной ситуации, проявляя различные формы «интеллектуализма», которые попадают под диктат экономических, политических, психологических, социокультурных и множества иных факторов.
Интеллектуальное насилие, по нашему убеждению, «утверждается» и определяется как вероятность того, что индивид или группа (которыж принято называть интеллектуалами) будут выполнять волю той или иной политической силы даже вопреки сопротивлению или же просто наличию у них желания, воли и способности осуществить это сопротивление.
Когда мы рассматриваем феномен насилия, важно вести речь о дискурсах, которые изначально противополагают себя любому проявлению «господства» и «доминирования». По нашему мнению, актуальным является рассмотрение проблемы «функционирования» постмодернистского дискурса в условиях тотального развертывания феномена насилия.
Повторимся, в современном обществе обнаружить первичные формы социального насилия достаточно просто: они наглядны и элементарны — это насильственные действия, связанные с явным проявлением агрессии, подавлением, произволом, давлением и демонстрацией силы. Это некое «одностороннее» насилие, совершаемое по праву сильнейшего, опять же совершаемое наглядно. Ответом на такое насилие, по мнению Жана Бодрийяра, может быть как «историческое», так и «критическое» насилие или же насилие «негативности»4. В свете заявленной нами проблемы «противоположения» интеллектуального насилия и постмодернистского дискурса, а также наличия в обществе многочисленных моментов «противостояния» различных стратегий «властных структур» следует выделить прежде всего вопросы «разрыва» с системой, с трансцендентностью власти, а также тему «прозрачности» различных форм насилия, функционирующих в интеллектуальном мире.
Дело осложняется тем, что развертывание феномена насилия в интеллектуальном мире связано с механизмом его «функционирования» в условиях цивилизационного кризиса, который, по всей видимости, во все большей и большей степени устанавливает такой социальный иерархический порядок или внедряет такие системы приоритетов в социуме и жизнедеятельности людей, когда допускается существование некой «устраивающей» властвующую элиту модели мира, основанной на немедленном введении неслучайных (нефлуктуативных) репрессивных санкций и ограничений по отношению к появлению нового. Именно в демонстративно-негативной реакции системорепрессирующих образований, а также многочисленных различных «законных» конфессиализи-рующих пространств, основанных лишь на болезненной реакции
на появление нового или же иного, способного противостоять устоявшемуся, признанному, заключается уязвимость определенных общественных форм контроля в интеллектуальной сфере.
Итак, сейчас мы достаточно наглядно наблюдаем, что развертывание феномена насилия в интеллектуальном мире в первую очередь связано с немедленным введением неслучайных (нефлук-туативных) репрессивных санкций и ограничений по отношению к появлению нового знания в той или иной области познания.
Насилие в интеллектуальном мире носит скрытый, непрозрачный характер, своеобразным образом оно проникает в сферу духовной коммуникации. На сегодняшний день, по меньшей мере, явно обнаруживается и существует «насилие анализа, интерпретации, смысла»5.
Иное, или Другое, как проявление новационных дискурсов нарушает монополию уже признанных, «задействованных» системами экспертов и потому отвергается изначально как нечто неуместное, нежелательное в существующем порядке присутствия. Логика систем не одобряет присутствия чужеродности и априори жестко санкционирует исключение «инородных» метафизик.
Тем не менее не стоит излишне проявлять мнительность и боязнь по поводу существования многообразия дискурсивных трансформаций. В этом плане полезно прислушаться к призыву Мишеля Фуко, который провозглашал, что необходимо «предпочитать то, что дано непосредственно в своем многообразии, предпочитать различие единообразию, предпочитать то, что течет, тому, что едино, мгновенные сочетания — системам. Убедитесь, что продуктивно не осевшее, а блуждающее»6.
Человек, познающий постоянно и непрерывно, создает себе разные цели и предприятия. Следует ясно представлять, что наличие множества дискурсивных линий и «умирание» время от времени «больших» метадискурсов есть естественный процесс «способа сбрасывания шелухи интеллектуального прошлого»7. И вероятно, допущение привнесения нового определяется не только закономерностями познавательного процесса, но и «неусыпными» потребностями жизненных реалий и метаморфоз хода исторических событий. Или же, говоря словами Жака Деррида, в истории человеческого познания нет ничего более постоянного, чем то, что «метафизические презумпции сожительствуют с критическими мотивами»8.
Однако установление даже относительного критического «равновесия» в дискурсивных оппозициях осложняется тем фактом, что самодостаточность того или иного дискурсивного заявления преимущественно подавляется и не принимается. Появление любого нового дискурса вызывает в большинстве случаев негатив-
ную реакцию. Возможность более или менее адекватного восприятия нового минимальна, так как оценка новаций — это всегда оценка на основе уже принятых критериев и устойчивых стандартов, требований. По этой причине фон данного оценивания необходимо сопряжен с подозрительностью, недоверием и вынужденным отторжением. То, что мы обнаруживаем и определяем впервые, то, что существует для нас вне соответствия принятому порядку вещей, безусловно, вынуждено первоначально пребывать в маргинальном пространстве, пространстве почти полного и абсолютного неприятия. «Риторика» насилия господствует и принуждает «волю к истине» и «волю к самоопределению» существовать в пространстве непризнания и вне положенности, т.е. находиться в пределах «низменной» реальности маргинальных феноменов.
Тем не менее в определенные моменты и необратимым образом, несмотря на жесткие ограничения и различного рода репрессии, стратегии самобытных новационных систем преодолевают локализацию и собственный статус маргинальных феноменов. На этапе становления постмодернистский дискурс преодолевает пространство маргинальности посредством самозаявления через выдвижение конструктивной критики традиционных ориентиров метафизического мышления, застывших форм в системе языка, а также различных социальных норм предписаний и ценностных установок.
Исследование основных признаков и характеристик постмодернистского дискурса особенно актуально в связи с выявлением механизмов функционирования насильственного действия, а также анализа специфики интеллектуального насилия в условиях кризисного состояния современной цивилизации.
Необходимость рассмотрения диктуется еще и тем, что в сложившейся сложной социокультурной ситуации постмодернизм является новой эпистемой, новым типом философской рефлексии и стилем мышления, развитие которого отражает не только сложность современного познавательного процесса, но и масштабные изменения в многообразных сферах интеллектуальной деятельности человеческого сообщества.
Автор убежден, что выявление ориентирующей роли постмодернистских мотивов в целеполагающей деятельности индивидов на фоне тотального развертытания различных форм интеллектуального насилия поможет в исследовании разнообразных проблем функционирования современного общества, в определенной степени прояснит факторы, влияющие на формирование взгляда человека на современный мир.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Финн В.К. Интеллектуальные системы и общество: Сб. статей. М., 2001. С. 16.
2 Гжегорчик А. Духовная коммуникация в свете идеала ненасилия // Вопросы философии. 1992. № 3. С. 57.
3 См.: РортиР. Случайность, ирония, солидарность / Пер. с англ. И. Хестановой, P. Хестанова. М., 1996. С. 103.
4 См.: Бодрийяр Ж Символический обмен и смерть. М., 2000; Он же. Система вещей. М., 1999.
5 The Foucalt Reader / Ed. by P. Rabinov. Harmondsworth, 1984. P. 13.
6 Цит. по: Rorty R. Consequences of pragmatism. Minneapolis, 1982. P. 87.
7 Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна / Пер. с фр. М.; СПб., 1998. С. 132.
8 Деррида Ж. Позиции. Семиология и грамматология. Киев, 1996. С. 63.
