На разломе «Южной дуги» (из блокнота этнографа) Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

ЖИВОЙ ГОЛОС

На разломе «южной дуги» (из блокнота этнографа)

Сергей Абашин

Сегодня «ислам» — это, наверное, одно из наиболее часто употребляемых в прессе слов. В глазах обывателя создан образ ислама в виде монолитной, жесткой, даже жестокой религии, которая якобы находится в непримиримой конфронтации со всем миром. Телевизионный ряд из бородачей с зелеными повязками на головах и автоматами в руках, женщин в закрывающих лицо накидках, тысяч ритмично молящихся мужчин ассоциируется с понятием «ислам» и вызывает тревожное чувство страха. Но насколько справедлив такой образ ислама?

Я думаю, что нет в природе одного «чистого» ислама, свободного от истории, инородных влияний, законов человеческой психики и социального поведения. В мире существует столько образов ислама, сколько живет людей, считающих себя мусульманами. Пусть этот тезис противоречит каким-то религиозным и научным догмам, но он полностью соответствует законам человеческого поведения и реалиям социальных отношений.

Я расскажу несколько историй из своих этнографических поездок в Среднюю Азию. Эти записки — не исследовательский анализ. Это лишь сугубо личное, субъективное восприятие всего того, что подразумевается под словом «ислам», плюс некоторые этнографические зарисовки из жизни узбекского кишлака на рубеже 1980— 1990-х годов.

Сергей Николаевич Абашин, научный сотрудник Института этнологии и антропологии Российской академии наук, Москва.

Кафир

Ксенофобия, то есть нелюбовь к чужим, часто возникает из незнания. Это аксиома. В случае с исламом мы уверены, что достаточно знаем об этом предмете. На самом деле мы нередко не умеем отделить свои представления об исламе от того реального ислама, который существует в повседневной жизни конкретных людей.

Мы привыкли рассуждать о фундаментализме ислама и даже называем иногда фундаментализм «естественной тенденцией исламской цивилизации». Но не замечаем, что фундаментализм — это во многом проблема не столько ислама, сколько наших собственных, сильно идеологизированных и политизированных, представлений о том, каким должен быть ислам. Странно слышать от уважаемых ученых и бойких журналистов безапелляционное утверждение, что вот этот ислам — «настоящий», а тот — «ненастоящий». Это напоминает высказывания идеологов мусульманского фундаментализма о «хороших» и «плохих» мусульманах. И даже закрадывается иногда подозрение, что эти идеологи, многие из которых получили светское образование, повторяют и развивают идеи своих немусульманских учителей.

Хатми-курон

В мае-июне 1989 года я приехал в Узбекистан, уверенный, что уже кое-что знаю о здешней жизни из множества прочитанных книг и статей. Но оказалось, что знания мои в большинстве случаев — не более чем набор расхожих стереотипов и банальностей. Одним из таких стереотипов было убеждение в том, что мой статус кафира, то бишь неверного, будет большим препятствием в изучении жизни узбеков. Действительность почти сразу разрушила это предубеждение.

Я поселился в узбекском кишлаке К. и быстро окунулся в бурный поток общественной жизни его жителей. Общественная жизнь — это непрерывающаяся череда разного рода мероприятий, в которых обязано участвовать чуть ли не все население кишлака. В наиболее массовых из них принимают участие сотни, а то и тысячи людей. К числу этих мероприятий относятся обряды, связанные с теми или иными датами традиционного и мусульманского календаря, либо с теми или иными событиями в жизни отдельной семьи — рождением детей, обрезанием, свадьбами, поминками. Непременной составной

частью большинства узбекских обрядов является хатми-курон, или чтение священной книги мусульман Корана, которое устраивается в память об умерших предках. Собственно говоря, именно «чтение Корана» — главная, а иногда и единственная мусульманская часть большинства ритуальных мероприятий. Все остальное — древние местные обычаи, адаптированные исламом.

В К. я был свидетелем и участником многих чтений Корана. В качестве примера расскажу о ритуале, который устроила одна семья по случаю возвращения сына из дальнего путешествия: он служил в армии, а потом несколько лет работал где-то в России.

Утром, как обычно, я сидел у чайханы, беседуя с ее завсегдатаями. Около полудня в центре кишлака, напротив чайханы, стали собираться старики и мужчины среднего возраста. В час дня все отправились в дом, где должно было устраиваться «чтение Корана». Старики вошли во внутреннюю гостевую комнату, а остальные расселись на веранде. Гостевая была заранее прибрана: из нее были вынесены все фотографии, которые обычно висят на стенах, на полу по периметру разложены одеяла, в центре расстелена скатерть. Наиболее уважаемых гостей, включая мулл, посадили на самое почетное место, в угол напротив входа.

На скатерти были разложены фрукты, орехи, лепешки. Вначале гостям подали чай. Все сидели и неспешно беседовали. Скоро принесли суп. Прислуживал местный цирюльник, который по традиции, существующей в ряде регионов Средней Азии, обслуживает гостей в качестве своеобразного церемониймейстера на общественных мероприятиях. Ему помогали председатель махаллинского (квартального) комитета и хозяин дома. После того как все закончили кушать и тарелки вынесли из комнаты, началась молитва. Старший мулла несколько раз подряд прочитал один и тот же отрывок Корана. Когда он напевал строки из главной книги ислама, все остальные про себя повторяли священные слова. Так продолжалось около 10—15 минут. Молитва эта повторяется несколько раз: каждый повтор предназначается для конкретного умершего лица, которого семья желает вспомнить, и еще одна молитва — для человека, в честь которого проводится обряд. После завершения основной части ритуала другой мулла прочитал небольшую заключительную молитву (фатиха), все произнесли «аминь» и провели руками по лицу, как будто омыли его водой.

После молитв принесли плов, приготовленный соседями хозяина дома. Этот плов можно и не съесть весь, но попробовать его нужно

обязательно, что считается благим делом (савоб). Вслед за соседским пловом внесли плов, приготовленный в доме хозяина. По окончании трапезы присутствующим раздали подарки, кому получше, кому похуже, в зависимости от положения и авторитета. Все произнесли еще раз «аминь» и разошлись. Ритуал в общей сложности длился не более двух часов, из них большая часть времени ушла на трапезу и разговоры. Вечером в доме была вечеринка с музыкой и угощением для молодежи.

Я дал это краткое описание «чтения Корана», чтобы показать атмосферу ритуала. Не очень затянутый, но при этом неторопливый распорядок. Спокойные люди — «цвет» местного общества. Все это, безусловно, настраивает на серьезный лад, исключает всякие намеки на балаган и притворство. Меня удивляет лишь одна деталь, непосредственно связанная со мной.

Все, кто приходит на «чтение Корана», являются не только зрителями, но и участниками происходящего. Каждому гостю дают определенное количество маленьких камушков, которые он перебирает, когда очередной раз завершается определенная часть молитвы. По правилам, как мне объяснили, «чтение Корана» должно быть действительно чтением священной книги от начала до конца. Это означает, что мулла, или кори (так называют чтецов Корана, среди них обычно бывают слепые или подслеповатые люди), который знает весь Коран наизусть, в течение нескольких дней прочитывает священную книгу. Но практически соблюсти данное условие очень трудно, поскольку в кишлаке не очень много грамотных людей, умеющих понимать и читать арабскую графику. Поэтому допускается иной вариант: участники ритуала несколько раз произносят вслед за муллой или кори одну хорошо заученную часть текста Корана, пока суммарное число ее повторений всеми присутствующими не достигнет некоей цифры, считающейся эквивалентной всему объему Корана. А для удобства счета как раз и используются камушки.

Вручили их и мне. Я, разумеется, не имел никакого понятия о том, что и как, в какой последовательности надо делать, поэтому старался, по возможности, точно копировать движения остальных. Кстати, мне показалось, что испытывал затруднение не я один, а и некоторые другие участники ритуала. Так или иначе, поскольку я вместе со всеми старательно перебирал камушки, мои действия также были засчитаны как обращение к Богу.

Надо сказать, такой вывод меня поразил: почему меня приняли в ритуал? Не понимали, что я кафир, чего я, собственно говоря, и не

стремился скрывать? Или это было просто из вежливости? Скорее всего, дело тут не во мне, а в самом исламе, в той его форме, которая проявилась в этом конкретном случае. Все происходило совершенно вопреки моим представлениям о жесткости и даже нетерпимости ислама по отношению к чужакам. Старинный мусульманский ритуал не «реагировал» на национальные, профессиональные и даже конфессиональные различия между его участниками. В момент ритуала все были мусульманами, а точнее сказать — людьми, которые желают добра окружающим людям, радуются их успехам и вместе горюют об их неудачах. Во время «чтения Корана» мусульманином был всякий, кто готов был отдать дань уважения умершим. Не более, но и не менее того.

Турдинсо-кампыр

В доме, где я жил, часто появлялась мама хозяина, Турдинсо-кампыр. Ей тогда было около 80 лет. Ее муж, который был когда-то председателем одного из местных колхозов, давно уже умер. Но у узбеков пожилые люди не остаются в старости одни. Этому способствуют два обычая. Первый — многодетность. Второй — с родителями обязательно остается жить один из сыновей, обычно младший. У Турдинсо-кампыр было три сына, дочь, много внуков и даже правнуков. Правда, жила она не с младшим сыном, а с женатым внуком, сыном дочери, но за пожилой женщиной присматривали наравне все ее дети.

Турдинсо-кампыр была бу-отин — что-то вроде муллы среди женщин. Дело в том, что обряды узбеков делятся на «мужские» и «женские». Даже если проводится какое-то общественное мероприятие, в котором должны участвовать и мужчины, и женщины, они рассаживаются отдельно друг от друга и отмечают один и тот же праздник по-разному. На мужской половине религиозными ритуалами руководит мулла, а на женской стороне — бу-отин. Есть сугубо женские религиозные мероприятия, куда звать мужчин, включая даже мулл, не принято. К таким ритуалам относится, например, бу-се-шанба (буквально «госпожа-вторник»); он проводится в том случае, когда хотят избежать каких-либо трудностей и возможных несчастий. Правда, когда я был в кишлаке, Турдинсо-кампыр редко участвовала в таких мероприятиях из-за преклонного возраста.

Религиозность Турдинсо-кампыр проявлялась и еще в одном. Она была активной мюридкой. Как известно, мюрид — последова-

тель суфизма в исламе. Обычно, когда речь идет о суфизме и мюридах, мы зрительно представляем себе здоровых мужиков с Кавказа, танцующих странные и пугающие своей яростной энергетикой танцы. В реальности все бывает совсем по-другому.

Главная обязанность мюрида, или его отличительная черта, — поклонение пиру, духовному наставнику. Турдинсо-кампыр была мюридкой Мэлли-хан-тура, пира из Коканда, который ей достался по наследству от ее матери. Этот Мэлли-хан-тура, как его отец и дед и другие предки, возводит свою родословную (кровную или духовную) к Гувос-пашша-пиру, иначе Гаус-ул-Агзаму — известному багдадскому «святому» XII века Абдул-Кадыр-Джилани, основателю братства «кадырия». Потомки «святого» несут на себе печать его славы и святости, его близости к Аллаху; поэтому простой человек, который хочет заслужить расположение Бога, должен сначала заслужить расположение «святого» или его потомков. В этом и состоит главный принцип суфизма или мюридизма. Средний сын Турдинсо-кампыр, Назирулло-домулла, учитель английского языка, мягкий и добрый человек, который когда-нибудь наследует пира от своей матери, сказал мне, что «когда у человека есть пир, он должен себя хорошо вести, а иначе будет несчастье». Раз в год кто-нибудь из мюридов собирает деньги и подарки и везет их Мэлли-хан-тура в Коканд. Несколько раз в год в К. приезжает и сам пир, читает молитвы, дает советы, забирает подарки и уезжает.

Пиру посвящают не только подарки, но и детей. Когда у Турдинсо-кампыр родился средний сын, она отдала его своему пиру как приношение, желая таким образом оградить ребенка от несчастий. Потом за несколько монет она символически выкупила сына обратно. Мальчик получил имя Назир, что означает «приношение святому».

Пир, по убеждению его последователей, обладает сверхъестественными качествами, а значит те, кто ревностно ему служат, могут, например, лечить людей силой «святого». При этом, как и в случае с ритуалом «хатми-курон», не имеет значения ни национальность, ни религиозная принадлежность больного. Сила пира распространяется на всех с одинаковой мощью. Это я испытал на себе. У меня болела грудь, и я пожаловался Турдинсо-кампыр на свое недомогание. Она расстегнула мне ворот рубахи, прочитала молитву и обратилась к Гувос-пашша-пиру за помощью, потом два раза выдохнула мне на грудь, произнеся «куф-суф». На этом сеанс лечения был закончен. Наверное, от неожиданности всего происшедшего боль действительно утихла.

Турдинсо-кампыр, очень религиозная женщина, не рассматривала меня как человека, враждебного ее вере. Скорее она хотела видеть во мне близкого и даже называла меня своим младшим сыном. Мы нередко сидели вместе. Как-то Турдинсо-кампыр вдруг, не спрашивая моего согласия, попросила меня повторить за ней на арабском языке ля иллаху иллаляху мухаммадан расул илля. Я повторил. Бабушка продолжила фразу и попросила меня повторить дальше. Я опять повторил. Так я выучил всю формулу. Турдинсо-кампыр была очень довольна. Смысл происшедшего дошел до меня не сразу. Позже я узнал, что в исламе существует очень легкий способ обращения в веру: достаточно в присутствии свидетелей повторить шахаду (так называется священная формула «Нет Бога кроме Аллаха и Мухаммад — его пророк»), звучащую по-арабски именно так, как меня учила Турдинсо-кампыр. Бабушка была уверена, что исполнила свой долг приобщения к Истине нового человека. А это савоб, благое дело.

Вряд ли Турдинсо-кампыр воспринимала, однако, процесс обучения меня словам шахады как обращение в мусульманство. Присутствовавший при этом Назирулло-домулла тоже так не думал. То было нечто другое, что сложно объяснить в рациональных понятиях. Она всего-навсего научила меня молитве. Но это было больше, чем просто обучение. Турдинсо-кампыр таким образом сняла с меня грех. Она так действовала не потому, что хотела увидеть еще одного человека, приобщенного к исламу. Добрая бабушка просто хотела показать мне свое расположение и помочь избавиться от чего-то нехорошего, какой-то болезни. По смыслу это было примерно то же самое, что и лечение с помощью пира, о котором я рассказал выше. Я понял, почувствовал, что Турдинсо-кампыр, а в ее лице и весь ислам, видели во мне не кафира, а обычного человека, наделенного слабостями. И этот ислам меня не отторгал, а наоборот, жалел и хотел помочь.

Ферганская «война»

Впрочем, ислам бывает далеко не всегда таким добрым и терпимым. Видел я и совсем иные его проявления.

В конце мая 1989 года моя полевая работа в селении К. была в самом разгаре. Все же подходила пора подумать об отъезде. Я поехал в город Фергану, чтобы купить билет обратно в Москву. Я даже не подозревал, что там произойдет.

4 июня

Еще в К. я слышал о том, что 23 мая в городе Кувасае произошла стычка между местными жителями и «чеченами». Об этом мне сообщила вернувшаяся с базара хозяйка дома, в котором я жил. Я тогда не придал ее словам большого значения. Мало ли бывает драк. Меня удивило лишь, что негативный образ «лиц кавказской национальности» существует не только в России, но и в Средней Азии. По-видимому, это объясняется тем, что узбекам приходится сталкиваться с жесткой конкуренцией со стороны жителей Кавказа на российских базарах.

4 июня, в воскресенье, я находился в городе. Утром я услышал о погромах турок-месхетинцев на окраинах Ферганы и Маргелана. Говорили о сотнях сожженных домов и тысячах убитых. Ближе к полудню один мой ферганский знакомый и я решили походить по городу и увидеть своими глазами, что происходит. Был солнечный, очень приятный день. Мы добрались до здания обкома. Резиденция местной власти была окружена милицией (кстати, в самом городе милиции нигде не было видно). Вокруг была толпа молодых узбеков в 200—300 человек, вооруженных палками и железными прутьями. Были видны разбитые киоски и машины. Узбеки что-то кричали. Потом вся толпа куда-то направилась. Знакомый мне объяснил: в пригород, где компактно живут турки. От толпы отделился один мужчина, подошел к нам и сказал: «Что смотрите, отойдите, а то и вас заденут». Группа зевак быстро разошлась.

О событиях у обкома потом было много разговоров. Говорили, что туда сначала собрались турки и принесли своего убитого, требуя от власти прекратить погромы и усмирить погромщиков. Вслед за турками к обкому пришли узбеки со своим убитым. Турок спрятали в здание обкома. Возбужденная толпа узбеков поклялась мстить. Власти были в панике и не знали, что делать. Многие потом объясняли этот странный паралич власти сочувствием руководителей своим соплеменникам. Я в этом сомневаюсь. Это незнание, что делать, я заметил еще раньше, когда мне в одном райисполкоме говорили, что местный мулла решил собирать налог с верующих. В связи с этим секретарь председателя райисполкома призналась: «Мы не знали, что делать». Власть просто не умела реагировать на неординарные события.

От обкома мой напарник и я отправились в сторону аэропорта, где жили турки. Там увидели другую толпу узбеков, которая поджи-

гала дом. Несколько домов рядом уже горели. Семья турок — мужчина и женщина с детьми — успела схватить с собой какие-то вещи и выбежать из своего дома. Они стучались к соседям и просили укрыть их у себя. Кто-то вообще не открывал дверь, кто-то открыл, но не пустил. Нам оставаться здесь дальше было опасно, и мы ушли. Не знаю, что случилось с той семьей.

Мы с приятелем отправились домой. Увиденное было для меня шоком. Мне казалось, что все это нереально, невозможно. Неожиданность происходящего усиливалась от того, что рядом, всего в двух-трех кварталах от места, где жгли дома, избивали и убивали людей, мирно гуляли бабушки и мамаши с детьми, играющими в песочницах. И все это на фоне яркого солнца и зелени улиц, от которой умиротворяюще веяло прохладой.

Ночь с воскресенья на понедельник была неспокойной. В доме, где я жил, пряталась семья знакомых турок. Никто не спал. Все напряженно вглядывались в темноту и ждали. Мимо по улице проходили небольшие группы вооруженных палками людей. Кто это был — неизвестно. Одни соседи говорили, что это прошли узбеки, другие — что турки. Где-то неподалеку, в нескольких кварталах от нас, раздавались шум толпы и выстрелы. Потом в воздухе послышался шум снижающихся тяжелых самолетов. Они везли спецвойска.

После 4 июня

В понедельник еще было неспокойно. А во вторник волнения закончились, хотя дома турок на окраинах города продолжали грабить и поджигать. Турок вывезли в специально организованный лагерь в пригороде, где их охраняли войска. Эпицентр конфликта переместился в Коканд и другие районы Ферганской долины. Там шла «война» уже не столько с турками, сколько с властями, которые арестовали несколько погромщиков и не желали их отпускать. В Коканде и затем в Намангане толпы узбеков собирались около обкомов и облисполкомов и скандировали лозунги против местной власти.

У меня было много разных встреч и много впечатлений за эти несколько дней. Наконец, не без труда я купил билет до Москвы и отправился в К. продолжать свое полевое этнографическое исследование. Встречи по возвращении психологически были очень тяжелыми, как будто я отсутствовал не неделю, а целый год. Все были очень напряжены, мы смотрели друг на друга косо. Никто не знал,

не превратится ли «война» с турками в «войну» с русскими. Постепенно, день за днем, напряжение спадало. Но все равно события в Фергане проложили какую-то границу. И окружающие меня люди и я стали другими.

Наступила пора осмысления происшедшего, точнее — создания легенды о том, что произошло. Турки-месхетинцы — не местные жители. В 1944 году Сталин выселил их из южных районов Грузии в Узбекистан. После смерти «отца народов» турок реабилитировали, но дорога обратно в Грузию для них была закрыта. Почему же эта сравнительно небольшая, компактно живущая этническая группа, которая по языку, культуре, религии из всех других «пришлых» национальных меньшинств казалась наиболее близкой коренному населению, стала жертвой столь яростного гнева узбеков?

Разговоры на эту тему велись везде: в чайханах, во время игры в шахматы и в карты, на обрядовых «посиделках». Что же все-таки случилось? С чего все началось? Ходили самые разнообразные слухи: кто-то говорил, что в пивном баре в Кувасае турки выгнали узбеков и побили их, кто-то передавал, будто турки изнасиловали в Кувасае узбекскую девушку. Рассказывали и другие ужасы: якобы турки врывались в детские сады и разрывали детей пополам, и даже существуют фотографические свидетельства. Правда, никто из моих собеседников этих фотографий лично не видел. Кто-то утверждал, что обиженные в Кувасае узбеки пришли с жалобами в главную мечеть города Маргелана, где самый старый и самый уважаемый старик дал туркам один день, чтобы убраться из Ферганы, пригрозив в противном случае местью.

Мои собеседники отвергали всякие обвинения в национализме, ссылаясь на то, что русские их тоже поддержали, так как «турки надоели всем». Общий настрой бесед, на которых присутствовало много народу, был таков: турки, безусловно, виноваты, Сталин их выгнал не напрасно, поскольку они помогали фашистам; мы их приютили у себя, накормили, а они нам отплатили неблагодарностью. И еще — что весьма показательно — ходили разговоры, что некие люди придут мстить тем, кто не участвовал в погромах. Тот, кто сочувствует туркам, — предатель и может разделить их судьбу. Это многих заставляло, по крайней мере, публично, на словах выражать согласие с погромщиками. В беседах же наедине мои собеседники очень часто были уже не так категоричны и признавали, что ничего против турок не имеют, а грабежи и убийства — это очень плохо.

Какая сила мобилизовывала людей на погромы? Обычно говорят о целенаправленном заговоре. Меняются лишь его зачинщики: одни называют националистов и «исламистов», вторые — местных «мафиози», третьи указывают на Москву или даже на Америку. Могу засвидетельствовать: да, я сам видел подстрекателей, которые разъезжали по Фергане и призывали громить турок. Но я также видел людей, обычно спокойных и добрых, которые вдруг воспылали ненавистью к туркам и без всяких уговоров и заговоров были готовы идти убивать их. Причем многие из них либо вообще никогда не видели турок, либо видели, но так редко, что вряд ли могли иметь что-то личное против них. Что же их заставило участвовать в погромах? Как это не покажется парадоксальным — страх. В разговорах мне не раз говорили: «Мы услышали, что к нам идут турки, чтобы нас убивать. Поэтому молодежь собиралась для обороны своего кишлака или своего квартала». А дальше такая толпа уже действовала по своим внутренним жестоким законам.

Ваххоби

Ферганские события 1989 года вскрыли множество разных проблем узбекского общества. Официально, открыто заговорили о безработице, о социальной и экономической отсталости, о национальных противоречиях. «Война» с турками впервые показала, что мусульманское вероучение может стать знаменем радикалов и экстремистов. Речь идет о так называемых ваххоби, или «ваххабитах», которых, кстати, часто обвиняли в организации ферганских событий.

Впервые о ваххоби я услышал в 1989 году как раз в К. Это было еще до погромов в Фергане. Мне рассказывали о том, что в некоторых мечетях появились молодые муллы, призывающие к более строгому соблюдению норм ислама. Тогда эта информация была очень неконкретной. Было видно, что узбеки сами еще толком не знают, чего хотят «реформаторы». Однако в 1990 году, когда я вновь приехал в Фергану, ситуация успела измениться: «ваххабиты» сумели достаточно широко распространить свое влияние и разъяснить свои цели.

Я, конечно, знал из книжек, что ваххабиты — это сторонники возвращения к «истинному» исламу, очищения его от многочисленных наслоений, противоречащих букве и духу Корана. Классические ваххабиты, если говорить строго, принадлежат к ханбалитскому толку (одному из четырех основных в суннитском исламе), который

довольно существенно отличается от более мягкого и гибкого хани-фитского толка, распространенного среди народов Средней Азии.

В Средней Азии появились, конечно, очень своеобразные «ваххабиты». Сохраняя внешне или ритуально свою принадлежность к ханифизму, они вместе с тем проповедуют идеи, не характерные для местного ислама. Это подметили даже простые люди, которые говорили мне, что ваххоби выступают против поклонения Пророку Мухаммеду. Между тем в Средней Азии выдающиеся деятели мусульманской истории, в первую очередь сам Пророк, всегда воспринимались в качестве святых, наделенных чудодейственной силой.

Как отличить «ваххабитов» от остальных мусульман? По внешнему виду — по бороде, по одежде? Или по каким-то идеологическим воззрениям? Можно отличить их по новшествам, которые они предлагают внедрить в местный ислам. Они выступают против «святых мест» и пиров, против использования в ритуалах поминовения огня, против бу-сешанба, против больших затрат на обряды. Во всем этом они усматривают покушение на единобожие как главный принцип ислама, влияние доисламских или неисламских религий.

Поясню сказанное на примере. Одним из пунктов наиболее резкой критики ваххабитов стал традиционный порядок проведения похоронно-поминальных ритуалов. Заключается этот порядок в следующем. Когда кто-то умирает, то в тот же или на следующий день организуются похороны. Вначале покойника обмывают. Затем в доме умершего или прямо на кладбище, в отдельном помещении, муллы читают поминальную молитву джаназа и совершают ритуал давра — отпущение умершему его грехов, после чего покойного хоронят. В первые несколько дней после похорон в доме умершего организуется поминальное угощение. Для него режут овец и коз. В течение 40 дней в таком доме накрыт «стол», а у входа во двор сидят люди, встречающие гостей. Участие в поминках является благим делом. На поминки приходят почти все жители кишлака или квартала, считают своим долгом приехать все, кто знал умершего и его родственников. На 40-й день проводится очередное угощение, после чего близкие родственники покойного надевают траурную одежду. Через год организуются еще одни поминки, после которых траурную одежду снимают и, как мне сказал однажды один узбек, «человека забывают».

Что в этих ритуалах не устраивает «ваххабитов»? Первым пунктом расхождений оказался древний ритуал «давра». Смысл его заключается в том, что старики и муллы условно берут на себя грехи умершего, если тот не читал молитвы и не соблюдал пост. По мнению

«ваххабитов», от давра следует отказаться, поскольку он не упоминается в мусульманских священных текстах и позволяет личную ответственность мусульманина за свои поступки подменить безличной коллективной ответственностью. Не нравятся им и пышные поминальные угощения. Реформаторы считают, что это также не согласуется с подлинной мусульманской традицией и напоминает языческие пиршества. Они настаивают, чтобы в первые три дня после смерти в доме умершего вообще не готовили никакой пищи.

Сказанное относится к идеологической стороне размежевания между ваххабитами и не ваххабитами. Любопытно, однако, что у этих «богословских» споров есть и другая сторона, своего рода бытовое их истолкование. В восприятии простых людей — сторонников «ваххабитов» новые муллы борются против старых мулл, которые обирают народ многочисленными поборами и вынуждают затрачивать огромные средства на проведение ненужных обрядов. Противники «ваххабитов», в свою очередь, говорят, что новые муллы являются выходцами из зажиточных семей, которые долгие годы жили за счет ограбления народа, а теперь с помощью накопленного богатства пытаются вытеснить своих конкурентов. Уже из этого видно, что деление на ваххабитов и не ваххабитов имеет не только и не столько идеологический, сколько социальный характер.

Добавлю к этому и еще одно свое наблюдение, которое перевернуло все мои заранее заданные представления о ваххабизме. Много раз мне приходилось видеть, как одни и те же люди, попадая в разные ситуации, рассуждают то как сторонники ваххабитов, то как их противники. Это привело меня к убеждению, что ваххабизм или фундаментализм — это не только какая-то идеология или конкретная политическая программа, но и социально-психологическое явление, присущее каждому человеку в отдельности и обществу в целом. Любой мусульманин в современном узбекском обществе является и «традиционалистом», и «фундаменталистом» одновременно. Он может исполнять все традиционные ритуалы, о которых действительно ничего не говорится в Коране, и в то же время требовать соблюдения норм «чистого» ислама. Он может не знать ни одного слова по-арабски, не соблюдать пост, не читать обязательные молитвы, но в то же время отстаивать справедливость и необходимость «исламского» государства.

Не буду долго рассуждать о среднеазиатском «ваххабизме», о его корнях и вероятной перспективе. Хочу только обратить внимание на то, что нападки «ваххабитов» на домусульманские пережитки удиви-

тельно напоминают атеистическую идеологию и практику советского времени. Коммунисты очень активно боролись и со «святыми местами», суфизмом, пирами и мюридами, и с чрезмерными, как им казалось, расходами на разного рода ритуальные мероприятия. Не мелкие полуподпольные группы фанатиков, а государство было самым большим фундаменталистом. Это заставляет иначе посмотреть на истоки «ваххабизма», увидеть за ним не только происки «международного исламского сопротивления» или результаты «естественного развития ислама», но и разрушительное влияние тоталитарной системы на сознание и психику советских (теперь уже постсоветских) людей.

Дарвишона

В 1990 году состоялась моя очередная научная командировка в Ферганскую долину. Местом, где я поселился, вновь стал узбекский кишлак К. В этот раз поездка была специально запланирована на март, чтобы посмотреть, как организуется и проводится ритуал дарвишона. Меня он очень интересовал, и тому были веские причины: он относится к числу древних земледельческих обрядов, которыми ежегодно встречается приход весны и начало сельскохозяйственного сезона. К сожалению, на дарвишона в К. я опоздал, но успел на такой же ритуал, который проводился в соседнем селении Н.

Термин «дарвишона» переводится на русский язык как «приношение дервишу». Название это унаследовано от той поры, когда по пыльным среднеазиатским дорогам, выжигаемым южным солнцем, странствовали необычные путники, нищие суфии — вроде русских юродивых. Они разносили по миру страстную проповедь аскетизма и благочестия, за что и почитались наравне со святыми. Их-то и называли дервишами. Пожертвование дервишам воспринималось в народе как савоб, который мог оказать благоприятное влияние на жизнь самого жертвователя. В прошлом обряд устраивали с расчетом, что Аллах ниспошлет на землю обильный дождь и она, по Божьей милости, даст богатый урожай. Молитвы нищих странников, приходивших на ритуальное угощение, должны были способствовать достижению столь желанного результата. Ныне дервиши — практически вымершее «племя». Однако смысл обряда нисколько не изменился: каждый год, когда появляется первая зеленая травка и на деревьях набухают почки, жители кишлаков собираются вместе и обращаются к высшим силам с просьбой о мире и благополучии.

Савоб

17 марта 1990 года погода была холодной и сумрачной. Я пришел к месту проведения ритуала пораньше, еще утром, и все время до самого вечера провел, расспрашивая знакомых и записывая в блокнот комментарии ко всему увиденному.

Приготовления к обряду были уже в полном разгаре. Свободная площадка, расположенная посредине селения, была к этому времени заставлена длинными столами и скамейками, поверх столов были разложены светлые скатерти. На небольшой импровизированной кухоньке у двух огромных котлов несколько человек занимались приготовлением завтрака. Постепенно площадка стала заполняться мужчинами. Обряд начался. Гости приходили небольшими компаниями, рассаживались на отведенные им места, ели поданный суп, тихо беседуя, пили зеленый чай, а потом так же, компаниями, вставали и уходили. К полудню, когда завтрак заканчивался и последние группы мужчин расходились, в отдельной комнате одного из домов, окружавших площадку, в стороне от любопытного взгляда, собралось несколько десятков женщин. Им принесли суп, потом подали плов. Завершив трапезу, ее участницы прочитали краткую молитву и разошлись. Где-то после полудня стали прибывать гости из соседних с Н. селений. Им подавали суп и плов, после еды старший в группе произносил вслух молитву, проводил руками по лицу, и, сказав «аминь», все вставали из-за столов.

Через несколько часов площадка вновь заполнилась мужчинами, пришедшими к обеду. Их было до сотни человек — по одному от каждого из хозяйств, числившихся в Н. Были среди них и те, кто переселился из Н. в другие кишлаки, но связей со своими сородичами и бывшими соседями не прервал. На обед был приготовлен плов, обязательное блюдо на всех узбекских обрядах. Как только общая трапеза закончилась, была прочитана молитва, собравшиеся дружно сказали «аминь» и, поднявшись со скамеек, тут же разошлись. Тем, кто из-за болезни или по какой-то другой причине не смог принять участие в коллективном застолье, тарелки с едой, обернутые в платки, были отосланы на дом. Таким образом, обряд совершился для всего населения Н.

Длился он почти целые сутки, а содержание его, как видим, свелось к угощению. Для проведения такого сложного и дорогостоящего мероприятия нужны были средства и люди, способные четко и правильно его организовать. В первую очередь жители кишлака образовали

Пиршество в узбекском кишлаке

денежный фонд, куда каждая семья внесла свою долю. Из общей суммы часть денег была истрачена на продукты. Другая часть пошла на оплату труда тех, кто обслуживал обряд, а остаток, с общего одобрения, было решено израсходовать на благоустройство кишлачного кладбища.

Второй этап подготовки к обряду — назначение «специалистов», отвечающих за различные участки работы. Как минимум, три человека должны были заниматься приготовлением угощения: повар, мясник, чайханщик. Еще один «специалист», амбарщик, принимал от приходящих гостей узелки с хлебом и разными сладостями, раскладывал приношения на тарелки, а кроме того, готовил новые узелки, предназначавшиеся в качестве подарков для самых почетных участников обряда. Были и другие лица, облеченные конкретными общественными полномочиями: глашатай, который ездил на велосипеде по кишлаку и созывал на угощение, и церемониймейстеры — мужчина и женщина. Последние хорошо знали тонкости обряда и должны были рассаживать, каждый на своей половине, гостей, разносить им в определенной последовательности блюда с едой, чтобы не было задержек и чтобы оказать внимание почетным гостям. Главным распорядителем на церемониале считался местный

старейшина, который, хотя и возглавлял формально всю команду специалистов, фактически был занят тем, что встречал и провожал участников ритуальной трапезы. У всех названных лиц имелись помощники.

Порядок на узбекских обрядах поддерживается очень строго. Мне вспоминается в этой связи происшествие на одном из них. Церемониймейстеру, старику лет семидесяти, вдруг стало плохо — он покачнулся и, закрыв глаза, присел на краю праздничного стола. Однако вокруг не возникло никакой паники. Повар продолжал раскладывать кушанья в тарелки, мясник — нарезать равными порциями мясо, а почувствовавшего недомогание старика быстро заменил старейшина. Два-три человека отнесли больного в дом и кто-то из приглашенных, видимо, врач, помог ему прийти в себя. Через 10—15 минут церемониймейстер, недавно лежавший без сознания, как ни в чем не бывало опять приступил к исполнению своих обязанностей. Ритуал развивался точно по плану.

Махсум

Дарвишона — это не только общение с Всевышним, но и своеобразный общественный сход, где обсуждаются различные проблемы, касающиеся повседневной жизни кишлака. Главой схода в Н. был Абдумухтар-махсум.

Об Абдумухтаре, фигуре далеко не рядовой, следует сказать чуть подробнее. Неожиданно, наверное, но вполне закономерно начну свой рассказ с истории кишлаков К. и Н. и с родословной Абдумух-тара. Возникли кишлаки в середине прошлого века, в эпоху, когда в Ферганской долине существовало самостоятельное Кокандское ханство. Тогдашние правители были заинтересованы в расширении сферы влияния и, соответственно, всеми способами поощряли переселение своих подданных на новые, только что освоенные земли. Первыми жителями Н. и К. были выходцы из густонаселенных окрестностей города Коканда, столицы ханства. Ядро их составила группа родственников во главе с неким Абдулазиз-Аглямом, которого еще звали Аглям-Домулла (титул или уважительное прозвище, означающее «богослов-учитель»). Постепенно кишлаки разрастались, население их увеличивалось, память о былом родстве стиралась. Однако дети и внуки Аглям-Домуллы по-прежнему продолжали пользоваться особым почетом из-за заслуг своего предка. Члены

рода сами были известными муллами и религиозными деятелями. К их имени обычно добавляли приставку-титул махсум, которая указывала на то, что носители этого титула являются потомками авторитетного у мусульман духовного лица.

Трагические 1920—1930-е годы не обошли стороной семью Аглям-Домуллы: кто-то погиб, кто-то бежал в Таджикистан и в китайский Синьцзян. В К. и Н. осталось лишь несколько человек, принадлежащих к знатному роду. Одним из них является названный мною Абдумухтар-махсум — самый старший из ныне живущих здесь потомков Аглям-Домуллы. В свое время он был председателем местного колхоза и директором местной школы, а выйдя на пенсию, стал председателем совета ветеранов. Все эти должности дополняли и оформляли его высокий традиционный статус. В 1990 году, когда я вел свои исследования в кишлаке, Абдумухтар-махсум был, несомненно, неформальным лидером местного общества.

17 марта Абдумухтар-махсум весь день присутствовал на дарви-шона. Несмотря на свои 65 лет, выглядел он очень даже молодцевато: одет был по моде 1940— 1950-х годов — в полувоенный китель и брюки, заправленные по-военному в сапоги а la Сталин, без бороды и усов, хотя по обычаю в его возрасте их надо было бы уже отпустить. Держался прямо, уверенно, слегка агрессивно. Говорил громко и зычно, тоном, не терпящим возражений. Весь его вид и манера поведения выдавали в нем прирожденного начальника. На обряде он был явно главным, остальные, в том числе мулла и формальный старейшина, безусловно ему подчинялись.

Перед началом обеда Абдумухтар-махсум выступил с длинной и эмоциональной речью, которую до этого, правда, в сокращенном варианте произнес на женской половине. О чем говорил неформальный лидер Н.? Главные тезисы его речи были таковы. Первое: «Мы — мусульмане». Второе: «Мы должны уважать государство и его законы». И уже затем внимательным и покорным слушателям были предложены многочисленные нравоучения, которые основывались на столь фундаментальных постулатах. В набор рецептов, позволивших бы укрепить порядок и нравственность, махсум включил, в частности, запрет или ограничение молодежных увеселений, строгий запрет водки и вина на праздничных вечеринках, уменьшение числа обязательных обрядовых приношений и т. д. Наряду с этими, в общем-то разумными, предложениями Абдумухтар-махсум убеждал, что «хорошо, если бы молодежь носила традиционную одежду» или что «женщин надо реже отпускать одних на базары за

покупками, так как во время поездок в автобусах возможно нежелательное знакомство с посторонними мужчинами».

Этот неформальный лидер, представитель знатного рода, до мозга костей советский человек, который, наверное, с ностальгией вспоминал о сталинском времени, по сути дела, говорил как ярый фундаменталист. Весь набор его рассуждений, если, конечно, исключить из них тезис о лояльности нынешнему государству, вполне укладывался в ту доктрину, которая теперь называется «ваххабизмом».

Обряд уже подходил к своему завершению. И тут случился забавный эпизод. Абдумухтар-махсум закончил свою яркую, эмоционально насыщенную речь. Присутствовавшие жители Н. в знак согласия с ним кивали головами и что-то одобрительно, вполголоса, восклицали. И вдруг кто-то поднялся и горячо возразил: «Ну, пиво ведь пить можно?!» Реакция на прозвучавшую реплику была замечательной: внезапно остолбеневший Абдумухтар-махсум, секунду поколебавшись и вопреки своим предыдущим словам, махнул рукой: «Можно!». Участники дарвишона радостно загалдели. На мгновение они опять стали обычными людьми, которые совсем были не прочь побаловаться свежим, холодным пивком...

* *

*

В 1998 году я опять побывал в кишлаке К. Теперь он уже находился в другом государстве — независимом Узбекистане. Религиозный фанатизм в регионе все эти годы набирал силу. В соседнем Таджикистане он во многом способствовал началу гражданской войны. Руководство Узбекистана, видя пример соседей, постаралось обезопасить себя от исламского экстремизма. Политика в отношении ислама постепенно ужесточалась. Пик борьбы с «ваххабитами» пришелся как раз на 1998 год. Многие подозреваемые в «ваххабизме» были арестованы и исчезли из поля зрения. Для контроля за жизнью мусульман был принят новый вариант Закона о религиозных объединениях.

В селении К. меня встретили уставшие люди, озабоченные повседневными делами. Я поинтересовался, происходят ли какие-то изменения в их жизни, меняются ли их представления об исламе, как они относятся ко всему происходящему. Ответ был вполне прогнозируемый: «Мы окончательно запутались. Прожили жизнь по

одним правилам. А теперь говорят, что надо жить по другим правилам. Мы не знаем, что делать». Что ждет этих людей в будущем?

В августе 1999 года в южную Киргизию вторглась группа (до одной тысячи человек!) исламских боевиков. Они потребовали освобождения заключенных в тюрьмах мусульман и пригрозили начать вооруженную борьбу за создание в Узбекистане исламского государства. В конце концов история благополучно завершилась: заложники были освобождены, исламисты ушли в Таджикистан или Афганистан, а ислам так и не стал государственной религией. Что спасло страну от противостояния — известно теперь лишь узкому кругу лиц. Тот факт, что узбекское руководство пошло на уступки, подтверждается освобождением из тюрем в сентябре того же года нескольких известных мусульманских деятелей. Что за этими событиями последует? Как будет развиваться история Узбекистана в XXI веке? В связи с этими вопросами я вспоминаю слова одного моего собеседника, который еще в 1990 году на вопрос: «Кого вы поддерживаете: “ваххабитов” или старых мулл?» ответил: «Сейчас нам все равно, а потом посмотрим».