CC BY
136
Л. И. Шишкина
L. I. Shishkina
Народ и власть в политической сатире Евгения Замятина
о о
People and Power in the Political Satire of Yevgeny Zamyatin
Шишкина Лидия Ивановна
Санкт-Петербург
Северо-Западный институт управления — филиал РАНХиГС
Профессор кафедры культурологии и русского языка Кандидат филологических наук
Ключевые слова:
власть, политическая сатира, смеховая культура, гротеск, пародия
В статье рассматривается проблема соотношения народа и власти и ее специфическое решение в сатире Е. Замятина на материале его политических «Сказок» 1917-1919 гг. Писатель, обращаясь к традиции народной смеховой культуры, показывает утопичность политических идеологем и революционных обещаний, неприятие большевистской власти народным сознанием.
Shishkina Lidiya Ivanovna
Saint-Petersburg
North-West Institute of Administration of the Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration
Professor of the Chair of Culturology and Russian
Language
Ph.D in Philology
Key words:
power, political satire, comic culture, grotesque, parody
The article considers the problem of the relation of the people and the government and its particular solution in satire of E. Zamyatin on the material of his political «Fairy Tales» of 1917-1919. Writer, referring to the tradition of folk comic culture shows utopianism of political ideology and revolutionary promises, opposition of national consciousness to Bolshevik power.
Вопрос о соотношении народа и власти — один из важнейших и болезненных вопросов русской истории и русской литературы, приобретавший особую остроту в переломные моменты, будь то петровская эпоха, александровские реформы или Октябрьская революция. Начиная с Пушкина, в литературе утверждается прозвучавшая в «Борисе Годунове» мысль, что власть сильна и дееспособна лишь в том случае, если она поддержана «мнением народным». Проблема восприятия новой власти, объявившей себя народной, народным сознанием стала центральной темой сатирических произведений Е. Замятина.
Склонность к сатире проявилась уже в раннем творчестве писателя, но сатириком «по преимуществу» Замятин проявил себя в послеоктябрьские годы в публицистике и прозаических миниатюрах, впоследствии собранных в цикле «Сказки»,
имевших ярко выраженный политический смысл. Они стали откликом на многие конкретные реалии первых послереволюционных лет. При этом необходимо отметить, что Замятин не был противником революции. Более того, будущее России, как и будущее человечества, он связывал с революцией, которую он, ученый, математик, инженер, понимал не только как политическое и социальное изменение, но явление космического масштаба, универсальный закон развития природы и общества. «Революция — всюду, во всем; <...> Революция социальная — только одно из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизмеримо больше — космический, универсальный закон — такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии (энтропии)», — писал он в своей статье «О литературе, революции,энтропии и прочем» [6, 291]. Замятин называл революцию
< фактом громадного значения, который ^ можно объективно оценить, лишь «отъ-^ ехавши на десяток лет». Но при этом был ^ глубоко убежден, что миссия писателя ^ заключается в том, чтобы говорить о ^ «недостатках механизма». А. Солжени-о цын считал сатиру глубинной основой о творчества Замятина, который, по его И мнению, в остроте сатирического изображения «много превзошел Щедрина» [14, с. 188].
Большинство «Сказок» появилось на страницах оппозиционной правоэсе-ровской газеты «Дело народа», которая выходила с мая 1917 по март 1919 гг. Писатель начинает сотрудничать в ней осенью 1917 г., сразу же после возвращения в революционный Петроград из Англии, где инженер-кораблестроитель Замятин строил первые русские ледоколы. В 1917 г. в ней были напечатаны: «О святом грехе Зеницы девы», «Фита», две сказки под названием «Деяния Фиты», «Херувимы». В 1918 г. — «Иваны», «Электричество». В издаваемой той же редакцией «Простой газете социалистов-революционеров для города и деревни» увидели свет: «Последняя сказка про Фиту», сказки-побасенки Ивана Кочана, аллегорические миниатюры «Трамвай» и «Петька».
В редакционной статье, открывавшей первый номер «Простой газеты», задача этого издания была сформулирована так: «Сказать самое простое слово огромной миллионной трудовой России. Обратиться с этим словом не только к мозгу трудящейся массы, но и к ее душе» [10, с. 1]. Миниатюры Замятина, публиковавшиеся рядом со сказками А. Ремизова и рассказами из народного быта В. Шишкова и И. Вольнова, были той самой близкой народному сознанию формой. Но была и другая, более важная причина обращения писателя к фольклорному жанру в революционные годы. Через него он попытался выразить свое понимание соотношения народа и власти, показать восприятие революционных катаклизмов традиционным народным сознанием.
Культура, философия, искусство каждый раз по-новому интерпретировали
народное наследие, обращаясь к разным его жанрам. При этом неоднократно отмечено, что устное народное творчество всегда было индикатором социальных изменений. В момент революционного перелома языком народа заговорила частушка. Уличная частушечная стихия ворвалась в поэму А. Блока «Двенадцать». Однако философию революции объясняла сказка. «Есть эпохи народной жизни, — писал Е. Трубецкой, — когда все вообще мышление народных масс облекается в сказочные образы, в такие времена сказка — прибежище всех ищущих лучшего места в жизни и является в роли социальной утопии» [16, с. 103]. Русская сказка всегда выражала поиски народом «иного царства», его мечту о лучшей доле, идеальной стране, где всем живется «вольготно и весело», где текут «молочные реки в кисельных берегах». «Сказка удовлетворяла не только эстетическим запросам народа, но и нравственному его чувству», — отмечал А. Синявский. Это связано с идеей высшей всемирной справедливости. «Иное царство в сказке — это идеальная страна, где всякое зло исчезает, <...> это торжество над бедностью, над несправедливостью, над старостью и над самой смертью» (12, 18). Произошедший в России революционный переворот во многом может быть объяснен тем же лихорадочным поиском «иного царства». Большевистские идеологемы воспринимались народным сознанием в духе крестьянского мифа об Инонии. Расхожие клише революционной идеологии преломлялись через стереотипы массового мифологизированного сознания.
Замятин использует фольклорную форму сказки, в которой народ традиционно выражал свои утопические ожидания, но вкладывает в нее антиутопическое содержание. На контрасте утопии и антиутопии вырастает его политическая сатира. Ее центральная проблема: народ и власть, которая решается в свете сформулированной им теории энергии и энтропии. Именно позиция «вечного революционера» делает Замятина противником «победоносной Октябрьской революции». Любая власть, по его мне-
нию, энтропийна по своей природе, ибо стремится к застою, успокоению, удержанию status quo — и тем самым противоположна вечному движению жизни. «Остричь все мысли под нолевой номер, одеть всех в униформу установленного образца; обратить еретические земли в свою веру артиллерийским огнем»,-такова главная цель победивших [6, с. 505]. Большевистская власть, которая в своей нетерпимости, догматизме, стремлении навязать свою веру следует «заветам принудительного спасения», также энтропийна. Объявив мечту человечества достигнутой раз и навсегда, она пользуется старыми методами подавления инакомыслящих.
Оппозиция живого и мертвого, успокоения и движения — основополагающая идея любой социальной сатиры. На ней строил свою сатирическую картину мира М. Салтыков-Щедрин. Он писал: «Успокоение — это прекращение жизненного процесса, и ничего больше. Когда жизнь застывает, то людям близоруким кажется, что все, подлежащее достижению, достигнуто и более идти некуда. Но в действительности достигнута только анархия, т. е. господство горчайшего из насилий, какое только может себе представить человеческий ум» [11, с. 519-520]. Эту обобщающую мысль Замятин развивает на конкретном историческом материале. В его публицистических статьях 1917-1919 гг. сатирическая интонация возникает на контрасте пародируемых штампов официальной идеологии и убийственной иронии авторского комментария. В «Сказках» явления современной жизни представлены в восприятии традиционного народного сознания. Писатель обращается к народной культуре, в которой «серьезность» идеологем разрушалась смехом, а «критическое мироощущение» принимало карнавальные формы, где «трагическое» и «комическое» были нераздельно слиты.
Сатирический смысл сказок вырастает из противопоставления утверждаемого и действительного. Обещания «светлого будущего» породили типичные для сознания революционных эпох за-
вышенные ожидания и надежду на их < немедленное осуществление. Замятин ^ демонстрирует оппозицию мнимого вос- ^ торга, простодушно-наивной народной ^ веры в наступление царства «всеобщей ^ свободы» и истинного смысла власти. ^ Так построена «Третья сказка про Фи- о ту», который «в пять часов пополудни о объявил волю, будошников упразднил, а вместо них поставил вольных». Но вместо желаемой воли образовалась новая деспотия — а те, кто пришел на место старой власти, «чисто будош-никами родились — в участок тащили, в участке — и в хрюкалку, и под микитки, — ну все как надобно» (5, с. 199). Народ же, для которого жизнь осталась тюрьмой, принужден восторгаться: «До того хорошо стало в остроге — просто слов нету — все свои же, вольные: слава тебе, Господи.» [5, с. 200].
В сказках Замятина нет пафосного обличения и открытой авторской инвективы. Вместо них писатель использует художественные возможности сатиры, которая уничтожает явление тем, что «слишком верно его характеризует», — посредством точного сравнения, удачного определения или выявления его истинного смысла. Писатель обращается к пародии, цель которой, по определению В. Я. Проппа, «состоит в имитации внешних признаков жизненного явления, чем отрицается его внутренний смысл. Пародирование стремится показать, что за внешними формами <...> ничего нет, что за ними пустота» [9, с. 171]. Так Замятин пародирует модель «казарменного рая» для народа. Он показывает пустоту формы основополагающих категорий новой властной идеологии, пародируя революционные лозунги «свободы, равенства, братства», всеобщего счастья и их осуществления в мире правителя Фиты. В нем прокламированная свобода оборачивается острогом, куда жители рвутся, «перекупая у барышников билетики». Единодушие и единомыслие подтверждается «неуклонной повзводной свободой песнопений» в установленные часы. Примитивно-утилитарное равенство приводит к «одинаковости», когда вместо разноцветных домиков построен
< один серый барак «вроде холерного». ^ В «Последней сказке про Фиту» Замя-^ тин особенно беспощадно вскрывает ^ ложность спекулятивной идеи «равен-^ ства» — излюбленного инструмента ^ манипуляции новой власти, которая в о реальности оборачивалась уравнением о «по худшим», ибо все не могут стать И «лучшими»: кудрявые уравнены «по лысым», а умные — «по дуракам», да не простым, а «петым». Так достигается «всеобщее счастье». Возникает образ социума, где разрушены духовность и красота — «собор с синими главами и серебряными звездами», а вместо них утверждены насилие и бюрократическая регламентация — «прямая дорога со столбами, изукрашенными в будошный черно-желтый цвет, а на столбах предписания» [6, с. 105].
Чтобы представить настоящий мир тоталитаризма как неблагополучный, Замятин делает его миром «изнаночным», смеховым, придает ему оттенок нереальности. Смех всегда был последней про-тестной реакцией народного сознания на ужас и нелепость существования. Хаос переломных эпох, ситуации социально-политической нестабильности традиционно актуализировали карнавальное мироощущение, являвшееся формой «критического сознания» (Бахтин), вступавшее в диалог с исторической трагедией. Так было в эпохи Ивана Грозного и Петра I, ту же тенденцию почувствовал Замятин в послеоктябрьские годы. Поэтому в «Сказках» он использует традиционные приемы сатирического преувеличения: карикатуру, гиперболу и любимое свое оружие — гротеск. По мнению Баткина, «гротеск врывался в литературу именно в кризисные моменты, когда старая серьезность (мифологическая, героическая, трагедийная) вдруг пошатнулась» [1, с. 412]. «В гротеске преувеличение достигает таких размеров, что увеличенное превращается в чудовищное», — пишет В. Я. Пропп [9, с. 110]. Оно полностью выходит за грани реальности, переходит в область фантастики, смешное оборачивается страшным.
Таковы созданные Замятиным обобщенно-гротескные образы, символизи-
рующие власть. В публицистике — это Великий Ассенизатор, губернатор-поэт, который великие реформы сводит к ассенизационной очистке сначала одной губернии, а потом и всей России, давя при этом ассенизационными помпами и землю, и людей. Связанный генетическим родством со щедринскими градоначальниками-помпадурами (как и его предшественники, он «поэт» идеи, а в «непреклонстве» не уступает Угрюм-Бурчееву), его образ наполнен конкретно-историческим смыслом. Авторский голос переводит повествование из обобщенно-аллегорического плана в актуальный контекст: «Спору нет, ассенизация нужна. И, может быть, был исторически нужен России сумасшедший ассенизационный поэт. И, может быть, кое-что из нелепых дел Великого Ассенизатора войдет не только в юмористическую страницу истории Российской. Но сумасшедшие ассенизационные помпы слепы: мобилизация для гражданской войны выкачивает последние соки из голодных рабочих <...> И все нестерпимей несет от ассенизатора знакомым жандармско-охранным букетом — и все, не совсем безносые, бегут вон, зажавши остатки носов» [6, с. 554-555]. Фигура ассенизатора-вожака, окруженного сворой подручных, затянутых в черную кожу, выходящих на свой грязный промысел по ночам, становится емкой аллегорией большевизма, включая и намек на идею очищения планеты от грязи прошлого, и на способы ее реализации — чистку, проводимую чрезвычайными комиссарами, — воспетыми литературой 1920-х гг. «кожаными куртками».
С Великим Ассенизатором, давящим колесами своего обоза землю, высасывающим помпами из людей последние соки, в «Сказках» соотносится образ Хряпала. Это чудовище, которое в своем бессмысленном и непреклонном движении пожирает все живое и оставляет за собой мертвую землю и «помет сугробами». Созданный в сатирических фольклорных традициях, он напоминает гиперболизированного отрицательного персонажа славянского эпоса — огромного, неуклюжего, который идет так, что
трясется земля, обжирается, давит всех на своем пути и т. д. Смысл этого образа акцентирован обращением к культурным архетипам. Хряпало подобен хтониче-ским чудовищам древней мифологии, создававшей картину мира — хаоса и фантастических демонов, выражавших страх человека перед непонятными ему силами природы, несущими угрозу человеку. Таковыми были, например, в древнегреческой мифологии Химера — четвероногое животное с тремя головами: львиной, козьей и змеиной, покрытое шерстью и изрыгающее пламя; в славянской мифологии — триглавый Троян, одна из голов которого пожирала людей, другая — скот, третья — рыбу. Дикое природное начало подчеркнуто и в облике Хряпала: у него — «ступни медвежачьи», мертвая голова вепря, «и на брюхе — лицо, вроде человечьего, с зажмуренными глазами, а самое где пуп у людей — разинается пасть» [6, с. 89]. Самое явление Хряпала представлено как природная катастрофа: «тряхнуло — посыпались сверху звезды, как спелые груши. Опустел небесный свод ... только ветер над желтой щетиной шумит неуютно» [6, с. 89]. Вихрь в народном сознании осмыслялся как злое, враждебное начало, связанное или с нечистой силой, или с нарушением законов природы [13, с. 92]. Мифологический смысл образа соотносился с замятинской трактовкой революции, определяемой им как космический взрыв, и выражал тот же первобытный интуитивный страх перед ее непонятной разрушительной силой. Но гротеск, по справедливому замечанию современного исследователя, «это не только вид условно-фантастической образности, направленной на осмеяние социальных пороков или изображений духовной трагедии личности, он являл собой комедийный парадокс, сопрягающий противоположности» [8, с. 8].
Мир сказки — мир нереальный, условный, не нуждающийся в окончательной конкретизации. И в сказках Замятина — подчеркнутая неопределенность места и времени, обобщенность персонажей. Но в этот условный мир вторгаются имена, слова, ситуации иной, близкой
рассказчику и читателю временной < среды. Происходит актуализация сю- ^ жета, сказочный персонаж соотносится ^ с конкретно-историческим явлением и ^ становится узнаваем. В этом смысле ^ особенно характерен центральный образ ^ сказочного цикла — правитель Фита. о
Для создания этого персонажа писа- о тель использует широчайший спектр намеков, аллюзий, подсказок, смысловых и звуковых ассоциаций. Здесь и намек на беспочвенность большевиков, малую известность партии, захватившей власть в результате случайного стечения обстоятельств (об этом много писала в то время оппозиционная печать): Фита «завелся самопроизвольно», появился «неизвестно откуда»; о нелегальном прошлом партии напоминает то, что Фита «родился в подполье». Фантастический образ явно несет в себе аллюзии с фигурой Ленина: упоминание о «надворном советнике» — этот чин имел отец Ульянова, имя околоточного надзирателя, в подвале которого Фита появился, — Ульян Петрович, наконец, внешность персонажа — «вида почтенного, лысенький, с брюшком» — также вызывала весьма определенные ассоциации.
Широкий ассоциативный смысл образа высвечивается виртуозной словесной игрой в русле традиции скоморошества и балагурства, когда особую роль приобретали «нелепицы», языковые парадоксы, основанные на игре омонимами и синонимами, многозначности и многореферентности слова. «Серенький, в пыли» появляется Фита в подполье надзирателя. Прямое значение определения — «серый от пыли» обрастает рядом ассоциаций: серая от пыли бумага — важнейший атрибут чиновничьего быта: вырос Фита на старых рапортах и отношениях «за нумером»; «серый» ассоциируется с образом крысы — не случайно перед появлением Фиты «все кто-то скребется». В дальнейшем повествовании этот образ обрастает дополнительными символическими смыслами, вызывая в сознании читателя созданный Гоголем и Достоевским образ «крысы-чиновника». В то же время он отсылает читателя к народным представлениям,
< в которых крыса — нечистое существо, ^ создание дьявола. Эта ассоциация под-^ креплена тем, что первый указ Фиты ^ выходит за номером 666, традиционно ^ воспринимаемым как знак дьявола. ^ Так создается образ бюрократа-чи-о нуши, никчемного бумагомараки, в нароем де получившего прозвище «чернильная душа» (данный смысл выявлен в тексте реализованной метафорой: как ребенок сосет материнскую грудь, так Фита, припав к чернильнице, сосет чернила;тут же иронически обыгрывается страсть новой власти к декретам: Фита «самопроизвольно» извергает рапорты, отношения, предписания), по мере реализации его действий приобретающий сатанинский ореол.
В обогащении контекста образа особую роль играет семантика имени. Согласно словарю В. И. Даля, буква фита — тридцать четвертая буква русского алфавита — ненужная, необязательная, «пишется без нужды». Русский язык отразил восприятие фиты, сложившееся в народном сознании как имени нарицательного, прозвища, значение которого: «школярный грамотей, дошлый писака, а также бранное: разиня, баба». За ним закреплено и характерное переносное значение в выражении: «тут ему и фита пришла» — то есть смерть [4, с. 1589-1590]. У Замятина устойчивый сатирический смысл образа обогащен использованием различных способов создания комического эффекта. Это алогизмы, когда персонаж совершает несуразные поступки, подобные приказу Фиты об освобождении из острога воров и душегубов и расселении в нем законопослушных жителей. Обыгрывается ситуация «посрамления воли», когда желание и результат кардинально расходятся — так посрамлена убежденность Фиты в том, что можно управлять государством с помощью декретов и указов. Своим указом он «отменяет» холеру, но сталкивается с «незаконными» холерными больными и «противоправными» смертями. В реальной жизни хлеб не родится по указу, а увольнение докторов и порка больных — плохая помощь в борьбе с холерой.
Своеобразие народной сатиры, по мнению Д. С. Лихачева, заключается в том, что создаваемый ею «антимир» неожиданно сближался с миром реальным. «В результате смеховая ситуация превращалась в трагическую» [7, с. 53]. Так и в созданном Замятиным «изнаночном» мире читатель легко узнавал социальную практику революционной эпохи, резко разошедшуюся с народной утопией. Миру, где провозглашенные истины оборачивались парадоксом, а народная мечта — трагическим фарсом, противопоставлена некая «норма» — исторически сложившийся уклад жизни народа, нравственные ценности, выработанные ходом развития его культуры и выраженные в пословицах и поговорках. Выполняя функцию морального вывода, логического обобщения и своеобразного комментария, тая в себе скрытую иронию и едкую насмешку, они придавали «Сказкам» дополнительный сатирический смысл.
Замятин никогда не вводит в текст пословицы и поговорки как открытые цитаты. Так, в сказках о Фите впрямую ни одна пословица не воспроизведена. Но содержание образа выстраивается на комплексе ассоциаций, связанных в народном сознании с этим именем и закрепленных в семантическом ряду пословиц: «кси, пси с фитою пахнули сытою», «от фиты подвело животы», «Фита да ижица к ленивому кнут бли-жится» и т. д. [15, с. 1590].
Пословицы и поговорки становятся у него дополнительным элементом языковой игры. Например, сказка «Четверг» стала откликом на закрытие оппозиционных изданий. М. Горький, откликаясь на этот факт, писал в своих «Несвоевременных мыслях»: «Советская власть придушила несколько газет, враждебных ей. Бесполезно говорить, что такой прием борьбы с врагами — не честен, бесполезно напоминать, что при монархии порядочные люди единодушно считали закрытие газет делом подлым, ибо понятие о честности и нечестности, очевидно, вне компетенции и вне интересов власти, безумно уверенной, что она может создать новую государственность
на основе старого — произвола и насилия» [3, с. 71-72]. Горький, продолжая проповедническую традицию позднего Толстого, прибегал в своих статьях к автокомментариям, его голос звучал как гневная инвектива, как толстовские «не могу молчать» и «я обвиняю». Вопреки злобе дня с ее принципом «легче убить, чем убедить» он взывал к человеческому разуму и убеждал, доказывал, заклинал. Смысл и форма отрицания власти у Замятина иная: он редко выступал с открытым обличением конкретных политических актов. Его сказка «Четверг» построена на приеме реализованной метафоры и — одновременно — контаминации двух пословиц: «слово — не воробей, вылетит — не поймаешь» и «что написано пером — не вырубишь топором». «Большенький брат» пытается топором зарубить правдивое слово, а оно превращается сначала в сверчка, а потом в воробья и улетает. Мораль сказки: «Вздумал, дурак, слово зарубить» выражает важную для писателя идею: правдивое печатное слово свободно, убить его нельзя.
Замятин доказывал чуждость новой власти самим основам народной жизни. Обратившись к традиционному жанру сказки, которая в течение веков сохраняла и формулировала ценности народного бытия, писатель соотносил провозглашенный социальный идеал и конкретные политические действия с вечными нравственными принципами, традиционными нормами жизни, освященными вековым опытом народа. На их несходстве, несоответствии и основан сатирический смех «Сказок». «Если каждый народ имеет свои внешние и внутренние нормы бытия, выработанные ходом развития его культуры, то смешным будет представляться все то, что этим нормам не соответствует», — отмечал В. Я. Пропп [9, с. 49].
По Замятину, действия большевистской власти были нарушением неписаного кодекса, на котором держится народная жизнь, ее коллективных идеалов и норм. Рассказывая, как для построения церкви Иван убил купца с кучером («Ну что поделаешь: для Бога, ведь»), а на-
род из этой церкви ушел, не стерпев < мертвого духа, писатель утверждал, что ^ народная нравственность не приемлет ^ принципа «цель оправдывает средства» ^ и рая, построенного на крови («Церковь ^ Божия»). Вечные народные ценности: ^ крестьянский труд, песню, красоту пожи- о рает злобное и тупое Хряпало. В народ- о ном сознании Фита уподоблен разрушителю Мамаю, только от того откупились, «послав ему денег и девок», а от Фиты избавиться труднее. Все, что не соответствует нормам, выработанным народной культурой, отрицается смехом. Уже в первой сказке конец Фиты предопределен: перехитрил его простой мужик, «по фамилии не то Петров, не то Сидоров», мужики его из канцелярии вытащили и учить стали по-мужицки, и лопнул он, как надувной американский черт, оставив после себя только чернильное пятно да сургучную печать «за нумером». Хряпалы временны, они подыхают, а народная жизнь вечна.
Особенностью народного смеха, как отмечали исследователи (М. Бахтин, Д. Лихачев), является его направленность на самого смеющегося. Объектом анализа политической сатиры всегда была не только власть, но и народ. Замятин рассматривает коренные свойства русского характера, определившие национальное преломление вселенского идеала. Его Иваны, которые вместо того чтобы «сено скородить», брюхами кверху лежат да в небо плюют и мечтают о «новой земле», которая сама родит «в огурец зерно», («Иваны») — вариация мифологического героя русских сказок Ивана-дурака (или Емели), который все делает невпопад, вопреки здравому смыслу, не работая, ожидает, когда все блага сами ему в рот свалятся.
Е. Трубецкой, который в это же время анализировал философию русской сказки и соотносил выраженный в ней народно-утопический идеал о веселом житье без приложенного к тому труда с современной ситуацией, когда осуществлялась утопия бездельника и вора, обращал внимание на то, что в сказке предсказан и конец этого счастья, «в частности, в бессмертном образе раз-
< битого корыта» [16, с. 135]. У Замятина ^ мечта Иванов осуществляется по зако-^ нам сказки, они попадают на благодат-^ ные земли. Но русское сознание с его ^ крайностями требует: все или ничего. ^ Вместо будничной работы они «землю о насквозь проколупали», чтобы найти еще о и воду необыкновенную. И в результате, все потеряв, вернулись к прежнему существованию. Так писатель предостерегал от слепой веры в иллюзию мгновенного осуществления мечты о молочных реках и кисельных берегах.
В своей политической сатире писатель использует традиции народной культуры: шутовства, скоморошества, когда через смех, аллегорию, открытую и скрытую иронию можно было сказать власти правду о ней самой. Он обращается к карнавально-гротесковому народному смеху, несущему освобождающее начало, о котором точно сказал М. Бахтин: «он <...> освящает вольность вымысла, <...> помогает освобождению от господствующей точки зрения на мир,
от всякой условности, от ходячих истин, от всего обычного, привычного, общепринятого» [2, с. 42].
Но смех — не только форма освобождения, но и орудие уничтожения — «он уничтожает мнимый авторитет и мнимое величие тех, кто подвергается насмешке» [9, с. 49]. Замятин прекрасно понимал его силу: в уста главного персонажа создававшегося в это же время романа «Мы» он вкладывает чеканную формулу: «Смех — самое страшное оружие: смехом можно убить все — даже убийство» [6, с. 248]. В «Сказках» Замятин, обратившись к традиции освобождающего и уничтожающего народного смеха, отрицал «недостатки механизма», которые стали следствием тектонического слома социального устройства. Абсурдность действий власти высвечивалась в столкновении с народной мудростью, тем самым «мнением народным», которое является хранителем традиционных культурных ценностей и без которого любая власть бессильна.
Литература
1. Баткин Л. Смех Панурга и философия культуры // Бахтин М. М.: Pro et contra. СПб., 2001. Т. 1.
2. Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Возрождения. М., 1990.
3. Горький М. Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре. М., 1991.
4. Даль В. Толковый словарь живого Великорусского языка. СПб. М., 1909. Т. 4.
5. Замятин Е. Избранные произведения. М., 1989.
6. Замятин Е. Соч. в 4 т. Мюнхен, 1970-1988. Т. 3.
7. Лихачев Д. С. Смех в Древней Руси. Л., 1984.
8. Меньшикова Е. Р. Всполохи карнавала. Гротескное сознание как феномен советской культуры. СПб., 2006.
9. Пропп В. Проблемы комизма и смеха. СПб., 1997.
10. Простая газета. 1917. № 1. 8 ноября.
11. Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: в 20 т. М., 1969. Т. 7.
12. Синявский А. Иван-дурак // Очерки русской культуры. Париж, 1991.
13. Славянская мифология: Энциклопедический словарь. М., 1995.
14. Солженицын А. Из Евг. Замятина // Новый мир. 1997. № 10.
15. Толковый словарь живого великорусского языка В. И. Даля: в 4 ч. М., 1863-1866.
16. Трубецкой Е. «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке // Литературная учеба. 1990. № 2.
References
1. Batkin L. Smekh Panurga i filosofiya kultury. // Bakhtin M. M.: Pro et contra. SPb., 2001. T. 1.
2. Bakhtin M. Tvorchestvo Fransua Rable i narodnaya kultura Srednevekovya i Vozrozhdeniya. M., 1990.
3. Gorkiy M. Nesvoevremennye mysli. Zametki o revolyutsii i kulture. M., 1991. <
4. Dal V. Tolkovyy slovar zhivogo Velikorusskogo yazyka SPb. M.., 1909. T. 4. >
5. Zamyatin E.izbrannye proizvedeniya. M., 1989.
6. Zamyatin E. Soch. v chetyrekh tomakh.. Myunkhen, 1970-1988. T. 3. >
7. Likhachev D. S. Smekh v Drevney Rusi. L., 1984. x
8. Menshikova E. R. Vspolokhi karnavala. Grotesknoe soznanie kak fenomen sovetskoy kultury. c^ SPb., 2006. ^
9. Propp V. Problemy komizma i smekha. SPb., 1997. o
10. Prostaya gazeta. 1917. № 1. 8 noyabrya. S. 1. o
11. Saltykov-Schedrin M. E. Sobr. soch.: v dvadtsati tomakh. M., 1969. T. 7. x
12. Sinyavskiy A. ivan-durak // Ocherki russkoy kultury. Parizh. 1991.
13. Slavyanskaya mifologiya: Entsiklopedicheskiy slovar. M., 1995.
14. Solzhenitsyn A. iz Evg. Zamyatina. // Novyy mir, 1997. № 10.
15. Tolkovyy slovar zhivogo velikorusskogo yazyka V. i. Dalyaa: v 4 ch. M., 1863-1866.
16. Trubetskoy E. «Inoe tsarstvo» i ego iskateli v russkoy narodnoy skazke. // Literaturnaya ucheba. 1990. № 2.
